ЛИС

Игорь Малышев

Лис любил лежать в высоких сводчатых окнах под куполом старой церкви. Он лежал на спине, задрав ноги на раму, и глядел в небо. Лису нравилось, когда полная луна освещала все вокруг и от деревьев на кладбище внизу ложились длинные черные тени. Кладбище было очень старое и запущенное. Оно заросло древними вязами и кленами, под кряжистыми ногами которых путались молодые побеги, не выраставшие высокими из-за нехватки солнечного света. Странное дело, на кладбище до сих пор сохранились дорожки, хотя к этим могилам уже лет тридцать никто не ходит. Молодняк не решался расти на этих тропинках и просто обступал их плотной стеной. Лис иногда бродил по кладбищу, разыскивая старые надгробные камни. Найдя такой, он постукивал по нему костяшками пальцев, а затем прикладывал к его холодной мшистой поверхности свое заостренное ухо. Иногда останки отзывались слабым ворчанием, и Лис, обежав несколько раз в восторге вокруг еле видной могилы, стучал снова, требуя выйти наружу. Однако все те, кого здесь когда-то похоронили, были уже слишком слабыми, чтобы выйти, и лишь немощно шевелились под землей. Понаблюдав за вздрагивающей землей и поскулив тихонечко от удовольствия, Лис убегал, а могила еще долго бугрилась и ворочалась.

В ветвях деревьев гнездились грачи и галки, которые всю ночь спросонья переступали на месте и дремотно каркали. От нечего делать Лис любил подкрасться к ним, спящим, и во всю мочь заржать молодым жеребцом. Птицы, насмерть перепуганные, срывались вверх, а виновник переполоха носился с ветки на ветку и хохотал.

В лунном свете небо становилось прозрачным и бездонным. Лишь несколько самых ярких звезд светились, изо всех сил стараясь не затеряться в блеске королевы - Луны. А она, круглая, как круг на воде, и большая, как Солнце, бесшумно шествовала над уснувшим миром - деревнями, оврагами, озерами и перелесками. Она проходила над табунами лошадей, бродящими в полях, и коровами в загонах, над погостами и реками, поездами и домиками затерянных станций. Она шла тихо и незаметно, говоря всем: "Спите, спите. А чтобы вам лучше спалось, я буду петь колыбельные песни". Она пела их, и они переливались в воздухе, невесомые и красивые. Но видеть их могли лишь Лис да коты, бродящие по ночам у своих дворов. Они не спали и стерегли ночь.

Лис опустил ноги с подоконника. Поглядел по сторонам, прислушался. Где-то недалеко пропел петух. Лис взвизгнул и бросился по отвесной стене вниз, цепляясь, как паук, за крошечные выступы в кирпичах. Потом вскарабкался на колокольню, высунулся неведомой кукушкой из круглого окошка на самом верху и прокукарекал в ответ, все так же егозя и трясясь от радости. Петухи по всей деревне стали откликаться. Лис закричал снова, те опять откликнулись. Так продолжалось некоторое время, пока вся окрестная птица не втянулась в игру. Тогда Лис издал неожиданно странный петушиный крик, от которого те попадали с насестов и замолчали на несколько дней. Хозяйки долго потом удивлялись, почему петухи ходят как побитые, не поют и не подходят к курам. А Лис опрометью бросился по стене вниз и побежал к пруду.

В пруду жили русалки. Лунными ночами они выходили на берег и рассаживались на ветвях старых ив, склонивших над водой седые ветви. Русалки доставали частые гребни и начинали расчесывать свои длинные зеленые волосы. Они сидели так подолгу, лишь изредка грустно перекликаясь. Тогда над гладким, как застывшее серебро, прудом прокатывался заунывный звук, он отражался от берегов и прибрежных деревьев и долго блуждал над спящей водой, покрывавшейся сырыми вечерами густым туманом. В тумане звук рассыпался на осколки, и казалось, будто множество людей заблудились и бродят в белесом полумраке, промахиваясь друг с другом руками и тоскливо окликая друг друга. Расчесывая волосы, русалки иногда поднимали их на свет и смотрели сквозь них на луну. Если волосы бывали хорошо расчесаны, они смеялись, а их смех разлетался серебряным звоном, дробясь на водяном зеркале.

В ночь на Ивана Купалу они вили венки из белых цветов и водили хороводы. Лис любил смотреть на них в это время. Он видел их длинные рубахи до пят, под которыми колыхалось прозрачное белое тело, красивые бледные лица, которые так редко трогает улыбка, и ему, при всем его беспокойном характере, становилось грустно. Русалки - вечные невесты, и еще ни одна из них не дождалась своего жениха.

А в русальную неделю на них как будто что нападало, они становились злы и веселы. С наступлением темноты они выходили из воды и бегали по лесам и полям. В это время Лис часто носился с ними рядом, то похрапывая, как конь, то фыркая собакой. Останавливался, глядел, высунув язык, им вслед, вставал на четвереньки и бежал снова, мокрый от росы и пьяный от гонки. Русалки, сделав круг, снова возвращались к пруду, скидывали рубашки и, белея тонкой кожей, с криками и смехом бросались в воду. Лис, отхлебывая горячим языком прямо из пруда, влетал за ними. Однажды они схватили его и, прижавшись холодными упругими телами, потащили под воду.

- Пойдем с нами, женишок. Женись на нас! Или мы не красивы? - прижимались еще ближе, брали за плечи, целовали в губы, шептали: - Пойдем, слышишь? - А сами шли все глубже и глубже.

Лис задурачился, закричал:

- Ах вы, водявы, смерти на вас...

Заблажил, хватая ртом воду и захлебываясь. Стал царапать скользкие тела, сверкая хитрыми глазами, и вдруг впился в губы одной, прижался всем телом, обнял.

- Ах, - только и сказала та, оттолкнула его, за ней другие.

- Бес, недотыкомка!

Лис залился смехом, в брызгах вырвался на берег, упал на песок, загреб его пальцами и бросил в русалок.

- Водявы!

Русалки, погрустнев, вышли на берег, надели рубашки и, поправив венки, пошли водить хороводы по мокрой от тумана траве.

Лис запрыгал радостно, вбежал в середину круга, заверещал, забился.

Русалки затянули песню:

Ой да ходит мой милый

Берегом, берегом.

Да не видит меня

В тереме, тереме.

Кто ж мне косу

Расплетет, расплетет?

Да венок мой

Разовьет, разовьет?

Лис бегал в кругу, брызгал на них росой, но они, не замечая его, продолжали петь:

Ой, свяжу все тропки

Лентою, лентою.

Привяжу узлом

К своему терему, терему.

Лис пытался перепеть, затягивал:

Ой, бесе, бесе,

Что ж ты не весел... -

потом умолкал и, рванув кругом внутри хоровода, убегал в лес.

Церковь не всегда была пустой. Когда-то давно она была красивой и светлой, с жестяной крышей и большим железным крестом. В центре креста было солнце, похожее на ежа. На колокольне висел колокол, и, когда в него звонили, его могучий голос разлетался на двадцать верст вокруг. Заслышав его, люди крестились и что-то тихо шептали, а Лис удивленно пожимал плечами, глядя на них. Ему нравилась церковь, он не боялся ее. Его не пугал ни голос колокола, ни крест на крыше, хотя вообще-то люди думают, что бесы не любят церквей. Иногда Лис пробирался внутрь во время службы, чтобы посмущать прихожан. Совал им в карманы конские яблоки, чихал громко, дергал баб за юбки, подталкивал парней к девкам и сам терся о них. Однажды он рассыпал по полу нюхательный табак, и обедню не дослужили даже до середины - разбежались, чихая и растирая красные глаза. А Лис зацепился за какую-то перекладину наверху и раскачивался там, смеясь и чихая громче всех. Мужики вышли из церкви, шумно высморкались и, махнув рукой, отправились в кабак. Бабы повели ребятишек домой, где растопили самовар, а потом сели пить чай с маленькими кусочками сахара.

По воскресеньям невидимый Лис пробирался на такие чаепития, воровал сахар, с треском грыз его, сидя в углу. Остатки зажимал в потной ладони и относил муравьям в лес. Там он наклонялся над муравейником, обнюхивал его, подрагивая носом, и высыпал сахар, приговаривая:

- А-а, мураши, мураши, футь-футь-футь. Ешьте-ешьте, брюхо тешьте.

Муравьи хватали эти белые глыбы и начинали суматошно носиться с ними по всей горке, не зная, что делать со свалившимся богатством. Бросались расширять входы и затаскивать сахар внутрь. Лис, пофыркивая, наблюдал за ними:

- Футь-футь-футь, мураши.

Последние крохи он закидывал в первый попавшийся улей и, погудев туда, чтобы раздразнить пчел, убегал со всех ног к пруду. За ним летел разъяренный рой, а он только ухал и хохотал. Пробежав незамеченным через всю деревню, он бросался в пруд и плыл на глубину, где на дне, в полумраке, отдыхали русалки. Спящим можно было связать волосы друг с другом, но еще лучше было наловить мелких рыбешек и запустить их водявам под рубашки. Такой переполох начинался!

В церкви вел службы поп. Маленький такой, невидный. Было ему лет около сорока, но до сих пор в нем осталось что-то легкое, беззащитное - то ли в неловкой фигуре, то ли в открытой тонкой шее, то ли в близоруком прищуре. Он носил очки, от которых у него к концу службы слезились глаза. Борода его была небольшой и редковатой. Иные батюшки, глядишь, еще в семинарии с бородищами до пупа похаживают, а у этого только к сорока годам и отросла. Здоровьем он был не то чтобы слаб, но очень за него боялся. И когда его вызывали посреди дождливой ночи в соседнюю деревню причастить умирающего, он долго укутывал горло шарфом и всегда надевал галоши. Потом раскрывал на пороге зонт, садился в телегу и говорил мужику, приехавшему за ним: "Ты бы, братец, как-нибудь побыстрее, что ли, а то..." У него была привычка не договаривать фразы. Мужик, перекрестившись, встряхивал вожжами, а он читал про себя молитву на счастливый путь и, вздыхая, устраивался поудобнее на мокром сене. Еще у него была привычка, идя вдоль стены или забора, постукивать по ним чем-нибудь, хоть зонтиком, хоть рукой, будто ощупывая дорогу. Крестьяне подшучивали над ним за глаза: "Аль ослеп у нас батюшка-то? Как теперь служить будет? Ну да ничего, может, мы когда подскажем, а где, может, сам придумает".

И голоса у него тоже особого не было, разве иногда только, когда распоется, лицо раскраснеется, глаза заблестят, тут и голос прорезается, и весь приход после службы говорит:

- Батюшка-то сегодня ох разошелся. Пел - аж дрожал.

И хотя случалось такое редко, но именно за такие моменты и любил поп свое дело. После таких служб он весь день ходил веселый и чистый, как первый снег. Всем улыбался, за грехи на исповеди особо никого не журил и молился вечером с особыми усердием и любовью.

Поп, тяжело дыша, тащил по ступеням котел с книгами. Этот коридор с лестницей был проделан в стене церкви и вел на крышу. По нему ходили редко: незачем, только если крыша прохудится или купол с крестом вычистить надо. В коридоре кругом были вороха пыли, которые священник задевал широкими рукавами и подолом рясы. Паутина, толстая от набившегося в нее мелкого сора и похожая скорее на водоросли, висела на его голове и плечах. Поп покраснел от натуги, переставляя котел со ступеньки на ступеньку. Он шумно отдувался, поминутно останавливался, опираясь на свою ношу.

- Тух-тух... Тяжело... Спаси, Господи.

Свечки он с собой не взял - обе руки были заняты, - а потому щурил близорукие глаза, немного испуганно вглядываясь в темноту, еле разбавленную редким светом снизу, откуда он пришел. Котел глухо бухал по камням. Звук отдавался от стен и метался по проходу грузной совой. Человек останавливался, робко прислушивался и, убедившись, что за ним никто не идет, шел дальше. Вскоре он забрался на самую крышу, где было совсем темно и душно от нагретой жести. Поп за что-то запнулся и чуть не упал, грохнув котлом об пол.

- Разбился? - раздался озабоченный голос из темноты.

- Ох-ох!.. - еле слышно от испуга вымолвил человек.

Неловко зашарил по карманам в поисках спичек.

- Кто здесь? - только потом сообразил спросить.

Спичка зажглась, осветив сидящего в углу под самой крышей Лиса. Как и человек, он был весь в паутине с пылью, но не был таким испуганным, а, наоборот, улыбался широко, во весь рот. Человек отшатнулся к стене. Бес состроил невинную рожицу.

- Ты что, испугался?

Тот молчал, не в силах произнести ни слова.

- Что ж ты молчишь-то, будто утки язык у тебя съели?

Лис подождал немного, но ответа не последовало. Сокрушенно покачал головой:

- Ну, перекрестись, что ли. Может, полегчает.

Спичка догорела. Поп бросил ее на пол, обжегши руку. Боль привела его в себя. Он последовал совету беса, перекрестился и застыл, прислушиваясь. Лис тоже замер. В коридоре повисла тишина. Ничего не услышав, поп уже решил, что отогнал от себя нечисть, и повеселел.

- Помогло? - раздался заботливый шепот "нечисти".

- Ох, - только и смог сказать человек и еще сильнее вжался в стену.

"Это наказание мне за грехи. Знать, Господь испытывает крепость мою в вере. Позволил дьяволу наслать на меня наваждение. Сейчас страсти начнутся", - решил. Он зажмурился и стал читать про себя молитву. Время шло, а страсти все не начинались.

Лис, видевший в темноте, устал от безделья, залез рукой в котел и зашелестел там книгами. Священник заволновался, открыл глаза, но все равно ничего не увидел.

- Тебе чего там надо? Не трогай.

Бес что-то невнятно пробубнил в ответ, шурша страницами.

- Положи на место, тебе говорят.

Спички он выронил и беспокоился в темноте беспомощный. Лис бормотал что-то, вздыхал, наконец положил книги обратно.

- Ничего не понимаю.

- Дураком родился, дураком и помрешь. Прости, Господи, - пробормотал священник шепотом. То, что ничего страшного не происходило, очень обрадовало его, даже страх прошел.

Осмелев, он на ощупь взялся за котел и задвинул его в самый дальний и захламленный угол церковного чердака, где и закидал разной ветошью. От нее поднялась такая пылища, что и бес, и человек, страшно чихая, вылетели через небольшой люк на залитую горячим летним солнцем крышу. Под ними, завороженная зноем, спала деревня. Собаки прятались под чахлыми кустами, сонно тряся головами, отгоняя назойливых полуденных мух. Коты залегли в пыльной крапиве. Куры, открыв клюв, как всегда изумленно, оглядывались вокруг. Жизнь застыла, задавленная жарой, как тяжелым горячим одеялом. Словно зимой, в лютый мороз, по улицам бродила одна тишина, не нарушаемая даже ветром. Ничто не шевелилось, казалось, мир напрягся до звона в воздухе, и, кинь в него пушинку, он разорвется, разлетится сияющими осколками. От оцинкованной крыши шел нестерпимый блеск. На колокольне застыл черным вороном колокол, покрытый причудливой вязью литых листочков, веточек и букв. Человек закрыл лицо руками, ослепленный блеском. Лис, не боящийся яркого света, прогрохотал босыми ногами до колокольни и обратно. При ходьбе он смешно подбрасывал ноги, будто танцуя, - листы жести раскалились, как печка. Поп отнял руки, но смотреть все равно было больно. Огляделся вокруг, поглядел, задрав голову вверх, на колокол, перекрестился на купол.

- Придут скоро, собьют крест. На Остром Камне уже сбили.

- Кто придет? - спросил приплясывающий бес.

- Да вроде тебя - бесы. - он вздохнул.

- Я б не стал сбивать. Зачем? Мне не мешает, да и птицам сидеть удобно.

На перекладине креста действительно сидели заморенные солнцем галки. Обычно шумные, сейчас они молчали - то ли от жары, то ли сожалея о скорой потере удобного насеста.

- У, - пригрозил священник бесу, - на крест люди молятся, а ты про птиц...

- Да что ж, пусть молятся, только птицы все равно сидеть будут. Если б на нем нельзя было сидеть, они бы не сидели.

- Птица создание глупое и бездуховное, что с нее взять?

Лис засмеялся и снова с грохотом заскакал по крыше.

- На кресте Спаситель наш в муках умер. Вы его замучили - бесы!

- Я никого не мучаю и не убиваю.

- А, врешь! Врешь! Птиц ешь? Рыбу ешь?

- Так я же для жизни ем, чтоб жизнь моя продолжалась, а это не убийство. И птицы это знают, и рыбы. А эти, твои, для смерти его убили. Только чтоб убить.

- Понимал бы чего, - фыркнул поп, не зная, что сказать.

Лис пожал плечами:

- Вот объясни мне, отчего вы, люди, тоскуете? Чего вам не хватает?

- Бога забыли, вот и тоскуем.

- А ты чего тоскуешь? Тоже Бога забыл?

- Я об них тоскую, не о себе.

- А если б один был, не тосковал бы?

Человек задумался.

- Не знаю.

Лис засмеялся.

- В лесу никто не тоскует. Ну, если только из ваших, из людей, кто забредет. У нас все - у себя дома. А вы, в ваших каменных чуланах, как чужие живете. Отгородились от всего. Только друг на друга и смотрите, а сами...

Бес лукавил, он тоже иногда тосковал. Он не знал, почему он тосковал. Просто иногда что-то начинало тянуть за душу. Куда ее тянуло, душу эту, он не знал, но хорошо понял, что любую тоску разгоняет дорога. И когда тоска наваливалась на него, он уходил бродить, не зная, куда заведут его ноги, где он заночует и что поест. Тайны леса и простор степей - лучшие лекарства от дурного настроения. Немного зная людей, Лис видел, что их задавленность куда страшнее, от нее, бывает, и вешаются, и друг дружку режут. И все это оттого, что они не понимают, что такое красота, что такое жизнь, что такое мир и как хорошо в нем жить.

Он снова засмеялся.

- Не обижайся, но вы страшно глупые.

Человек все-таки обиделся.

- Умник нашелся! Как жить учит, а сам голый ходит и мясо сырое ест.

Бес снова зашелся хохотом.

- Одетые... Мясо варят... - Он присел от веселья на крышу и тут же подскочил, обжегшись. - Ладно, что уж тут смеяться. А хочешь жить в радости? Не прятаться по углам? Вот она, жизнь, прямо перед тобой. Смотри, какая большая!

Лис выпрямился, раскинул руки, будто пытаясь охватить весь мир разом. Он словно вырос сразу на голову.

- На, бери, все для тебя. Ну? Страшно?

Человек вдруг почувствовал, что действительно испугался. Внутри он почувствовал пустоту, которую предлагал сейчас заполнить смеющийся бес. Ему показалось, что именно эта пустота пиявкой тянула из него душу, сосала из сердца радость. И тогда, чтобы скрыть страх, он закричал:

- Отойди от меня, сатана! Не искушай! - и перекрестил Лиса.

Тот, неожиданно вскрикнув, подскочил вверх и с жалобным стоном упал с крыши вниз. Не ожидавший такого поп остолбенел на секунду и, придя в себя, снова истово перекрестился:

- Благодарю тебя, Господи, за спасение от искуса бесовского.

Потом, осторожно цепляясь, подошел к краю и заглянул вниз. Под стеной церкви густо росли лопухи - сочные, высокие, в рост ребенка. Священник давно просил церковного сторожа скосить их - "а то за ними скоро и храма видать не будет", - но тому все было недосуг.

Лиса не было видно, ни один лопух не был примят, даже пыль на темно-зеленых листьях не сбилась.

- Рассыпался. В прах. Ох, Царица Небесная Матушка.

Он отошел от края, перевел дух, снова заглянул вниз и опять ничего не увидел.

- Как есть пылью рассеялся. Ох, страсти бесовские...

Ему вдруг стало даже жаль Лиса, но он был очень горд, что победил дьявольское наваждение. Оглянувшись вокруг, словно ища свидетелей победы, он довольно улыбнулся и вдруг икнул.

- Что такое?..

Осторожно ступая по темной лестнице, он спустился вниз, икая и неодобрительно покачивая головой.

- Напасть нечистая.

Выйдя из церкви, он направился к лопухам, куда должен был упасть Лис. Осторожно заглянул под них и ничего не увидел - растут густо. Оглянулся и вошел в пыльные заросли, доходившие ему до пояса. Забрел в самую гущу, раздвинул листья, нагнулся - нет никого. Поднял голову, задумался. Вдруг опять сильно икнул и почувствовал, как что-то шлепнулось ему на спину. Поп провел рукой и отцепил репей. Повертел головой, икнул, и еще один репей прилепился на живот.

- Кто это балует? - тихо, словно боясь насмешек, спросил он и не договорил. Икота посыпалась горохом, и тут же роем полетели репьи.

Чем больше он икал, тем больше репьев украшало его рясу.

- Вот я тебя, сатанинское отродье! - растерянно пригрозил он пальцем неизвестно куда. - Выходи, бес!

Вокруг была тишина, прерываемая только его икотой да звуком падающих непонятно откуда репьев. Поняв, что бороться с этим бесполезно, он выскочил из зарослей и испуганный бросился в церковь. Если бы прихожане увидели его в эту минуту, они бы приняли его за лешего: весь в пыли, репьях, борода всклокочена, волосенки развеваются - ну вылитый лешак.

Как только он скрылся в воротах храма, из лопухов высунулась донельзя довольная мордочка беса. Он засмеялся вслед убегавшему, выпрямился и, раскинув руки, упал на спину. Большие листья лопухов закачались над ним сонно и лениво. Большая серая птица вылетела откуда-то из-под церковной крыши, тяжело взмахивая крыльями, стала подниматься в небо. Сверху она видела лежащего Лиса, затихшую деревню, реку и лето от горизонта до горизонта. Она поднималась все выше и выше, потом повернула к дремучим лесам на востоке и пропала там в дрожащем сухом воздухе.

Серый, грустный дождь, мелкий, как туман, повис в воздухе. Мир словно погрузился под воду. Движения людей и зверей стали плавными, как у осторожных рыб. Дышать стали чуть чаще: не хватало воздуха. На грудь давила приближающаяся осень. Последние летние дни уходили туманами в лощинах, стынущими озерами, полными закромами и грустью. Мир уходил под воду все глубже и глубже.

Отчаянно скрипя несмазанными колесами, в Яблоневое въехала телега с запряженной в нее вислозадой тряской лошаденкой. В телеге сидел возница - маленький, сморщенный мужичонка, съежившийся от страха. Время от времени он, стараясь не остаться незамеченным, поглядывал назад, на своих пассажиров. Пассажиров возница не интересовал. Их было трое, и самым страшным из них выглядел человек, одетый, несмотря на жару, в черную кожаную куртку. На ее боку, как символ страха и власти, висела деревянная кобура, покрытая многочисленными выщерблинами. Остальные два по виду были простыми рабочими, каких много в городах. Они смирно курили, держа самокрутки большими, почерневшими от металла и масла руками.

Подъехав к церкви, они вызвали попа и предъявили ему какой-то документ. Священник, хоть и ожидавший их приезда со дня на день, как-то сразу сник, бессильно опустил руки и встал в сторону. Он тоскливо поглядел на церковный крест, словно вопрошая, за что ему такое несчастье.

Прослышав о приезде городских, к церкви потянулся народ. Один из чужаков тем временем забрался на купол и принялся сковыривать крест. Промаявшись с час, он сбросил его вниз. Тот, кувыркаясь в воздухе, упал в траву у церковных стен. Народ испуганно ахнул и закрестился.

Когда пришел черед колокола, человек в черной куртке обратился к народу:

- Товарищи крестьяне! Сознательные есть? Надо помочь. Мы сами не справимся.

"Сознательными" оказались Колька Росток и еще трое человек из молодежи. К Ростку подбежал поп:

- Коля, да ты что?

Колька взял длинный кнут, что случайно был у него с собой, и крепко привязал им попа к колонне храма, чтоб под ногами не путался.

На колокольне поставили наклонные доски, подрезали сыромятные ремни, которыми колокол был привязан к балкам, и он, соскользнув по ним большой черной птицей, грохнулся оземь, разбился на куски. Колька спустился с колокольни, отвязал плачущего попа, хлопнул его по плечу и отправился домой. Селяне, дождавшись, когда уедут городские, разобрали кусочки колокола, что были поменьше. Потом, повздыхав, отправились по домам.

Колодец стоял далеко за деревней. Раньше здесь, наверное, был дом, но сейчас от него и следов не осталось. Все затянулось высокой полевой травой. Даже дикая крапива и репей, которые так любят развалины, ушли отсюда бесследно. И на этом месте встала высокая, шелковистая трава, которая так и ходила под ветром дорогой тканью. Когда она пригибалась, то открывала ворот колодца с намотанной на него цепью и деревянным ведром на ручке. В ведре было полно травяной шелухи - семян, лепестков, пыльцы и прочей сухой немощи. Сруб колодца был приземистый, старенький, из искривленных дубовых бревнышек, побелевших и потрескавшихся от времени.

Из колодца не пахло ни сыростью, ни холодом. В жаркие летние полдни воздух в нем прогревался и даже как бы настаивался на запахах полыни, земляники, чобора и тепла. Он стоял там как дорогое вино в бутылке, и каждый вечер его выпивали ранние звезды и темнеющее небо. Ночь уходила пьяная, и рассвет наполнял колодец прохладным, чуть голубоватым запахом росы, от которого мурашки пробегают от затылка до самых пяток.

Когда Лис узнал про него, он полюбил спускаться внутрь по стволу до самой воды, тускло блестевшей глубоко внизу. На поверхности всегда плавали какие-то пушинки, травки, упавшие насекомые и прочий мусор. Все это Лис собирал ладонью, потом гляделся в чистую воду на свое темное отражение, корчил рожи и сам смеялся над ними. Иногда начинал кричать на разные голоса в небо. Звук из неприметного колодца выходил такой страшный, что случайные прохожие убегали со всех ног, оглядываясь и крестясь. Если бы в колодце можно было жить, Лис жил бы там. Там ему было удобно и спокойно. В квадрате неба плыли облака, ясные и невесомые. Они, вечные путешественники, всю жизнь куда-то плывут, высокие и неощутимые. Так же как Лис.

Пьяный поп сидел за столом, по лицу его медленно и осторожно текли слезы. Он смахивал их, будто стеснялся, смотрел на свечку и рисовал линии от лужицы разлитой водки. Лис вошел сквозь дверь и остановился на пороге, оглядываясь. Потом, словно не замечая никого, прошелся по комнате, мурлыча себе что-то под нос. Человек молчал и с удивлением смотрел на гостя. Лис прохаживался, оглядывая стены, потом подошел к столу, уселся, положил голову на сложенные руки и искоса посмотрел на попа. Лукаво спросил:

- Что ж ты, братец, не крестишься, а?

Тот медленно перекрестился.

- Что, опять не помогает?

Поп перекрестился еще раз.

Они посидели, глядя друг на друга, потом Лис сказал:

- Ну что, моя теперь церковь?

- Как твоя?

Лис нетерпеливо покачался на стуле.

- Я жить там буду.

- В церкви нельзя жить, это храм Божий, - сказал и снова заплакал.

- Ну что ты прямо как маленький. Она ж еще красивее станет, на крыше деревца прорастут - березы, клены, осинки. В них птицы гнезда совьют, петь по утрам будут. Вокруг трава, цветы. А?

Но поп от этих утешений еще сильнее заплакал.

- А человек-то... человеку куда пойти? Где ему утешение искать?

- Выдумщики... - вдруг сказал Лис. - Все выдумали, самих себя выдумали, горе себе выдумали и утешение себе выдумали.

Лис налил водки себе и ему, чокнулся со стоящим стаканом и выпил. Закусил пером лука, сморщился довольный.

- Да полно тебе...

- Как же это, - приговаривал поп, - теперь все...

- Ну да, все, - с набитым ртом кивнул бес.

- Как же теперь жить дальше-то?

Лис потянулся за новым пером.

- Много ты, человек, знать хочешь. Живи. Дальше видно будет. - Лис пожевал лук, запил водкой.

- А ты давно здесь? - поп робко глянул на него.

Лис засмеялся, расплескал водку.

- Я тут всегда был, я местный.

- А я тебя раньше не видел.

- А я тебе раньше и показываться не хотел.

- А теперь?

- А теперь ты надрался, и все это тебе приснилось.

Люди вообще-то не могут видеть бесов, хотя те нередко бродят рядом с ними. Пакостят по мелочам, шутят или просто наблюдают. Пьяные их видят, потому что они вообще более восприимчивы к таким вещам, хотя иногда умудряются увидеть даже то, чего на самом деле нет, повергая этим бесов в некоторое удивление.

- Ты скоро уезжаешь?

- Завтра.

- Старший поп бумажку прислал?

Тот не ответил, слепо рисуя на столе линии.

- Выдумщики, - вдруг повторил Лис, - все выдумываете! А ведь нету вас! Нету!

- Как нету?

- И не было, и не будет! Вы все выдумали. Нету здесь вашему миру места! Вон отсюда!

Бес перевернул стол, плюнул на него, захохотал злобно и бросился в окно, не заметив стекла.

Лис понесся по полям, поднимая сонных зайцев и перепелок. Весь вымок. Остановился у заросших развалин старого кирпичного дома. Раньше здесь была деревня, потом все уехали или поумирали. В этом доме жили дольше других, но потом он тоже опустел, и на опушке леса остались стоять четыре полуразрушенные стены, давая приют змеям и жукам. Остался и заваленный погреб - большой и холодный каменный мешок со скользкими от сырости и плесени стенами. По темным камням подвала ползли белые корни, их было так много, что казалось, будто стена покрыта белым занавесом. Они, подобные бледным червям, доставали отсюда, из этой темноты и гнили, влагу, чтобы наверху все зеленело и цвело. Лис спал тут иногда, свернувшись калачиком на стылом полу. Вот и сейчас он проник внутрь, прошелся вдоль стен, низко стелясь по полу, потоптался на одном месте и улегся спать.

