Был светлый погожий денёк. Последние остатки серого снега уж давно сменились свежей зелёной травкой, которая только и ждала солнца, чтобы пуститься в бурный рост. На клумбах распускались первые цветы с тем, чтобы радовать суетливых горожан весь предстоящий летний сезон — розы, розы! Белые, бархатные, красные — прекрасные! Великолепное солнце посылало свои лучики во все концы, разнося благую весть о тепле, а лёгкий ветерок наполнял воздух свежестью и доносил даже до самых верхних этажей самых высоких небоскрёбов аромат цветов вперемешку с выхлопными газами (таковы издержи мегаполиса).

Вот в такой день шёл в школу Скотт — невысокий и несколько по-нездоровому худой лабрадор коричневого окраса. Несмотря на царившую теплынь, семнадцатилетний юноша плотно кутался в кожаный тренч, словно он забыл, что уж миновала зима.

Впрочем, влияние весны всё же сказалось и на нём: в этот раз лабрадор нарушил свой привычный ритуал и не стал спускаться в метро, а решил пройтись пешком. На его мордашке царила загадочная улыбка, точно предвещавшая проказы и шалости; забавно подёргивались полустоячие ушки.

Тут и там сновали праздные влюблённые парочки, выставляя напоказ свои ключом бьющие чувства; там и тут прогуливались родители со своими детьми, уделяя больше внимания гаджетам, нежели друг другу. У многих уже начались отпуска, каникулы, и даже вечнопраздные представители общества ощущали, будто теперь у них совершенно точно есть карт-бланш на праздность.

Впрочем, Скотт не обращал внимания на такие детали. Обычно чуткий пёс, обожавший запечатлевать каждое новое движение природы посредством своей старенькой камеры, проносился мимо сего праздника жизни с поразительным безразличием. Он даже не остановился посмотреть на прилетевших с зимовки казарок или послушать пересмешника — хотя при обычных обстоятельствах его бы за уши не вытянули с улицы, пока он не сделает пару десятков кадров.

— Скотт? — узнал его кто-то из знакомых родителей. — Чего это ты тут делаешь, ты же должен быть в школе… ты на автобус опоздал? Скотт… Скотт, эй!..

Пёс лишь расплылся в ещё более широкой, будто виноватой, ухмылке и ускорил шаг.

***

Наконец юноша показался на пороге учебного заведения — серой коробки, терявшейся в тени небоскрёбов, от окон которых, словно от зеркал, отсвечивало яркое небесное светило. Перед крыльцом на флагштоках гордо реяли звёзднополосатый флаг лучшей в мире страны и синий герб штата Нью-Йорк.

Школьник невольно усмехнулся, глядя на них.

Войдя в здание, он оказался в просторном школьном коридоре, по обе стороны которого стояли ряды шкафчиков. Второй коридор пересекал первый ровно посередине, образуя крест.

Ни души, ни звука. Только назойливый гул люминесцентных ламп, из-за которых белые пол и стены приобретали оттенок чего-то больничного, доносился до чутких ушей лабрадора. Занятия давно начались, все разбрелись по кабинетам.

Тихо.

Скотт зашагал вперёд, медленно переставляя бесшумные лапы. Общеизвестный факт, что собаки — прирождённые охотники.

Скрип.

Пёс навострил уши. Судя по звуку, кто-то отворил скрипучую дверцу шкафчика.

Шаг.

Юноша прокрался до середины коридора, повернул налево, и через некоторое время оказался возле коренастого пятнистого гиена, который увлечённо копался в шкафчике.

— Привет, Саймон. — поприветствовал его пёс, который в этот раз улыбнулся особенно широко, но по-прежнему не показывая зубы.

Гиен встрепенулся, непроизвольно вздыбил холку и резко развернулся к нежданному собеседнику.

— Твою ж блять! — выругался он, после чего поправил свою белую майку и продолжил возню в вещах, проворчав под нос то ли «свали», то ли «чёрт тебя дери».

