Последние несколько недель я чувствовал себя не лучшим образом. Новые дни давались тяжело, а уходящие будто бы не желали меня отпускать, хватались за мою шерсть и всеми силами пытались удержаться. Я ощущал себя изнеможённым – волком, из которого как из лимона выдавили весь сок, отбросив раздавленную мякоть в сторону. Обстоятельства накладывались друг на друга подобно слоям крема на бисквите торта, ложились мне на плечи убийственным грузом и склоняли к сыро пахнущей земле своей невообразимой массой.

Разумеется, об этом я никому не рассказывал. В те нечастые звонки от родителей я старался по максимум скрыть свою морду, говорить живо и бодро, чтобы у них не возникло и подозрений насчёт моего нынешнего состояние, и вообще держать хвост, как иной раз поговаривал отец, пистолетом. Да только я прекрасно осознавал, что весь этот маскарад в считанные секунды обернулся бы крахом, не будь двух сотен километров, разделяющих мою барнаульскую каморку за пятнадцать кровных в год и родительский дом. Я радовался тому, что до сих пор они не смогли научиться пользоваться видеозвонками, предпочитая простые, слепые разговоры. А вот с друзьями было сложнее – не то, чтобы у меня их было много, просто те фурри, с которыми я ещё каким-то образом сумел сохранить тёплые отношения (а таких фуррей можно было пересчитать по пальцам), обладали ну совсем неестественным чутьём. Мне искренне было приятно их внимание, но сейчас я предпочёл бы оставаться незамеченным. Им не давал покоя серый волк, ставший в один миг похожим на сошедшего с экрана фильма ужасов призрака, но и здесь я врал.

Я говорил, что со мной всё хорошо, обычная бессонница, переутомление на работе, лёгкое несварение желудка и ещё целая куча причин, выдумываемых мною на ходу. Конечно, верили не все, и мне это было известно, однако, в конце концов, меня всё же оставили в покое. Видимо, они осознали, что правды от меня добиться не смогут. На одну проблему стало меньше. Но стало ли легче? Нет, скажу я вам.

Хотя в моих словах была и доля правды: я действительно работал не покладая рук. Небольшая закусочная на Социалистическом проспекте находилась в получасе езды от моей квартиры и то в лучшем образе, ежели автобусы не были битком забиты разношёрстными телами, а дороги – пробками. Открывалась она к семи утрам, но я приходил к шести, и чтобы явиться без опозданий, будильник будил меня ещё в четыре. Лёгкий завтрак, обычно состоящий из лапши быстрого приготовления или картофельного пюре, залитого кипятком, бутерброда с кусочком колбасы и майонеза или куплённого прошлым днём пирожка со стаканом чая. Времени на готовку у меня почти не оставалось, да и к тому же вместе с ним постепенно стало пропадать и желание стоять у плиты, от которой ещё год назад меня практически было не оторвать. Ещё год назад меня было не узнать.

В закусочной я проводил весь день: сначала подготавливал овощи, мыл их и очищал, иногда нарезал, делая неоценимую услугу поварам, потом, натянув жёлтые резиновые перчатки по самый локоть, до вечера чистил грязную посуду, а после этого со шваброй в руках стирал с полов всю принесённую за день грязь. Так что в итоге домой я возвращался к десяти часам. Сил едва хватало на то, чтобы сбросить с себя одежду и залезть в тёплую ванну, в которой я неоднократно и засыпал. Я был единственным работником в той закусочной, работающим бессменно. Меня не интересовала повышенная оплата, о чём и предупредил владельца. Получал я столько же, сколько и остальные, сменяющиеся в полдень, но ни о каком возражении у меня не могло быть и речи. Наверное, поэтому некоторые считали меня чуточку двинувшимся волком, и всякий раз заводя обо мне речь, незаметно крутили пальцем у виска, полагая, что такими темпами я попросту не смогу встать с постели.