Разбудил его Мухомор - низенький, замшелый полулеший-полуоборотень. Сейчас он был похож на клубок шевелящихся жуков, но это только если глядеть прямо, в упор. Если же посмотреть на него мельком, не приглядываясь, то он походил на обычного лешачка, покрытого на щеках и веках нежным молодым мхом.

- Лис, - осторожно дотронулся он, - Ли-ис.

Лис замурлыкал сквозь сон и, просыпаясь, потянулся. Потом вдруг вскочил неожиданно, зашипел на Мухомора по-кошачьи. Тот кубарем откатился в угол и рассыпался там на тысячи жуков. Они разбежались в разные стороны, облепили все стены и замерли, испытующе глядя на Лиса. Лис захохотал, затем резко замолчал, сел посреди подвала. Жуки мокро блестели под лучом света, неизвестно как попадавшего сюда сверху.

- Что за дело, Мухомор?

На секунду в подвале застыла тишина, потом послышался стрекот легиона насекомых. Он становился все громче и громче, нарастал, колебался и наконец слился в слова.

- Поп повесился.

Лис не пошевелился.

- Записку оставил странную.

Лис молчал.

- "Это все неправда. Я есть. Это вас нет". Лис, а кого это нет?

Стрекот развалился и снова соединился в слова.

- Веревка оборвалась, у него кровь глоткой пошла. Утром соседи пришли, а его нет, убежал. Весь пол в кровище. Я похлебал было, да запеклась уже. Ушел.

- Ну-ну, - сказал Лис и тоже ушел.

Лис осторожно подкрался к кресту, лежавшему среди высокой травы, и задумчиво поглядел на него. Смахнул ползшую по перекладине гусеницу, повел заостренным ухом.

- Любить. Людей. И все, - задумчиво проговорил.

Положил одну руку на мокрый от росы крест, потом улегся целиком, раскинув руки. Крест лежал косо на возвышении, и голова Лиса оказалась ниже ног. Глядя вверх, он пролежал так несколько минут. В небе медленно, почти неуловимо, шли звезды. Месяца не было, одно угольное небо в искрах звезд да туман Млечного Пути. Так бывает нечасто, и у беса, с его острым зрением, зарябило в глазах. Неожиданно Лис захохотал, громко и без сожаления. Он, маленький, лежал под таким огромным небом и смеялся. Высоко над его головой шли миры и вселенные, просторы без конца и края, в непроглядной черноте космоса светили неведомые солнца, из ниоткуда в никуда летели кометы, шумели океаны, в которых не было ни капли воды, шли метеоритные дожди. Во все стороны от него лежала бесконечность, где вращались новые земли, цвела новая жизнь, путешествовали диковинные бродяги. Ни одна из звезд, ни ближе, ни дальше, не знала про них, живущих здесь людей, глядящих друг на друга, огорчающих и утешающих друг друга. Они боялись этой вселенной, оттуда несло холодом, там было темно и страшно. Люди забыли, что если смотреть в темноту, то это только сначала ничего не видно. Потом же, всмотревшись, можно разглядеть вечную красоту жизни.

Лис в жизни знал только одну великую радость - жить в этом мире, двигаться вместе с планетой, утопать в снегах зимой, бегать по лужам летом, рыть ходы в сугробах и спать в траве под свист перепелок и мигание звезд. Не было для него ни большей радости, ни меньшей. Просто Лис не был человеком.

Да, она заблудилась. Одета в платок, линялую синюю юбку и старую телогрейку, на ногах валенки. Молоденькая совсем, лет пятнадцать. Шла, оглядываясь, задевая тяжелыми рукавицами снег. Растрепанная, с жалким лицом, затягивала поминутно концы платка, утирала рукавицей мокрое от снега лицо. Казалось, вот-вот заплачет, и продолжала мотаться по белым полям среди плотной пурги. Лис осторожно крался следом, подвывая в тон пурге и с интересом наблюдая за девчонкой. Когда один раз она вдруг круто повернула, он с визгом нырнул в снег и едва успел замереть. Она прошла мимо, всхлипывая и поскуливая, задела его рукавицей. Бес прополз пару шагов под снегом, как крот, и высунул любопытную голову наружу. Она шла в сторону лога, по которому весной весело бежит вода, а летом густо стоит высокая трава. Ее там не косят - неудобно, и она вырастает зеленая и сочная, в рост ребенка. Люди обходят это место стороной. Говорят, будто здесь похоронен кто-то. Похоронен без креста, без причастия, глухой ночью. Закопали его, прибили землю руками и ушли. Может, были то беглые люди, а может, разбойники проводили своего атамана до земляной калитки. Кто лежал здесь, кто его хоронил - никто из людей про то не знал, а те, кто знал, людям ничего не рассказывали.

Лис кидал в заблудившуюся снегом, улюлюкал и визжал. Иногда садился и ждал, чтобы на носу скопилась горка снега, но снег таял и стекал по губам. Лис слизывал его и снова бежал к девчонке, танцуя в снежном вихре. Один раз заигрался, угукнул по-совиному, потом понял, что сглупил, и захохотал что есть мочи. Девчонка удивленно оглянулась, не понимая, откуда здесь взяться сове, но тут же забыла об этом и пошла дальше.

Путаясь, ходя кругами, она подошла к логу. И тут Лис придумал новую шутку. Он забежал вперед нее и подошел к кусту шиповника. Обежал его несколько раз, похлопал по веткам открытой ладонью, стряхивая снежную крошку, и запел, скача вокруг по колени в снегу:

Трынь-трынь,

Трын-трава,

Прошла зима.

Хлопал в ладоши и смахивал падавшие на тоненькие веточки снежинки. Потом отпрыгнул от куста и стал бросать в него снег охапками. Тот охватывал ветки толстой шубой, не опадая. Лис еще потанцевал и стал сбивать белые покровы, из-под которых появились зеленые листья и цветы. Снег таял на их кроваво-красных лепестках. Лис пососал уколотый шипом палец и ухнул в снег по макушку. Оттуда донеслось то ли подвывание, то ли песня.

Девочка вышла из метели и увидала сотворенное Лисом чудо. Около него даже метель бушевала чуть слабее. Лицо ее вдруг приняло плачущее выражение, она оглянулась. Вокруг нее стеной стояла пурга. Лис осторожно высунул голову из-под снега, стал с любопытством за ней наблюдать. Она застыла и, закричав, бросилась прочь. Из снега с визгом вылетел бес и, заплетаясь от смеха ногами, помчался следом. Она бежала что есть сил, платок ее съехал набок, с руки упала рукавица. Лис подобрал ее и побежал догонять.

Через сотню шагов девочка без сил упала на руки, задыхаясь, замерла. Лис отсмеялся, сидя неподалеку, но радость не проходила. Тогда он лег плашмя на спину, мелко-мелко затрясся и стал уходить под снег. Когда почуял спиной землю, принялся с силой бить по ней пяткой, приговаривая:

- Иди-ка сюда, дружок.

Прошла минута, за ней другая. Девочка так и стояла на четвереньках. Медленно вытащила руку, на пальцах налип снег, они посинели и не сгибались. Она поднесла ее ко рту и, дыша на пальцы теплом, по-щенячьи заплакала.

Вдруг где-то совсем близко послышалась дурная пьяная песня. Ребенок поднял голову и увидел сквозь метель подъезжающего в санях Кольку Епишкина - пьяницу, горлопана и бабника.

- Дядя Коля! - Девочка с трудом поднялась с земли и бросилась к нему. - Дядя Коля, слава те Господи. А я... я заблудилась. - И она, захлебываясь сбитым дыханием и радостью, кинулась к нему на шею, как к родному, продолжая: - Тут снег кругом, и вдруг он стоит, как покойник. Цветет, а снег кругом.

Она, смешиваясь в счастье и испуге, устраивалась в санях, а Колька, почти не обращая на нее внимания, орал из заснеженной бороды веселую матерщину.

- Садись. Щас долетим! Видала, лошадь какая! Птица! Эх, давай!

Лошадь и вправду была хороша - вороная, сытая, злодейски косила темным глазом. Он взмахнул вожжами и снова заорал песню. Девочка счастливо засмеялась, и они полетели под звон колокольчика. Лис бежал за ними с версту и тоже орал, подпевал Кольке, смеялся вместе с девочкой.

Когда они подъезжали к деревне, бес запустил им вслед потерянной рукавицей, крикнул: "Эх, давай!" - и побежал в другую сторону. Колька высадил девочку у ее дома. Не прощаясь, рванул куда-то по занесенной метелью дороге. Она долго махала ему вслед, потом заметила под ногами варежку, подняла ее и пошла к дому, где горело два окна.

Дома, отогревшись, она вспомнила, что Колька Епишкин две недели назад замерз где-то по пьяни. Его, уже мертвого, привезла домой тощая сивая лошаденка со спутанной гривой, по прозвищу Синенький.

Лис часто думал о людях. Он их не понимал, а все непонятное его интересовало: будь это необычный цветок, жалобный крик, неизвестно откуда донесшийся среди ночи, или странные людские разговоры. Он редко их слушал и всегда недоумевал, сколько чепухи болтают люди. Ну как, например, можно говорить о погоде, которая у всех перед глазами? Зачем нужно говорить об урожае, который был десять лет назад? Особенно Лис об этом не думал, но как-то невзначай понял, что эти разговоры - и о ветре, и о прошлогодней воде - просто защита от мира, который вокруг них. Это как дети в холод тянутся друг к дружке, обнимаются и так согреваются. Для них это просто способ почувствовать, что они не одни, что рядом есть еще такие же беззащитные и озябшие. Утешают один другого в своих страхах.

Конечно, у Лиса была Тайна, только ее никто, кроме него, не видел. Даже Лис никогда не смотрел на нее прямо, лишь украдкой бросал взгляды. Когда он приходил к ней, он был тих и незаметен, как посторонний. Он сам не знал, был ли он в эти мгновения, или ему это только казалось. Когда он стоял перед ней, он не чувствовал себя, как люди не чувствуют окружающий их мир. Он помнил только пустоту вокруг и внутри. Он был клочком тумана, висящим в воздухе. Любой, даже самый слабый, ветер мог развеять его без следа. Но там не было ветра. Там было сияние, которое шло со всех сторон. Лис оглядывался, и Тайна обнимала его, опускала прохладные ладони на виски, заглядывала в глаза бездонным и ласковым взглядом, гладила по голове, что-то шептала на ухо. К горлу подкатывал восторг, Лис задыхался от счастья, смеялся, вертел головой и снова смеялся.

Такая она была, его Тайна.

Лис никогда не думал о ней, никогда не говорил. Он не знал, его ли это Тайна или у других тоже есть такая же или другая. Никто и никогда ни у кого не спрашивал об этом, но если бы и спросил, то не получил бы ответа, его бы просто не поняли. Сами его слова, сумей он их высказать, приняли бы за что-нибудь постороннее - за кашель, треск сучка, шорох разворачивающихся листьев, запах дыма, плеск рыбы - за все, что угодно, кроме слов.

Однажды летом Лис сидел с Мухомором у костра. Мухомор теперь был большой, ростом с Лиса, и лохматый. Космы до самого пояса, похожие на мох или сухие крапивные стебли. Когда он резко поворачивался, они сухо постукивали. Росли они по всей голове равномерно и закрывали ему глаза, которые светились оттуда углями из травы. Он раздвигал стебли, когда нужно было что-то найти, а найдя, закрывал снова, словно ставни. Только глаза краснели. Ноги его покрывали листья хмеля, из которых торчали похожие на водяные коряги ступни. Когда лешачок шел, раздавался тихий скрип, который почему-то полюбили птицы, и часто можно было видеть, как за Мухомором скачут по земле самые разные птахи - трясогузки, соловьи, пеночки. Скачут вокруг, смотрят на его коряги, наклонив головы, посвистывают в ответ, потом провожают их глазами, забегают вперед и снова смотрят. Он в таких случаях останавливался, вытаскивал из своих косм какого-нибудь жука или гусеницу, бросал птицам и говорил: "Кыш, перья!" Птицы его не боялись и, отбежав на несколько своих птичьих шагов, возвращались снова. Так продолжалось до следующего полнолуния, когда лешие изменяются.

А вообще, Мухомор любил птиц. Знал наперечет все гнезда в лесу, подкармливал птенцов, приговаривая при этом: "Ешьте, перья, растите. Летать будете. За дождем, за снегом, за солнцем".

Так вот, Лис лежал у костра, положив голову на скрещенные на земле руки, и щурил золотые глаза на огонь.

Мухомор походил неподалеку от костра, набрал веток, бросил у огня. Сам устроился на них сверху, совершенно затерявшись в их путанице. Оттуда долго раздавались потрескивания - леший ворочался, устраиваясь поудобнее, потом из треска послышались слова:

- Когда-то, очень давно, когда в мире ничего не было, да и мира самого еще не было, а была одна пустота и темнота, по ним бродил Странник. Никто не знает, откуда он шел и куда хотел прийти. Наверное, он никуда не шел и никуда не хотел приходить, он просто бродил, такова была его жизнь, а другой он не хотел. Он шел по пустоте, холодной, как лед, и чистой, как лед, и однажды нашел колодец. Тот стоял посреди пустой Вселенной, очень старый, едва ли не старше самого Странника. Странник подошел к нему, снял с плеча котомку, положил на край сруба и заглянул внутрь. В глубине он увидел воду - холодную и темную, как Вселенная. С ворота спускалась вниз веревка, исчезавшая в непроглядной глубине. Странник потянул за ручку ворота, вытаскивая ведро. Но оно за время, прошедшее с начала времен, ушло глубоко в дно и увязло там. Тогда Странник налег на ворот всем весом и поднял ведро. Оно пришло полное земли. Он вытряхнул ее вокруг колодца. Так появилась земля. Потом он опустил ведро еще раз и вытащил его полное воды. Вода была мутная от взбаламученной грязи, он вылил ее рядом с колодцем. Так появились реки, моря, озера, океаны. Странник подождал немного, опустил ведро в третий раз и поднял небо, солнце, звезды, луну. А поскольку все вокруг него уже было занято, он бросил их вверх. Поглядел и сам залюбовался делом рук своих. Так ему понравился новорожденный мир, что он решил немного побыть здесь. Он развел костер, достал из узелка еду и стал коротать у огня первую ночь. Когда Странник развязал узелок, из него просыпались семена растений и животных, а потом первый ветер разнес их по миру. Странник спал очень долго и когда проснулся, то не поверил своим глазам. Мир был зелен от травы и деревьев. Он лежал перед ним молодой и мокрый от росы. Всходило солнце. Странник посмотрел на эту невиданную красоту и запел от восторга и счастья. С песней он пошел бродить по миру и восхищался им день ото дня все больше и больше. Он прошел лесами, степями, морями, подружился со всеми зверями, птицами и рыбами. Когда он ложился спать, красивые птицы обмахивали его лицо крыльями, пушистые лисы укрывали хвостами, высокие звери с длинными шеями приносили вкусные плоды с верхушек деревьев. Все они очень полюбили его.

Так продолжалось очень долго, но однажды Странник проснулся и загрустил. Ему захотелось идти дальше. Когда он объявил об этом окружающим его зверям, они стали жалобно смотреть на него и запели грустные песни. Ему стало жалко расставаться с ними, и он сказал: "Не грустите, я приду снова. Это будет нескоро, но я обязательно вернусь. Я приду, и мы достанем из колодца новое небо, новую землю и новую воду. Вы подождите меня". Он ушел, а в мире с тех пор поселилась тоска. Этому чувству мир научился у Странника. Это была тоска по чему-то далекому, неведомому, невообразимо прекрасному. Поэтому мы часто смотрим на небо и чувствуем тоску Странника. Но он знал, чем унять ее, он мог уйти, а мы не можем.

Мухомор замолчал, и стало совсем тихо. Даже лес молчал. Костер догорел и переливался углями, похожими на самые красивые драгоценные камни в мире. Их хотелось взять горстью и гладить, как птенца или ежонка. Огонь - он ведь живой и горячий и потому такой красивый. Одно было плохо: что он безумен и, разрастаясь, мог в безумии уничтожить все вокруг. Лесной народ не боится огня, он страшится его безумия.

Лис открыл глаза:

- А колодец?

Мухомор, ворочаясь, затрещал ветками.

Лис прикрыл сверкающие от углей глаза. Мухомор продолжал, невидимый в темноте:

- Он и сейчас стоит где-то, нужно только поискать. Может, он рядом совсем, траву раздвинь и найдешь. А может, и далеко где-нибудь, на краю земли.

Потом время пошло своей дорогой. Отгорели рассветы, потухли закаты, лето кончилось. За летом пришла и ушла осень с ночевками в кучах палых листьев и утренним инеем в волосах, зябким морозцем и хрупким ледком в лужах, сквозь который светились колючие звезды. Улетели бесприютные птицы, снег укрыл землю, в мире наступила зима. Она намела снежные горы, занесла дороги, до половины закрыла снегом окна домов.

Ну а Лис не скучал, он любил зиму. Он рыл под снегом норы, кидался в зябнущих людей снежками, стряхивал с могучих еловых лап снеговые шапки и плясал под их серебряными водопадами, катался на заду с горок и, утомившись, обсасывал с длинных волос ледяные сосульки. Еще он любил зажимать в кулаке комочки снега и растапливать их своим теплом, наблюдая, как они уменьшаются и превращаются в воду. Лис любил всякие превращения. Ему нравилось, что меняются времена года, что дрова становятся углями, что вода становится льдом, а лед водой, что толстый мужик начинает изгибаться и охать от брошенного за пазуху снега. Он любил Мухомора - за то, что никогда не догадаешься, кем он станет после полнолуния. Он любил этот мир - за то, что тот всегда изменялся, каждый день и час, и никогда не повторялся.

Однажды Лис пошел бродить по дальним полям. День был тихий. Солнце изредка пробивалось сквозь медленные облака. Снег под солнцем вспыхивал, и бес радовался яркому свету. Он ходил уже довольно давно, и ничего интересного ему пока не попадалось. Лис огляделся. Поля были пусты, насколько хватало глаз, и лишь у самого края, где земля встречается с небом, чернело какое-то пятнышко. "Интересно, интересно", - пробормотал он, направляясь к нему. Пятнышко оказалось срубом колодца. Вокруг него торчали из-под снега потемневшие сухие стебли - то ли крапива, то ли иван-чай. Лис подошел к нему и заглянул внутрь. Там была вода. Вечерело, вода переливалась темным блеском, будто дышала. Он осторожно опустил ноги в колодец и стал спускаться. Спускался глубоко, пока небо над ним не превратилось в маленький квадратик, который можно было закрыть ладонью. Около самой воды бревна были шире, так что на них можно было сесть, вытянув ноги на бревно соседней стены. Лис сел и наклонился над непроглядно темной водой. Он поднял голову - небо совсем потемнело, наступала ночь. Он снова наклонился и всмотрелся в воду. В воде тоже было небо, но не темное ночное, как наверху, а синее летнее. Посреди него сияло яркое круглое солнце. Лис тронул носом воду, по ней пошли круги, и все исчезло. Вода замерла, и снова появилось летнее небо.

- Колодец, - прошептал он и дохнул на воду.

Там, под водой, пошли легкие белые облака.

- Новое небо, - залюбовался он. - Эге-ге-гей! - закричал небу, как любил делать летними полднями, бегая по лугам, перемазанный соком трав и пыльцой цветов. Снова закричал, совершенно счастливый.

Всю ночь он смотрел в воду, кричал, смеялся, а под утро бросился в холодную воду и поплыл к небу. Оно казалось очень близким, но почему-то не приближалось, наоборот, вдруг все стало темнеть, будто наступала ночь. Темнота все сгущалась и сгущалась, пока наконец свет не пропал совсем. Лис закрыл глаза, потому что и смотреть все равно было не на что, и вода вдруг надавила на них, будто пытаясь втиснуть их внутрь головы. В ушах зашумело. "Глубоко", - подумал бес. Грудь заболела от непосильной тяжести, голову сдавили какие-то страшные клещи, Лису казалось, что он плывет сквозь лед, протапливая его своим теплом. От холода онемели руки и ноги, кто-то стиснул, пытаясь задушить, крохотное существо, прорывающееся к великой Тайне. Лис понял, что это Тайна или одна из ее сторон, ни за что другое он не согласился бы вытерпеть такие муки. Стало невыносимо страшно и больно, он подумал, что умирает, оттолкнулся еще раз - и мрак просветлел, боль стала отпускать. Он поплыл быстрее, стало совсем светло, и вдруг - яркий свет, и Лис повис над новым миром. Он висел, раскинув руки. Сердце его трепыхалось от радости.

Внизу под ветром новым буйством полыхали леса, степь стонала новой вечностью под копытами табунов, жеребцы грызли друг другу плечи и взвивались выше самых высоких деревьев, солнце играло на их блестящих шкурах. Реки напрягали мускулы в новых изгибах, качая листья кувшинок и стаи мальков, резвящихся у самой поверхности. Оборотни рыскали в дремучих лесах, оглядываясь через плечо на кривой месяц и усмехаясь. Бесы кривлялись, прыгали белками с ветки на ветку, потешаясь над лешими и завывая в высокое небо. Капли срывались с трав, летние дожди разгоняли утренние чуткие туманы. Над равнинами летели серые цапли, садились на мелководье лесных озер, непуганые и красивые. Они ходили на тонких ногах по колено в воде и хватали неосторожных мальков.

Мир был чистый, сияющий, как омытый дождем. Можно было поднять это небо, этот мир и начать все снова. Можно. Только Лис оттолкнулся ногами и стал всплывать. Снова железные тиски охватили голову и стали раскалывать ее, словно лесной орех. На грудь упала страшная тяжесть, но бес только сильнее отталкивался ногами. Опять показалось, что он умирает, и даже уже умер, но он все продолжал и продолжал двигаться. Он знал, куда ему плыть, и плыл сквозь темноту и смерть. Смерть поняла, что сейчас она бессильна, и отпустила его. Темнота отступила, клещи разжались, он вынырнул посреди колодца.

Сердце отчаянно колотилось в груди, в глазах прыгали зайцы и лопались крохотные жилки. Он схватился за бревна сруба и поднял лицо вверх. По утреннему небу шествовали облака, все такие же равнодушные, как и раньше. "А что, если это тоже чье-то дыхание?" - подумал он и засмеялся от этой мысли. В груди что-то дернулось, и он, закашлявшись, оборвал смех. Подтянулся на ослабевших руках и лег, задыхаясь, на бревна сруба лицом вверх, чтобы смотреть на небо. Глаза его медленно закрылись, и он уснул, опустив одну руку в воду, где по синему летнему небу плыли белые, как пух, облака.

Он спал, и во сне пришла к нему такая мысль: "А что, если кто-то вот так же смотрел когда-то на их мир, и все для него было ново: и как дети плескались в прибрежных водах, и как шаман бил в бубен у дымного костра, и как новые дороги рассекали лица равнин и бороды лесов? Тяжелые деревья падали поперек дорог, и лихие люди караулили возле них беззащитных путников, сжимая рукоятки широких ножей в ножнах из кожи быков. Они думали, что жизнь надо раскидать, словно монеты по дорогам. А девы пряли и пели песни о суженых, бродящих в неизвестно каких землях с полупустыми колчанами стрел в хищных зазубринах. Где-то далеко на севере человек вырубал себе первый нож из камня и поднимал его к небу, любуясь формой, крича и потрясая своим страшным и невиданным здесь доселе оружием, грозил то ли неведомым врагам, то ли небу, то ли самим богам, против которых пошел, делая нож. Чародеи бросали в чаши заповедные травы и вдыхали запахи зелий. В небо поднимались закаты, красные, как первая кровь. Под землей бродили кроты, обходя корни деревьев, находя драгоценности, и шли дальше, не зная им цены. По дну рек и озер путешествовали раки, увязая в иле и песке и тараща глаза в подводную темноту. По дорогам и без них брели люди, не нашедшие своего угла и потому идущие из одного селения в другое, поющие странные песни и танцующие невиданные танцы. За это им давали еду и кров, девушки жарко целовали их украдкой и провожали со слезами. А они шли в любую сторону света, неважно, быстро или медленно, лишь бы не сидеть на месте".

Мухомор потом часто спрашивал его, почему он не вытащил новое небо, а Лис только смеялся и ничего не говорил. Один раз только ответил, что ему ничего другого и не надо, здесь он живет, здесь ему хорошо.

Семен опять запил. Достал гармонь, запас самогона на неделю и дверь запер. Он жил на отшибе, с полверсты до ближайшего дома. Помрет - не узнаешь. Дом у него неплохой - теплый, да и сам он хозяин хороший. Калитка висит ровно, забор - дощечка к дощечке, дома везде прибрано, на стене часы щелкают - тишину разгоняют. А вот из скотины почему-то только одну корову держал, и больше никого, хоть и предлагали ему и коня, и птицу. Не брал. Корову же свою любил как родную, даже чудил из-за нее. Весной, когда первый раз на траву выпускал, на рога ей ленты повязывал, что от дочки остались. Брал в руки гармонь и с песнями провожал в поле. В поле корова вставала и, неуверенно оглядываясь, начинала как-то растерянно есть, то ли забыв все за зиму, то ли не доверяя своему счастью. А Семен пьяный похаживал рядом и поигрывал на гармошке.

Раньше у него семья была. Жена Наталья и дочка Варя. Жена - красавица и дочь в нее. Обе веселые, косы до пояса. Бывало, у колодца ведра наполнят и нет чтоб домой идти - они брызгаться начинают. Стоят все мокрые, смеются, друг на друга пальцами показывают. И так пока другие бабы их не разгонят.

- На речку, - говорят, - лагастаться идите. Ишь, водявы.

А они пожмут плечами, ведра возьмут и снова хохотать. Так и идут до самого дома. Семен на них часами смотрел, наглядеться не мог, любил их без памяти. Он тогда не пил совсем, да и скотины они держали побольше. Крепкое хозяйство было. Соседи на дочь его глядели и говорили:

- Ты, Сема, еще таких пяток наделай, а то нашим пацанам тоже жениться надо будет.

Он оправлял пояс, скрывая радость, отвечал:

- Для ваших-то оглоедов и другие сойдут - попроще.

- А своей кого хочешь? Князя?

- А может, и князя, - подмигивал он и уходил.

Его за глаза даже "князевым тестем" звать стали.

Когда корову Зорьку купили, Варька крепко подружилась с ней. Чистила ее своими маленькими ручонками как могла, лопухи сочные приносила, а когда у нее теленок родиться должен был, так и вовсе из сарая не выходила. Домой спать насильно уводили. Крова тоже к ней привязалась. При ее приближении радовалась, мордой тянулась. Когда Варя чистить ее начинала, стояла, боясь пошевелиться, чтобы не толкнуть или на ногу не наступить. Так и стояла, глядя большими влажными глазами на человечка, что ходит рядом.

И что странно, хоть ни с кем Семеновы девки особо не общались, а любили их все - за красоту да за характер веселый. Это как березы: хоть толку в них чуть, а красивы, потому и на дрова не рубят. Семен со своей Натальей, когда оба молодыми были, быстро сошелся и почти не дрался за нее. Так, один раз с Федькой Филином постегались, да через день оба про то забыли. Ладились они с Натальей друг другу, это все сразу увидели. Когда парой по деревне шли, бабы вслед головами кивали:

- Эти сойдутся, как пить дать.

Он - плечистый, высокий, лицо светлое, небольшая борода курчавится - богатырь из сказки. А она около него как рябина возле дубка - тонкая, стройная.

Одно плохо: как вступит что Наталье в голову, тут уж расшибись, а сделай. Редко такое было, но случалось. Сразу и не поймешь, то ли дурь какая в голову вступила, то ли за царицу себя считать начинала.

Однажды, еще до свадьбы, гуляли они ночью с Семеном. Красота вокруг, май, все цветет. От запаха черемухи соловьи всю ночь поют, до одури. Луна висит здоровая, яркая. Светло от нее как днем, и близко так - кажется, поднимись на цыпочки и достанешь ее. Наталья тут и говорит:

- Достань, - и показывает на нее, сияющую сквозь еще голые осиновые ветки.

Семен растерялся.

- Кого, Натальюшка?

- Ее, - и снова пальцем вверх.

Он засмеялся было, да видит, она серьезная, глаза холодные, смотрит, как ледышкой по лицу водит.

- Да ты что, Наталь, - сам смешался, что сказать, не знает. - Это ж не лампадка, это ж светило...

А она молчит. Руку с пальцем указательным подняла и молчит, словно окаменела. Семен постоял, чувствует - сам леденеет, руки почти не слушаются. Глянул вверх, поплевал на ладони и полез по осине - будь что будет. Наталья руку опустила, молчит, за ним наблюдает. Семен лезет, пальцы не гнутся, скользят. Ветки все тоньше и тоньше, а луна ни на волос ближе не стала. Вот долез до самого верха, стоит - качается. На Наталью глянул, а она как статуя, молчит и ждет. Он рукой по воздуху цап - ничего. Далеко, не достал. Потом вздохнул, на Наталью еще раз взглянул и прыгнул с самой верхушки вверх, к луне. Пролетел ангелом по воздуху пару шагов, сам все руки вверх тянул, аж жилы на шее проступили, а потом вниз. Ветки удар смягчили, а то бы насмерть. Всю рубаху изодрал да возле левой брови сильно поцарапался. Шрам потом на всю жизнь остался - как за луной летал. Грохнулся оземь, дышать не может. Пополам согнулся, на четвереньки встал, захрипел как резаный и вроде задышал. Прокашлялся, огляделся, видит - Наталья уходит. Спина прямая, коса длиннющая, идет - не шелохнется, как плывет. Лебедь.