— Слушай, — продолжил пёс общение с профилем Саймона, — ты вчера такую шутку прикольную рассказал, она всё никак не выходит у меня из головы. Можешь повторить?

— Чё? — покосился на него гиен. — Какую ещё шутку?

— Ну, которую ты на церемонии рассказал.

— Чё ты несёшь? Я ничё не говорил. Ёбнулся совсем?

Пёс издал неловкий смешок.

— Ну, помнишь, я вышел говорить речь, а ты своим дружкам в это время рассказывал шутку. Прикол. Ну, про полосатого тигра. Помнишь?

— А ты чё, записать хочешь? — рыкнул в ответ зверь. — А не пойти-ка бы тебе нахуй?

— В чём проблема? Я просто попросил повтор…

— Да отцепись ты!

Гиен с усилием толкнул пса в грудь, заставив того упасть; раздался характерный тупой звук удара — Скотт здорово приложился головой об пол, но даже ухом не повёл, не проронил ни слова, ни стона, ни лишнего вздоха — лишь осклабился, явив полоску по-голливудски белых зубов.

Саймон стал копаться в вещах заметно быстрее и порывистее.

— Нет, ты повтори!

— Ты чё, тварь, нарываешься?! — он оглушительно громко хлопнул дверцей и, грозно зарычав, двинулся на лабрадора ощетинившейся горой мускулов.

Скотт распахнул тренч, и гиен замер. Казалось, он словно перестал дышать. Глаза с сузившимися до состояния точки зрачками устремили свой взгляд на…

— Ну, повторишь? Повтори!

Саймон задвигал пастью, но ни единого звука не вырвалось оттуда — в горле стоял неподвижный ком, не позволявший даже дышать.

— ПОВТОРИ! — рявкнул пёс, и его слова эхом прокатились по коридору.

Но зверь не мог ничего из себя выдавить — он съёжился под прицелом гладкоствольного чёрного дробовика, на спусковом крючке которого держал палец по-прежнему улыбчивый пёс.

— Повтори, а иначе… — он направил дуло гиену в промежность, — …а иначе ты узнаешь, что такое боль.

— К-к-как п… к-как п-пойм-мать тигра…

***

Его взгляд был устремлён на фотографию в рамке.

Тигр. Запечатлённый в полупрофиль. По пояс.

Скотт мог любоваться им целую вечность. Этот тонкий изящный стан, облачённый в светло-розовый топ с открытыми плечами; эта тонкая длинная шея, покрытая белоснежно-белым мехом; эта прелестная мордашка с несколько феминными правильными чертами, тронутая налётом мечтательности и тонкой меланхолии. Этот тигр был прекрасен, даже несмотря на одну аномальную черту его внешности: его ржаво-красный мех был исполосован не в полосочку, а в клеточку. Обычные для тигра горизонтальные чёрные полоски под разными углами пересекали вертикальные линии, образуя причудливые узоры, похожие на кривую решётку. Особенно заметно проявлялось это на морде — его левый глаз был как бы обрамлён в ромб.

Скотт считал эту особенность даром, тигра — прекрасным, а фотографию… а что до фотографии — стать столь же прекрасной, как и тот, кто был на ней запечатлён, ей мешала одна маленькая деталь: чёрная ленточка в нижнем углу.

Кто-то похлопал пса по спине; он встрепенулся.

— Скотт, — обратилась к нему ведущая за кафедрой. Судя по интонации, она пыталась установить с ним контакт как минимум раза три. — Насколько мне известно, вы приготовили речь.

Пёс встал и с трудом отвёл взгляд от окружённой букетами цветов рамки — при одном только взгляде на неё у него наворачивались жгучие слёзы.

Не время горевать.

Он поднялся на сцену и пытался дрожащими лапами разложить на кафедре листочки с заготовленной речью, но у него никак не получалось разложить их в нужном порядке: слёзы замылили взор, что-то глубоко страшное затуманило мысли.