Что ж, мне было как-то всё равно. Деньги в данном случае не играли для меня никакой роли. Таким пыткам я подвергал себя совсем по другой причине. Работа помогала мне на время забыться от боли, щемящей внутри. Помогала забыться об одной лисе, чью милую мордашку увидеть было не суждено…

Лиса звали Савва. Я находил это имя весьма забавным, с этим мы соглашались вдвоём. Такое небольшое имя, как-никак лучше подходило ему. Савва и сам был небольшим – невысокого роста, с узкими плечами и плоским животом. Большие чёрные уши, кончики которых почти достигали моих и пушистый рыжий хвост, белеющий на конце, медленно, гипнотизирующе покачивающийся позади него. Из всех знакомых мне фуррей Савва был более близок ко мне. Я встретился с ним в Изумрудном парке, когда решил отдохнуть и прогуляться под тёплым солнечным светом уходящего лета. Да, тот день запомнился мне лучшего всего. Его детали, вплоть до самых мелочей, хранятся в моей голове, заточенные в самом крепком и нерушимом сейфе, каков только способно воссоздать моё существо. Это произошло три года назад, и, возможно, произошедшее было самым лучшим, что когда-либо могло со мной случиться.

Мне было двадцать. Я готовился к поступлению на четвёртый курс, а между этим торговал бургерами. Жизнь тогда не казалось кошмаром, поставленным неизвестной рукой на повторное проигрывание. Она была легка и до поры, осмелюсь сказать, беззаботна. Со мной не случалось особых проблем, и если в тот момент волк, щеголяющий в коричневых бриджах и лижущий подтаявший пломбир, в наушниках которого играл «Крематорий», услышал бы, что спустя пару лет он превратится в то, что сейчас со мной стало, а точнее – осталось, то вероятнее всего звонко рассмеялся, как смеются фурри в комнате смеха, смотря в кривые зеркала, отражающие искажённый и не существующий образ. Савве только-только исполнилось девятнадцать. В парке он катался на электросамокате. В тот же день он признался мне, что никогда ранее не вставал на него, что ему было страшно и одновременно интересно. Сильнее оказалось второе, и именно оно привело его в неприятную ситуацию (гораздо позже нам стало ясно, не настолько уж и неприятным она оказалась).

Савва выехал из поворота и направился в мою сторону. Он не гнал, но в то же время было видно, как хочется сильнее нажать на рычаг акселератора. Ветер трепетал его рыжую шерсть, и, глядя на него, мне подумалось, ещё немного и лисья морда засветится от восторга. Потом он ускорился, случайно, восторг сменился лёгкой тревогой и Савва начал тормозить. Ручка тормоза была нажата слишком быстро, и самокат резко остановился на месте. Лис не успел вовремя среагировать и, вскрикнув, полетел прямо на парковую дорожку, здорово приложившись незащищённым локтём. Не раздумывая, я бросился к нему, швырнув остатки вафельного стаканчика в ближнюю мусорку, боясь, что рыжий мог серьёзно пораниться. Однако ничего серьёзного не произошло – Савва морщился и шипел сквозь зубы, но смог отделаться небольшой ссадиной. Я помог ему подняться, и вместе мы направились к питьевому фонтанчику, чтобы смыть с раны грязь. Я набрал полную ладонь воды и поднёс её к локтю Саввы. Ссадина начала слегка кровоточить, и я старался проводить намочёнными пальцами как можно нежнее. В тот момент, когда подушечки коснулись места ранения, я поднял на Савву глаза, чтобы убедиться, что тому не больно и к удивлению увидел, как лис улыбался. Это улыбка не была похожа на ту восторженную, с которой он впервые предстал передо мной. Небольшая и застенчивая, в ней я успел заметить толику смущения, возросшего в разы, когда наши взгляды пересеклись. Он быстро отвернулся, а я в свою очередь тоже улыбнулся. Так мы и познакомились.