На следующий день пришла, на плече у Семена проплакала весь вечер. Каждую ссадину и царапину поцеловала.

- Прости, - все шептала, больше и сказать ничего не смогла.

В тот же вечер и замуж за него идти согласилась.

Семен никому про тот случай не рассказывал, а про ссадины да рубаху сказал, что с бродягами какими-то подрался. На том все и успокоилось.

Серьезного ничего с тех пор с Натальей не случалось, а как Вареньку родила, так и вовсе мягче стала. Та как подросла, матери вместо подружки стала. Ходят вместе, смеются, шепчутся. Наталья как до родов стройной была, так и потом не изменилась - легкая, походка упругая. Того холода в ней больше не было. Семен все боялся, приглядывал за ней, но ничего такого больше не повторялось. Хотя углядел пару раз что-то такое, но стоило ему моргнуть - и все пропадало. Может, и чудилось ему, напугался ведь он тогда, только виду не подал.

Недолго жили они вместе. Дочке шесть лет исполнилось. Наталья вместе с ней в соседнее село Сосновое ходила. Двенадцать верст туда да потом обратно. Если б по прямой, то всего ничего, версты три. Да только дело было весной и река перед тем мост сломала. На другой берег на пароме стали ездить, до него пять верст. В Сосновом корову продавали, Наталья посмотреть ее захотела, а старую корову зарезать. Собралась уже, платок повязала, хлеба в карман сунула, а тут Варька с ней увязалась. Заплакала дурняком, лицо скривилось, покраснело. Мать ее отговаривала, объясняла, что грязно, далеко, но та ни в какую. "С тобой пойду". Делать нечего, одела ее, еще одну краюху хлеба в карман сунула, и пошли они. Раза два отдыхали, пока до Соснового дошли. Посмотрели на корову, хорошая корова оказалась - молочная, молодая. Уже торговаться решили, а тут Варька мать за руку потянула и говорит:

- А Зорьку куда?

Наталья замялась и не знает, что отвечать. Молчала-молчала, рукой махнула и вроде даже как повеселела.

- И то правда, ну ее, эту. Зорька жива еще, молока хватает. Бог с ней.

Хозяева коровы только переглянулись да у виска покрутили: чудная. А Семеновы девки за руки взялись и домой пошли довольные, будто большое дело сделали.

Варенька к тому времени уже так устала, что еле шла. Глядела мать на ее мучения - и такая жалость ее взяла, что решила она реку на плоту переплыть. Пришли прямиком к реке, набрали по берегу старых бревен да досок - их в половодье много на берег выносит. У Натальи с собой веревки были, чтоб корову домой вести, если купят, так она ими плот связала. На воду его столкнула, и поплыли они. А река весной высокая, бурная. Наталья доской гребет, к другому берегу правит. Пока у берега были, все хорошо шло, а на середине течение сильное, плот крутить, разворачивать стало. Варя испугалась:

- Мама, поплыли обратно, я боюсь.

- Подожди, - отвечает та, - сейчас доплывем до того берега, а там и дом близко. Справимся.

Плот на волнах кидает, как щепку, но она оттого только упрямей делается.

- Да неужто мы с рекой не совладаем? И река-то воробью по колено. Ручей. Сладим.

У самой голос все холоднее и холоднее, как тогда с Семеном. Снова словно каменная стала, только гребет и гребет что есть сил. Вдруг плот распадаться начал, узлы на веревках поползли, а река как почувствовала - вцепилась в него зубами и рвет на части. Бревна с досками ходуном ходят, сквозь них вода, хохоча, пробивается. Варька мокрая вся, матери в руку плачет:

- Мама, я боюсь.

А она ей:

- Ничего, справимся. С какой-то рекой - и не справимся?

Плот то ближе к берегу, то дальше, бревна с досками ползут в разные стороны. Варька бросилась на них, руками обхватила, стягивает, а сама плачет, кричит, лицо отчаянное. Лежит, на мать смотрит, на нее из щелей вода ледяная летит, волны захлестывают, а она только повторяет:

- Мама, мама.

А та сидит и сделать ничего не может. Река плот растаскивает, с дочерью ее разделяет. Наконец разорвались веревки, Варька за одну доску зацепилась, Наталья за другую. Река их крутит, в разные стороны разносит. Девочка то появляется над водой, то снова пропадает и все время на мать смотрит - просит спасти. Наталью саму вода как перышко бросает, а в глазах бьется: "Не уберегла, не уберегла!" Поняла, что не отпустит река, коль взяла. Одежда на них тяжелая, не выплыть. Помигала Варя на мать и пропала. Темная вода над головой сомкнулась - и все. У Натальи от этого руки разжались, закричала она, как подрезанная, вода ей в рот вороной кинулась, задушила, перевернула. Забилась она и пошла к темному дну. Подняла напоследок голову вверх, из-под воды был виден тусклый круг солнца, на фоне которого река проносила черные точки мелкого сора.

Река выбросила их на берег рядышком. Когда их нашли, солнышко на них уже одежду подсушило. Так они и лежали вместе, и казалось, все руки друг к другу тянули. Семен с тех пор вроде сильно и не изменился, но несколько раз в год запирался дома с самогоном и пил с неделю. Много пропивал, на людях потом появлялся почерневший, с ввалившимися глазами, голос как терка ржавая. А в остальном продолжал жить, как и раньше.

Лис вошел в его избу весь в снегу, как сугроб. Остановился у двери.

- Фр-р-р, - сказал, отряхиваясь.

Снег полетел во все стороны.

Семен замер, не поднимая глаз от стола, с хлебной коркой в руке. На столе стояла оплывшая желтая свечка, были разбросаны хлебные крошки, луковицы, тарелка с квашеной капустой и клюквой. У Лиса, стоящего в темном углу, в глазах, на мокрой коже и волосах заплясали искры, словно его облепили светляки. Семен медленно поднял голову.

- Фр-р-р, - снова встряхнулся бес, и опять полетели брызги.

В доме было очень жарко. Семен пил четвертый день, но печь топить не забывал.

- Снег на улице, хозяин, - улыбаясь, сказал Лис.

Семен точно помнил, что он запирал обе двери в дом - и переднюю, и на двор. Он медленно поднял голову, загородился ладонью от свечи и слезящимися от пьянства глазами всмотрелся в темноту у двери. Там, поблескивая, стоял Лис. Семен все так же медленно опустил руку на стол, покачал головой.

- А-а, бес, - узнал. - Давно снег идет?

- Третий день. Смотри, у тебя уже окна до половины занесло.

Покачал Семен головой, посмотрел в окно рядом с собой. От неба в окне осталась полоска в ладонь шириной, сквозь которую были видны подлетающие к стеклу снежинки. Дом занесло больше чем наполовину. Когда он повернулся к столу, Лис уже сидел рядом и тянул руку к оставленной им корке хлеба. Покачал головой. Замахнулся, чтобы ударить его по ладони, но тот оказался проворнее - схватил корку, отдернул руку и довольный засмеялся. Повертел ее в руках, заговорил:

- На улице благодать - тепло, снежок, м-м-м.

Потом захохотал и вдруг, перетянувшись через стол, макнул корку в соль и, увернувшись от нового шлепка, сунул ее в рот. Хохоча, с аппетитом зажевал. Проглотил хлеб, подпер подбородок кулаками, насупился, ерничая, и стал смотреть на Семена, изредка бросая косые взгляды на початую бутылку самогона. Семен сложил руки перед собой и смотрел на Лиса. Так они посидели некоторое время, потом Лис все так же резко схватил бутылку и, опасаясь новых шлепков, плеснул себе полстакана. Медленно поставил бутылку на стол и кончиками пальцев стал притворно опасливо подвигать ее хозяину. Тот двинул к нему пустую кружку.

- Эть! - радостно подскочил на месте бес, наливая ему.

Чокнулись, медленно выпили. Самогон оказался таким, что Лис кубарем скатился со стула и запрыгал по избе, ухая и хлопая себя по коленям. Семен захохотал, глядя на него. Лис, будто бы обиженный его весельем, вернулся на место и, нахмурясь, снова подвинул ему свой стакан.

- Отдохни малость, а то с холода развезет еще, - все так же смеясь, сказал ему Семен.

Это была их общая шутка. Они не первый раз пили вместе, Семен знал, что напоить беса невозможно. Лис мог только притворяться пьяным, но сильно запьянеть - никогда. Пьет, пьет, и только глаза его зеленые все ярче и ярче разгораются. Бес, что с него взять. Семен просмеялся, опять стал серьезным.

- Ну что, бес, как живется? Что видится?

Лис отвлекся от квашеной капусты, зажмурился, задвигал носом.

- Красота.

- Что ж красивого?

Лис пожал плечами, покачал головой, не зная, что ответить. Прожевывая, помахал руками.

- Глупый, и сказать не можешь. Что руками машешь? Смотри, улетишь - не поймаю, - разозлился он вдруг. - Скотство да грязь кругом, дурь одна да водка.

Стал досадливо сметать ладонью крошки со стола. Лис сидел, глядя то на сметаемые крошки, то на Семена.

- И не смотри, не смотри на меня глазами своими дурными.

Лис пожал плечами и стал невозмутимо потрошить луковицу. Семен продолжал:

- Была б моя воля, убежал бы куда-нибудь, улетел бы, уполз бы. Хоть куда, хоть... - он заметался, - хоть на луну.

- Да ты уж вроде пробовал на луну-то, - не поднимая глаз от луковицы, пробормотал бес.

- Что? - замер Семен. - Что ты, тварь, сказал? А? - Аж побледнел. Замер и вдруг ударил кулаком, метя Лису в голову.

Тот бросился со стула, отскочил в угол и захохотал оттуда громко и заливисто. Человек оторопел, глядя в темноту, потом уронил голову на руки и заплакал, стуча кулаком по столу. С него полетели кружки, упала бутылка с самогоном, покатилась по полу, оставляя за собой ручеек. Лис притих, поставил бутылку на пол. В избе повисла тишина, прерываемая только всхлипами Семена и треском углей в печи. Из чулана вышел пушистый рыжий кот и, потянувшись, направился к кровати, где были свалены в кучу тулуп, подушка и одеяло с клочками вылезшей ваты.

- Коток, - позвал бес.

Тот остановился, оглянулся на него.

- Сходи-ка, друг, к печке. Принеси уголек.

Кот рассерженно фыркнул и запрыгнул на кровать. Лис, смеясь, состроил важную рожу. Пошел в чулан к печи и, поплевав на руки, выхватил из самого пекла раскаленный уголь. Перебрасывая его с руки на руку, подошел к ручейку самогона, шедшему через всю комнату, аккуратно положил его у самого краешка на пол и стал раздувать. Самогон загорелся, синий огонек побежал к ногам Семена. Он прекратил всхлипывать, поднял лицо от стола, стал смотреть на приближающийся к нему огонь. Лис плясал вокруг этого огненного ручейка, перепрыгивал его и напевал песенку:

Девка-огнянка

Красные пятки,

Румяные щечки,

Беги по дорожке.

Где пробегает,

Следы оставляет.

Там снег тает,

Трава прорастает.

У-у-у-у-у-у-у.

Побежал в один угол комнаты и оттуда сразу в другой, поливая за собой самогоном. Полоска за ним занялась. Теперь в избе крест-накрест горел огонь. Свеча потухла, на стенах заметались сполохи от пляшущего беса. Когда почти весь самогон выгорел, он заскакал в центре комнаты, поливая вокруг себя из бутылки. Поймал последний язычок пламени, и вокруг него образовалось огненное кольцо, внутри которого он поскакивал, напевая свою детскую песенку.

Семен зачарованно смотрел, как бес скакал в огне, в столбе света, идущего откуда-то сверху. Под ногами Лиса росла трава до колен, из которой торчали стрелы злаков. В траве ползали ежи, вились кольцами змеи, кузнечики качались на прогнувшихся травинках. Их звон заполнил комнату, кот на кровати повел ухом и снова застыл.

Солнце, солнце,

Грей угольки,

Волос бели,

Щеки черни...

Большой шмель ударился в лоб Лиса, упал на плечо и недовольно зажужжал оттуда. Черная блестящая змейка обвилась вокруг запястья как браслет и танцевала вместе с его рукой. Большая серая птица с длинным клювом пролетела рядом, взъерошила ему волосы крылом и, обдав Семена горячим летним воздухом, исчезла в темном углу дома. Из темноты вышел олень с ветвистыми рогами. Он посмотрел на танцующего блестящими черными глазами, лизнул в щеку и вышел из круга. Бес же, будто не заметив, продолжал петь и плясать, задрав голову кверху, откуда лился свет. Дунул ветер, трава зашумела, закачалась, с нее посыпалась пыльца. Ветер подхватил ее и, подняв, осыпал пляшущего беса. От этого он стал похож на золотого человечка, даже глаза его позолотели. Воздух наполнился шорохом трепещущих крыльев, и в свет влетели разноцветные бабочки, которые тут же принялись собирать с его кожи пыльцу. За ними прилетели осы и пчелы. Воздух задрожал от их жужжания. Казалось, само лето вошло в круг, и тут Лис издал резкий, высокий крик, напоминавший вороний. Все стихло, наступила темнота.

Очнувшись, Семен зашарил по столу, нащупывая спички. Загоревшаяся свеча осветила сидящего комочком на полу беса. Рядом высыхал отпечаток оленьего копыта. Лис медленно встал, подошел к столу. Семен пододвинул ему стакан самогона. Он устало взглянул на него и выпил. Лицо человека ничего не выражало. За окном вились редкие снежинки. Снегопад прошел. В узкую полоску окна пробивался лунный свет.

- Ты ешь лук-то, - заботливо сказал Семен.

Лис снова глянул на него и кивнул головой, очищая плохо слушающимися пальцами луковицу. От лука у него заслезились глаза, и он вытер их тыльной стороной ладони.

- Едучий какой, ах! - Вдруг засмеялся и замотал головой.

- Ты ешь, ешь, - тоже заулыбался человек, видя, что бесу весело.

Посидели, пожевали. Снова выпили.

- А что это было?

Лис пожал плечами:

- Лето, красиво...

- Ох и здоров же ты плясать, - радостно сказал Семен.

Лис снова пожал плечами.

- Слушай, давно хотел тебя спросить: а где ты живешь?

- Там. - он махнул рукой в сторону окна. Он забавлялся тем, что разделывал луковицу на отдельные скорлупки и выкладывал их перед собой.

- А-а, - протянул человек, будто понял. - А где "там"?

- Ну "где, где"... В лесу живу, в поле, у тебя на чердаке, если захочется.

- А я думал, ты в аду живешь.

Лис фыркнул:

- Сами вы в аду живете.

Они снова помолчали.

- Как же ты в лесу живешь, там же холодно?

- Нет, совсем не холодно. В снег зароешься, и тепло.

- Да как же тепло? - недоумевал Семен.

Бес нехотя оторвался от луковицы.

- Ты посмотри, как я к тебе пришел.

На нем действительно не было ни клочка одежды. Человек только сейчас это заметил и задумался. Задумчиво налил себе, задумчиво выпил.

- И много вас таких?

- Каких?

- Ну, как ты, лесных.

Лис сосредоточенно наполнял луковые скорлупки крошками хлеба.

- Да есть и еще, кроме меня...

- А я почему так не могу?

- А ты и летать не можешь.

- Ха, летать ты и сам не можешь.

- Не могу, ну и что? Зато я у тебя не спрашиваю, почему я летать не могу.

- Да. Не спрашиваешь. Точно...

Лис загрузил луковые кораблики хлебом и уставился на Семена. Долго и изучающе смотрел, потом хлопнул себя по лбу и завыл:

- Забы-ыл!

Он метнулся к двери, вернулся оттуда с улыбкой до ушей и полными руками мороженых яблок, которые прижимал к голому животу. Все так же улыбаясь, вывалил их на стол, взял одно, откусил кусочек, загудел, согревая его во рту. Проглотил, поежился:

- Мороженые. Сам под снегом морозил.

Семен протянул руку:

- Отравишь, бес.

Лис захохотал, довольный. Семен откусил и едва не зажмурился от удовольствия. Холодное, как снежок, яблоко было медово-сладким и имело вкус июльского полдня - с полуденным зноем и цветущим клевером.

- Где ты их берешь? - только и смог сказать. - Сладость-то какая! Ну лето, точно лето.

Лис от смеха свалился со стула, заполз под стол и с хрюканьем хохотал оттуда, пока Семен не начал пинать воздух, выгоняя его, но он, скрюченный от смеха, переполз под кровать и начал хохотать уже оттуда. К нему под кровать спустился кот и стал мяукать, как бы подхохатывая. У беса началась истерика. Плечи Семена вдруг начали вздрагивать, и спустя мгновение он, тоже заходясь от веселья, спустился на пол и пополз под кровать. Долго еще оттуда раздавались смех, уханье и мяуканье. Потом кот сбросил со стола вниз пару яблок, и они захрустели мороженой мякотью. Кота тоже угостили. Лис в темноте откусил кусочек и протянул к светящимся кошачьим глазам, тот осторожно съел предложенное и благодарно заурчал.

Потом, когда они уже вылезли из-под кровати, Семен, покачиваясь на стуле и немного заплетаясь, стал снова расспрашивать развеселившегося беса:

- И как вы там живете, в лесу?

- У-у, весело живем. Утром встаем вместе с солнцем, весь день бегаем да играем, поедим чего придется, а там снова дело ко сну. А вы?

- А мы... - Человек махнул нетвердой рукой, задел тарелку с капустой, и она слетела со стола.

Лис поймал ее у самого пола, не просыпав ни крошки. Семен, не заметив, продолжал:

- Мы... Хуже собак живем.

- Нет, - возразил бес, - собаки у вас ничего, веселые. Я с ними играл - живые, понятливые. Не чета... - он засмеялся и запихал в рот скорлупку лука с хлебом.

- Смешливый, - с пьяной неприязнью заметил человек. - И как вы там, разговариваете, что ли, друг с другом?

- Конечно, что ж нам в молчанку играть. Но мы зря не болтаем.

- И какие вы? Все такие, как ты?

- Нет, разные все. Да и вообще, при чем здесь я? Там и волки, и лисы, и зайцы, и птицы, и рыбы, и еще кое-кто.

- Ага, жрете друг друга, значит, и разговариваете?

- Конечно, едим. Жить-то надо. Только мы не очень об этом думаем, мы не боимся смерти. Каждый знает, что умрет, и живет спокойно, занимается своим делом.

- И тебя съесть могут?

- Могут. Но вряд ли.

- Это почему же?

- Я ж не животное и не рыба.

- А кто ж ты?

Лис замолчал, словно даже съежился, и вдруг закричал:

- Я бес! - и безудержно захохотал.

Семен даже отпрянул от неожиданности.

- Напугал, черт.

Потом они еще много пили.

- Постой-постой... - Семен постучал ладонью по столу. - Вот ты говоришь, ты там с белками болтаешь, с собаками. Так они что... - он запнулся, подыскивая нужное слово, - разумные, что ли?

- Да уж не глупей тебя.

- Если бы они были разумные, мы бы, - он зачем-то перешел на шепот, - мы бы их в капканы не ловили. Так-то.

- Это ерунда. Просто вы по-разному разумные. Они погоду за месяц вперед чуют, а ты и за полчаса не угадаешь. То под дождь, то под снег попадаешь. Если б ты был размером с муравья, ты бы в муравейнике заблудился и помер, а они там живут. Вот тебе и капкан. А в паутину ты сколько раз мордой влезал?

Семен закрылся от света свечи ладонью и, понизив голос, начал вдруг горячо шептать, наклонившись к Лису:

- Это я так, болтаю. Я ж и сам чувствую, что они не просто живут. Я вижу, что они все понимают, все чувствуют, все знают. Когда Наташка с Варюшкой пошли новую корову смотреть, так старая весь день мычала. Разозлила она меня, я лопату взял и вдоль спины ее вытянул. Вроде замолчала. А потом опять за свое. Ну, я снова лопату хватаю, подхожу к ней, а она стоит плачет, на меня сквозь слезы смотрит и все равно мычит. Бросил я лопату да и ушел. А наутро приехали, сказали, что... - он вытер глаза, - ну, что утонули они.

Он замолчал, потеряв мысль.

- А, так вот, я сначала думал, она об себе плачет, что под нож ее. А сейчас думаю - по Варюшке она плакала. Она ж знаешь как ее любила...

Он снова вытер глаза и шумно высморкался. Пьяные вообще легко начинают плакать и смеяться. Вскоре он уже веселился.

- Да я и сам лесной! Как вы. Я теперь ваш. Здесь мне делать нечего, мне здесь никто не нужен, и я никому не нужен. Я в лес уйду, к тебе. Буду в снегу ночевать. Я когда на охоту ходил, на снегу спал. У костра, правда, но ничего, я и так смогу. Что смеешься? Не веришь? Смотри.

Он стал снимать засаленную рубаху.

- Сейчас в лес пойду спать.

Его шатало, как былинку под ветром. Лис молча потешался и уплетал луковые скорлупки. Семен попробовал шагнуть и снова сел на стул. Разлил по стаканам самогон. Зашарил по столу в поисках закуски. Когда попытался взять Лисов лук, получил по руке, но лук не оставил и только пьяно улыбнулся. Выпил, закусил скорлупкой.

- Я ж теперь лесной, я ж тоже...

Свеча летала перед его глазами, комната поворачивалась, икона тускло отсвечивала в углу. Семен вдруг решил перекреститься и, совсем опьянев, не смог.

- Эхе-хе, - вздохнул бес, подхватил его под мышки и потащил к кровати.

- Я тебе потом тоже яблок наморожу под снегом, - пробормотал человек с закрытыми глазами, и это было последнее, что он сказал Лису.

Бес легко, будто ребенка, отнес его на кровать, снял сапоги, погудел в них зачем-то и поставил на пол. Укрыл полуодетого спящего тулупом, под голову сунул шапку.

- Лесной, - болтал он сам с собой. - Спи. Домашний, что твоя корова, здесь тебе и спать.

Задул свечку, съел еще одну скорлупку с хлебом и вышел из избы. Под обе двери накидал снега, утрамбовал ногами.

- Чтоб пьяный на улицу не вышел. Пусть дома спит, а протрезвеет - поднатужится и откроет, - объяснил вышедшему вслед за ним коту. - А ты приглядывай за ним, за домашним.

Потом он, легко ступая, дошел до леса. По дороге не удержался и пару раз съехал по заснеженному склону оврага, сгребая за собой целые лавины снега. В лесу он нырнул в сугроб, свернулся там клубочком и уснул.

Семен проснулся среди ночи. Комната купалась в лунном свете, лившемся через узкие полоски стекла, не занесенные снегом. Все вокруг было голубым. Семен поднял руку и оглядел ее.

- Точно у русалки, - внятно произнес он и медленно встал. Подошел к окну, оперся на подоконник, приподнявшись на цыпочки, заглянул в просвет.

Над снежными полями проплывала полная луна, заливающая равнины светом, от которого что-то задрожало в груди и заиграло в горле. Семену захотелось выйти под этот свет на синих сверкающих полях. Он оглядел комнату, нашел на кровати тулуп, надел его на голое тело, взял в руки шапку и вышел в сени. Там было темно, и он, шаря по стене руками, нашел переднюю дверь, отодвинул засов, поднял щеколду и толкнулся вперед. Дверь не поддалась, он толкнул сильнее, но тоже без успеха. Семен оставил ее и пошел к задней двери, толкнул ее два раза, но и она не отворялась. Тогда он разбежался и хотел ударить ее плечом, но споткнулся в темноте и ударился головой о засов. На секунду он потерял сознание и, очнувшись, почувствовал бегущие по волосам горячие струйки. Потрогал руками, ощутил липкость крови.

- Башку разбил, черт, - промычал он, потом откинул со лба волосы: чтоб не заливало лицо, зажал рану ладонью и вернулся в избу.

Там он вошел в чулан, погремел пустыми ведрами, тронул шершавый от сухости рукомойник. Воды в доме не было. Семен вышел в комнату и снова подошел к окну. За стеклом все оставалось по-прежнему, только луна чуть заметно сместилась по небосводу вправо. Царица ночи путешествовала во всей красе и величии.

Человек, не торопясь, взял в руку подсвечник и вдруг ударил наискось по стеклу. По полу и подоконнику зазвенели осколки, в открытую дыру ввалился снег, в застоявшуюся духоту избы ворвался ершистый морозный воздух. Семен жадно вдохнул его, как чудом спасшийся из речного водоворота. Подсвечником он выбил остатки стекол, торчавшие в раме, как зубы в пасти снежного зверя. Подвинул к подоконнику стол, нахлобучил шапку и полез прямо в снег за разбитым окном. Снегу намело много, и Семен еле выбрался. Он вылез облепленный, как снеговик, которых когда-то давно лепила Варя перед домом и потом долго дулась на солнце, когда оно весной растапливало их. Шапку Семен потерял в сугробе. Он аккуратно счистил с лица покрасневший от крови снег и осторожно потрогал рану. Мокрые волосы быстро превращались в ледяные сосульки. Кровь идти почти перестала, надежно стянутая ледяными бинтами. Он встал, вытряс набившийся за пазуху снег, затем расстегнул тулуп и счистил снег с тела. От холода он задрожал, быстро запахнулся и двинулся в поля, прочь от деревни.

Он долго шел по подлунной равнине, проваливаясь по пояс в голубой снег. Луна висела прямо перед ним, как циферблат огромных часов. Несколько раз с его ног слетали валенки, и ему с трудом удавалось находить их. Он был все еще сильно пьян, хотя и быстро трезвел на морозе. Через два часа перед ним встал большой холм посреди равнины, с вершины которого ветер сдул снег. Человек взошел на него и впервые за последние дни твердо встал на ноги. Под ним лежал огромный мир. Бесконечность простиралась во все стороны, насколько хватало глаз. В прозрачном морозном воздухе кружились одинокие снежинки, в безветрии падавшие почти отвесно. Человеку захотелось кричать, но он не мог даже пошевелиться и так и застыл перед вечной красотой бесконечного мира. Вселенная ничего не просила и никуда не звала, но он чувствовал, что надо что-то сделать, надо как-то выплеснуть тот трепет, что проснулся в его груди и неудержимо щекочет горло.

- Красота...

Сколько он так стоял - неизвестно. Только вдруг он заметил, что небо стало вращаться быстрее, будто кто-то невидимый вращал ручку завода небесной сферы. Луны уже не было, и небо стало темным, как вода в омуте. Яркие звезды засверкали остриями тысячи игл. В вышине туманной дорожкой пробежал Млечный Путь. Человек смотрел на небо и думал, что даже когда Земля исчезнет, кто-то все равно будет смотреть вверх. Так было сотни тысяч лет назад, и так будет всегда. Жизнь вечна и неуничтожима, как Вселенная. И еще ему показалось, что небо тоже смотрит на него.

А звезды меж тем вращались все быстрее и быстрее. В ушах у Семена появился легкий шум, поначалу почти не слышимый, но по мере того, как ускорялось кружение звезд, становившийся все громче. Вскоре он превратился в низкий гул, от которого болела голова и глаза наливались кровью. Небо разогналось в своей пляске и полетело, как карусель. Из-за горизонта вырвались неведомые созвездия. Семен не знал их, и в душе его появился легкий страх. Змееносец, Дракон, Южный Крест, Волосы Вероники... От гула боль в голове стала почти невыносимой, а звук все нарастал. Казалось, к нему приближается что-то огромное. Звезды слились в пунктирные линии и продолжали лететь все быстрей. Человек почувствовал, что его голова сейчас лопнет, в глазах зарябили красные точки, и тут из-за горизонта появилась Луна. Она, огромных размеров, вся покрытая кратерами, закрывая собой полнеба, пронеслась вверху. От невыносимого гула Семен закрыл уши руками и упал на колени; казалось, что она сейчас раздавит его. Луна скрылась из глаз, и на небо вышел караван планет. Первым летел оглушительно визжащий, раскаленный, как уголь в горне, Меркурий. Человек почувствовал, как его жар опаляет ему лицо, растапливает ледяную корку на голове, и упал лицом на мерзлую землю. Ему казалось, что за шиворот ему вылили расплавленную смолу. Он застонал и заерзал, не зная, куда деться от потока жара, хлынувшего с неба. Он подумал, что сейчас на нем вспыхнет одежда, и даже почувствовал запах тлеющего тряпья, когда жар стал спадать, уносясь вслед за планетой, скрывшейся за краем видимости. Ее визг медленно и немного печально затих вдали. Семен неуверенно поднял голову, горячая одежда коснулась тела, и он, зашипев от боли, выгнулся дугой.

После были еще планеты, а потом из темноты появилась Земля. Семен не знал, что это Земля, он просто увидел красивую планету, укрытую белой пеленой облаков, сквозь которые были видны голубые пятна океанов, желтые - пустыни, бурые - гор и зеленые - лесов и степей. Семен залюбовался ей, как в детстве любовался сияющим церковным алтарем. Ему вдруг стало грустно и в то же время весело. Захотелось плакать и плясать одновременно, бить при этом кулаком о стол и играть на гармони, разорвав рубаху. Планета плыла медленно, неторопливая в своем величии. Она, как красавица, опустившая к земле запорошенные снегом облаков ресницы, плыла, зная о своей красоте и зная, что всякий, кто с нею встретится, остановится, чтобы полюбоваться ею. Семену вспомнилась Наталья с косой до пояса и лебяжьей походкой. Да и вправду Наталья чем-то была похожа на Землю. Вроде все на виду, простая и понятная, а глаз не оторвешь и под ресницы ее заглянешь. А под ресницами Тайна переливается по жилкам, бежит струйками, где уж тут повернуться спиной да пропустить мимо. Пройдет рядом, как глаза промоет, мир блестеть начинает - солнце, цветы, краски...