Наконец, когда все бумаги были разложены, Скотт осознал, что совсем не может говорить. Он потратил столько времени на то, чтобы написать свою речь — целыми ночами он писал, переписывал, рвал бумагу в клочья, истощал щедроты душевного красноречия и вымачивал листы в слезах, но ему совсем не хотелось ничего говорить.

Хотелось долго-много выть.

Лабрадор осознал своё бессилие и поник головой. Но вместо неловкой тишины он услышал гул. Множество голосов слились в сплошную звуковую массу, в которой, впрочем, можно было вычленить отдельные фразы: кто-то хвастался новыми брюками, урванными по бешеной скидке; кто-то планировал, каким фастфудом набить брюхо после занятий; у кого-то оказался слишком ревнивый парень.

И ни одного слова о его погибшем друге. Ни одного слова о том, что Скотт так никогда и не посмотриb с ним на закат, стоя посреди Золотых Врат, или что они больше никогда не будут читать Шиллера по ролям. Ни слова о том, что у одного лабрадора в одночасье пропала самая весомая причина жить.

— Да ведь он даже не тигр, — донеслись вдруг до ушей чужие перешёптывания. — Мать наверняка под кобелём лежала. Ну вы тока гляньте на эту рожу! Знаете, как говорят? «Как поймать тигра в клетку? Никак. Тигры бывают только в полоску». Ха-ха, ну вы типа поняли, а? Типа внатуре про мутанта этого…

Кажется, никто, кроме ведущей, так и не заметил, как льющий слёзы пёс выбежал вон, хватаясь за уши.

***

БАХ!

Верхняя часть черепа шутника разлетелась на бело-красные ошмётки. Глаза сразу вылетели из орбит. Кровь вперемешку с мозгом и осколками черепа украсила кафель хаотичным узором. Грузное тело завалилось на спину, словно мешок картошки. Раздался непродолжительный хрип, и в разорванной челюсти, которая чудом осталась на месте, запузырилась кровь.

Из кабинетов в коридор выбежала толпа растерянных школьников да так и оцепенела, уставившись во все глаза на широко улыбавшегося лабрадора, с тренча которого крупными тёмно-красными каплями стекала кровь вперемешку с жёлтой лимфой. Дробовик всё ещё был направлен в голову Саймона — точнее, в её остатки.

Дыхание Скотта участилось. Он вдыхал аромат железа и плоти — совсем как в мясном отделе, только… теплее. И приятнее. Голову наполнил звон, подобие гула, но ведь толпа безмолвствовала…

Толпа.

Скотт окинул взглядом оцепеневших от ужаса школьников. Это было совсем как тогда, когда…

…когда они с Ником шли по этим самым коридором на переменах. Ник всегда старался идти быстро, сгорбившись и опустив взгляд в пол. В коридор он всегда выходил, как на войну, ведь…

***

— Смотри куда прёшь, принцесска!

Подножка.

Клетчатый тигр упал, разбросав по полу все свои книги и листочки. Скотт принялся помогать подбирать вещи — важно было не задерживаться, чтобы неприятное происшествие не переросло в ещё более неприятную сцену, но было уже слишком поздно. Вокруг них уже образовалась толпа.

— Ты чё, ещё и когти в розовый выкрасил? — произнёс кто-то из зачинщиков конфликта. Возможно, это был Саймон, а может и не Саймон. Каждый из них был в какой-то степени Саймон. — Может, тебе их вырвать? Всё равно не будешь пользоваться ими по назначению!

Тигр молча поднялся и хотел было смешаться с толпой, но получил мощный пинок в спину. Последовало повторное падение, и Скотт вновь кинулся собирать вещи и надеяться, что скоро всё закончится. Он уже давно усвоил, что чем покладистее они всё это сносили, тем меньше Нику причиняли боли…

— Эй, полегче с дамами! Разве ты не видишь — это же тигрица!