Савва поблагодарил меня за проявленную заботу и предложил купить мороженое взамен выброшенного. Я пытался отговорить его, но уже тогда понял, что спорить с этим рыжим фуррем абсолютно бесполезно, несмотря ни на что, он будет делать по-своему. Это твердолобость понравилась мне больше всего. То, как он, взяв за руку, словно капризного каба, тащил меня к тележке с мороженым, выглядело очень забавным. Ещё несколько минут назад смущенный, теперь он ловил множества взглядов в свою спину, не замечая ни одного из них. Пред ним была цель, и к ней он стремился. Твердолобие и целеустремлённость – я ни секунды не сомневался, что с таким набором он мог бы достичь многое… если бы остался жив.

Боль нарастает по мере укрепления нашей дружбы. Я бы мог и с большим удовольствием пролистывал последние три года, будто бы старый альбом с множеством фотографий вставленных в него с теплом и любовью, которые бы чувствовал даже спустя десятилетия, но боль не даёт мне этого сделать. Она подобно самому острому кинжалу, когда-либо созданному фуррем, впивается мне в грудь и продолжает колоть вплоть до того самого момента, пока руки мои не возьмут нож с нечищеным картофелем или мокрую швабру, плачущую так же, как и я.

Вместе мы гуляли по городу, как и тогда ели мороженое, засиживались в кафе. Савва очень любил пончики со сладким кофе. Его глаза, смотрящие на эти пышные изделия, ещё не успевшие остыть до конца и пускающие в воздух еле заметные струйки пара, буквально тонули в блеске предвкушения, и я уверен, всякий фуррь умилился бы этим зрелищем. Каждый день мы узнавали друг о друге что-то новое: например, я узнал, что Савве очень нравятся Говард Лавкрафт и Абрахам Меррит, а идея затерянных миров и таящихся там неведомых чудовищ не раз подталкивала его взяться за перо. Правда, спустя несколько рассказов пришёл к тому, что писательство не для него. Но сочинения он всё-таки сохранил и обещал показать мне вместе с личной библиотекой, которую он собирал с шестого класса. Ещё он рассказал о своих поистине удивительных кулинарных способностях и о своей старшей сестре, учившей его готовить. Коронное блюдо – жареная курица с томатным соусом и гречневой лапшой. Спустя три дня Савва позвал меня к себе, где смог в полной мере продемонстрировать свои умения.

Всё ближе и ближе, и вот настал момент, когда мы практически не расставались. Савве было комфортно со мной, а что касается меня, то достаточно всего лишь было увидеть эту рыжую мордаху и внутри всё переворачивалось вверх дном. Сердце начинало быстро-быстро колотиться в груди, что невольно казалось, будто бы оно вполне могло вырваться наружу. Я продолжал встречаться с ним все эти три года, и подобно весне, приносящей торжество всему живому, Савва приносил его для меня, и очень скоро я понял, в чём было дело.

А дело было в любви.

Постепенно я влюбился в Савву. Влюбился в такого же самца, но только меня это совсем не испугало. Я воспринял это должным и не шарахался при виде лиса. Наоборот – меня всё сильнее и сильнее тянуло к нему, словно некой неведомой силой, словно магнитом. И рядом с ним мне было хорошо. Иногда я ловил на себе его мечтательный взгляд, после чего он обычно быстро отворачивался, стыдливо прижимая уши к голове, и я почти не сомневался, что чувства мои взаимны.

Рано или поздно настаёт день, когда недавно построенный, ещё не обжитый жильцами дом придётся снести. Это ни для кого не секрет, как и для меня не было секретом, что рано или поздно настанет день, когда мне придётся во всём сознаться. Признаюсь, думая о таком дне мне слегка становилось не по себе. Но сам же Савва побуждал меня сделать это: с каждым днём грусть в его глазах становилась всё чётче и чётче. Порой он и вовсе не мог с ней совладать, и я видел наворачивающиеся на них слёзы. Чувства давили, сложнее их было сдерживать. Поэтому я всё же решился. Решился ровно три недели назад, ровно тогда, когда Савва должен был вернуться из Кемеровской области, где проживала сестра. Я долго не мог заснуть, всё вертел в голове эту встречу, метался из одного угла в другой, пытаясь подобрать нужные слова, хотя всё могло произойти и без них. Савва рассказал мне о своих любимых цветах – незабудках, которые его мама всегда выращивала на подоконниках в детстве, и в поисках которых я оббежал весь Барнаул, желая купить букет исключительно из этих голубых цветочков. А когда казалось, что всё готово, я написал ему, попросив ровно в двенадцать приехать в Изумрудный парк, в то самое место, где мы впервые встретились. Тогда Савве стало всё понятно, его голос задрожал, но он согласился и с замиранием сердца я стал его ждать.