Семен затанцевал, засмеялся, как маленький, даже руку протянул - мол, дотронуться хочу. И не боится ее ни капельки, хоть и большая она - во все небо, и проплывает так близко, что, кажется, разглядеть можно, как деревья в лесах под ветром качаются, как с них шишки да яблоки сыплются, как стаи китов в океанах плавают, бьют по воде огромными хвостами, выбрасывают фонтаны воды прямо в небо, как стаи диких гусей возвращаются под палящим солнцем и холодной луной на суровую родину, где за короткое лето надо успеть вывести птенцов, научить их летать и до снегов улететь в чужие жаркие страны.

В воздухе звучала музыка Земли. В нем был шум волн и звон капели, свист ветров и рев ураганов, пение соловьев и крики морских гигантов. Это была музыка жизни, могучая и в то же время нежная и тонкая, как сентябрьская паутина. Она серебрилась ледяными кристаллами и шуршала песком, перекатывалась камнепадом и мягко ступала рысьим шагом. Что-то человеку казалось в этой музыке знакомым, что-то он слышал впервые и потому вслушивался в нее, как в голос бабушки в детстве, когда она рассказывала сказки о далеких землях и великих подвигах героев былых времен, от которых остались только эти сказки. Сердце его замирало и перескакивало с удара на удар, как девчонка перескакивает с камня на камень, перебираясь через быструю речку.

Долго он любовался Землею, приплясывая от увиденного и услышанного. Засмотрелся так, что не заметил, как высокая гора, стоящая среди заснеженных хребтов на окраине великой страны, подошла вплотную и ударила его ледяной вершиной. Свет померк в его глазах, он слетел с холма и больше уже никогда не пришел в себя.

Над ним с погребальными песнями прошли Уран, Сатурн, Юпитер, Марс, Венера, Нептун, Плутон. Они пели низкими голосами, как когда-то пели над могилами героев, в чьих силах было менять вращение небосвода и пути планет, перешагивать горы и переступать океаны. Но это был всего лишь маленький человек, рванувшийся из своей земной скорлупы и погибший. Зачем он был им нужен? Почему опечалил их своей смертью?

На земле у холма пошел снег, и планеты стало хуже видно. Правда, смотреть на них было уже некому - все люди спали, а Семен лежал у подножия холма. Снежинки маленькими звездочками падали на его открытое лицо и забывали таять.

Лиса из-под снега выкопал Мухомор. Сейчас он был похож на обломок толстого дерева, вырванного с корнями. На этих корнях, с налипшими на них снегом и землей, он и передвигался. Со ствола местами отпала кора, обнажив гладкую темную древесину - тело лешачка. В верхней части ствола были две глубокие трещины, из темноты которых светились зеленые огоньки глаз. Чуть ниже торчал сучок, служивший носом и очень напоминавший при этом клюв.

Мухомор тихо подошел к Лисовой лежке и стал, осторожно поводя корневищами, разгребать снег. Сначала он работал самыми толстыми корнями, потом, когда подобрался близко к спящему, стал копать корешками потоньше и, когда совсем откопал Лиса, начал осторожно обмахивать его тонкими, как нити, корневыми волосками. Через некоторое время тот лежал совершенно очищенный от снега, как будто никогда в жизни туда и не зарывался. Мухомор залюбовался делом своих корней.

- М-м, хорошо, - довольно пробурчал он себе под нос, словно только что сам слепил Лиса.

Вдруг сзади него с елки обрушился водопад снега, и он, неуклюже переваливаясь, обернулся посмотреть, в чем дело, - как и все лесные жители, он был ужасно любопытный. Снег с тихим шуршанием понесся вниз, поднимая облака серебряной пыли, и с тихим уханьем упал на землю. Мухомор одобрительно поскрипел и повернулся обратно. Лиса в раскопанной лешим яме уже не было.

- Ох желудь, - скрипнул он и испуганно завертелся.

От Лиса можно было ждать какой угодно пакости, а он не хотел попадать впросак. Он оглядывался по сторонам, непонимающе шевеля корнями, когда на него откуда-то сверху скатился хохочущий бес. Он ухватил лешачка за нос и заверещал стаей синиц, сидя на его голове.

- Скрип-скрип, - запричитал Мухомор, качаясь под тяжестью Лиса.

А тот сплясал что-то на нем и, заливаясь смехом, слетел в сугроб.

- У-у, древоточец, - пригрозил лешачок бесу корнем. - Чуть не сломал...

- Смотри, с тебя аж кора от страха посыпалась, - показывал на него пальцем из сугроба Лис. Потом фыркнул, отряхнулся от снега и спросил: - Ищешь что, сухостой, али так просто заблудился?

- Э-э, короед, только скалиться и умеешь. Пойдем на озеро, проруби рубить. А то весной и рыбки не поешь. Все берега в мертвечине будут.

- "Проруби"... Сучком ее твоим долбить будем, ум деревянный?

- Зачем сучком? Ты камень найди.

- Ну вот еще, буду я сейчас под снегом камни искать. Да если и найду, их сейчас все равно от земли не оторвешь - примерзло все.

- Тогда ты топор у людей скради.

- Ха-ха, а сам чего не скрадешь, клест ленивый?

Мухомор замялся и продолжил:

- Потому что ты, Лис, быстрый, а я умный. Я придумал, а тебе за топором бежать.

- Ум в дереве не растет, шишка пустая. - Лис постучал по стволу, увернулся от корня, пытавшегося схватить его, отбежал в сторону и оттуда крикнул: - Ладно, опенок, принесу тебе топор. Только ты смотри не уходи. Я зайцем - туда и обратно.

- Жду-жду, орех разгрызенный, - проскрипел ему вслед Мухомор.

Взбивая рыхлый снег, Лис пронесся через лес и поля и остановился на краю деревни. В слабом, сероватом свете утра он оглядел ее, потянул носом. Из деревни пахло дымом, большими и малыми домашними животными, сеном. Он свистнул овсянкой и затрусил к одиноко стоящему домику бабки Матрены. По пути ему встретились сани, в которых сидел отчаянно зевавший мальчишка, закутавшийся в большой не по росту тулуп и совершенно забывший про лошадь. Пользуясь случаем, она шла еле-еле, досматривая свои лошадиные сны о лете, сочной траве, прохладной воде прудов и теплых ночных ветрах.

- Поспешай, - крикнул Лис, слепил снежок и запустил им мальцу в лицо.

Тот ошалел от неожиданности и, так и не проснувшись и не отерев с лица снег, завопил на всю деревню:

- Гей, колотушка!

Лошадь недоуменно оглянулась на него и немного прибавила шаг.

Бабка Матрена жила одна. Раньше у нее была семья, потом мужа убили на войне, каких всегда много случалось, а дети вышли замуж, женились и разлетелись по окрестным деревням. Правда, мать не забывали, с огородом ей помогали управляться, картошку привозили, хлеба, мяса. Была бабка толста и ленива. Здоровья в ней было хоть отбавляй, потому что тратила она его только на сплетни да прогулки от соседки до соседки. Вставала поздно, иной раз могла и до обеда проспать. Глазки у нее были маленькие, колючие, как репьи. При случае же любила пожаловаться на ломоту в костях и старость, о чем соседи потом за глаза говорили:

- Ломота у нее, как же. Бегает, как конь.

Что правда, то правда, в поисках свежей новости могла она сходить на другой конец села, а это три версты. Есть она любила подолгу, как бы нехотя, и выглядывала при этом в окно - не идет ли кто, не пропустить бы чего. Из хозяйства у нее были одни куры, штук пятнадцать, не более. Жили они в маленьком деревянном сарайчике с покосившейся дверью и заложенным доской оконцем, чтоб хорьки не лазили.

Лис подошел к двери сараюшки рядом с курятником, где он рассчитывал найти топор, постучал по замку пальцем. Тот упал. Бес угукнул и проскользнул в открывшуюся дверь. Хотя он прекрасно видел в темноте, ему все же пришлось довольно долго повозиться, прежде чем он нашел в сундуке топор. Закрывая сундук, он уронил корыто и с воплями выскочил наружу. Потом, чтобы согреться, он несколько раз обежал дом. Пробегая мимо курятника, услышал недовольное ворчание кур и петухов внутри и остановился. Бес прислонился к двери курятника и прогудел внутрь:

- Птицы?

Те ответили осторожным кудахтаньем.

- Птицы, гулять хотите?

Куры радостно загалдели.

- Угу. Ну пошли.

Он прошмыгнул внутрь и тут же вышел обратно с двумя курами под мышкой. Огляделся, хихикнул сам с собой и понес их в избу. Скоро по избе бродили все обитатели курятника. Они расселись на столе, сундуке, на безмятежно спящей Матрене, клевали что-то на полу и стенах, чистились. Старуха посапывала во сне и не просыпалась. Лис, залезши под стол, стал оттуда дразнить петухов. Они пока немного побаивались и вели себя нерешительно. Наконец один из них - самый молодой и наглый - громко захлопал крыльями и закукарекал. Бабка дернулась от неожиданности, медленно села на кровати, протерла глаза и остолбенела. Где-то далеко в деревне на крик ее петуха откликнулся другой, потом чуть ближе еще один, и, наконец, по всей деревне прокатилась волна петушиного кукареканья. Словно присоединяясь к этой побудке, бабка Матрена закричала так, что куры разлетелись от нее во все стороны, а наглый петух спрятался в чулане. Глаза старухи округлились, как два яблока, а в раскрытый рот могла пролететь одна из ее куриц. С трудом передвигая ноги от смеха, бес выбрался на улицу, подобрал оставленный у запертого курятника топор и двинулся к лесу, где его дожидался Мухомор.

В деревне потом неделю только и было разговоров что о бабкиных курах.

- Погреться они пришли, - смеялась вся деревня. - Красота бабке: и ходить за сплетнями никуда не надо, все сами к ней идут.

Мухомор встретил беса ехидной улыбкой.

- Ты, хвост хорьковый, куда за топором бегал, уж не за море?

- За море, за море, заморыш.

- А в голове у тебя что?

- А в голове у меня умок.

- Нет, в волосьях на голове у тебя что?

Лис воткнул в волосы длинное перо из петушиного хвоста, которое он нашел в курятнике.

- А это, пенечек, птички Симург перышко.

- Таких птичек не бывает, а перо на петушиное похоже, - торжествующе проскрипел деревянный леший.

- Нет, милок сучковатый, это петух на Симурга похож, только у него нос подлинней и глаза как звезды.

- Ну, значит, он только перьями не вышел. Принес топор-то, ус жучиный?

Лис показал топор, подбросил его высоко в небо и побежал ловить. По дороге стряхнул снег с трех деревьев, но топор поймал.

- Ох и ловок же, бес, - пробормотал Мухомор и не торопясь поплелся за ним, тяжело переступая через поваленные, занесенные снегом деревья.

Озеро походило сейчас на обычную лесную поляну. Трудно было догадаться, что внизу прячутся несколько метров воды, русалки, водоросли и рыбы. Лис выскочил на лед, снега было немного - по щиколотку, и заплясал, вертя топором в воздухе.

- Где рубить будем?

- На глубине, - вышел из-за деревьев леший.

Лис махал топором, пока не утомился. Осколки льда летели во все стороны, покалывали лицо. Он зажмурил глаза, чтоб в них не попало, а Мухомор отошел подальше - хоть и деревянный, да все равно лучше отойти. Бес устал, опустился на корточки, выгреб из ямы ледяное крошево, передал топор лешему. Яма была уже в две ладони глубиной и четыре шириной.

- А я не могу, - вдруг сказал тот. - Мне топор держать нечем.

Показал Лису свои корешки.

- У-у-у, - закружился на месте бес. - Ах ты, щепка гнилая, недорубок каверзный, пыль короедная. Значит, я один работать буду?

- Ну ты же видишь: чем мне работать?

- Клювом долби, как глухарь.

Мухомор виновато шевелил корнями и молчал. Лис крякнул селезнем и продолжил работу. Время от времени он поднимал голову и мычал на лешего:

- У-у, работничек...

Лис совсем умаялся, пока дорубился до воды. Она заплескалась на дне, поднимая ледяную крошку. Он выгреб осколки и обрубил у ямы края. Прорубь получилась большая, темная озерная вода тяжело задышала в ней. Некоторое время в этой непроглядной темноте ничего не было видно, потом у поверхности замелькали похожие на потускневшее серебро рыбы, они теснились спинами у открытой воды, жадно хватая ртами морозный воздух. От их толкотни во все стороны летели брызги, на морозе казавшиеся поначалу почти теплыми и сразу превращавшиеся в ледяные шарики.

- Ух вы! - Лис сунул руку в самую рыбью гущу.

Те кинулись было врассыпную, но тут же их ряды снова сомкнулись, и они оживленно продолжили свою веселую возню. Бес попытался ловить их, но это было не так просто. Рыба скользкая, только под жабры и ухватишь. Конечно, Лису было совсем нетрудно наловить сколько угодно, но ему хотелось порезвиться, и он, делая неловкие движения, хватал руками воду, приговаривая:

- Ушла. И эта ушла. Ох, скользкая какая, - дурачился он, потом сделал вид, будто оступился, и плюхнулся в прорубь, подняв столбы брызг и теперь уж точно отогнав всю рыбу от чистой воды.

Он завизжал от удовольствия и нырнул под лед. Вынырнул он уже с двумя карасями в руках и одним ротаном в зубах, выбросил их на снег, сказал Мухомору: "Постереги" - и нырнул снова. Из-под воды одна за одной стали вылетать рыбы и мягко шлепаться в белый пух снега, который тут же облеплял их, как саваном. Усеяв так весь лед вокруг проруби, Лис появился из-под льда и, лукаво улыбаясь, глянул на лешего:

- Что, деревянненький, пойдем искупаемся?

- Не захлебнись, выдра бесхвостая, - ответил тот, оглядывая россыпь добычи.

Лис брызнул на него водой и снова пропал. Подо льдом было темно, но Лиса это не смущало, он хорошо знал озеро и ориентировался даже в полной темноте. Плывя близко ко льду, он двинулся на дальний конец озера, где в омутах спали долгим зимним сном русалки. Сейчас, когда озеро вместе с миром замерзло и застыло, они не могли выходить на берег, чтобы водить хороводы и искать себе суженых. Поэтому они спали здесь на коврах из водорослей, укрывшись одеялами из тины и тесно обнявшись друг с дружкой. Лис укрыл их получше, поправил на головах венки из увядших лилий - когда придет весна и сойдет лед, они сплетут себе новые. На прощание поцеловал каждую в бледную щеку и отправился обратно.

Когда бес попытался вынырнуть на поверхность, мощные мухоморовы корни охватили его голову и окунули под воду. Потом леший накрыл ими всю прорубь, словно густой сетью, закрыв выход из воды.

- Купайся-купайся, пескарь, - приговаривал он, заталкивая Лиса обратно и поедая рыбу трещиной в стволе.

- Ну, сморчок, - только и успел сказать мокрый бес, и толстые корни снова погрузили его под воду.

- Помойся, а то снегом разве отмоешься, - пробормотал с набитым ртом Мухомор, вкусно хрустя рыбьими костями.

Лис повисел недалеко от светлого окна проруби, размышляя, как ему быть, потом поплыл, стараясь держаться ближе к поверхности. Между водой и льдом есть маленький воздушный зазор, где в крайнем случае всегда можно немного подышать. Пока он не знал, что можно придумать, чтобы обмануть хитрого лешего, но надеялся, что что-нибудь обязательно придумается. Он совсем не собирался плавать здесь всю зиму. Главное было - не останавливаться и искать выход.

Внизу мелькнула тень, похожая на огромную рыбу с человечьим туловищем. "Водяной", - обрадовался пленник. Водяной был бледен, с круглой лысой головой и детским лицом. Руки, похожие на плавники, и все его мягкое тело с рыбьим хвостом было покрыто слизью, отчего он масляно блестел на свету. Водяные не разговаривают, но всегда и все понимают. Лис несколько раз волнообразно кивнул ему для приветствия, тот повторил его движения. После, размахивая руками и вертясь всем телом, бес объяснил ему свое положение. Водяной смотрел на него умными серыми глазами и не двигался. Когда же Лис дернул головой, спрашивая, согласен ли он, водяной повторил волнообразные движения и пропал в темноте. Лис подплыл к проруби, где дневной свет по-прежнему загораживали мелькающие силуэты рыб и сеть корней лешего.

Мухомор одну за другой выискивал разбросанных карасей и уплетал их, не отряхивая от снега. При этом он что-то не переставая бубнил и потрескивал от удовольствия. Озеро блестело снежной гладью на солнце, рыбы было много, побежденный Лис сидел под водой, и все было хорошо. Счастливый Мухомор оглядывался и весело помахивал в воздухе корешками. Невдалеке раздался негромкий удар, как будто кто-то из-под воды ударил по льду камнем. Леший быстро засунул в рот поднесенную рыбу и прислушался. Вокруг стояла тишина. Он постоял, поплотней укрыл прорубь, боясь, как бы не вылез пролаза Лис. Удар повторился, и снова наступила тишина. Вдруг удары посыпались часто-часто, как капли во время дождя. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук. Стук приближался к нему. Мухомор беспокойно затоптался на месте. Удары подошли совсем близко и вдруг закружились вокруг него, как в хороводе.

- Бес, не пугай, - зашлепал он корнями по воде, - не напугаешь.

Стук кружился вокруг него, все сужая и сужая круги, пока не забился на одном месте прямо под ним, словно внизу обосновался водяной дятел, захотевший пробить лед.

- У-у, бес долбливый! - Лешачок посмотрел себе под ноги.

Стук становился все быстрее. Мухомор переступал на месте, но не двигался, только все чаще смотрел себе под ноги. Наконец он не выдержал и, не открывая проруби, перешел на несколько шагов в сторону. Удары также переместились вслед за ним и снова оказались у него под ногами. Мухомор подождал, хлопнул со всей силы по воде и перешел еще раз. Звук двинулся за ним. Так продолжалось еще несколько раз. Наконец леший не выдержал и побежал прочь от дыры во льду. Стук преследовал его по всему озеру. Лешачок, хоть и был сейчас деревянным, ужасно разнервничался и загудел от негодования на все озеро. Тут из проруби вырвался мокрый Лис и рысью набросился на него. Капли в его волосах застыли и звенели серебряными колокольчиками на всю округу прозрачным звоном.

- Эгей, старая морковка, теперь я тебя погоняю! - закричал он, ухватив Мухомора за нос-сучок и волоча его за собой.

- Скрип-скрип, - загундосил леший, - сломаешь, сломаешь.

- Молчи, репа пустая, чуть не утопил меня.

Мухомор пытался ухватить его корнями, но тот ловко уворачивался и только смеялся над противником. Наконец одному корешку удалось обвиться вокруг бесовой ноги, тот споткнулся, и они вместе полетели в снег. Потом они долго барахтались, Лис хохотал, а лешачок громко ухал. Лис победил - он завязал все корни узлами, встал в полный рост над побежденным. Острые обломки ствола и веток расцарапали ему руки и грудь, кровь мышиным горошком катилась по ним, но он не обращал на это внимания.

- Сдаешься, оборотень?

- Уху.

- То-то, свинушка прошлогодняя, - поучительно сказал Лис, после чего они принялись распутывать узлы на корнях.

Из проруби на них смотрела бледная голова с умными детскими глазами.

- Спасибо, - крикнул ей бес, танцуя, и помахал руками.

Водяной улыбнулся и нырнул под воду, а рыбы потом еще долго барахтались у поверхности, хватая ртами свежий воздух.

Лис встретил его в лесу бродящим без дорог, с паутиной в волосах и палыми листьями за пазухой. Он шел, вытаскивал их из-за отворота рубахи и разбрасывал по лесу.

- Аль делом каким занят? - спросил его бес.

Парень остановился, задумчиво посмотрел на неожиданного собеседника:

- Осень сею. На, - и протянул ему большой красный кленовый лист.

- Зачем? Июль ведь только.

Человек усмехнулся:

- Ничего, прорастет. Я всегда ее сею. Еще я зиму сеять могу. Смотри. - он достал из рубахи, из-под сердца, полную ладонь снега и тоже отдал ее Лису.

Было жарко, и снег начал быстро таять. Лис подержал его на ладони, посмотрел на бегущие к локтю холодные капли и протянул обратно.

- Не надо, и лист забери.

Парень пожал плечами, засунул непринятые дары обратно за пазуху.

- Как хочешь.

- А что ты еще можешь?

- Больше уже ничего не могу.

- А раньше?

Парень грустно опустился в траву.

- Раньше...

Медленно разложил вокруг себя листья, стал их рассматривать на свет.

- Когда листья перепревают, от них остается только сеточка из жилок, тогда они становятся похожи на голые деревья зимой. Правда, здорово?

- Конечно, здорово, - согласился Лис.

- Жилки - как голые ветки, черенок - как ствол. Наберешь охапку - словно зимний лес в руках. Ты любишь лес зимой?

- Я лес всякий люблю, - агукнул он, бегая неподалеку и собирая цветы. Перед тем как сорвать каждый цветок, он гладил его по стеблю и что-то шептал, извиняясь.

Парень негромко запел:

Ой да желтый лист

С ветки упал.

Да упал - упал

Во студен ручей.

Запрудил тот лист

Да студен ручей.

Разлилась вода

Да без берегов.

Смыла вода

Три деревни да город Злат.

Разорила весь край.

Мимо бежала мышь,

Лист задела хвостом-помелом -

И ушла вода

В круты берега.

И построили снова

Три деревни да город Злат.

Лис прибежал к нему с большим букетом, в котором были колокольчики, пастушья сумка, иван-чай, пахучий чабрец, несколько кустиков земляники с красными ягодами.

- Возьми.

Парень долго рассматривал подарок, будто ни разу до сих пор не видел живой травы.

- А зачем они мне?

- Зимой сеять будешь.

Парень отвел руку за спину:

- Я не умею.

- Бери-бери. А то вдруг мы без лета останемся?

- Не надо, я боюсь.

- Чего ты, глупый, боишься?

Парень только сильнее сжал колени и ничего не ответил. Лис пожал плечами и стал плести себе венок из собранных цветов. Человек долго молчал, потом стал тихо-тихо рассказывать.

Раньше, когда он жил среди людей, его звали Ильей. Когда ему исполнилось семнадцать лет, ему понравилась девушка из их села. Девушка была странная, нелюдимая. Ни с кем из девок не дружила, с парнями не зналась. Жила на отшибе, белый домик за деревьями не сразу и углядишь. Невысокая была, на голове платок черный носила, будто монашка. Глаза глубокие, как омуты, так и затягивает, если взглянешь в эту зелень. Волосы под платок прятала, но кто видел, говорили, что длинные они у нее, красивые. Катериной ее звали. Илья с месяц за ней ходил, все заговорить хотел. Она же как воды в рот набрала - не отвечает ни слова ему. Через месяц улыбаться стала, встречаясь с ним, но говорить не хотела. Почти через полгода первый раз с ним гулять пошла, и то за деревню, в глушь, чтоб не видел никто. Так и гуляли они с ней, пока осень не наступила. Он тогда ей последних цветов принес, думал, обрадуется, а она засмеялась и говорит:

- Зачем принес? Не люблю ведь я их...

- А что ж ты, Катенька, любишь?

- Шиповника цветы люблю. Да чтоб не розовые, а красные.

- Так не бывает же красных.

А Катерина будто и не замечает его, на вечернее небо смотрит и продолжает:

- Чтоб как солнце на закате... красные, как снегири.

Осеннее небо вечером багровое, холодное. Полоска заката, как след от кнута, кровью сочится. Вечера стылые, зимой с неба тянет. Травы жухлые, от инея ломкие, как стекло. Зима скоро.

Илья замолчал, не зная, что сказать, и Катерина медленно пошла домой. С деревьев падали красные и желтые листья. Катерина, не оглядываясь, свернула за поворот, и он остался один в листопаде. Листья летали, задевая его лицо и руки, словно укрывая землю, стынущую в кристалликах льда яркой дорогой тканью. То, что когда-то пришло из темноты подземелья, возвращалось обратно красивым, отжив свое лето и не жалея о том. Праздник продолжался уже не для них, но их это не заботило.

Не замечая ничего вокруг, Илья побрел домой, думая о Катерине. Этот праздник был тоже не для него, он сам чувствовал себя опавшим листом. Но если для листьев просто наступил срок, то он сам, добровольно уходил от радости, от жизни, от чудес превращения.

С тех пор он ходил как больной. Из рук все валилось, начнет что делать и застынет. Глаза невидящие в одну точку вперит и стоит, пока не окликнут. Отзывался с трудом, чувствовал, что не понимает, что вокруг происходит, да сделать ничего не мог.

Через неделю пришел к Катерине снова. Опять ходили вместе долго, молчали.

- Ну что, принесешь красный шиповник? - вдруг остановилась девушка и пристально поглядела на него.

- Да где ж я его возьму? - как прорвало несчастного Илью. - Что ж ты мучаешь меня, всю душу вытравила!

- Да ты подожди, не кричи. Я научу, где взять.

Посмотрел парень в ее глаза и провалился в их глубину, закрутило его, охватили холодные руки русалок, потянули на дно, во тьму.

- Где, скажи, - жадно, как голодный, впился в нее взглядом.

Катерина победно засмеялась и вдруг побежала от него по шуршащим листьям. Илья за ней. Она, уворачиваясь от его объятий, носилась меж деревьями. Платок сорвался с ее головы, волосы рассыпались по спине вольным потоком. Догнал ее, прижал к стволу осины:

- Говори.

- Лог за деревней знаешь, тот, что возле сада?

Он кивнул, не отрывая от нее взгляда.

- Там на дне растет куст шиповника. Цветы у него самые обыкновенные - розовые. Но если хочешь добыть для меня красные цветы, надо его три ночи кряду кровью поливать. Тогда по весне и зацветет он цветами, яркими, как закат.

- А чьей же кровью его поливать надо?

Катерина засмеялась и вырвалась из его рук.

- Своей.

Следующей ночью они встретились возле сада. Катерина была в длинной черной юбке и темной накидке. Илья оделся легко, но холода не ощущал. Внутри был такой мороз, что все тело от него словно бы онемело и стало бесчувственным.

- Не боишься? - спросила она его.

Влюбленный только и смог покачать головой. На краю оврага они остановились.

- Спускайся, - приказала она.

- А ты? - непослушный язык еле ворочался.

- Я буду здесь.

Илья начал медленно и осторожно спускаться. Внизу было темно, он шел ощупью, опасаясь споткнуться. Шершавые мерзлые травы хватали его за одежду и жестяно переговаривались за спиной. Когда долез до дна и его глаза привыкли к темноте, он увидел куст шиповника. Он стоял одиноко и напоминал брошенного ребенка. Стояла мертвая тишина. Казалось, все замерло и ждет того, что должно здесь произойти. Илья поднял глаза. Катеринин силуэт темнел на фоне неба, и звезды, как светящиеся пчелы, роились вокруг нее. Она молчала, лица ее видно не было. Парень опустил голову, вынул из-за голенища сапога припасенный нож и сильно полоснул себя по запястью. Из раны брызнула кровь, он занес руку над кустом. Кровь горячим зверьком пробежала по руке и сорвалась вниз. Капли падали, повисая на ветках и шипах, как почки невиданных листьев. Он почувствовал странное облегчение, как будто вместе с раной он перерубил в душе какие-то узлы, стягивавшие ее в тугие петли. Впервые за последние недели ему дышалось легко и свободно. Боли не было. Он посмотрел на небо и засмеялся. Голова слегка закружилась, как будто глотнул вина.

- Хватит, - донеслось сверху.

Илья достал веревку и, помогая себе зубами, перетянул руку выше локтя. Кровь остановилась, рука начала неметь. Он немного отдышался, спрятал нож обратно за голенище и принялся выбираться по склону оврага к ожидающей его темной фигуре. Она неожиданно тепло улыбнулась, взяла его под руку, прижалась к нему.

- Страшно было? - участливо спросила она.

- Нет, что ж тут может быть страшного...

Он казался себе таким невесомым, что думал, что сейчас взлетит. Все вокруг тоже словно потеряло вес, слегка покачиваясь вместе с ним. Счастливая Катерина зарылась лицом в рукав его рубахи.

- Мой. Теперь ты мой... - ласково повторяла, поглаживая его плечо.

На другую ночь все повторилось, и только голова закружилась сильнее, и, прежде чем выбираться, Илья долго сидел на хрупкой от инея траве, не замечая холода. Катерина не спустилась помочь ему. Он в каком-то пьяном оцепенении вскарабкался по склону, прижал ее к себе:

- Будет тебе цветок. Вырастет.

На третью ночь кровь текла медленно, нехотя. Он почувствовал, как закачалась земля, попробовал позвать Катерину, но она не отозвалась. Он еще постоял, шатаясь, потом ноги его подкосились, и он упал. А из руки под корни куста все продолжал течь темный ручеек. Когда девушка спустилась к нему, он уже не дышал. Она села рядом с ним и стала, тихо напевая, гладить его волосы. По одному закрыла широко раскрытые глаза Ильи.

Спи, глазок,

Спи, другой...

Из глаз ее полились редкие, почти незаметные слезы. Мимо пробегала бездомная хромая собака, остановилась поглядеть на нее да так и просидела всю ночь до рассвета.

Катерина подняла с земли нож, сделала на земле глубокий надрез, очерчивая контуры могилы. До утра ножом и руками она копала мерзлую землю. А в голове ее неотступно звучали слова, услышанные в раннем детстве от прохожей нищенки: "Тот, кто сыщет цветок шиповника, красный как кровь, обретет любовь, какую не обретал еще ни один смертный в мире".

Вырыв могилу, она аккуратно положила туда своего мертвого жениха. Поцеловала его холодный лоб, погладила по голове и зарыла. Она уже поднялась из оврага наверх, когда из-под земли раздались слова:

- Не будешь ты, Катя, ни счастливой, ни несчастной, ни живой, ни мертвой, пока не зацветет шиповник красными цветами.