— А как завывать начинает — так тигр!

— А может мы сами посмотрим, а? Эй, подержка-ка!

— Чё я-то? Лапы ещё об это марать…

Лабрадор с будто бы виноватой улыбкой отвернулся, чего не скажешь о всех остальных. Он оглядывал толпу, надеясь, что хоть кто-нибудь выручит его товарища из беды, но натыкался в лучшем случае на равнодушные и откровенно скучающие взгляды, но таких было мало. Зато было много откровенно насмешливых, но все без исключения были тупыми. Кто-то смеялся, кто-то снимал происходящее на телефон, кто-то просто стоял скрестив лапы и бездумно зевая…

***

Тогда ему было страшно. Страшно за себя, страшно за друга. А теперь же…

А теперь страшно было всем остальным.

Ха-ха!

Боже, как смешно, как смешно. Право, как смешно!

Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха-ха!

БАХ!

Выстрел повалил какого-то жеребёнка, который тут же завалился на бок и пытался подобрать свои внутренности, на которые наступала бесновавшаяся звериная масса.

Школьные стены сотряс крик сотен зверей, по громкости подобный десяткам трубам Иерихона. Каждый нёсся кто куда, словно пчёлы во встревоженном улье, словно молекулы газа в нагретом сосуде. Кто нёсся вперёд по коридору, кто забегал в кабинеты, но Скотт стрелял быстро. Сражённые в спину, в голову или в бок подростки валились замертво, на своих сверстников, обрекая их также на грязную и болезненную смерть. Кто-то падал и заживо, хватаясь за отстреленные конечности или внутренности, но их судьба был ещё хуже. Огромные лужи крови, дерьма и мочи залил пол, по которому скользили перепуганные звери, а тех затаптывали все остальные. Впрочем, Скотт не оставлял падших в беде, а точными выстрелами отправлял их души в лучший мир.

Лапа немела от той неимоверной скорости, с которой стрелок пихал патроны в патронник, но не сбавляла темп. Лабрадор, казалось, задался целью выкрасить всё в красные тона.

«Кровь» — думал он. — «Рифмуется с «любовь». Ха-ха!»

Раз, два! — чья-то дочь не вернётся домой, не справит выпускной.

Раз, два! — очередного больше никогда не поцелует мать, ведь хоронить придётся в закрытом гробу.

Раз, два! — так звучит марш смерти.

Три, четыре! — рекорд прошлогоднего Колумбайна побит трёхкратно, ура!

Скотт проследовал за кучей выживших доходяг до аудитории школьного театра. Глупцы… как будто они не знают, что это тупик!

***

Скотт не мог поверить своим глазам.

Офелия.

Она была прекрасна.

Лёгкое белое платье обволакивало её стан, словно некая воздушная материя, предназначенная для изящнейших из олимпийских богинь. Расшитый златом корсет подчёркивал её изящную талию. Было что-то завораживающее в этих глазах, один из которых был заключён как бы в ромбический узор…

— О, что за гордый ум сражён!.. — в отчаянии воскликнула она, а по лицу текли слёзы, оставляя на меху две влажные дорожки. — …цвет и надежа радостной державы…

Скотт как никто другой знал, как усердно Ник готовился к этой роли. Он мечтал сыграть Офелию с самого детства, он начал проходить курс гормональной терапии. Когда ему было плохо, он мог целыми часами кружиться, лепеча губами «саван бел, как горный снег…». И всё же Скотт не был готов к такому. Голова кружилась от бескрайнего расширения эстетических горизонтов и осознания того, что всё это время он был бок о бок с тем, в ком зрело нечто столь прекрасное.

«Офелия! Офелия! Мой лучший друг — прекрасная Офелия!» — билась мысль в его голове и сердце.

В приступе эстетического экстаза его ушки не сразу уловили нарастающий в зале гул, но со временем он стал таким отчётливым, что не заметить его было невозможно.