Лис так и не приехал.

По дороге его сбил автомобиль.

Но об этом я узнал позже из статьи в Интернете. До этого мне казалось, что Савва просто обманул меня, несмотря на произошедшее между нами, и, поняв, что я испытываю нечто большее, чем просто дружбу, решил вычеркнуть меня из своей жизни. Каким идиотом был тот волк с букетом незабудок, так подло подумавший о нём! Каким идиотом был тот волк, что выбросил этот букет!

Каким идиотом я был в тот момент, когда в нескольких километрах от меня на руках случайных прохожих умирал истекающий кровью любимый фуррь, не заметивший в думках приближающийся к пешеходному переходу автомобиль! Когда я прочитал статью, Савва был мёртв. Умер он ещё до приезда скорой помощи. Автомобиль сбил его будто бы манекена, подбросил лиса в воздух, и тот приземлился головой прямо на каменный бордюр. На этот раз это была не ссадина, и обычная вода из питьевого фонтанчика вряд-ли бы помогла. На этот раз было много крови – бордюр пробил череп.

Очевидцы сообщили, за пару секунд до того, как забиться в конвульсиях, лис с кровью у рта прохрипел одно слово. Слово «прости».

Спустя два дня состоялись похороны. Я не смог осилить себя и переступить порог, чтобы в последний раз увидеть того, без которого уже не представлял самого себя. Я остался дома. Лежал и плакал.

Домой я вернулся в поздних сумерках. Движение на дорогах заметно поубавилось, вспыхнули оранжевыми огнями нависшие над ними фонари, похожие на ветви яблонь, держащие сочный плод. Сегодняшний рабочий день был загружен до предела и, закрывая за собой дверь на несколько оборотов ключа, я бесчисленный раз простонал от боли, не дающей покоя моей долгое время не разгибающейся спине. Но ничего, говорил я сам себе, немного потерпеть, и всё пройдёт. Физическая боль тем и хороша, что быстро проходима. Завтра выходные, и к понедельнику спина обязательно нормализуется.

Я разделся догола, положил грязную одежду на дно холодного барабана стиральной машины, сел в такую же холодную ванну и повернул вентиль горячей воды до той температуры, какую способно было выдержать моё тело, закрыл глаза, глубоко вздохнул и попытался расслабиться. Вода постепенно заполняла пространство, пробиралась сквозь густую волчью шерсть, погружала в себя моё тело, горячий пар поднимался высоко к потолку и повисал призрачной дымкой, похожей на туман. Я старался ни о чём не думать, чтобы не спугнуть сей миг желанного блаженства. Если выбросить из головы все мысли и думы, выключить её, как выключают компьютер, то висящий на душе камень казался не таким тяжёлым.

Правда, долго в таком состоянии находиться было нельзя. Какая-нибудь мыслишка всё-же возьмёт и проскочит в сознании, завертится и сгонит покой. А вслед за ней поспешат и другие. Где-то я слышал, что первые три недели самые сложные: фуррь, предавший земле другого фурря, ещё долгое время не может прийти в себя, заглушить своё горе и смириться с потерей. Ещё долгое время он не может отпустить от себя покойного и продолжает его оплакивать, отвернувшись от всего окружающего и закрывшись в дверях личного горя. А потом эти двери понемногу открываются, слёзы высыхают, образ умершего бледнеет в памяти, постепенно отдаляясь, теряя чёткие очертания, расплываясь. Через несколько лет он окончательно сливается с другими воспоминаниями, становится кусочком прошлого, и фуррь возвращается к нормальной жизни, возможно, не отличающийся от прежней. Я давно перестал плакать, но до сих пор не могу равнодушно смотреть на хранящуюся в бумажнике фотографию, которую сделал спустя год после нашего знакомства. Далеко протянувшаяся Обь, палуба теплохода, узкий столик с двумя банками колы и торчащими из них соломинками и сам лис, что, положив хвост на свои колени, вглядывался вдаль, где была одна лишь серая водная гладь да пара других таких же теплоходов. Я знал, что он умер, но душа отказывалась соглашаться с этим.