Как сказал мертвый, так и сбылось. До самой весны не знала девушка покоя. По ночам ей слышались голоса, крики и жуткий смех. Под окнами каждую ночь выла хромая собака, что была с ней в ту ночь. Катерина просыпалась от собственного крика, в горячем поту. Тогда она накрывалась с головой одеялом и шептала:

- Зима пройдет, снег стает, прилетят птицы, зацветет шиповник красным цветом, и уйдет страх. Недолго осталось.

С тем и засыпала.

Сбылись ее слова. Зима откружила последними вьюгами и сдалась на милость своей нежной убийцы-весны, снег убежал по лощинам говорливыми ручьями, на землю опустились усталые птичьи стаи. Когда распустились листья на деревьях и по деревне поплыл запах цветущих садов, Катерина побежала в овраг смотреть на кровавые цветы...

Ее нашли утром следующего дня. Кто-то обратил внимание, что в овраге целый день воет собака. Катерина стояла мертвой посреди огромного куста шиповника. Как она туда попала, никто сказать не смог. Выглядело так, словно куст вырос за одну ночь и оплел ее своими колючими ветками. Вокруг головы несчастной расцвел венчик из ярко-красных цветов. Пока ее вытащили, исцарапали ей все лицо и изорвали одежду. Куст же рубить не стали, побоялись.

С тех пор люди стали обходить это место стороной. Детям тоже запретили ходить туда, "а то шиповник утащит".

Про Илью так никто и не узнал. О Катерине вскоре забыли, только и осталась от нее эта страшная присказка, да место за нечистое почитать стали.

Однажды Лис взялся небо дразнить. Однако дразнить стал хитро - рож не корчил, не кривлялся, словами не задирался. Просто смотреть на него перестал. Ходит по полям и вверх голову не поднимает, в землю уткнулся. День так ходил, другой, третий. К ночи третьего дня стала гроза собираться. Тучи, черные, как комья грязи, из-за горизонта выползли, заволокли все небо. Тяжелые, как и давят. А Лис ходит и будто ничего не замечает. Нашел шмелиное гнездо, медом поживился, но немного, а чтоб еще и хозяевам осталось. Набрел на полянку полевых опят, два часа на коленках ползал, все собирал. Когда насытился, спать лег лицом вниз. Лег и лежит посреди полей без конца и края. А тучи в небе все копошатся, напирают друг на друга, ворчат, погромыхивают. Ветер утих, вокруг ни шороха. Лис тоже дыхание затаил. Первая капля, тяжелая, как майский жук, упала на него, шлепнула по лохматому затылку. За ней другая по уху щелкнула. А потом полило, как прохудилось. Защекотали его капли по ребрам да по голым пяткам. Лис лежит молчит, не шевелится. Долго лежал, вымок, как мышь. Видно, устало небо ждать, когда он вверх поглядит, да как даст неподалеку молнией в землю. Лис аж выше себя подскочил, завизжал радостно и понесся. Вокруг темно, трава высокая, мокрая, как плетками хлещет. Ливень сильный, даже плечам тяжело. Бежит он, но вверх все равно не смотрит, только орет довольный. Рядом снова молния ударила, зазмеилась по земле. Бес увернулся, прокатился по траве, снова вскочил на ноги и дальше бежать. Тогда молнии прямо в него бить стали, он только уворачиваться успевал. Иногда так близко вонзались, что плечи обжигало, но ему это только веселья добавляло. Так и гоняло его небо по степи, хохочущего.

В это время люди в деревне испуганно смотрели на черные окна в потоках дождя. Там ослепительными деревьями от неба до земли за считанные мгновения вырастали молнии. В домах было жарко и душно. Мужики в белых широких штанах сидели на кроватях, крестясь при вспышках: "О Господи!" Их жены забивались в угол кровати и, прижавшись спиной к стене, натягивали одеяло до подбородка. Маленькие дети на печке тихо взвизгивали при ударах грома. В разрываемой сполохами темноте были видны их перепуганные лица. Они жались друг к другу, рассказывая про то, как в соседних Хорьках гроза подожгла дом, все сгорели, одна кошка осталась. От этих рассказов им становилось так страшно и сладко, что они долго не могли уснуть, все ворочались, вспоминая тонкие светящиеся стволы в небе. Они думали, что если успеть, то можно по ним вскарабкаться на самую высоту, на звезды. Может, там тоже живут люди. А может, только ангелы летают со свечками в прозрачных руках. А может быть, это и не звезды вовсе, а просто дырки в черной стене, за которой сад, где всегда светло, а на деревьях растут золотые яблоки, и ветки от них гнутся до самой земли. Так они лежали, мечтая, а Лис в это время, хохоча, бегал по лужам, весь грязный и мокрый. Он пробегал по улицам съежившихся от страха деревень, хватал с деревьев яблоки, на ходу хрумкал ими, съедая целиком, без остатка. В домах по стенам бегали суетливые тараканы, а по улицам текли ручьи. В домах трещали сверчки, а за окнами ухал гром, и бес голосил вслед за ним. На печке было тепло и душно, на дороге ветер пронизывал до костей, и ветки деревьев махали мокрыми руками. Лис, скользя по грязи, прыгал, стараясь не упасть, дети обнимали друг друга, пугаясь непогоды. Лису было весело, им было страшно. Дети ни за что бы не согласились выйти из дома, бес же дразнил небо и уворачивался от падающего оттуда огня.

Наконец, когда восток уже посветлел, Лис притворился, что устал, упал на колени, а лицо руками закрыл, все равно, мол, глядеть не буду. Что тут началось! Молнии стали бить так часто, что казалось, вокруг беса образовалась светящаяся стена. Одна совсем близко ударила, обожгла руку. Лис взвизгнул от боли и смеха одновременно, но рук от лица не отнял, только захохотал громче. Наконец он утомился от этой игры, открыл лицо, глаза же при этом оставил плотно зажмуренными.

- Хватит! - закричал, тяжело дыша от смеха и беготни.

Упал спиной на обугленную землю и медленно открыл глаза. На мгновение все в мире застыло, гроза оборвалась. Лис молчал и счастливо глядел в небо, где громоздились уставшие темные тучи. Лис смотрел, и от его взгляда тучи начали таять, медленно проглянуло голубое небо. Напоследок обрызгало его теплым дождем, смывая копоть и охлаждая обожженную руку. Лис благодарно улыбнулся, свернулся калачиком и, сладко посапывая, уснул под светом восходящего солнца.

Лис валялся на поленнице дров в заброшенном Семеновом дворе. Словно кот-бездельник, он жмурился на весеннее солнце и стеклянные капли, повисавшие на сосульках и падавшие в лужи вдоль стен сарая. Перед падением капли сверкали кусочками битого стекла, отражая небо и ленивого Лиса под ним. Бес сладко зевал, поглядывая сквозь полуопущенные веки на воробьев, купавшихся в талой воде. Мокрые, они топорщили перья и становились более голосистыми и задиристыми, чем обычно. Их перебранка вывела беса из приятной дремы. Он покопался под головой, вынул полено. Не открывая глаз, помахал им в воздухе. Птички притихли, переглянулись, став похожими на маленьких детей в присутствии взрослого брата. Но все-таки они не успокоились и, лишь стараясь не шуметь, продолжали толкаться, задирать друг друга и брызгаться. Лис задремал, вдыхая теплый и чуть влажный запах отсыревших дров. Здесь чувствовался аромат леса, мшистых деревьев, муравьиных троп и березовой коры в черных насечках. С тех пор как пропал Семен, прошло три месяца. Весна вовсю гоняла по небу рыхлые облака, которые уже не могли по-зимнему прикрыть все небо, и оно выглядывало из-за них, как тело замерзшего бродяжки сквозь дыры в ветхой одежде. По старой памяти Лис иногда забегал на покинутый двор, спал в доме на голой кровати, в солнечные дни валялся под солнцем на поленнице.

Воробьи настороженно затихли. Бес чуть потянул носом, пробуя воздух. Кот, понял он. Тот самый рыжий кот Семена, которого Лис когда-то попросил принести уголь из печки. Сейчас он был тощий и мокрый. Осторожно крался по крыше к краю, надеясь остаться незамеченным. Однако хитрые воробьи углядели его, когда он был еще высоко, за трубой. Рыжий сползал все ниже и ниже. Его неопытность в охоте веселила даже воробьев. Они продолжали брызгаться водой, притворяясь, что ни о чем не подозревают. Горе-охотник подкрался к кромке крыши и застыл, жадно глядя на добычу. Подобрался, переступил поджатыми лапами и кинулся вниз. Воробьи с хриплым чириканьем разлетелись врассыпную, дождавшись возможности повеселиться. В веере брызг кот плюхнулся в лужу. Бес захохотал вместе с воробьями. Рыжий сел посреди лужи, с недовольным видом глядя на Лиса, который от смеха свалился с поленницы и на четвереньках пополз к коту. Сел около него в ту же позу и стал с обиженным видом ворочать головой. Кот презрительно отвернулся. Бес некоторое время сидел рядом в луже, издеваясь над его гордым и нелепым видом. Потом ему это надоело, он встал во весь рост и поглядел на кота сверху вниз.

- Что, хвост хорьковый, тяжко живется? Хозяина нет, кормить некому?

Взял его за широворот и небрежно, словно лист лопуха, понес со двора. Кот принялся извиваться, царапая ему руку.

- Брось шипеть, - встряхнул его бес.

Рыжий обвис снулой рыбой, дергаться перестал и только наблюдал за происходящим вокруг.

Вскоре они добрались до леса. Лес сейчас был мокрый до последней веточки, до последней почки. Деревья только начали просыпаться, открывать свои невидимые глаза, ощупывая воздух и втягивая его в себя настойчиво и осторожно. Оттаяла почва, зашевелилась под прошлогодней сопревшей листвой, взбудораженная приближением весеннего солнца с его теплом и живительной силой. Земля начала забывать неподвижную прозрачность зимних закатов с пурпурным снегом. В ее памяти стиралось холодное солнце, висящее оранжевым карликом над темным кружевом лесов, с трудом пробивающееся сквозь путаницу голых ветвей, тесно чернеющих на его фоне. На солнце больше нельзя было смотреть не щурясь. Оно приближалось день за днем, ночь за ночью. Снег таял на глазах, сохраняясь только под навесами елок, да и там он был уже серый, как посыпанный пеплом.

По дороге Лис остановился у растущей над ручьем ивы. Сейчас ручей был широким и мутным. Летом вода спадала, очищалась и бежала узкой прозрачной лентой к реке. Погладив тяжелые, будто опухшие, ветви дерева, бес оторвал несколько длинных хворостин, перекинул их через плечо и зашагал дальше. Придя в лес, он дошел до ельника и вдруг, размахнувшись, швырнул кота на верхушку самого высокого дерева. Кот закружился в воздухе, распустил когти, но ухватиться за ветки все равно не смог, его лапы лишь скользнули по мокрой хвое. С воем он поехал вниз, похожий на шапку рыжего снега. У земли его легко поймал за шиворот Лис.

- Пойди погуляй, голубь, - сказал бес и кинул его на другую ель.

Кот снова замахал когтями и съехал вниз, где опять был пойман.

- Упрямый какой, - недовольно пробормотал его мучитель и кинул в третий раз.

На этот раз совсем потерявший голову рыжий вцепился в широкие еловые лапы и вскарабкался на маковку, откуда вскоре начал жалобно и противно орать. Безжалостный Лис на этот раз обрадовался, хлопнул себя по ляжкам и, зажав в зубах ивовые прутья, полез вверх. Прутьями он накрепко привязал отчаянно сопротивлявшегося кота к верхушке ели и огляделся. С высоты было далеко видно. Виделась лесная голая чернота с зелеными островками - путаница ветвей и игл. Видны были поля, недавно начавшие оттаивать и потому покрытые легкой дымкой пара. Проглядывала далекая серая река, вышедшая гулять из берегов, бурная и опасная. Лис проверил крепость узлов, пригрозил пальцем сидящей неподалеку вороне: смотри не подходи. Ворона неподвижно оглядела кота и беса черными бусинами влажных глаз.

Слетевши с дерева, бес лег на землю и стал кататься вокруг ствола ели, на вершине которой светилось рыжее орущее пятно.

Яблочко, яблонька,

Капелька, градинка,

Ивовая ножка,

Зрей понемножку.

Солнышком с неба,

Звездочкой снега

Зрей-наливайся,

В руки срывайся.

Встал, быстро слепил из снега тяжелый снежок, сбил им шишку. Ловко, словно клест, распотрошил ее. Легкие как пух семена собрал в ладонь и забросил в рот. Даже не посмотрев на кота, быстрыми шагами скрылся за деревьями.

Когда рыжий понял, что его бросили одного между небом и землей, прямо под бездонной синевой, над бесконечным сплетением ветров и веток, неба и жизни, он даже на мгновение замолчал. Но страх и непонимание происходящего перекосили его, схватили за сердце. Он заорал снова, задергался изо всех сил, пытаясь зубами достать до охвативших его пут. Прутья впились в него как пиявки, каждое движение лишь выстригало шерсть с кошачьих боков.

Стемнело, небо напоследок прояснилось, высыпали ледяным зерном первые звезды. Колесом телеги кочевника покатила по небу луна. Рыжий замолчал от усталости. Теперь можно было посмотреть вокруг.

Рассвет застал луну где-то на середине пути, она побледнела, но исчезать не собиралась. В небе до полудня был виден ее белый лик. Подул холодный, жалящий ветер, пробрал кота, укусил за вытертую прутьями голую кожу. Рыжий поежился и сглотнул голодный ком. Лис все не возвращался. Пошел дождь, сильный и холодный, как снег. Ветер стал плотным, как ладонь, он хлестал каплями по голове, глазам, обвисшим усам животного, словно пробуя на прочность его продрогшее и голодное тельце. Кот вымок до шерстинки. Ему хотелось сжаться, чтобы не было так больно и холодно, но прочные путы не пускали, он мог только дрожать. Дождь бил его жгучими плетками воды, привязывая к боли, от которой щипало глаза. От своего бессилия и жестокости мира рыжий заскулил слепым котенком. Мир от этого не изменился, не сжалился над бедным, ведь вселенная могла быть только такой, и никакой другой. Ей никого не было жалко, и никому она не хотела сделать больно. Непогода продолжалась весь день и всю ночь.

Наутро дождь прекратился. Кот открыл глаза. С востока наползали тяжелые, серые тучи. Полетел мокрый снег. Бес все не возвращался - наверное, забыл про пленника. Скоро снег облепил рыжего со всех сторон, охотно цепляясь за мокрую шерсть. Несчастный кот превратился в белый кокон. Он ослеп и оглох в этой жестокой белизне, снег не давал открыть глаза и забил уши до звона. К ночи он перестал ощущать себя, свое тело, ему показалось, что он уже умер и превратился в облачко, висящее в темной пустоте. Он не чувствовал ни головы, ни хвоста, ни лап - только пустоту внутри и снаружи. Ему вдруг стало неинтересно, жив ли он и жил ли когда-нибудь вообще, есть ли вокруг что-то и было ли что-нибудь. Так прошел еще один день его заточения посреди бескрайнего мира.

К вечеру небо расчистилось и появились набросанные в непонятном, но красивом порядке звезды. Луна покатилась, как клубок шерсти - забава котенка. Рыжий не видел ничего этого, окутанный снегом. Он только почувствовал бесконечность и тишину, открывающиеся во все стороны. Они начинались внутри его, и он висел в них, нечувствительный к происходящему. Он понял, что его нет и уже никогда не будет. С этим он и встретил утро.

Солнце взошло молодое и теплое. Оно взяло его в свои красивые руки и бережно, словно яйцо от скорлупы, очистило от снега. Рыжий приоткрыл глаза и сощурился от нестерпимого блеска - мокрый лес сверкал. Ему показалось, что он видит все в первый раз. В мире же ничего не изменилось, кроме самого кота. Что-то ненужное отслоилось от него вместе со снегом. Прошло ровно три дня, как он здесь оказался.

Верхушка ели чуть закачалась, и перед пленником появился Лис. Он бережно отвязал его, подул на вытертые прутьями полоски на боках, осторожно слез и поставил на землю. Освобожденный кот сделал два неуверенных шага и упал на живот. Полизал снег, отдышался, с трудом поднялся на слабые лапы. Ходьба давалась с трудом, но надо было идти, потому что хотелось жить. Ветки цеплялись за него, он старался не замечать их. Вскоре Лис потерял его из виду.

С тех пор в лесу стало на одного охотника больше. Это был поджарый, быстрый зверь с темными полосками на боках. Он охотился на зайцев, птиц, белок. Подкрадывался очень тихо, как падающий лист, добычу хватал быстро, намертво. Когда наедался, ложился спать на толстых ветках деревьев, готовый вскочить в любую секунду, чтобы броситься на врага или жертву. В лунные ночи забирался на верхушки высоких деревьев и удивленно смотрел на небо, под которым спала земля. Наглядевшись, бросался вниз, едва цепляясь за ветки, падал на упругие лапы и растворялся в темноте.

Поп не пропал. Он убежал от своего старого дома, от разбитого колокола, оскверненной церкви и людей, предавших его. Он бежал по ночным лугам с невидящими глазами, пока не заблудился в лесу.

Когда очнулся, сел на землю, сгреб пальцами палые сосновые иголки, прижал колкие кулаки к лицу и заплакал. Он плакал долго, в голос, заходясь и захлебываясь, как маленький. Ревел безнадежно, понимая, что что-то отныне и навсегда оборвалось в его отношении к вере. Все для него рухнуло. Храм, который он столько лет строил внутри, развалился, построенный на зыбучем песке замкнутости на себе, людях и их делах. Люди и Бог были для него двумя осями, на которых балансировало все сущее. Он всю жизнь стремился сблизить эти оси, соединить их в одну. Увидеть в человеке Бога и человека в Боге. Когда он лишился веры в людей, мир рухнул. Вера в Бога не смогла удержать его от падения. Может быть, он вообще перестал верить, он еще не понимал. Потому он не мог найти утешения и продолжал рыдать, даже когда кончились слезы. Потом он впал в какое-то оцепенение, жизнь в нем сжалась в угрюмый темный комочек, не больше паучка, и затаилась где-то в глубине тела. Дело было летом, и потому он не замерз, пролежав так три дня.

Поп пришел в себя, словно вынырнув из-под толщи вод, но первый вдох делать не торопился, опасаясь чего-то. Присел, повел головой, не замечая ничего. Встал на четвереньки и осторожно, как слепой, поковылял вперед. Наткнулся на дерево, ощупал шершавый ствол, медленно поднялся по нему. Долго стоял, открыв глаза и качаясь от слабости. Когда взгляд его прояснился и стал осмысленным, он двинулся дальше. Через час набрел на заросли дикой малины, стал есть ее, жадно хватая ртом и урча, как медведь. Наевшись, забился в гущу кустов, где и заснул тяжелым сном.

Ему снились темные облака, катящиеся по низкому небу, откуда то и дело прорывались кривые, изломанные молнии. Черные птицы метались между ними, не зная, куда деваться, потому что земля тоже пропала. Ее залило горячей водой, под которой не осталось ничего живого. Птицы пытались улететь, но, куда бы они ни летели, их везде встречало бурное море с огромными, до облаков, черно-смоляными волнами, огненные горы и кровавое небо в ржавых тучах. Молнии попадали в птиц, и они, даже не успев вскрикнуть, комочками обугленных перьев падали в водяную бездну.

Человек проснулся оттого, что кто-то переступал костлявыми лапами по его груди, приближаясь к голове. Он не подал вида, что проснулся, и, стараясь унять бешено колотящееся сердце, стал прислушиваться к своим ощущениям от поступи, пытаясь понять, кто к нему пришел. Тяжесть показалась неожиданно большой, и он испугался. Медленно открыл глаза. Он едва успел заметить большой черный клюв, бьющий его в лицо. Если бы он отдернул голову чуть позже, то остался бы без глаза. Из рассеченной брови полилась кровь. Он замахал руками, закричал от ужаса. Ворон не испугался и продолжал бить своим крепким носом в лицо едва очнувшегося от сна человека, ослепленного прямыми солнечными лучами. Птица вцепилась когтями в одежду на его груди, била крыльями и пронзительно каркала. Ее удары приходились рядом с глазами. Человек попытался отнять руки от лица, чтоб оторвать ворона от одежды, но тот словно врос в нее и продолжал долбить. Наконец - наверное, потеряв веру в успех своего дела - ворон в последний раз увернулся от рук, ударил, попав в переносицу, не спеша спрыгнул с груди и полетел над самой землей, почти задевая крыльями верхушки высокой травы и отливая черной сталью на солнце. Человек посмотрел на свои руки в крови. Он редко видел кровь и только сейчас увидел, как она красива. Она текла по белым ладоням, капала на траву, бежала вниз по стеблям к земле и там терялась. Он неожиданно забыл обо всем. Забыл, что у него больше нет ничего: ни людей, ни церкви, даже Бога, может быть, тоже нет. Человек сидел и смотрел на капли, масляно падавшие с его бровей, лба, подбородка. Незаметно он уснул.

Утром он не смог открыть глаза: глазницы были залиты запекшейся кровью. Он ощупал лицо, покрытое сплошь грубой, шершавой коркой, не понимая ничего и от этого пугаясь еще сильнее. Ему захотелось смыть это, но он не знал, где ближайшие ручей или озеро. Он был один посреди огромного и неизвестного леса. Затерялся в его просторе и ослеп. Скуля и рыча, он принялся сцарапывать с себя бурые комья, затвердевшие за ночь. Он катался по земле от бессилия и боли, проклинал кого-то, бил руками о землю, царапаясь о колючки, вгоняя под кожу целые гребни заноз, и продолжал сдирать с себя слепоту вместе с кожей.

Когда он снова открыл глаза, у него не было ни бровей, ни ресниц. Лицо стало по-детски голым и беззащитным.

В избушке было тихо, лишь потрескивали в каменной печке дрова да кто-то шуршал в углу. Ночь выдалась темная - ни луны, ни звезд. Небо закуталось тучами, как теплым овчинным тулупом, и не желало являть себя земле. От углей в печи на стену ложилось пятно, красное и слегка дрожащее от переливающегося света. Яркое в центре, оно размывалось по краям, где, не боясь потеряться, свет смешивался с тьмой.

Поп лежал без сна, глядел в центр пятна, мысли шли, цепляясь друг за друга, как малые дети. Тянулись бесконечной цепочкой, потом вдруг разбегались, перепутываясь, и снова выстраивались в некое подобие порядка. Ему думалось о сотне вещей сразу. О том, что надо заготовить побольше дров, пока нет снега; что клюквы в этом году совсем мало, а грибов хватит до следующего лета; о том, кто быстрее устанет вставать - солнце или луна; что Синее болото разрастается; что сосны вытесняют березы; что ряса прохудилась; что бесы злые; что надо спать... Пятно света на стене переливалось красным и дрожало, как вода в колодце. Он закрыл на минуту глаза, пытаясь уснуть, но не вышло, и он снова уставился на стену. В пятне откуда-то появились тени. Поп увидел два четких профиля. Один был с крючковатым носом, козлиной бородкой и взлохмаченными волосами. Он все время ерзал и суетливо смеялся. Другой был толстый, с неторопливыми манерами, нос картошкой. На голове его была шапочка, напоминающая картуз. Он был бы похож на зажиточного мужика, если бы не ветки, густо торчавшие из-под шапочки. Тот, что с бороденкой, что-то беззвучно рассказывал степенному, показывая на попа и мелко смеясь. Степенный качал головой, соглашаясь. Потом повернул к человеку голову и так застыл. Суетливый продолжал что-то ему объяснять, но он, казалось, больше не обращал на него внимания, заинтересовавшись только лежащим у другой стены человеком. Поп не видел его лица, только темную тень, но почувствовал на себе его взгляд, тяжелый, как кошка, идущая по телу спящего. Взгляд прошелся по нему изучающе, затем солидный снова повернулся к своему собеседнику для продолжения разговора. Поп лежал ни жив ни мертв. В избе стояла гробовая тишина, даже в углу все стихло, и лишь дрова чуть трещали, рассыпаясь в пепел. А на стене шла оживленная беседа: тени резво шевелили губами, размахивали руками, соглашаясь и противореча друг другу. Человек огляделся - вокруг никого, в окне темно, словно тряпками завесили. Дом замер, и лишь на стене, в круге мерцающего света, продолжался разговор. Священник завороженно наблюдал за ними, боясь пошевелиться, пока неожиданно для себя не заснул. Потом он сам не верил, что смог спокойно уснуть, в то время как на стене, в двух шагах от него, жили тени. Он спал, а тени все говорили и говорили свои беззвучные слова, поглядывая на спящего и смеясь.

Прошло много лет. Изменился лес. Поляны поменялись местами с болотами, пожарища заросли густым молодняком, появились новые пепелища. Поп превратился в мощного старика с густыми, нависающими бровями, тяжелой поступью и крепостью старого дерева в теле. Руки стали узловатыми, словно ветви дуба. Глаза поменяли цвет: из младенчески голубых они превратились в ярко-зеленые, как у большинства жителей леса. Видом он был суров, но, когда чему-то радовался, его лицо озарялось светлой улыбкой, а в глазах пробегали золотистые искры. Теперь он уже не ощупывал при ходьбе каждое дерево, проверяя реальность мира; сейчас он ходил твердо, опираясь на тяжелый посох, доходящий ему до плеча. Он выломал его из векового дуба, на который сам стал похож в зрелости. На плече у него сидел ворон, когда-то чуть не лишивший его зрения. Он сидел нахохлившийся и спокойный, слишком старый, чтобы чему-то удивляться. У священника отросла длинная борода, по грудь, и волосы до середины спины. И волосы его, и борода, и усы - все было с проседью, под цвет его выгоревшей от долгой носки рясы, которую он снимал, только когда купался в ручьях или выходил из избенки под летние дожди, хлопая себя при этом по плечам и приговаривая: "Слава Тебе, Господи, вода. Жизнь течет". На шее его висел тяжелый священнический крест. Когда он появился в лесу, то спрятал его в ветвях березы, не считая себя вправе носить. Он считал, что тяжко согрешил, попытавшись повеситься, а значит, недостоин носить крест богослужителя. Поп сделал себе простой крестик из веточек ивы и носил только его. Когда прошли годы поста, молитв и размышлений, он снова надел старый крест на шею, чтобы больше не снимать до самой смерти.

Из бывших прихожан никто не узнал бы в нем того робкого и легко красневшего батюшку, каким он был, живя с людьми. Он и сам начал забывать людей и разговаривал с деревьями, камнями, птицами.

- А ты знаешь, что за птица у тебя на плече?

Старик погладил Ветра по голове:

- Это не птица, это Ветер. Черный Ветер из степей. Он приходит от обгоревших холмов и черного дыма. От его друга - огня - убегает все живое, потому что он в безумии убивает все, кроме воды, земли и ветра.

Лис кинул в озеро камешек. Тот заскакал по воде, выбивая мелкие, как искры, брызги. Бес начал рассказ.

- Так уж вышло, что после ухода Странника в мире появилась тоска. Не слышен больше был его веселый смех, не звучали веселые песни. Мир сильно обеднел. Правда, и Странник обеднел без мира. Говорили, будто, когда он пришел к колодцу, вокруг его головы, рук и ног было сияние. Мягким светом оно разгоняло мрак вокруг него, освещая дорогу. Все, кто попадал в тот свет, чувствовали неизъяснимую радость от красоты и доброты жизни. Потому так и влекло всех к Страннику, а он никого не прогонял. Наоборот, самых малых и слабых он сажал на ладонь, долго глядел в их счастливые глаза и сам оттого веселился. Когда же он собрался уходить, сияние отделилось от него и осталось в этом мире. Говорили, что это он свою любовь оставляет. Сияние растворялось в воздухе, на мгновение все ощутили радость, и тут же в мир вошла тоска. Она наполнила глаза слезами, и смолкли песни, утих смех. Звери, птицы, рыбы разошлись кто куда, чтобы другие не увидели их слез. Когда они успокоились, то встретились снова - поговорить, повспоминать. Они долго говорили о Страннике, пока белая сова не задала вопрос:

"Почему он ушел от нас?"

Звери притихли, посмотрели друг на друга. Никто не решался ответить, и первой начала серая цапля:

"Он затосковал по тем местам, где еще не был. Где звезды летят водопадами в озера света и блестят на дне золотыми рыбками. Где стада планет пасутся вокруг стогов одиноких звезд, таких далеких, что даже их свет не в силах долететь друг до друга. Где черные дыры как прорехи в карманах Вселенной и куда неведомая сила затягивает все, что к ним приближается..."

Все задумчиво слушали, что говорит им птица, когда поднялся огромный ящер:

"Не слушайте эту глупость. Он ушел потому, что здесь было слишком много желающих погреться в лучах его сияния. По своей жалости он выбирал кого послабже и сажал рядом с собой. Когда ему надоела суета и толкотня этих беспомощных вокруг него, он пошел дальше, к холодным звездам, где никто не будет докучать ему своим бессильным писком. О, если бы не эта мелочь, которая жалась к нему, он до сих пор был бы с нами! Отныне, я обещаю, каждого, кто меньше и слабее меня, безжалостно сжирать, чтобы к его возвращению очистить мир от этих ничтожеств, чтобы остались только самые сильные, кто не будет клянчить у него радости. Тогда он никогда не уйдет отсюда и будет счастлив. Вот вам мое слово!"

С этим он схватил поперек туловища стоявшего рядом быка и разорвал пополам. На землю пролилась первая кровь. Звери в ужасе бросились врассыпную. С тех пор и до великой битвы стихий сильные, не переставая, убивали и лили кровь слабых.

Вода тоже тосковала по Страннику и, не зная, куда себя девать от потерянности, решила, что только огонь может быть виноват в том, что он ушел.