Сначала то были просто перешёптывания, затем послышались смешки — с каждой секундой всё более отчётливые и наглые.

У Скотта всё похолодело внутри, на морде растянулась напряжённая улыбка. Он взмолился про себя, чтоб до Офелии не донеслись сии подлые мирские звуки…

— Он уснул в гробу, полно клясть судьбу; в раю да воскреснет он! — шептала она, устремил взгляд ввысь, далеко за пределы того, что звали театром. — И все христианские души, я молю бога. Да будет с вами…

Раздался пронзительный свист.

— Эй, крошка, зачётное платье! Мама сшила?

— Ждём тебя сегодня в раздевалке! Покажу тебе своего «Гамлета»!

Взрыв хохота.

Офелия спрыгнула со сцены… точнее, теперь уже не Офелия, а Ник. Старый прежний Ник. Босой тигр пробежал через весь зал под всеобщий гвалт и скрылся за дверью, а Скотт лишь смотрел и виновато улыбался, чувствуя, что до него наконец дошло значение слова «фатальность».

Он не сразу отправился на поиски.

На улице уже темнело, и тени небоскрёбов погружали небольшую школу в ночь со слабыми вкраплениями золота. Коридоры пустовали, в кабинетах был погашен свет, и нигде не наблюдалось присутствия ни клетчатого, ни какого-либо другого тигра. Только гул ламп и жуткая белизна.

Лабрадор как минимум трижды оббежал каждый этаж, заглянул в каждую аудиторию, проверил все подсобки и туалеты, постучался в закрытую библиотеку.

Ничего. Пусто.

Он хотел поискать на улице, но что-то подсказывало ему, что тигриный след вёл совсем не туда.

Уже закончилось спектакль, школа совсем опустела. И только тогда Скотт заметил, что была открыта дверь в спортивную секцию — там было строго запрещено находиться без присмотра школьного персонала.

Сердце пса пропустило удар, и он ступил за дверь. Что-то неведомое вело его по пути будто против воли. С каждым шагом сердце билось всё чаще, пока…

Нашёл.

Офелия покоилась на водной глади бассейна, широко раскинув лапы. Белое платье окутывало её полупрозрачным ореолом. Навеки спокойный лик был обращён кверху. Скотт заглянул в эти безжизненные, но по-прежнему такие прекрасные зелёные глаза, и ему показалось, что с приоткрытых уст вот-вот сорвётся укор ему.

В этот день он поклялся, что больше никогда в жизни не будет просто смотреть.

***

— Повторяю, назовите ваши условия!

В ответ — тишина.

— Мы готовы предоставить вам деньги и транспорт! Приём!

Безмолвие.

— Сколько у вас заложников?

— …

Ха, глупые звери! Они сами же помогли ему хорошенько забаррикадировать двери. Думали, что если они окажут ему такую незначительную милость, он продлит отведённое им на земле время. Но всех ждала пуля в затылок и бесславная смерть среди крови и нечистот.

Штурмовые отряды безусловно прибыли — он слышал топот тяжёлых сапог за дверями. Впрочем, на какие-либо действия они пока не решались. Если бы они только знали, что у него остался один патрон…

Скотт, подперев голову лапой, сидел на сидении возле сцены — на том же самом месте, что и в тот роковой вечер. На соседнем месте покоилось тело медведя — кажется, это был кто-то из учителей. В его голове зияла огромная дыра, и было слышно, как изувеченный картечью и осколками черепа мозг по каплям стекал через отверстие в полость рта.

Кап.

…

Кап.

…

Кап.

В живых остались немногие. Где-то между рядами лежала увечная львица и тяжело хрипела, периодически ударяя сводимыми жуткой судорогой конечностями по креслам. Он выстрелил ей точно в грудь с такого расстояния, что сразу прикончить её не получилось, зато раздробленные рёбра впились в лёгкие. Ему показалось, что её не стоит добивать — её организм сам с этим прекрасно справится, однако вот уже битый час эта сука испускала мерзкие хрипы, периодически задыхаясь собственной кровью. Впрочем, звуки она стала издавать гораздо реже, что безоговорочно свидетельствовало о приближающемся конце. Скотту даже почти перестало хотеться накормить её битым стеклом для облегчения процесса.