Спустя полтора часа я вылез из ванны, спустил воду и прошлёпал в спальню, оставляя мокрые следы на скользком линолеуме. Там я просушил шерсть феном, надел новые трусы и майку и, решив, что не особо проголодался (лёгкое пощипывание в животе заглушалась спиной) залез под одеяло.

Тогда я и услышал дзиньканье своего смартфона, который оставил на тумбочке в прихожей. Судя по звуку, пришло либо сообщение, либо уведомление. Одеяло и подушка рождали слишком тяжёлый соблазн, чтобы вот так просто взять и покинуть их. Спина, нашедшая удобное положение, протестовала, да и сам я не хотел снова вставать, но потом всё-таки сделал это, поскольку знал, некоторые отправители сообщений не терпят игнорирования. Особенно владелец закусочной, любезно позволивший работу сутки напролёт.

Однако это был не он. Я взял в руки смартфон, включил экран и… почувствовал, как сердце ушло в пятки. Холод коснулся моих плеч, будто бы чьи-то ледяные руки легли на них, и ужас заклубился чернеющим облаком.

Сообщение исходило с номера Саввы: «Абонент снова в сети».

«Ну и что? Что в этом такого?» – задался я вопросом. Такие сообщения приходили ко мне множество раз, и ничего страшного они в себе не несли. Так бывает, если абонент отключил телефон или попал в зону, куда не доходит сигнал вышек. А что касается Саввы, то, скорее всего, его номер просто был передан другому животному, который именно сейчас и активировал его. Всё просто и логично! Разве не так?

Конечно, это было так, просто сам факт того, что мне пришло сообщение «Абонент снова в сети» от фурря, похороненного три недели назад, казался пугающим, будто… будто…

«…будто он ожил» – подсказал голос в голове и от этой мысли меня передёрнуло.

– Что за ерунда! – ответил я самому себе, и во рту почувствовалась противная горечь.

Как можно было об этом вообще подумать?!

Но тут смартфон зазвонил.

Завибрировал в руке, и мелодия звонка заполонила собой тишину прихожей. Я взглянул на номер звонившего и почувствовал, как шерсть встала дыбом на затылке. Мне звонил Савва! Страх ледяной иглой пронзил меня в дико колотящееся сердце. Я не знал как поступить: ответить ли на звонок и убедится, что номер действительно принадлежит другому животному, или оставить всё как есть и надеется, что такого больше не повторится. Вдруг я стал жертвой очень глупой шутки, напугавшей меня, как маленького волчонка. Такой вариант звучал вполне разумно, но мой собственный мозг по невероятно странной причине отказывался в это верить.

«…будто он ожил».

Тут же в голове стал рождаться ужасный образ, и самое страшное заключалось в том, что голова воспринимала его охотнее здравых рассуждений.

«…ожил».

Точно в подтверждение с экрана смартфона на меня смотрела улыбающаяся рыжая морда Саввы. Он словно бы говорил мне: «Ответь. Ничего плохого не случится. Посмотри на радость в моих глазах, посмотри на мою улыбку, и ты сам поймёшь это. Ответь… ответь».

Я нажал на экран и поднёс динамик ближе к уху.

– Алло? – спросил я механическим голосом. – Кто это?

– Макс! – радостно отозвались на том конце, и тело моё задрожало в ознобе. – Ты что, меня не узнал?