"Ты, наверное, обжег его", - обвиняла вода.

"Неправда, я только грел. Это ты намочила его обувь и пропитала росой одежду. Из-за тебя он ушел".

Вода не смогла стерпеть этого. Она вышла из берегов и пошла войной на огонь. Она взяла в союзники ветер, и вдвоем они вздымали огромные волны. Эти волны были выше самых высоких деревьев нашего леса. Даже если бы мы смогли поставить несколько таких деревьев одно на другое, мы все равно не достали бы до их гребней. Огонь обратился за помощью к земле, и они вдвоем стали воевать против воды и ветра. Вместе они воздвигали высокие горы, из вершин которых вырывалось пламя, вылетали раскаленные камни и текла расплавленная земля. Когда эти горы росли, земля дрожала и тряслась от напряжения, нелегко было поднять их на высоту полета орлов. От усилий земля трескалась, из трещин курился дым и летел пепел ее горевшего нутра. Когда вода захлестывала вулканы, они взрывались, разрушаясь до основания. Их стены разлетались огнедышащими глыбами, сжигая воздух во всей округе. Все живое истреблялось раскаленным паром, огненными бомбами и ужасом. Война сметала все: и рыб, и зверей, и растения. Постепенно вода залила половину земли и горячая, как кипяток, источала удушливые испарения. Оставшаяся земля лежала раскаленной сковородой. Растения сгорели, оставив после себя только кучи серой золы. Животные ложились обессиленные и быстро превращались в обтянутые кожей скелеты, рассыпавшиеся в прах от любого прикосновения. Рыбы сварились и, рассыпавшись на части, опустились на дно. Остались только птицы. Они метались меж небом и водой, в воздухе, прошитом ветвистыми молниями. Опаленные близкими разрядами, ослабевшие от многодневного парения в воздухе, задыхающиеся от едкого пара, они висели меж четырех стихий и ждали конца.

Как ни велики силы стихий, но и они не бесконечны. Война кончилась. Вода, земля и воздух стали остывать. Ни одна из стихий не смогла доказать своей правоты, но, исчерпав все силы, они решили ждать возвращения Странника без взаимных упреков и обвинений. Вода вернулась в пределы рек и морей. Огненные горы погасли. С неба перестали сыпаться молнии. После отхода воды земля лежала голая, изможденная дракой, в следах потоков, разорвавших ее плодородный слой. На эту пустынную землю без сил упали птицы.

Неизвестно, как они прожили тот первый год. Может быть, они долбили камни и тем были сыты, может, ели друг друга. Известно только, что те, кто выжил, живы до сих пор. Одна из этих птиц сидит у тебя на плече.

Человек медленно вышел из забытья, вызванного рассказом Лиса, и заглянул в глаза ворона, которого он звал Ветром. Глаза птицы были похожи на черничные ягоды с блестками света в уголках. Казалось, в них навсегда остался след великой огненной битвы. Священник с удивлением смотрел в них и верил, что все рассказанное Лисом - правда. Держать на плече птицу, живущую от сотворения мира, было все равно что держать небо, чей вид бесконечно красив и неизъяснимо приятен.

Лис лежал на берегу речки. Он лег так, чтобы быть наполовину в воде, а наполовину на мелком, промытом песке. Река неторопливо шла по песчаному дну, закручиваясь в мелких водоворотах. Лето было жарким, вода хорошо прогрелась, и лишь на дне темной рыбой таился холод. Лису было интересно нырять в омуты, с размаху влетать в жгуче-холодную воду, а потом медленно подниматься на поверхность, где сразу становилось легко и свободно. Сейчас он отдыхал от этих нырков и нежился на солнце. Любопытные мальки щекотали его пятки, склевывая с них пузырьки налипшего воздуха. Лис сладко поеживался от щекотки, но рыбешек не прогонял.

Вскоре он почувствовал приближение Мухомора. Тот подошел, посопел немного и присел за головой беса на траве. Лесной народ не считает обязательным здороваться, достаточно просто подойти и увидеть, что тебя заметили.

- Лис, а как ты думаешь, хорошо быть камнем?

В этом месяце Мухомор был сном. Так называл его Лис, когда тот становился чем-то неуловимым, переливающимся, с легким запахом елового дыма. Мухомор то дрожал паутинкой серого осеннего дождя на ветру, то сверкал огромной каплей воды, то сиял, как радуга, оставаясь при этом полупрозрачным. Если на него смотреть прямо, он истаивал под пристальным взором; если же поглядывать краешком глаз, то можно было разглядеть его игривую мордочку с вечным налетом зеленого мха на щеках.

Лис повернулся к нему, привстал на локтях. Играя, провел рукой, словно пытаясь схватить лешачка за нос, и, как всегда, схватил воздух.

- Эх, хотел бы я, чтобы ты сейчас был чем-нибудь твердым. Хоть за нос тебя потаскать можно было бы.

Мухомор отозвался глубоким стеклянным звоном, похожим на смех.

- Потерпи малость, я в следующем месяце, может, ежом стану. Хватай тогда сколько хочешь, если рук не жалко. - и он снова зазвенел смехом.

Лис залился следом.

- Я тебе колючки-то повыдергаю. Побегаешь голым по лесу. Вот смеху будет!

Когда они отсмеялись, Мухомор снова пристал:

- Так что, бес, хорошо быть камнем?

- Мне кажется, камню хорошо быть камнем, пчеле - пчелой, а Лису - Лисом.

Он звонко шлепнул себя по лбу, согнав комара.

- Что это ты, туман суетливый, за вопросы задаешь?

- Это я к тому, что Коростель мне рассказывал, что Серый Останец - живой камень. Блуждал много за свою жизнь, вот и зажился.

- Это какой Серый Останец, тот, что в излучине Ягодной Рясы?

Мухомор кивнул прозрачной головой:

- Он самый.

Серый Останец был принесен Великим Льдом. Это было в общем-то не очень давно, но люди тогда еще ходили в шкурах и жили в шалашах и пещерах. Камень пришел на языке льда, закрывшем всю округу разом. Лис тогда полюбил разгребать снег, добираясь до льда, и всматриваться в его холодную, мглистую глубь. В лед вмерзло немало камней и веток. Иногда можно было разглядеть мертвых животных, захваченных где-то в холодных просторах и принесенных сюда ледяной волной. Однажды Лису показалось, что эти замерзшие звери не умерли (тогда он был моложе и многого не понимал). Он решил, что если их отогреть, то они оживут и с ними можно будет играть. Бес нашел во льду тельце замерзшего мамонтенка со смешным хоботом. Рот лохматого малыша был открыт, словно он кого-то звал из синей глубины. Лис несколько дней вырубал его из плена. Когда вырубил почти полностью и заглянул ему в глаза, понял, что все было напрасно и однажды замерзшего уже никто не отогреет. Потом он долго объяснял это молодым Мухомору и Коростелю, но так и не узнал, поняли они его тогда или нет.

Истории про живые камни он слышал давно, но сам их никогда не встречал. Раньше все камни были живыми, как жива земля. Обычно, оторвавшись от скал, они теряют жизненность, засыпают. Лишь очень немногие крупные обломки, если им повезло прожить свой срок подвижно и интересно, заживают и не спешат засыпать. Поэтому, услышав, что Серый Останец может быть живым, Лис обрадовался. Это была редкая удача. Камни очень много знают про жизнь, и поговорить с ними бывает очень интересно. Однако такие разговоры могут быть небезопасны, поскольку уж очень они разные, камни и лесной народ.

- Ох, Мухомор, интересно все это. Я бы хоть сейчас туда побежал, но ведь мне с ним поговорить захочется.

- Это точно, - вздохнул сон-лешачок.

- Ты сам-то общался с камнями?

Мухомор покачал головой из стороны в сторону.

- А Коростель?

Тот повторил свое движение.

Некоторое время они сидели в задумчивости, затем Лис весело вскочил на ноги, попытался ударить лешачка по плечу, рука снова прошла через пустоту.

- Ладно, чего без толку сидеть? Пойдем хоть поглядим на него.

Останец был высоким, в несколько Лисовых ростов, и с небольшое озеро шириной. Трещины покрывали его сильное тело. Из них торчали тонкие веточки побегов черники, дикой малины, осин и разных мелких трав. Лис осторожно приложил к серой поверхности руку, прислушался. Вскоре почувствовал жизнь, переливающуюся как струйки весенней воды под каменным панцирем. От нее немного покалывало пальцы. Лис заскакал от возбуждения на месте, посмотрел на плоскую вершину камня, похожего на древнюю пирамиду.

- Хочется - колется - щурится - жмурится... - забормотал он.

Побежал к зеркалу Ягодной Рясы, омывавшей бок Останца, и с разбегу рыбкой нырнул в нее. Речка была узкой, но в глубину скрывала Лиса с головой. Берега ее густо заросли камышом, стоявшим словно строй воинов-копьеносцев перед битвой. Чистая вода открывалась только там, где воды реки ласково гладили шершавый бок камня.

Под водой бес резкими движениями поплыл вперед, доплыл до дна и зарылся с головой в ил. Через несколько минут вынырнул на поверхность, смыл с себя донную грязь и вышел на пологую подошву Серого Останца.

- Попробую, - кинул он на ходу переливающемуся Мухомору, мордочка которого сразу приняла чуть испуганное и озабоченное выражение.

- Я на всякий случай тут буду. Никуда не пойду.

Лис, не заметив его слов, поднялся на вершину и уселся поудобней, подогнув под себя ноги. Поглядел на небо в ватных облаках, закрыл глаза и стал прислушиваться к биению жизни в камне.

В ногах вскоре появилось приятное покалывание. Жизнь в камне текла медленно, равнодушная к смене времен года и вращению Земли. Постепенно Лис вошел в это течение, как в воду, и стал словно проваливаться внутрь, к самому сердцу камня. Он почувствовал тепло, накопленное Останцем за лето, ощутил силу крохотных корешков, расширявших трещины, гладкие, прохладные ладони реки, шлифующие его поверхность. Внутри было тепло и спокойно. Лису стало интересно, что повидал камень за свою жизнь, и он увидел, как сначала камень был частью огромных гор на севере, где день и ночь дуют свирепые ветра, мешаясь с дождем и снегом. Потом он понял, что значит оторваться от целого и жить самостоятельно. Он почувствовал, как сильные лапы ледника разорвали грудь скалы и вырвали ее каменное сердце. Так Останец стал путешествовать в одиночестве. Он медленно двигался, несомый ледником. По пути ему тысячи раз встречались перелетные птицы, летящие сначала на север, затем обратно. Большие стада мамонтов бродили по пустынным равнинам, собирая скудную траву и откочевывая подальше от надвигающегося льда. В пути многие слабели и становились легкой добычей свирепых полосатых кошек с хищными клыками, свешивающимися из голодной пасти. Погибающие громко и жалобно кричали, но стадо не спешило помочь собратьям, помня древнее правило: чем меньше в стаде слабых, тем сильнее будет потомство. Великая мудрость не спасла их от вымирания - должно быть, подействовала какая-то другая великая мудрость. Прошли вереницы веков, и от этих живых холмов остались лишь кости да клочья шерсти в мерзлой земле. Еще Лис увидел мохнатых быков с космами свалявшейся шерсти, свисавшими до самой земли, медведей, которые, встав на дыбы, доставали до спины мамонта, и много еще кого из тех, кто сейчас остался только в памяти камней да лесного народца. Вспомнил он и людей, скитавшихся по бесприютным равнинам, дрожа от холода и голода, с каменными копьями и топорами в руках, уже начавшими забывать, что они - часть живого мира. Их шаманы пытались вернуться обратно в мир, но племена доверяли им все меньше и меньше. Понемногу люди перестали слушать голоса ветров, вод, земли. Они предоставили делать это шаманам и так отгородились от этого. Лис еще раз пожалел о том разрыве, после которого он стал бесом, а они - просто людьми, у которых вместо чувств только путаница мыслей.

Бес побывал вместе с Останцем в болотах, скрытый наполовину стоялой водой, когда на его вершине сохла ряска, грелись лягушки да ползали тритоны с толстыми хвостами. Скользкая тина окутывала его бока, блестящие бронзовые рыбки, дотронувшись до него хвостиками, убегали врассыпную. Болота высыхали, сменялись влажными лугами, лесами, пока наконец все не стало таким, каким было сейчас.

Лис проделал с камнем все его путешествия - от ревущего океана до спокойного течения Ягодной Рясы, и только тогда ему захотелось выйти из плавного хода истории, расказанной глубоким голосом, и очутиться на ярком солнышке рядом с Мухомором. Лис сделал усилие, словно пытаясь всплыть, с трудом, как после долгого сна, открыл глаза.

Мысли его одеревенели, он попытался пошевелиться и не смог. Все в нем затекло и отказывалось слушаться. Потихоньку, палец за пальцем, сустав за суставом, бес размял тело и огляделся. По небу ползли тучи, дул неприятный, холодный ветер. За деревьями исчезала спина священника, идущего по колено в папоротнике. На серой рясе выделялись заплатки из рыбьей кожи, перьев и меха. Мухомора нигде видно не было. Лис пожал плечами: "а ведь сказал, что здесь будет" - и пошел в лес искать его.

Бес полдня носился по лесу, разыскивая лешего, и нашел его разговаривающим с попом.

- А вот и он, болтун наш. Ну, как с камнем поговорилось? - обратился к нему человек.

- Во-первых, здравствуйте, святой отец, - важно начал вежливый Лис.

- Вот те на! Сегодня я с ним полдня проторчал, а теперь еще и здоровайся, - удивился тот.

Лис, не разобрав, что он имел в виду, продолжил:

- Во-вторых, поговорили мы справно и с пользой.

- Уши бы тебе надрать за эту пользу, чтоб впредь не лез, куда не следует, - накинулся на него поп.

- Что это вы, святой отец, нападаете на меня, точно комар с голоду? так и норовите уколоть побольнее.

- Ах ты, стручок гороховый, обзываться!..

Священник, смеясь, замахнулся на него своим посохом, отчего Лис с визгом взлетел на ближайшее дерево и закаркал оттуда весенней галкой.

- Да погодите вы, - пробормотал Мухомор, похожий на большого кота с зеленоватым отливом на шерсти. - Этот путешественник ведь еще ничего не знает, - сказал он, облизывая лапу.

- Ой, Мухомор, что это ты не ко времени изменился? Полнолуние только через неделю будет, - вытаращился на него Лис.

- Полнолуние, Лисенок, три дня назад было.

Лис в волнении забегал по ветке дерева.

- Это что ж, я десять дней там просидел?

Кот недовольно фыркнул.

- Если бы десять дней! - всплеснул руками человек. - три года!

Бес остановился посреди ветки и, словно подстреленный, свалился вниз. Полежал без движения, потом спросил:

- Что-то я глухой стал. Плохо расслышал.

- Три года, - хором повторили поп и леший.

Лис, как смуглая молния, заметался по округе. Он в мгновение ока взбирался на самые высокие деревья, бросался оттуда вниз, подлетая к земле, цеплялся за ветки других деревьев, снова взлетал и падал. Он прекрасно понял, что над ним не шутят, и все же, когда утомился, просительно сказал:

- Шутите?

Его друзья, не шевелясь, глядели на него.

Вечером, когда они сидели у костра вместе с подошедшим Коростелем, Мухомор начал рассказывать:

- Я не знаю, что такое время. Я знаю только, что все его чувствуют, и чувствуют по-разному. Оттого и живут все по-разному. Одни быстро, другие не торопясь. Для тебя, Лис, время - что муравьи под мышками. Оно тебя покусывает, вот ты и носишься как оголтелый, только пятки сверкают. А камням торопиться некуда. Для них год - что для нас день. И для воды и для земли то же самое. Весной солнце их прогрело, будто утро наступило. осенью холодать стало - вечер пришел. Такими их Странник из колодца достал. ты, когда с Останцем говорить начал, стал по его времени жить, по времени камня. Я с тобой в первый день до вечера просидел, потом "будить" принялся, а ты не "просыпаешься". Сидишь твердый, как будто сам из камня. Я за Коростелем: "Смотри теперь ты за ним, ты ведь всех надоумил, что Останец живой". Он согласился.

Коростель, до того молчавший, одобрительно угукнул.

- Так мы месяц возле тебя дежурили. Белок отгоняли, крыс. Всем охота была тебя погрызть. Хоть и не знали, очнешься ли ты, но стеречь стерегли. Через месяц человек пришел, - он кивнул в сторону священника, - тоже решил тебя охранять. Нам полегче стало.

Он замолчал, и за него закончил Мухомор.

- Зимой больше так не делай. Никогда ведь не знаешь, отчего твои земляные собаки проснутся.

Земляные собаки появлялись в лесу очень редко. Никто из лесного народа сам не умирал, просто в определенный час из земли вылезали псы, и начиналась охота. Говорили, что у каждого есть свои собаки, они спят и ждут своего часа. А когда он наступает, они выходят и утаскивают своего хозяина под землю, как верные друзья отводят домой загулявшего товарища. Когда приходит такой момент, никто не знал, но известно было, что излишнее любопытство - верный способ скрыться под корнями деревьев. Некоторые вещи лесной народ знать не должен.

Все на секунду притихли от страшного напоминания и вздрогнули, когда Лис радостно заголосил в высокое звездное небо над головой.

- А-а-а-а! - Крик полетел к звездам и, отразившись от них, вернулся эхом к веселящемуся бесу и его друзьям.

Лис бросился на Коростеля, зацепил кота-Мухомора, и они сплелись в клубок из кожи, шерсти и перьев. Клубок катался, хохоча и мяукая, меж деревьев, временами стукаясь о них так, что сверху сыпались сухие ветки. Потом он исчез в темноте, за кругом света костра. Священник улыбнулся в густую бороду, подкинул в огонь дров. Издалека еще долго доносился отчаянно веселый крик Лиса, отражающийся от высокого купола неба.

- А-а-а-а...

Времена года сменялись, догоняя друг друга и тут же забывая об этом. Лис гонял где-то по лесным перепутьям до тяжкой вечерней одури, когда он валился под дерево и засыпал, обняв ствол, словно лучшего друга. Священник старел, но дряхлость не спешила вцепиться в него своими когтями, высасывая силы и, будто в насмешку, оставляя мелкие крохи жизни. Каждое утро старик, усадив на плечо Ветра, шел бродить по лесу. Если дело было летом, по пути он собирал травы, ягоды, грибы и коренья или сухой хворост для печи, если была зима. Шапку он не носил, ее заменяла копна густых волос с проседью. На нем была все та же старая ряса, оставшаяся от жизни с людьми. От долгой носки во многих местах она прохудилась, и он заштопал прорехи тем, что было под рукой, - рыбьей кожей, заячьим мехом, широкими перьями птиц. Он ходил все так же опираясь на тяжелый посох, которым было так удобно сбивать яблоки и подпираться, пробираясь через снега и болота.

Однажды, на излете зимы, в феврале, он отправился в дальний осинник. Хотел проверить оставленные несколько дней назад силки на зайцев. В дороге он немного замешкался, и возвращаться домой пришлось уже затемно. Он шел, стараясь выбирать места, где снег был не таким глубоким, но все равно время от времени проваливался чуть не по грудь. Стояла февральская оттепель. По прозрачному небу, не замутненному облаками, золотыми пчелами расселись звезды. Воздух был звонок. Казалось, стукни по дереву, и оно зазвенит ледяным колокольцем. Священник шел тяжело, ряса намокла, к тому же мешались тушки зайцев, привязанные у пояса. Добыча была тощей, к концу зимы зайцы сильно оголодали. Когда человек проваливался глубоко в снег, то крючком посоха он цеплялся за ветки ближайшего дерева и сам себя вытаскивал. Путь был неблизким. Он уже порядочно устал, как вдруг сумрак вокруг него задвигался и стал походить на звездное небо. "Волки!" - екнуло сердце. Раньше священник никогда не видел волков так близко. Когда он жил с людьми, до него доходили слухи, что где-то серые зарезали овцу, где-то съели собак. Но такое бывало редко, только в голодные зимы, когда бескормица выгоняла хищников из лесу и заставляла искать пропитания у человеческих жилищ. В лесу он часто слышал их вой, но так близко, как сейчас, в двадцати шагах, никогда не видел. Они бесшумно ходили вокруг него на мягких лапах, молчали и лишь сверкали желтыми яблоками глаз. Волки не завыли, когда нашли его след, иначе он услышал бы их издали и успел залезть на дерево. Человек испугался, но виду не подал, не стал растрачивать драгоценное время на ненужную суету или каменную оторопь. Годы жизни в лесу приучили его действовать быстро и ясно. Он выбрал место у толстого дерева, где было меньше снега, попрочнее утвердился на ногах, прижался спиной к стволу и стал ждать, что будут делать волки. Заячьи тушки он положил рядом, чтоб не мешались. Волкам отдавать не стал, знал, что это только раздразнит их. А серые, казалось, и не замечали его. Они медленно ходили неподалеку, иногда огрызаясь друг на друга. Они прохаживались, сужая круги, пока не оказались совсем близко. Священник тряхнул дубиной и чуть двинул ногой, пробуя прочность снега. Волки не спешили, казалось, они так и не заметили его. Так продолжалось некоторое время, пока один, наверное самый молодой и нетерпеливый, не бросился на человека. Тот ждал этого и, коротко замахнувшись, ударил напавшего хищника. Волка отбросило в сторону. Он попытался встать, но лапы его не держали. Он упал, из пасти и ушей его потекла кровь. Другие, хотя и были голодны, своего есть не стали. Следующий бросок поп едва не прозевал, но все же в последний момент успел увернуться. Упавшего рядом волка он ударил со всей силы по хребту. Серый дернулся, пытаясь избежать удара, но тот достал его. Раздался треск, как от сломанной ветки, волка вдавило в снег, он выгнулся дугой, засипел, и глаза его медленно потухли. Остальные хищники подались назад в тень. Там они остановились неподвижно, глядя на священника. Все вокруг затихло. Человеку стало страшно. Все было гораздо проще, когда они нападали. Сейчас он не знал, чего ждать, и это пугало его. По тишине прокатился вой. Волки завыли в высокое небо. Сильные и гордые животные оплакивали своих братьев. Они прощались с ними, желали удачи в этих безбрежных синих просторах, куда унеслись их души. Они начинали новое бесконечное странствие друг без друга. Они пели о том, что все так и должно быть. Жизнь продолжается, красивая и вечная. Победил сильнейший, победила жизнь.

Человек понял, что нападение кончилось. Он встал прямо, поставил посох в снег и поднял голову к небу. Перекрестился, пробормотал: "Упокой, Господи, души рабов твоих". Когда он опустил голову, волков уже не было. Он закопал поглубже тела погибших, сделал из веточек два крестика и воткнул их над снежными могилами. Отыскал на небе Полярную звезду, прикинул направление, прицепил к поясу зайцев. До дома было еще три версты.

По лесу пронесся теплый ветер, и все поняли: скоро май. Сегодняшний день - еще апрель, а завтра уже май. И тогда все закружится, зашелестит и распустится. Лес уже оправился от зимы, напитал свои корни водой ушедших снегов и приготовился разразиться зеленым смехом листвы, закружиться белым ветром цветов, напоить небо допьяна запахом черемухи и вишни. Небо, готовясь к празднику, затаилось, очистилось от туч, зажгло бирюзовые звезды.

Май - месяц, когда тайное становится явным. Сок жизни, который забродил в темноте подземелий, под грубой корой мира, готовился вырваться наружу половодьем трав, брызгами листвы и цветов. Тайные приготовления к празднику жизни были закончены. Впереди был расцвет и плодоношение - то, ради чего и существует жизнь.

Над верхушками деревьев пролетел ворон. Громко каркая, он звал всех на встречу нового лета. Лис, спускавшийся в это время по голому стволу липы вниз головой, как белка, замер на секунду и проводил черную птицу глазами.

- Май завтра, - проквакал он по-лягушачьи. - А у меня ни венка, ни мыслей.

Мысли нужны были для того, чтобы решить, какой венок он себе сделает. Что на голову оденешь, встречая лето, так следующий год и проведешь. Надевшему венок из дубовых веточек весь год суждено быть твердым, суровым, неторопливым в действиях и неуклонным в достижении цели. Примерившему липу - цвести сладким цветом, привлекая всех вокруг. Терновник колюч, но кормит сладкими ягодами после первых морозов. В прошлом году Лис оплел голову терном, отчего в словах стал колким, как еж, но никому не отказывал в помощи, если в том была нужда. Можно было бы взять ивовых веток и стать гибким и грустным, но сам бес шутил, что одевшие их годятся лишь на корзины. В общем, дело с венком было непростым. Лис сполз на толстую ветку, зацепился за нее одной ногой и закачался головой вниз, задевая руками землю. Некоторое время он размышлял в таком положении, но в голову так ничего и не пришло.

- Хоть ряской голову облепи и весь год тиной воняй да головастиков ешь.

Лис спустился на землю, устроил широкий лоб на согнутых коленях и замер в таком положении. Солнце прошло по небу и спряталось за деревьями на западе. Лис сидел не шевелясь, устремив взгляд в пустоту. Когда последний луч скрылся за лапами леса, бес подскочил как ужаленный, его глаза блеснули диким озорством, и он убежал с бесшумностью дикой кошки.

По дороге забежал в избушку попа. Он застал его сидящим перед домом и разглядывающим куст калины рядом с окном. Лис тихо подошел сзади, положил руки на плечи:

- Что глядишь? Думаешь, листья быстрей вырастут?

Поп еле заметно вздрогнул, но быстро справился с испугом.

- Странные они, растения. Совсем на нас, людей, не похожи. И на животных не похожи, и на птиц. Ноги под землю прячут, голова с руками наверху. Тянут воду из почвы. Листья у них есть, ветки. Ни на что не похожи.

- В мире все разное. Нет ничего одинакового. Это только люди могут решить, что что-то с чем-то одинаково. А на самом деле даже две песчинки различаются так же сильно, как человек и дерево.

Лис опустился рядом и тоже стал смотреть на тонкие веточки куста.

Когда бес пришел на вершину Лысой горы, там уже были русалки и несколько леших. Солнце совсем скрылось, и лишь последние слабые его лучи проглядывали из-за горизонта, словно светило не хотело уходить и цеплялось за небо. Лешачки притащили с собой целый ворох сучьев для костра. Теперь все это лежало горой на поляне. Дрова были в самый раз для костра, Лис это сразу понял, сухие, смолистые.

- Эх, загорится! - радостно проскулил он. - До неба достанет.

На беса никто внимания не обращал. Он подошел к стоящим кучкой русалкам, поглядел на их венки.

- Белые лилии, снова белые лилии. Все меняется, и лишь девки-водявки все такие же.

Они повернули к нему свои прекрасные лица.

- Девки-русалки, возьмите меня в мужья. Я вам другие венки сплету, из багрового камышника. Я вам таким мужем стану! А то что вы из года в год все невестами ходите?

Русалки некоторое время слушали, потом с визгом кинулись на него:

- Хватай его, пересмешника! Щекочи беса!

Лис забился в цепких холодных объятиях, захохотал, уворачиваясь от ловких пальцев, щекотавших его под мышками, на шее и ребрах. Он выкручивался угрем, пробовал убегать, но они снова ловили его неводом рук. Хохоча, они пронеслись по поляне, ударились о кучу дров для костра, развалили ее. Лешачки заворчали и принялись укладывать дрова заново. Из неясного гула их голосов, напоминавших стук палок, писк мышей и шелест трав, раздался хриплый лай:

- Бесы да водявы - хуже напасти в лесу отродясь не было.

Ответом ему был новый взрыв смеха.

- Ишь, сучки, затрещали, - крикнул Лис.

На небе появилась большая черная птица. Подлетела к Лысой горе, начала спускаться, становясь хорошо различимой в наступающих сумерках. Сильные крылья захлопали у самой земли. Птица покатилась лохматым черным комком и встала девушкой. Ее волосы цвета воронова крыла обнимали веточки яблони.

- Лелька, Лелька, - закричали радостные русалки и побежали к новоприбывшей.

- А что не на метле? - загалдели.

Леля пожала плечами: мол, какая разница.

- Похорошела ты. - водявы с радостью рассматривали подружку. - А помнишь, как в прошлый раз ты Короеду усы к березе привязала, чтоб он за тобой не таскался?

Девки завизжали от радости.

Лис смотрел на них издалека. Лелька подошла к нему сама.

- Здравствуй, Лисенок.

- Здравствуй.

- Давно здесь?

- Нет, только и успел, что свару с водявами затеять.

- Шумный ты, бес.

Он нравился ей, и она этого не скрывала. Лис же относился к ней ровно, как и ко всем лесным обитателям. Леля была ведьмой, ее далекие предки были шаманами. Люди в селе ее боялись, но виду не показывали. Только бабки у ворот перешептывались, что видели, как из трубы ее дома вылетают вороны. А кто-то даже видел, как она сама вылетела на метле голая и полетела к луне, блестя, как рыба, в ее свете. Все это было правдой: и на метле она летала, и в птиц обращалась. Умела и кости вправлять, и роды принять, и порчу навести, и сгубить урожай. Последним, правда, никогда не занималась, нужды не было. В селе ее никто не задевал: побаивались.

Девкой она была красивой, а потому женихов к ней сваталось немало. Всем им без разбору она отказывала. Лис понимал ее. Хоть Леля и жила с людьми, ее душа была в лесу. Только здесь она жила по-настоящему. Только здесь вокруг нее были такие же, как и она. С обыкновенным человеком она жить бы не смогла, через несколько дней сбежала бы от него - скучно. Было у нее несколько знакомых колдунов и оборотней, живущих неподалеку, но что-то не нравились они ей. Женихи из людей часто подкатывали к ней, несмотря на худую славу. Известное дело, чем опаснее путь к сокровищам, тем ценней они кажутся. Один такой жених как-то раз залез к ней ночью в открытое окно. Уже через секунду он вышел из двери. Вышел не один, а с голой Лелькой на плечах и потом всю ночь напролет катал ее на себе. На рассвете, когда он от усталости упал на траву, она положила ему ладони на виски и спросила:

- Ну что, хочешь на мне жениться?