Помимо полудохлой львицы в живых остался ягнёнок лет десяти, и непонятно, как он тут оказался, ведь в этой школе не было младших классов. Он сидел на коленях на самом краю сцены подле тела овцы, которая в попытках как-то облегчить боль засунула себе руку в живот по самый локоть. Быть может, это действительно помогло смягчить боль, но отнюдь не выжить. Свет софитов — единственных источников света тут — падал на него.

И этот ягнёнок, чей кучерявый белёсый мех был лишь слегка подёрнут чужой кровью, глядел псу прямо в глаза.

— Как думаешь, приятель, — обратился Скотт к ребёнку, виновато улыбаясь. — Бог существует?

Тот молчал.

— Отвечай, — повторил пёс, направив на него ствол дробовика, — существует или нет?

Ягнёнок не изменился в лице, не дрогнул ни единым мускулом, а всё продолжал глядеть.

— Ну, — лабрадор отвёл оружие, — положим, что существует. Как думаешь, простит ли он меня?

Взгляд был красноречивей всех слов.

***

— …Но довольно! Офелия! О, радость! Помяни мои грехи в своих молитвах, нимфа!

— Браво, браво — хлопал в лапы щенок не более двенадцати лет на вид.

— Да брось, не так уж и хорошо у меня получилось, я сегодня не в форме. — Отвечал ему тигрёнок примерно того же возраста, присаживаясь на скамейку рядом со своим другом.

— Ты играешь совсем как настоящий актёр! Ты здоровски сыграешь Гамлета, вот увидишь!

— Да брось, — отмахнулся тигрёнок, — не так уж я и хочу играть этого вашего Гамлета.

— Но почему? — не унимался щенок. — у тебя ведь так хорошо получается.

— Я боюсь выходить на сцену. — Ответил он, а после некоторого молчания добавил, — да и вообще. Я бы лучше сыграл… Офелию.

Он вдруг вскочил и закружился, напевая:

— И он не вернётся к нам? И он не вернётся к нам? Нет, его уж нет, он покинул свет, вовек не вернётся к нам, его борода — как снег, его голова — как лён; он уснул в гробу, полно клясть судьбу; в раю да воскреснет он! И все христианские души, я молю Бога. Да будет с вами Бог!..

— Браво, браво! — щенок вновь захлопал в лапы, не смея отворотить взгляд от радостного клетчатого тигра со смеющимися глазами, один из которых был обрамлён как бы в чёрный ромб.

Некоторое время они сидели молча, а затем пёсик вдруг спросил:

— А почему Офелия?

— Не знаю, — пожал плечами маленький представитель семейства кошачьих. — Она такая… благородная. Искренняя. Она любит.

— Но она же убила себя, разве нет?

— И что же с того?

— Мама говорила, что боженька сердится на тех, кто убивает себя, потому что они добровольно отказываются от дара господня. А ещё я у Данте читал про круг самоубийц…

— Вам уже Данте задают? А не рановато ли?

— Да я так, для себя…

— Бред это всё. — Тигрёнок скрестил лапы на груди. — Знаешь ли ты, что сказал Господь наш при последнем издыхании? «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят». И простил! Простил своих ругателей и мучителей! Даже Иуду простил! Всех простил! И Офелию простил, и меня с тобой простил. — Немного помолчав, он добавил. — Нет, не убила она себя. Она просто… поплыла на восток. В рай.

***

— Нет, — ответил Скотт, улыбнувшись, — не простил. Офелия поплыла не на восток. А что до меня… — он приставил дуло к виску. — …я отправляюсь за ней.

БАХ!