Наверное, я окончательно сошёл с ума. С кем бы я сейчас не говорил, из динамика слышался тот самый звонкий голос. Тот самый звонкий голос лиса, который я бы узнал из миллиона других голосов. Подобный колокольчику, сохранивший в себе отголосок маленького лисёнка. Если это была шутка, то весьма качественная и очень уж не уместная. Я слышал, что нейросети легко могли подделать голос, воссоздать его точную копию, которую невозможно было отличить от оригинала.

Только кто бы решился на такое и кому оно надо?

Я сглотнул.

– Это шутка? – спросил я скорее у самого себя, чем у обладателя голоса Саввы. – Слушайте, если это действительно так, то…

– О чём ты? – оборвали меня на том конце. – Макс, с тобой всё в порядке?

– С кем я говорю? – с каждым словом я становился всё тише и тише. О спине я позабыл как о минувшем сне.

– Ты меня не узнаёшь? – голос погрустнел. – Это же я, Савва.

– Савва Никольский умер двадцать второго октября этого года, три недели назад, – незамедлительно пробормотал я и, подумав, добавил: – Его сбила машина.

– Я знаю, – ответил голос. – Это моя вина. Я переходил дорогу, предварительно не посмотрев по сторонам, из-за чего не заметил тот автомобиль. Водитель, похоже, был пьян, а я всё никак не мог перестать думать о тебе. Понимаешь, когда ты позвонил мне, я обо всё догадался. Ещё до того, как ответить. Я чувствовал, что рано или поздно, это должно было случиться.

– Это не можешь быть ты! – я почувствовал, как слёзы начали жечь глаза, слёзы боли, слёзы страха. – Как я могу говорить с тем, кто умер?!

Ноги подкосились, и я опустился на тумбочку, зажав хвост между коленей. В квартире стало тесно и холодно, а часы над дверным проёмом в спальню забили подобно курантам.

– Я знаю, поначалу всё это кажется таким странным и неестественным. Я ведь тоже плакал. Здесь нет ничего кроме темноты, ни ада, ни рая. Одна пустота… растягивающаяся… Было больно во всём теле, но особенно в голове, в глазах кружилось и плыло. Я не мог понять, что происходит. Я слышал крики, я слышал разговоры, но ничего не мог понять. А потом стало темно, и я испугался. Я не знал где я, я не чувствовал самого себя, я не видел ничего. Кругом была одна лишь кромешная тьма, а под ногами не было никакой твёрдой поверхности… Я будто бы падал… Ты ведь знаешь это ощущения, Макс? Ощущение полёта? Почти как тогда, когда я упал с самоката, – голос сделал паузу. – А потом я перестал её бояться. Здесь внизу темнота словно становится частью тебя, ты становишься частью этой темноты и уже ничего не боишься… Я ведь говорил тебе, что не умею хорошо описывать?

Савва действительно говорил мне об этом, когда показывал свои сочинения. Но я всё равно не мог поверить, что говорил с покойным. Будь я героем какого-либо фантастического романа или фильма, то вопросов бы и не возникло, но я был обычным фуррем, реальным волком, всё это исходило из рамок реальной жизни, а не вымысла фантаста.

– А ещё здесь очень холодно…

– Я в это не верю. Я не верю, что ты Савва, – слёзы текли из глаз, руку со смартфоном я перестал чувствовать – это был чужой предмет, которым я не мог управлять.

– Я понимаю, как трудно это понять. На твоём месте я бы тоже не поверил… Помнишь, как я упал со стула, когда полез в верхний шкаф за мукой, а ты поймал меня на руки, но не удержался и сам рухнул вместе со мной…

– …из-за чего мы коснулись носами друг друга, – закончил я за него.

Сомнения, удерживаемые меня, исчезли окончательно, ибо никто кроме нас двоих об этом происшествии не знал. Это случилось у меня дома, когда мы с Саввой решили приготовить пирог по рецепту его бабушки. Знали только мы. Это был наш общий секрет, вспоминать который приходилось исключительно сквозь смех и тщательно скрытое смущение. Не могло быть и речей, что кто-либо из нас мог проболтаться об этом другим, в частности потому, что, коснувшись носами, у нас у обоих встал.