Парень вскочил и, спотыкаясь, побежал прочь. Вслед ему сорокой летел озорной хохот ведьмы.

На Лысую гору продолжали прибывать новые существа. Одни падали с неба сойками да иволгами, другие лосями и медведями выходили из чащи, третьи прорастали травой, выползали кротами. Кто-то из них менял обличье, кто-то не мог, привыкнув быть таким. Когда совсем стемнело, из леса вышел Мухомор. Сейчас он был юношей с бледным лицом и печальными глазами. Подошел к беззаботно болтавшим Лису и ведьме. Кивнул им и присел в темном углу поляны.

- Грустный он какой... - удивилась Леля. - но светлый. -

Потом повернулась к Лису и спросила: - Что это у тебя за венок такой?

- Обычный веночек, из папоротника.

Зеленых веточек бес не нашел, а потому сплел сухие, тихо шуршащие при каждом движении.

- Сколько помню, никто еще венков из папоротника не делал. Опасно...

Венки из папоротника делают только те, кто хочет чуда. Кто хочет, чтобы случилось что-то небывалое, неслыханное, что может перевернуть жизнь, дать то, что можно искать вечно и не найти. Но, как известно, каждое чудо охраняют сто драконов. И потому оно всегда идет рука об руку со смертью, как зима с летом, а день с ночью. По пути к нему можно тысячу раз оступиться и пропасть, и все же оно того стоит. Ведьма не спрашивала его о том, какого чуда он хочет, об этом нельзя было спрашивать. Это было что-то такое, о чем сам загадывающий мог и не догадываться. Никогда ведь до конца не знаешь, что тебе нужно в жизни.

- Боюсь я за тебя, Лисенок... - сказала Леля, погрустнев, зеленые огоньки ее глаз даже потускнели от этих слов. - Может, не надо? Оставь венок, пока костер не разожгли.

Лис улыбнулся, завертел головой. Венок зашуршал.

- Ну что ты? Все будет хорошо, не бойся. Я ж бес, кто со мной справится.

- Тоже верно! - Леля засмеялась, стряхивая с лица грусть.

Ведьма вскочила на ноги, ее чуть влажные волосы взметнулись вверх, как черное блестящее пламя. За ней следом взвился Лис.

- Эгей-гей! - закричал. - Лето идет! Пали костры!

- Пали костры! - отозвались со всех сторон оборотни, домовые, лешие, бесы и другие существа лесного народца.

Поляна ожила и задвигалась. Могучие, седые колдуны схватили в руки толстые палки и принялись колотить по стволам деревьев, лежащих неподалеку.

Бум-бум, бум-бум - разнеслось по поляне. Собравшиеся задвигались в ритме. Лешие затянули низкими голосами мелодию. На нее, как на основание, вставали другие, более высокие голоса.

У-у-у - поплыло в воздухе.

По мере того как вступали все собравшиеся, песня становилась все мощнее. Последними вступили русалки с затейливой вязью высоких голосов. Песня задрожала над землей и вдруг, словно пробив дыру в небесной тверди, рванулась вверх. Все почувствовали такую легкость, какая бывает только во сне, когда летаешь.

Лешие подожгли дрова. Пламя будто бы неохотно принялось лизать нижние ветки, потом, окрепнув, поднялось выше, и костер загудел, присоединив свой голос к общему хору. Свет озарил собрание лесного народца. Темнота вокруг сгустилась, бросив неверные тени на лица и тела. Несколько крупных оборотней встало по разные стороны костра, им на плечи забрались другие, помельче, и так до тех пор, пока возле костра не появились два живых столба. Эти столбы неожиданно начали падать навстречу друг другу; казалось, еще немного, и они упадут в огонь - но они встретились верхушками в воздухе, и над пламенем повисла живая арка. Стоящие внизу закричали от радости, но строя песни не нарушили, крик лишь вплелся в нее как новый аккорд. Колдуны стали звонче бить по стволам. На арку, как на радугу, взбежал грустный и светлый Мухомор с тремя горящими сучьями в руках. На вершине он сложил их вместе и завертел перед собой. В темном небе огненным цветком расцвел огненный круг. Колесо света над озером пламени. От круга во все стороны летели красные брызги, их подхватывал поток восходящего воздуха и уносил вверх.

Солнце, солнце,

Ярче, ярче!

Хор пел, а Мухомор все быстрее раскручивал сияющий круг.

- Домой, домой! - вдруг закричали все.

Лешачок с размаху швырнул факелы вверх, вслед за искрами, и сам спрыгнул вниз. Там его схватили десятки рук и понесли по поляне, перекидывая. Горящие ветки покувыркались в вышине и упали в ловкие руки празднующих. Арка тут же рассыпалась. Лешие, домовые и оборотни покатились ежами по земле. Здесь же носился Лис с факелом. Где-то неподалеку снова начали строить живые столбы. Теперь они были ниже первых, но зато их было гораздо больше. Выбрав один, повыше, Лис взлетел на его вершину и замахал веткой, подпевая хору. Другие колонны тоже быстро обзавелись огненными навершиями. Вокруг костра заходили зажженные свечи с дерево высотой. Бес услышал крик издалека:

- Лови! - Коростель швырнул ему свой факел.

Лис успел схватить его и кинул ему свой. Игра понравилась. Скоро вся поляна наполнилась летающими огненными птицами, носящимися вверх-вниз и рассыпающими искры.

Долго продолжался этот огненный переполох, но и он кончился. Лесной народец угомонился, расселся вокруг костра. От огня вверх поднимался широкий, со ствол большого дерева, столб дыма. Он уходил так высоко, что не видно было, где он кончается. Казалось, он смешивается с туманом Млечного Пути. Было такое чувство, что они сидят под деревом, ствол которого растет из огня перед ними, а звезды в небе - не более чем просветы в его кроне, сквозь которые видать синее небо.

Как часто бывало в такие минуты, Лис ощутил, что все вокруг не более чем ветки и листья этого великого древа, что все, что он знает о вселенной, не более чем чешуйка на коре молодого побега от невообразимо большого ствола. Он почувствовал, как поднимается сок по древесным каналам, как закипает клейкая листва в почках. "Вот и лето пришло", - подумал он.

Лесные существа встали, взялись за руки и повели хоровод вокруг белого столба дыма. Снова запели песню. Начали тихо, не торопясь, затем все быстрее и громче. Песня раскачивала круг, по нему проходили волны, как по воде от ветра. В какой-то момент песня стала самостоятельной, словно никто и не нужен ей был больше, так она стала сильна сама по себе. В ней слились все, кто ее пел. Никто уже не мог понять, где его голос, а где чужой. Музыка свила всех в один общий венок, где стебли цветов цепляются друг за друга, чтобы образовать круг. В песне слышались переменчивость леших, озорство бесов, легкость летучих ведьм, вечная русалочья грусть и текучесть оборотней. Но в центре всего этого был огонь, он был той головкой, на которую надет венок. Дым его уплотнился, стал белым, как молоко; казалось, его можно потрогать руками. Снизу его лизали горячие сполохи пламени.

Молодая, живая ведьмочка с распущенными волосами, достававшими чуть не до колен, вырвалась из кольца, разбежалась и прыгнула через огонь в молоко дыма. С другой стороны она не появилась. Из хоровода по одному стали вырываться то леший, то бес, то оборотень и прыгать через костер, пропадая в дыму. Никто из них обратно не выскакивал. Поляна наполнилась шумом и визгом прыгающих. Иногда через костер прыгали одновременно с разных сторон несколько существ, но это никого не останавливало, только кричали громче да задорней. Когда в белом столбе исчезла последняя русалочка, над Лысой горой воцарилась тишина, лишь сучья в костре потрескивали, швыряясь огненными брызгами.

А на другой стороне костра, на той же самой поляне, веселые оборотни обнимали друг друга за плечи медвежьими лапами, хлопали по бокам волчьими хвостами. Венки у всех зазеленели, из темных почек вырвались липкие листочки и цветы. Вокруг каждой головы наступало лето.

Гуляющие по одному и группками потянулись к реке. Снова запели что-то протяжное, тягучее. Не торопясь дошли до берега Ягодной Рясы. Сейчас ее берега были свободны от камыша, но уже через месяц здесь будут стоять стены стройных стрел с сочными листьями. Не было видно сейчас и водорослей, так бурно разраставшихся к июню. Не плавали на поверхности кувшинки, не летали стрекозы. Одни лягушки уже проснулись и выводили свои концерты. Лесной народец неспешно подошел к неспешно текущей прозрачной воде.

Падай-падай, веночек,

Донеси-передай весточку,

Что пришло с неба лето красное.

С этими словами они стали бросать венки в реку. Вода охотно подхватывала их и, закручивая в мелких водоворотах, несла в лесные чащобы, речные повороты и каменные перекаты.

Поздняя осень - бесприютное время. Лес стоит мокрый от непрерывных дождей. Листья облетели и валяются под ногами влажными тряпочками. Вороны на голых ветвях каркают грустно и простуженно. На веточках висят капельки воды. По утрам уже выпадает снег, который тут же тает на еще не успевшей остыть земле и лежит мукой на поздней зеленой траве и кустиках дикой малины, не желающей расставаться с листьями.

Лис слонялся по озябшему, влажному лесу, спугивая изредка зайцев да птиц. Даже ему, привыкшему жить в лесу в любую погоду, становится немного грустно в это бездомное время. Лис был мокрый, как все вокруг, к коже прилипли желтые пятнышки листьев. Он провел ночь на дереве, обхватив ствол старой липы руками. На его голове всю ночь проспала какая-то птаха - не то щегол, не то крапивник, которую ему было лень сгонять. На рассвете птаха улетела, а Лис пошел колобродить по округе. Быстро поймал себе на завтрак утку, съел ее, обглодав дочиста все косточки. Она спала в прибрежных кустах на озере. Бес бросился на нее и, прежде чем она проснулась, свернул ей шею. Почему она до сих пор не улетела на юг, неясно. Лис мысленно поблагодарил ее и отправился гулять. Его босые ноги весело шлепали по мокрому, яркому ковру. Он было попробовал подкидывать листья ногами, но они были слишком тяжелы, чтобы летать, и грузно шлепались на землю. Так он болтался до самого вечера. Нашел гнездо шершней в полом стволе дуба и куст терна, весь покрытый ягодами. Шершней он тревожить не стал, только послушал, как они шуршат там, в темноте. Кусту же досталось. После первых морозов терновые ягоды становятся сладкими и не вяжут уже рот, как летом. Лис наелся и отправился дальше.

Ночь застала в дороге одинокого скомороха. Он пробирался по темному лесу, наступая в лужи и тихо ругаясь при этом. Лапти его промокли насквозь, он постукивал зубами от холода. Роста он был небольшого. Из-под его шапчонки торчали редкие соломенные волосы. На плечах висел потрепанный армячишко с заплатками на локтях, прожженный во время ночевок у костра. Штаны из мешковины были почти новыми, вот только на коленке была дырка, откуда выглядывала тощая грязная коленка. Щеки заросли рыжей щетиной, глаза запали. На лице отражались какие-то неясные сомнения или тревоги, о которых он забывал, только проваливаясь в глубокие отпечатки копыт со студеной водой. Чавкая грязью, он шел по раскисшей дороге, стараясь не потерять ее из виду. За плечами его висел мешок, где было все его нехитрое добро: пара новых лаптей с онучами, рубаха, завернутый в дерюжку кусок хлеба с луковицей, гусли, рожок, бубен с колокольцами и всякая мелочь, какую случается подбирать, скитаясь по земле без своего угла. Чтобы бубен с гуслями не звенели в дороге, он обмотал их тряпочками.

Лис услышал его издалека. Сам он сидел в это время на березе, низко наклонившейся над дорогой. Когда скоморох проходил под ним, Лис свесился, подцепил пальцами его шапчонку и уронил ее на землю.

- Ах, комар тебя склюй! - недовольно сказал путник, подбирая пропажу. Натянул поглубже на голову, чтобы она больше не падала.

Лис тоже решил, что падать она больше не будет, и, когда в следующий раз путник проходил под деревом, ловко снял ее и повесил рядом на сучок. Человек растерянно схватился за голову, шагнул еще пару шагов на разъезжающихся ногах. Выровнявшись, огляделся. На этот раз ему пришлось подняться на цыпочки, чтобы достать свою шапку.

- Высоко как, - удивился он. - Как она туда забралась?

В шутку он шлепнул ее ладонью.

- Смотри, больше не убегай.

В третий раз бес повесил ее на ветку осины так высоко, что бедному путнику пришлось, скользя и срываясь, лезть за ней на дерево. Потом он сам удивлялся, как он разглядел ее в такой темноте, но тут, видно, не обошлось без каких-нибудь проделок беса. С трудом он залез по стволу и перебрался на ветку, где висела непоседливая шапка. В этот момент внизу пробежала птица размером с теленка. Она была бы похожа на коростеля, если бы не человечье лицо. Скоморох испугался, вцепился в сук. В лесу было тихо, как в озере подо льдом. Слышался только шорох капель, падающих с веток. Он перевел дух. "Привидится же такое", - и зашевелился, приноравливаясь, как бы поудобней слезть вниз, где остался мешок с пожитками. Вдалеке послышался топот, немного приглушенный опавшей листвой. Под ним снова пронеслась та страшная птица с детским лицом, сосредоточенно глядя перед собой. "Боже мой", - пробормотал человек, прижимаясь к мокрой коре. Коростель выбежал из темноты в третий раз и остановился под деревом. Заходил мелким шагом, наклоняя голову и будто танцуя.

Хо-хо-хо,

Хе-хе-хе, -

произнес он нараспев, приплясывая вокруг ствола, под насмерть перепуганным путником. Откуда-то сверху свалился Лис и, высоко вскидывая ноги и руки, запел:

Мыши, мыши,

Луну изгрызли.

Сломали зубы,

Сделали из дуба.

И вдвоем с Коростелем они заголосили:

Ха-ха-рахха,

Хи-хи-риххи...

Лис наткнулся на мешок скомороха, вытряс его содержимое. Завидев бубен с рожком, рыкнул волком от радости. Ударяя себя бубном то по заду, то по голове, он загудел в рожок. К ним на помощь подлетел непонятно откуда взявшийся лохматый лесной дух с острой лисьей мордочкой, без лап, но с пушистым хвостом. Он присоединился к веселью, вихляясь в воздухе. Весь он был покрыт рыжей шерстью, в цвет покрова, укутавшего озябшую землю.

Скоморох попытался вспомнить молитвы, которые слышал в детстве. Сейчас в церкви он не ходил: попы не жаловали скоморохов, бывали случаи, когда и из храмов выгоняли их с позором. Он к этому привык и сам навязываться не хотел. Молитвы вспоминались с большим трудом, он решил заменять забытое собственными словами. Потом мелькнула мысль, что на такие молитвы, состоящие из отсебятины, со всего леса слетятся тысячи нечистых духов и уморят его до смерти.

К самому лицу путника подлетел Мухомор. На рыжей морде лешего невыносимым блеском горели желтые глаза с широкими зрачками. Человек спрятал лицо в плечо, но это не смутило Мухомора. Он, вертясь в воздухе, забубнил на ухо перепуганному человеку всякую веселую чушь:

Не бойся зубастого да рыжего,

А бойся беззубого да бесстыжего.

Путник еще сильнее вжался в плечо.

Лягушки весной птенцов вывели,

В пруду лешие всю воду выпили.

- Ох-хо-хо!.. - захохотал Мухомор как полоумный и заметался меж ветвей деревьев. Развеселившись, принялся щекотать скомороха хвостом по открытой шее, затем зарычал и слегка куснул его.

Несчастный только подвывал от страха.

Внизу Лис закопался под листья и запел оттуда:

Рак под тиною сидит,

Руки потирает, ямы роет.

Ямы роет, глаза таращит.

Тяжелым камнем выкладывает,

Один к одному подгоняет,

Щели тиною затыкает.

Лесные существа еще поплясали под деревом, раскидали содержимое мешка, закинули бубен на дерево, как новую луну. Покричав на прощание, они исчезли в темноте.

Скоморох перевел дух. "Теперь неделю спать не смогу", - подумал он. Потом закрыл глаза и заснул прямо на дереве, обхватив сук руками.

Проснулся он оттого, что упал вниз. Хорошо, что забрался невысоко, да и ковер из листьев смягчил удар. Человек потер ушибленное плечо, поднял голову, увидел повисший в голых ветвях бубен. Ветер шевелил колокольцы, и они чуть слышно позванивали.

- Вот бесы, - обругал он ночных гостей и испуганно оглянулся.

Вокруг никого не было, лишь ветер блуждал меж деревьев, раскачивая ветки. Последние листья одиноко кружились в воздухе, отяжелев от недельного дождя.

Скоморох торопливо собрал свои пожитки. Места вокруг были незнакомые, а значит, до ближайшего жилья идти еще неизвестно сколько. Он затянул потуже веревку, заменявшую ему пояс, и двинулся по раскисшей дороге.

Приход скомороха в деревню - всегда радость. Хоть неурожай, хоть падеж, хоть засуха. Посмотреть да повеселиться чуть не полсела придет. Было бы на что поглядеть, кого послушать. А детишки-то все соберутся. Ни на дождь, ни на холод не поглядят. Поэтому, когда в дверь одинокой вдовы Марьи Веревки постучался прохожий и назвался скоморохом, стайка детишек, открывших дверь, заулыбалась и стала возбужденно перешептываться.

- Мамака, тут дядька какой-то пришел, говорит, скоморох, - крикнул внутрь дома старший сын.

Путника впустили, дали поесть, на что он благодарно кивал головой и приговаривал:

- Спасибо, родненькие.

Поев, он сел у печки, прислонившись спиной к ее теплому, ласковому, как у коровы, боку, и стал не мигая глядеть на горящую лучину. Когда младшенькая дочка, смешно переваливаясь на кривых ножках, подошла к нему и дернула за палец, он, выйдя из забытья, улыбнулся ей. Полез под лавку, где стоял его заплечный мешок, долго копался там, нашел только странный корешок, неизвестно где подобранный, и протянул его девочке. Корешок был похож на человечка - с ручками и ножками.

- На, - сказал он, - если ты его в тряпочку завернешь и люлькать будешь, из него человечек получится.

Девочка понимающе кивнула и отошла, покачиваясь, как уточка. Дети, собравшись в углу, долго рассматривали невиданный корешок, с любопытством поглядывая на уставшего и засыпающего скомороха. Он казался им неведомым, почти сказочным существом, путешествующим по всей земле. Должно быть, во время своих скитаний он много повидал и услышал, но они побаивались спрашивать его об этом. Возможно, их мать и сумела бы завязать разговор с незнакомцем, но ей было не до того. Она управлялась со скотиной, покрикивая на нее глубоким голосом. Мужа ее год назад в лесу насмерть привалило деревом. Хозяйство осталось большое, одной было тяжело. Она и скомороха пустила только затем, что он здесь завтра петь да плясать будет, а чего ему за это дадут, тем он с ней и поделится. Изба у нее была просторная, гуляй не хочу.

Когда глаза путника закрылись и он засопел, старший сын подполз к его мешку и потрогал выступающий бок бубна, нащупывая бубенчик. Потряс его легонько, но тот, закутанный в тряпку, лишь глухо тенькнул. От мешка пахло сырым лесом, немного дымом и хлебом. Пахло дальними дорогами, бесприютностью и чудесами. "Вырасту - пойду в скоморохи", - решил мальчик. Было ему шесть лет.

Одежда путника висела в углу. Когда под ней проходила кошка, на нее свалилась скоморошья шапчонка. Кошка фыркнула, зашипела с перепугу, но, понюхав, успокоилась. Мальчик повесил шапку обратно. Увидел, что к ней прилипли сосновые иголки, мелкие веточки, паутинки. "Из лесу пришел, - подумал он и вдруг испугался: - А вдруг и не скоморох он вовсе, а леший? Превратит нас ночью в корешки". В дверь вошла уставшая мать.

- Мамак... - кинулся к ней сын, но она оборвала его:

- Что ж гостя спать не уложили?

- Лешего укладывать... Вот оборотит нас опенками... - забормотал старший.

Мать не расслышала его. Постелили путнику тулуп на лавке.

- Иди ложись.

Скоморох вздрогнул, просыпаясь от тяжелой истомы, улегся на тулупе.

- А вы что смотрите, блошиное племя? Ну-ка, быстро спать! - прикрикнула она на своих чернявых, как галчата, детей.

Те быстро забрались на печку, не дожидаясь, пока мать поможет им своими увесистыми оплеухами. Младшая устроилась у стенки, подложив под щеку руку с зажатым человечком из корня. Старший долго еще не мог успокоиться, выглядывал из-за края печи, поглядывал на спящего путника.

Ночью мальчику приснилась бесконечная заснеженная дорога. Вокруг, насколько хватало глаз, лежали снега, и солнце играло на них в какую-то до слез веселую игру. Он вытирал глаза и шел дальше. По дороге ему попадались разные вещи, которые он складывал в мешок. Когда места в мешке не оставалось, выкидывал те, что нужны были меньше всего, и снова шел. Мальчик решил, что в конце концов, наверное, должно остаться самое главное. Ему показалось, что главнее всего деньги. Он видел, как его мать ценит эти маленькие кружочки, и решил, что насобирает их много-много. Но денег все не было и не было. Он тогда не понимал, что на дороге в безбрежных полях, среди искрящегося снега, просто не может быть денег. А находил он книги, гусли, цепочки с крестиками и без них, веревки, встречал странных людей и животных. Когда его начала поднимать мамака, он в полудреме, болтаясь между сном и явью, понял, что нужна ему только дорога среди слепящего под солнцем снега. Мальчик ничего не разобрал из своего сна. Остается только догадываться, почему он не забыл его и вспоминал даже тогда, когда его глаза слипались от желания уснуть и от невыносимого ледяного блеска, когда он замерзал вдали от жилья на едва проторенной тропке на вершине земляного горба, куда он с таким трудом поднялся только для того, чтобы увидеть, что помощи ждать неоткуда. Вокруг был только сияющий простор безмятежных равнин, над которыми висел огненный и холодный знак солнца.

Посмотреть на захожего скомороха пришли многие. Просторная изба заполнилась чуть не под завязку. Только в углу осталось место для представления. На печку забрался выводок Марьиных детей с кучей своих друзей и подружек. Они толкались там и цыкали друг на дружку, потом доигрались до того, что младшенькую, хроменькую, уронили вниз. Хорошо, у печки на лавке сидели мужики, поймали. Девочка расплакалась. Марья взяла ее на руки, а остальным на печи надавала подзатыльников, чтоб не безобразили. Мать увидела у дочери корешок:

- Что это?

Девочка улыбнулась сквозь слезы, зажала подарок в кулачок.

- Человечек.

- Ну и хорошо, - прижала ее мокрое личико к щеке.

Дверь скрипнула, открываясь. Гул голосов стих.

- О Господи, - украдкой, так, чтоб не заметила вошедшая, перекрестились бабы.

Леля оглядела собравшихся веселым глазом. Склонила голову в поклоне:

- Добро этому дому.

- Спасибо, гостьюшка, - ответила Марья. - Проходи.

Леля скромно встала в сторонке.

Скоморох начал представление. Народ посмеивался, хлопал себя по коленкам. А тот старался, изображал то пьяного медведя, то как поп с попадьей ругаются, то как курица несется, то как ерши дерутся. Много чего показывал. Но все это люди уже видели у других бродячих артистов. И тогда скоморох вдруг заверещал, колотя себя бубном по заду:

Не бойся зубастого да рыжего,

А бойся беззубого да бесстыжего.

Заскакал в углу, широко раскрыв глаза, припадая то на одну, то на другую ногу.

Лягушки весной птенцов вывели,

В пруду лешие всю воду выпили.

Изба затряслась от смеха, а скоморох прямо зашелся от невесть откуда подступившей радости. В своем углу он творил чудеса, вертясь и кривляясь и только что не бегая по потолку.

Мыши, мыши,

Луну изгрызли...

Леля смотрела на него, загадочно улыбаясь, довольная. Артист меж тем спел все, что знал, откашлялся, сел на корточки, передав свою шапку ближайшему мужику. Представление понравилось. В шапку накидали много мелких монет. У кого денег не было, пошли домой, принесли хлеба, яиц. Кто-то дал новые онучи для лаптей. В общем, все остались довольны. Леля, отдавая полкаравая хлеба, шепнула ему на ухо:

- Что, страшно было в лесу-то?

Скоморох недоверчиво поглядел в ее смеющиеся глаза, не зная, что и думать. Леля, как и при входе, склонила в поклоне голову, прощаясь, и вышла в темную осеннюю сырость. Из открытой двери пахнуло мокрым лесом.

- Кто это? - спросил он у Веревки.

- Это-то? - она пожала плечами. - Лелькой звать. Сказывают, ведьма она. Но девка хорошая. Моим чиграшам горло заговаривает, когда болеют. А что, глянулась она тебе? Смотри, к ней многие сватались...

- Да ну, что ты... - он снова недоверчиво поглядел на дверь, где скрылась Леля.

Этот год прошел для скомороха как во сне. Он ходил по городам и деревням, распевал услышанные от леших песни и был счастлив, как ребенок. Ему даже казалось, что он ходит не касаясь земли. Когда он начинал петь, его словно возносила вверх неведомая сила. Он кружился в воздухе, будто снежинка или бабочка, рассыпая смех и радость. Людям он нравился до беспамятства. Они не хотели его отпускать, заставляя повторять представление изо дня в день, набивая его сумку деньгами и вещами. За этот год он заработал больше, чем за всю предыдущую жизнь. Когда он уходил из деревень, его провожали заплаканные глаза деревенских девушек. Они лезли вон из кожи, чтобы на них обратил внимание этот парень, который так хорошо поет и танцует. Много хорошего случилось с ним за этот год. Он готов был прожить так всю жизнь, если бы однажды не почувствовал, что устал от этих песен и плясок. Он было подумал, что это ему только кажется, но это не проходило. Он уже не ходил выше земли, не летал в воздухе от удовольствия. Сначала это заметил он, потом и люди. Они уже не смеялись и не радовались при его шутках и танцах. Девушки больше не заглядывались на него, не звали по вечерам погулять за околицей. Когда он понял, что это не пройдет, ему стало страшно. Он привык к счастью, к полетам наяву. Оставшись без этой радости, он не знал, как жить дальше. "Лучше б я не слышал песен этих и танцев не видел", - сокрушался он. Когда совсем отчаялся, пошел в леса, где пропадал в дождь и непогоду, не пугаясь ничего и желая только снова увидеть тех странных и больше нестрашных ему существ. Он ночевал на деревьях, по утрам, трясясь от холода, слезал вниз, громко и надсадно кашлял. Ночевки в промозглом лесу не прошли даром. Скоморох разводил костер из дымящих веток, кое-как грелся, вытирая слезящиеся от едкого дыма глаза. Ел то, что приносил с собой из деревень, а по ночам снова забирался на деревья и всматривался в темноту при каждом шорохе. Иногда ему казалось, что он различает в темноте знакомые контуры огромной птицы, беса или вертлявого лохматого летуна, но все было напрасно. Лешие больше не являлись к нему. Он чувствовал, как слабеет от болезни, бьющей его изнутри в грудь и царапающей горло коготками ящерицы. Он понимал, что еще немного - и болезнь сожрет последние остатки здоровья, но продолжал упрямо бродить по лесу, выходя к людям, только чтобы купить хлеба. Он оброс, стал походить на разбойника. Крестьяне общались с ним неохотно. Узнав, что ему надо, и попробовав на зуб предложенные деньги, отдавали хлеб и захлопывали дверь. Да путник и сам был рад побыстрее уйти от них туда, где могли встретиться лешие. Он ходил, упрямо глядя перед собой горящими, как угли, больными глазами, кричал, звал того, кого так все боятся, но они на его зов не являлись. А без их песен ему становилось все хуже и хуже. Попробовал сочинять сам, но выходило как-то сухо, не было того пьяного веселья, что он видел, сидя на дереве.

Здоровье его меж тем стало совсем никуда. Голова горела, будто в ней костер развели. Его пошатывало, по лицу катились большие и ленивые капли пота. Заснув однажды беспокойным бредовым сном, он вспомнил странные Лелькины слова. "Ведьма поможет", - решил он.

К тому времени, как скоморох добрался до Лельки, выпал снег. Белая красота скрыла все уродства, окружающие человеческие жилища. Дома стояли притихшие и словно с удивлением наблюдая за преобразившимся миром сквозь узкие монгольские глаза окон. Земля дремала под пушистым одеялом.

Снег вокруг дома колдуньи был истоптан следами. Пришелец разглядел кошачьи, козлиные, медвежьи, собачьи и еще какие-то неизвестные следы. Со страхом разобрал отпечатки босых человеческих ног. От вида этого следа он боязливо втянул голову в плечи, оглянулся вокруг и пошел в дом. Потянул на себя дверь. За ней колыхалась пелена влажного, как в бане, тумана. Путник шагнул вперед. Дверь сама по себе бесшумно закрылась сзади. Здесь пахло травами, но не высушенными, а летними, живыми. Большая, невидимая за туманом птица захлопала крыльями под потолком, что-то неразборчиво забормотала.

- Чего тебе, хлеба или сладких снов? - расслышал скоморох.