Савва замолчал. В повисшей тишине, помимо тиканья часов, слышались тяжелые удары моего сердца. В горле совсем пересохло. Происходящее напоминало мне странный сон: остался образ реальности, в котором отчётливо виднелось чистое безумие.

– Зачем ты позвонил? – проскулил я.

– Да так… попросить прощение.

– За что?

– За то, что не смог прийти тогда. Ты, небось, решил, что я специально проигнорировал тебя, и обиделся.

– Нет, – обманул я, и слёзы потекли сильнее.

– Я знал, ты не такой. И спасибо за незабудки. Они были очень красивые. Может, я смогу загладить вину перед тобой?

– Как?

– Давай встретимся, как ты и хотел?

«Что?» – намеревался спросить я и не успел. Весело защебетала птичка дверного звонка, какую мне приходилось слышать давным-давно. Смартфон выскользнул из руки. Мир содрогнулся, сошёл с колдобины и затрясся. Кровь хлынула к вискам, а сердце, ушедшее в саму преисподнюю, подпрыгнуло к горлу, подобно чёртику из табакерки. В голове зазвенело – зазвенела та птичка, громко, убийственно громко. Я тупо уставился на дверь, однако я ничего не видел. В птичьей трели эхом разносились последние лисьи слова «Давай встретимся, как ты и хотел?».

Ещё раз позвонили.

Вдруг ко мне в голову пришла интересная мысль, за которую я ухватился, как тонущие хватаются за ветви деревьев, нависших над водой. Мысль, что всё это – сон. Обычное порождение разума, прибывающего в работе, когда же всё остальное погрузилось в грёзу. Я вышел из ванны, просушил шерсть, лёг в кровать и заснул. Никакое сообщение не приходило, Савва по-прежнему находится под двумя метрами рассыпчатой земли, и будет там до скончания веком, никогда больше его рту не суждено открыться, а значит – и произнести те слова. Никто не звонил и никто не нажимал на кнопку дверного звонка. ЭТА ПОГАНАЯ ПТИЦА ПРОДОЛЖАЕТ ХРАНИТЬ МОЛЧАНИЕ!

Ещё раз позвонили и я встал. Медленно (сон! сон!) приблизился к входной двери. Повернул ключ, положил руку на металлическую ручку, обжигающую холодом сквозь шерсть, точно её металл находился на морозе. В том, что это сон я не сомневался, потому повернул ручку и распахнул дверь…

Нет, не был сон…

На лестничной площадке стоял Савва. Тот самый лис, чьи мозги вытекли на асфальт три недели назад. Тот самый лис, которого я так любил и которому собирался в этом признаться. Тот самый лис, смакующий пончики с кофе, веселящийся на самокате подобно кабу, цитирующий «Мифы Ктулху» и мамину книгу рецептов. Лис, что так мило смущался от малейшего прикосновения.

Правда, кое-то в нём изменилось: правую часть морды покрывала корочка засохшей крови, а чуть выше я увидел дыру. Череп Саввы был проломлен, там не было шерсти, и белые кусочки кости с тошнотворной чёткостью выглядывали из-под разорванной кожи. Нечто зелёное, напоминающее гной, стекало из той дыры, падало на плечи и на пол, рядом с ним. Кровь покрывала его любимую футболку с изображением подпрыгивающего бигля Снупи, бугром огибающую правую ключицу. Ещё на нём были шорты до колен. Шерсть, будто бы выцветавшая на солнце, беспорядочно торчала во все стороны, а кое-где и вовсе выпала клоками, явив взору молочно-бледную кожу. В руках он держал мой букет из увядших, почерневших незабудок, растерявших лепесточки и свесившихся вниз.

– Не плачь, – сказал он, – всё будет хорошо…

Ещё у Саввы не было глаз. Вместо них – два чёрных провала, в которых ярко-ярко блистали белые точки.