От неожиданности он не поверил своим ушам. Рядом распахнулась дверь в избу. Из нее выбежал черный кот, лениво прыгнул в туман. Человеку почудилось, что рядом, пропуская быстрое и сильное тело, зашуршала осока. Он шагнул к светлой трещине отрывшейся двери. Там его снова окутал туман, только теперь он был теплее и мягче. Над ухом пискнула овсянка, кого-то окликнул перепел. Гость почуял, что идет по высокой луговой траве. Туман скрывал все вокруг, оставляя видимость только на пять шагов вперед, не больше. Трава была в росе, он тут же промок, но холодно от этого не стало. Наоборот, еще больше стало понятно, что он попал в неведомую страну, может, даже в сказку. Из-под ног вырвался заяц.

- Эгей, косой! - крикнул ему вслед скоморох. - Догоню!

Но тот уже скрылся в тумане.

- Вот дела, - произнес он вполголоса, проводя рукой по мокрым верхушкам трав. - Сплю я, что ли?

Рядом кто-то тихо хихикнул. Он замер, прислушался.

- Кто здесь?

Никто не откликнулся, только трава зашелестела поблизости. Человек двинулся вперед, ожидая, что вот-вот наткнется на стену. Но он шел и шел, а стен все не было. Пройдя с сотню шагов, остановился.

- Не бывает так. Если есть дом, должны быть стены.

Рядом снова хихикнули. Он решил не обращать на это внимания, а вместо этого узнать, есть ли у дома потолок. Снял шапку, подбросил ее вверх. Она взлетела и пропала в белизне. Подождал, шапка не возвратилась.

"Может, за гвоздик в потолке зацепилась?" - подумал он.

В траве раздался смех. Только теперь человек разобрал, что смеется ребенок. Он заливался дроздом-пересмешником, замолкая и снова закатываясь. Пришелец побежал за звук и чуть не наступил на катающуюся по траве девочку лет пяти от роду, в цветном сарафанчике. Она перестала смеяться, повернула к нему личико, перемазанное земляничным соком.

- Не боишься рубашонку-то о траву вызеленить? - спросил ее гость.

Девочка радостно завертела головой:

- Не боюсь!

Скоморох присел на корточки. Теперь между ними была только стена травы да туман. Глядя сквозь них друг на друга, они повели разговор.

- Ты чья будешь?

Девочка непонимающе улыбнулась, потрясла головой.

- А зовут тебя как?

- Лелькой, - прощебетал ребенок.

- И мамку твою тоже Лелей зовут? - скоморох подумал, что перед ним дочь ведьмы.

- Нет, я одна тут Леля.

- А играешь ты с кем?

- А кого встречу, с тем и играю.

- Ишь ты, чудо какое. "Кого встречу, с тем и играю". А ну как волк придет? Не боишься?

- Не боюсь, - весело закричал ребенок.

- Храбрая какая! Ничего не боится.

Девочка оборвала его:

- А ты, дядька, кто?

- Я скоморох.

- Хорошо быть скоморохом?

- Хорошо, - согласился взрослый.

- А ты, дядька-скоморох, что здесь делаешь? - склонив голову набок, спросила девчушка.

Путник оглянулся вокруг.

- Лелю ищу.

- Нашел?

- Нет пока. Да и вообще, заблудился я что-то. Не пойму, то ли сплю, то ли из ума выжил.

Он закашлялся. Схватился за рот, успокаивая мечущееся, как в припадке, горло. Лицо его покраснело, на лбу выступили капли.

- Что это с тобой?

- Простыл я в лесу. Простудился насмерть.

Девочка протянула сквозь траву руки, взяла его за шею. От ее маленьких ладошек по коже растеклось тепло. Горло успокоилось, колючий ком в груди сложил иголки. Леля внимательно посмотрела на свои руки, словно пытаясь углядеть что-то над ними. Вдруг сердито топнула ножкой:

- Уходи, ежище-ершище! Пошел прочь!

В траве сердито фыркнул еж и засеменил меж стеблей, недовольно сопя.

- Ух, ежище-ершище! - пригрозила крохотным кулачком девочка.

Человек почувствовал, что горлу стало легко, будто и не болело оно никогда сроду. Костер в голове потух.

- Спасибо, спасительница, - благодарно поцеловал ее ладонь.

Всходило солнце. Туман рассеивался, застаиваясь только в руслах рек да по заросшим оврагам. Скоморох увидел перед собой сияющую росой равнину в лучах молодого светила. Высокие травы стояли недвижно, ни один лепесток не колыхался. Капли на них переливались радугами. Словно и не было никогда ни зимы, ни снега, ни слякоти на разбитых дорогах, ни ледяных ноябрьских дождей. В груди что-то забилось от радости, путник глубоко вдохнул.

- А зачем тебе Леля нужна была?

Он немного замялся.

- Да про песни спросить хотел. Про лесные...

- Те, что бесы тебе напели и ушли, а ты теперь мучаешься?

"А ты откуда знаешь?" - хотел было спросить он, но не решился и лишь кивнул.

- Лесных песен искать не надо, они сами тебя найдут, - серьезно ответил ребенок.

Они немного помолчали. Скоморох несмело поднял глаза.

- Ладно, пойду я. Поброжу. Лето ведь.

- Песен искать?

- Нет. - он улыбнулся. - Зачем мне сейчас песни? Мне и лета хватит.

- Счастливый путь. А если найти меня захочешь, я во-он в том домике буду.

Она показала пальчиком на маленький светлый домик, почти затерявшийся среди трав вдалеке. Сразу и не заметишь.

Человек помахал ей рукой и пошел своей дорогой. Больше они не виделись. Видно, путник затерялся где-то в просторах лесов и степей, меж землей и небом.

У младшенькой дочки Марьи Веревки из корешка действительно получился человечек, который однажды утром убежал в лес, сказав на прощание, что вырастившая его девочка будет удачлива в сборе грибов и ягод.

В устье реки росли камыши. Очень много, целые поля камыша. Их было видно насколько хватало глаз - зеленое колышущееся море. Лис любил там прогуляться. Где можно - пешком, чавкая жирной грязью, а где вода была глубока, там и вплавь. Он плыл, раздвигая руками упругие стебли. Сочные листья качались над его головой, шурша, как змеи. Их коричневые головы тяжело переваливались со стороны на сторону. Лис плыл, высматривая птичьи гнезда, хитро приделанные к камышинам. Его всегда удивляла кропотливая работа незврачных пташек, строящих эти маленькие чудеса над самой водой. Однажды Лис тоже построил себе гнездо, только на воде, собрав вместе множество стеблей и оплетя их болотными травами. В этом гнезде он прожил почти целое лето, питаясь жирными карасями, нагулявшими вес, да утками, которых вокруг было великое множество, и они все время крякали где-нибудь неподалеку. Бес подолгу лежал на спине в своем тростниковом доме, глядя в небо, по которому куда-то в далекие страны путешествовали облака, слушал шелест камышиного моря, смотрел на качающиеся на фоне неба острые листья. Время проходило в тишине и покое. Предыдущие годы принесли с собой много путешествий и открытий, теперь Лису хотелось поваляться, поглядеть на красоту мира внимательно, увидеть, как она меняется ото дня к ночи и снова ко дню. Красота в свете, похожем на сердцебиение. Лис подумал, что сердцебиение всегда может остановиться, и только красота вечна, как жизнь, как вселенная. Лето проходило в блужданиях по камышам да разглядывании неба. Давно бес не проводил время так хорошо.

А в это время далеко-далеко на севере царила полная темнота. Холод. Промерзшая земля, укрытая снегом. Кругом белая пустыня, ни деревца. Где-то недалеко, под толстым слоем льда, спит океан, в котором плавают рыбы, почти забывшие свет и видящие его только коротким летом в разломах льда. Они боятся его режущих глаз лучей. Рыбы ходят большими косяками, похожими на рябящее пятно. По льду гуляют медведи. Белые, под цвет снега. Здесь, под северными звездами, почти не бывает лета. Отсюда приходят ветра, от которых стынут лица. Тысячи лет назад отсюда пришел ледник. Сюда он потом и вернулся.

Под землей что-то произошло. Она двинулась, забугрилась. Послышался ее приглушенный стон. Что-то прорывалось из вечной ледяной темноты наверх. Что-то толкалось изнутри, пробивая себе путь. Оно то затихало на минуту, чтобы собраться с силами, то снова принималось драться за выход на поверхность. Оно разрывало тело земли, билось за право исполнить свое предназначение. Наконец белый покров разорвался, и из-под него показалась голова собаки с бесстрастными, под цвет льда глазами. Она открыла красную пасть и сделала первый вдох. Собака была темно-бурого цвета, из ее головы и боков торчали белые корешки трав с комочками стылой земли. Это была земляная собака. Все ее тело состояло из земли. Ноздреватое, сильное и неутомимое тело. Рядом из-под снега появились точно такие же псы. Они сели около дыр, из которых вышли, и завыли в шесть глоток. Над равниной поплыл тягучий, холодный звук. Псы уже знали свое предназначение. Они знали, кого им искать и что делать дальше. Их появление означало, что кто-то забыл, что существует притяжение земли. Кто-то захотел узнать слишком много, а потому должен быть притянут землей обратно.

Собаки собрались вместе, тревожно понюхали воздух и помчались на юг, повернувшись затылками к Полярной звезде, которая здесь стоит почти над головой. За ними оставалась полоса тяжелого взлохмаченного снега.

На исходе лета Лис устал отдыхать. Он покинул свое пожелтевшее плавучее гнездо и отправился искать выход из камышового моря. Он двинулся напрямую, ближайшей дорогой к лесу. Через сутки ходьбы зеленые заросли не кончились, а бес вышел снова к своему гнезду.

- Уху!.. - удивленной совой воскликнул он.

Первый раз в своей жизни Лис очутился там, куда не хотел попадать. Он заблудился первый раз за тысячи прожитых лет. За удивлением пришел страх. Если он начал блуждать, как слепой котенок, в родном мире, то случилось что-то ужасное и, скорее всего, непоправимое. Единственная непоправимая вещь, которая могла с ним произойти, - это пробуждение его земляных псов.

Бес еще раз попробовал выйти из зарослей - и снова неудачно. Дорога вернула его к куче камыша, бывшей все лето его домом. Он забрался на нее, свернулся клубочком и стал вспоминать.

Лис вспомнил все самые веселые и радостные моменты в своей жизни. Он лежал и улыбался, как улыбаются дети. Лицо его словно изнутри озарялось чистым легким светом, морщины разглаживались, губы расплывались в улыбке. Это было похоже на восход молодого солнца, на распускающийся цветок, на прыжки белки с ветки на ветку. Бес заново пережил свои шалости, насмешки и безобразия, которые он всегда творил без злобы и желания кого-то обидеть. Он делал это просто потому, что так интереснее было жить. Его шалости походили на солнечный луч, который по утрам щекочет нос, отчего чихают и просыпаются, тянутся в постели, глядя в окно, замечают, какое чистое небо с катящимся по нему нестерпимо ярким шаром солнца.

Не забыл он и об удивительных открытиях, что совершил за жизнь. Он вспомнил их все, потому что не делил их на большие и малые, значительные и пустяковые. В мире не существовало для него важного и неважного. Все было одинаково интересно, существенно и значительно. Умеющий ценить малое сумеет ценить и большое. И шорох пчелиных лапок в дупле дерева, и колодец, из которого Странник достал мир, и всплеск рыбы в ночном озере, и перо журавля, падающее с неба от летящей стаи, и Великий Лед, и капля дождя, бегущая по шее, и Сияющая Тайна - все неизмеримо прекрасно, упоительно загадочно, переполнено светом вечности.

Напоследок он оставил печаль. Печаль о том, что ничего не вернуть и все, кто ушел, уже не вернутся, что время, словно зазубренная стрела, входит под сердце и идет только вперед, яростное и неукротимое. Лису было грустно оттого, что пришел срок отдать себя земле, напоить травы из своей груди и глаз. Грустно ему было, что он не увидит этих трав и тех рассветов, что они будут встречать без него.

Печаль прошла быстро - бесы не умеют долго предаваться невеселым мыслям. Он открыл глаза. После прощания мир стал резче, камыши шуршали отчетливей, ветер был тверже, звезды острее. Лис оттолкнулся и нырнул в воду. Долго плыл, обвиваясь вокруг тростников, задевая руками скользкие бока карасей. Он встал только тогда, когда начал цеплять брюхом дно. Поднимая за собой тучи взбаламученного ила, бес вышел на твердую землю. Камыши закончились, ветер спал. В воздухе висело безмолвие. Мир притих, как приготовившаяся к прыжку рысь. Звонко крикнув, бес побежал в темноту, смыкавшуюся за ним, как закрывающиеся ворота.

С этой поры Лис начал жить быстро, наполняя каждую минуту до предела. Он и раньше никогда не забывал, что от смерти не уйти, и поэтому жил весело, красиво, но сейчас он просто превзошел самого себя. Он не переставая носился по округе, задевая всех, внося в жизнь леса веселую неразбериху. Он натаскал белкам столько орехов, что они забыли о сне, пряча их по лесным тайникам. Он полил спящего деревянного Мухомора водой из кувшинки, сорванной в полночь на Синем болоте, отчего из бедного лешего во все стороны полезли корешки. Утром Мухомор накрепко врос в землю. Он ворочался и охал, не в силах вытащить корни, закопавшиеся в чернозем. Пришлось их вытаскивать Лису, попу, Коростелю и еще нескольким знакомым лешим, которые потом долго посмеивались в длинные колючие бороды над проделкой. Бес успел измучить своими шутками русалок и еще пол-леса впридачу, за что его не единожды секли крапивой, драли за уши и щипали. Через день Лис устраивал на глухих заповедных полянах игрища у костра с беготней и визгами до рассвета. Он шутил так, что у пришедших от смеха к утру болели животы. В Лиса влюбился весь лес, хоть и не показывал виду. Один Мухомор смотрел на все это и однажды сказал:

- Не знаю, Лис, что происходит, но мне почему-то страшно за тебя. Не объяснишь, почему?

Бес виновато улыбнулся.

- Наклонись поближе, скажу.

Доверчивый леший подошел вплотную и подставил трещину в ножке, служившую ему ухом (Мухомор был грибом). Бес поднес к ней губы и со всей мочи заревел быком.

- Ох, - только и смог сказать оглушенный леший. - Ох, бес! Стручок скрюченный, нос ежиный! Вот я тебя!

Лис принялся с хохотом бегать вокруг неповоротливого друга, заходясь волчьим лаем и медвежьим рыком.

- Хвост береги! - крикнул он на прощание, пропадая в ежевичных зарослях.

- Какой такой хвост? Или у меня уже хвост вырос...

Мухомор оглянулся. Ничего подобного у него не было, и он недовольно затоптался на месте.

- Я и говорю, береги, если б был, ты бы его давно уже отдавил, - послышалось из зарослей ехидное бормотание.

- Погоди, - пригрозил ему "гриб". - Стану волком, откушу тебе нос!

- Э-гей! И без тебя охотников хватит, - донесся затихающий вдали голос.

Так в веселье окончилось лето. Когда пришло время, осенние ветра осыпали листья и принесли холод ледяных морей. Птицы собрались говорливыми стаями, обучили молодых сложному ремеслу полета. Закружились в вышине черной рябью, прощаясь до весны с лесом и полями, где прожили лето. Лис с грустью слушал их крики, думая о том, что без птиц мир становится тише. Потом, вспомнив торжественное безмолвие заснеженных чащ, он веселел и переставал жалеть об отлете пернатого народа. На смену улетевшим пришли синицы и снегири, похожие на разбрызганную по снегу кровь. Они быстро обложили оставленные деревья, не смущаясь злыми холодами. Зима приближалась все ближе, вставая белой стеной на горизонте, выслав вперед иглы заморозков, хрупкий утренний лед и крошку первых снегов.

Тогда-то и началось то, чего бес боялся и не хотел больше всего. Бес стал забывать. Он ходил по местам, где бывал тысячи раз, и не узнавал их. Идя вдоль берега Ягодной Рясы, поблизости от которой он провел половину жизни, он не знал, куда попадет после поворота реки. Будет ли то болото, заросли малинника или выгоревшая пустошь. Он забывал даже небо, расположение звезд, сторону, где встает солнце. Обычно это приходило неожиданно. Бес гулял где-нибудь или валялся на дереве, и вдруг мир дергался рывком, в затылке что-то щелкало, и он уже не знал, где находится. Тогда он начинал бесцельно бродить, разглядывая места вокруг себя и пытаясь узнать хоть что-то. Так продолжалось до тех пор, пока в затылке снова не раздавался щелчок и все не вставало на свои места. Случалось такое не часто, но Лиса тревожило то, что это было только начало. В такие моменты он не старался делать вид, что ничего не произошло, а просто разглядывал ставший вдруг неузнаваемым мир. В этом было даже что-то интересное, как будто у него теперь было два мира. Один - в котором он знает что-то, хоть это "что-то" и не больше капли воды в озере, а другой - полностью неизвестный, от начала до конца. Лис ходил по новому миру, открывая все заново и понимая при этом, что он уже другой Лис, лишенный чего-то интересного и важного - памяти.

Тогда же в нем поселилось чувство постоянной опасности. Оно не уходило, было всегда где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки или даже ближе. Оно заставляло беспричинно оглядываться, забираться на деревья и тревожно озирать окрестности. С ним Лис просыпался посреди гулких ноябрьских ночей, слушал тишину темного леса. Предчувствие опасности сушило блеск глаз, сбивало ровный сердечный ритм на рваный бег затравленного зверька. Это тянущее чувство шло от земли. Земля влекла беса к себе, в глубины, где не бывает ни света, ни неба, ни солнца. Сначала Лису удавалось стряхивать это наваждение, но со временем это получалось все хуже и хуже. Зимой его часто можно было увидеть сидящим у стволов деревьев с головой, опущенной на колени, увязшего в ощущении угрозы, которая шла отовсюду. Лис умел многое. Он мог плавать под водой, часами не показываясь на поверхности, мог прятаться в самой низкой траве так, что ни одна осторожная птаха не замечала, мог шастать среди людей невидимый для них, занятых своими заботами. Лис не умел летать. Не мог порхать бабочкой или летучей мышью, не касаясь земли. А потому и не мог избавиться от этой угрозы даже на одну крохотную секунду.

Далеко от Лиса земляные собаки взбивали гривы снегов, угадывая направление по ветру, выдергивая из его путаницы самые тонкие паутинки нужных запахов. Цель приближалась, но путь предстоял еще долгий. Не одна звезда еще упадет с небесной ладони, пока они доберутся до густых лесов, где бродит один маленький бес, раздираемый красотой мира и крючьями чувства приближающейся опасности, впивающимися в его крепкие руки и ноги. Чуя приближение добычи, псы выли на бледный лик луны, глядящий на пустые поля, и их вой катился по снежным равнинам гулкими волнами страха, от которого замирали под снегом мыши, волки щерили зубы, и лишь совы, не боясь, ворочали круглыми головами. Звезды, мигая, смотрели на ожившие куски земли, перепахивающие снега в поисках загулявшего беса.

К Лисовым напастям добавилась новая. Бес почувствовал, что становится тяжелее. Его тело словно наливалось чем-то весомым, как камень. Он уже не мог с разбега прыгать и хватать на лету шишки с высоких веток, не мог играючи перескакивать кусты, доходящие ему до макушки. При ходьбе за ним оставалась цепочка глубоких следов, будто здесь прошел кто-то грузный, как лось или олень. Лис понял, что становится непригодным для жизни. Мир отвергал его. Каждую ночь ему казалось, что он слышит далекий вой собак. Он просыпался, судорожно цепляясь за ветку дерева, на котором спал. Ни с Коростелем, ни с Мухомором он больше не встречался. Не хотел, чтобы они запомнили его измученным и неповоротливым. Лис держался как мог и однажды ночью действительно услышал вой кружащей вдали стаи земляных псов. В первый момент он даже ощутил некую радость оттого, что враг здесь и не надо больше ждать его, мучаясь неопределенностью. Бес слез с ветки, повис на руках, спрыгнул вниз. Его ноги по щиколотку ушли в мерзлую землю. Он еле вытащил ступни и почувствовал, как от приближающихся собак по телу прошла волна тяжести. Он понял, что на деревья ему больше не забраться: слишком тянет его к себе земля. Тогда он собрался с силами и побежал по заснеженному лесу.

Бег давался трудно. Лис тяжело дышал, ругая свои непослушные ноги. Он с грустью вспоминал свой легкий бег, от которого шумела листва, а травы роняли росу. Тогда из-под его ног с шумом вырывались перепуганные зайцы и мелкие птицы, а он обгонял их с веселыми криками. Сейчас, когда все это осталось позади, ему оставалось только грузно печатать шаги. Перед его глазами летали темные пятна. Где-то вдалеке носился вой почуявшей его стаи. Они напали на след и радостно оповестили об этом округу. Лес замер и затаился. Все поняли, за кем пришли псы, но помочь ничем не могли. Нет силы, способной противостоять силе земли. То, что от земли родилось, должно уйти в землю. Поэтому лес просто хранил торжественное молчание, вслушиваясь в звуки погони и прощаясь с веселым бесом, будоражившим все живое вокруг.

Лис очень устал, и, когда на его пути встала избушка, где жил поп, он не задумываясь влетел в нее. Попу, стоявшему у двери, показалось, что в него ударилось что-то большое и тяжкое, как колокол, когда Лис просто зацепил его локтем. Бес весил сейчас не меньше хорошего быка. Человека отбросило под лавку. Лис забился в угол и, с трудом открывая веки, смотрел оттуда своими ясными, хоть и измученными глазами. Поп, кряхтя, поднялся с пола, потер ушибленный бок.

- Что ж ты носишься, как конь?

- Закрой дверь, - осипшим голосом попросил бес.

Поп удивленно посмотрел на него. То, что Лис никогда и ничего не боялся, он знал точно. Но дверь все-таки закрыл.

- Что случилось-то?

- За мной пришли.

- Кто пришел?

- Они. Собаки.

Поп смутно помнил неясные намеки лесного народа о собаках, которые ждут каждого под землей. Но сам он всегда считал это чем-то несерьезным, вроде тех сказок, какими пугают мамки непослушных детей.

- Ну и что ж ты сигаешь от них? Сейчас возьмем дубины да разгоним.

Как ни устал Лис, но он засмеялся.

- Собак... Прогнать... - бес валялся по полу от хохота.

Поп был явно обижен его весельем.

- А что ж такого в этих собаках? И разогнать их уже нельзя? Шерсть лягушачья...

Лис окатил его холодным взглядом, печально покачал головой.

- Нельзя, - медленно повторил, - нельзя.

- Вот еще новости.

Поп взял в руки посох, каким он убил двух волков.

- Пойдем поглядим, чья шкура крепче.

Лис печально улыбнулся.

- Сядь, посиди. Дай отдохнуть хоть чуток.

С тем он и закрыл глаза. Рядом, у печки, незаметно уснул поп, убаюканный теплом и тишиной зимнего леса. Он сидел опершись спиной о стену, с ликом ребенка, приоткрыв рот. Лис спал, вздрагивая от каких-то страшных снов, чувствуя приближение собак.

Человек проснулся первым. Выглянул в окно. Поляна пред домом была освещена луной. Деревья отбрасывали на снег длинные синие тени. Между ними двигались темные пятна, слышалось поскрипывание снега и невнятное ворчание. Тени добродушно огрызались друг на друга, щеря черные щели пастей. В их спокойствии и добродушии чувствовались такая сила и уверенность, что поп почувствовал, как страх на мышиных лапках пробежал от макушки до пяток. Ноги его ослабли, подогнулись, он сел под окном, глядя на спящего беса. В глазах его пойманной синицей заметалась беспомощность. Бес дернул головой и открыл глаза. Увидел перед собой испуганное детское лицо попа и все понял. Он вздохнул, положил руки на колени, попытался улыбнуться. Внезапно волна тяжести навалилась на плечи, он рванулся в угол, скрипнул зубами. Бессильно опустив плечи, поп спросил его:

- Как же помочь тебе?

Тяжесть буквально размазывала Лиса по полу. Чем дольше он оставался неподвижным, тем сильнее она сдавливала мышцы, выкручивала кости. Бес дрожал, как в лихорадке. Он с трудом поднялся. Перед глазами плыло, кровь колотилась в висках. Покачнувшись, он побежал на дверь. От удара дверь сорвало с петель, она упала рядом со стеной на снег. Бес, не заметив столкновения, побежал в лес. На бегу ему стало немного легче. Голова прояснилась. Предметы перестали плавать. Собаки бежали совсем рядом, иногда подбегая вплотную, потираясь о его ноги и будто даже подбадривая. Лис собрался с силами и прибавил скорости. Псы не стали его догонять, уверенные, что это последняя попытка. Так оно и было. Он пробежал немного и уперся в незамерзающее болото. На дне его били теплые ключи, отчего над ее поверхностью всегда клубился туман. За его пеленой проглядывал темный, угрюмый лик воды. Дальше бежать было некуда. Лес обрывался недалеко от болота. Летом это пространство зарастало мелкими кустиками клюквы с кровавыми глазками ягод. Сейчас здесь лежал ровный пушистый снег в штрихах заячьих следов. Лис сел, прислонившись спиной к толстой сосне, пустившей корни так глубоко, что даже зыбкая болотистая почва держала ее. Это было последнее дерево перед Синим болотом. Бес зачерпнул снега, схватил его сухими, в корке потрескавшейся кожи губами, проглотил, не жуя. О смерти он не думал, как не думал о том, встанет ли завтра солнце. Сейчас он твердо знал, что жизнь подошла к концу, и был спокоен. Собаки под сенью леса принялись рыть ему последний дом, где они улягутся вместе с ним и будут греть его своими горячими боками. В темноте изредка сверкали льдинки их глаз.

Из-за туч появилась луна, окатила мир голубой водой света, рассыпала неслышный смех. Свет затрепетал в воздухе паутинками. Казалось, что их можно накрутить на руку.

- Лис... Ли-ис, - послышалось сзади.

"Кто это может меня звать?" - подумал он. Смерть была священна для всех, и никто не должен мешать живому существу собираться в последний путь. Он обернулся. Что-то в голосе показалось ему очень знакомым, и внутри его все зазвенело от тихого предчувствия.

Она стояла посреди болота в облачке пара над темной водой. Она не была ни ребенком, ни взрослой женщиной. Она навсегда остановилась в том возрасте, когда дети только вступают в мир взрослых. В ней были и детская непосредственность, и та плавность движений, что появляется у поживших на свете людей. Она напевала себе под нос песенку, как поют дети, не думая о словах, приходящих на ум. Это был ребенок, проживший не одну вечность. Ее белая рубашка переливалась под луной, в руках была веточка зеленого папоротника. "Где это она зеленый папоротник зимой нашла?" - удивился на секунду Лис и тут же забыл об этом. Спокойно ступая по воде, как по зеленому лугу, девушка подошла к бесу.

- Что, от собак убегаешь?

Лис почему-то виновато кивнул.

Под сенью деревьев собаки рыли яму, куда они должны будут улечься, укрыв собой беса и согревая его всю оставшуюся вечность. Из-под их лап вылетали комья земли, псы глухо ворчали, мелькали в темноте холодные искорки глаз.

- На подержи. - пришелица протянула папоротник.

Девушка слепила снежок и кинула его в дерево, под которым копались псы. Сверху, играя и переливаясь в воздухе, обрушился веселый поток снежной пыли. Тончайшей паутиной она осела на земляных загривках. Собаки, не обращая ни на что внимания, продолжали свою работу.

- С ними не поиграешь, - заметил Лис.

- Да ну, - засмеялась она. - А что будет, когда они докопают? - спросила она, успокоившись.

- А ты правда не знаешь?

- Нет, а зачем мне?

- Действительно, незачем...

Девушка принялась расхаживать по поляне между собаками и бесом, напевая песенку. Она вскидывала руки, танцуя под свое пение, раскачиваясь на ходу. Ее одежда в свете луны стала совсем тонкой и невесомой, сквозь нее просвечивало ее тело, изящное, как лапка хищного зверька. Вся она сияла изнутри, и казалось, была слеплена из таинственного света. Тем забавнее смотрелись веснушки на ее немного скуластом лице, когда она, хитро улыбаясь, поворачивалась к Лису. Обыкновенные такие веснушки, какие бывают у деревенских девчонок, которых "солнышко любит". Еще Лису понравились ее немного заостренные ушки, прямо как у него.

Она танцевала, и в ее танце было что-то от пыльных вихрей на дорогах, от раскачивающейся на ветру веточке ивы, от падающей капли, разбрызгивающей веселые искры. Были здесь и осторожность лисицы, нюхающей воздух, и трепет ног новорожденного лосенка, и уверенность волка. Были росчерки комет в августовском небе, мерцание звезд, неуловимость движения луны. Все самое красивое, что довелось Лису увидеть в жизни, все сплелось в ней, как сплетаются стебли цветов, образуя венок.

Нагулявшись и напевшись, она подошла к бесу, взяла его за руку.

- Ну что, пойдем?

Бес покорно поднялся, и она повела его прямо к собакам.

Лис даже не думал о том, что будет дальше. Что бы ни случилось, будет так, как захочет Тайна. Даже если она собиралась подвести его к яме, что вырыли для него, ему было все равно. Беса переполняло счастье. Тайна, которую он видел лишь краешком глаза считанные мгновения, шла рядом, взяв его за руку. Когда они начали путь, за Лисом оставались все те же глубокие следы, что и раньше, но чем дальше они шли, тем легче он становился. Следы становились все мельче, заполненные оставляющей Лиса тяжестью, похожей на темноту. Наконец они пошли, едва касаясь снежного покрова, а потом и вовсе не дотрагиваясь до него. Невесомые, они ступали по покрывалу из света, что бросает на землю Луна. Они поднимались по нему все выше и выше. Лес замер, наблюдая чудо, ни одна снежинка не шевелилась на его ветках. Собаки зачарованно подняли морды и провожали их глазами. Лис и Тайна дошли до верхушек деревьев и пошли по ним. Лунное покрывало прочно держало их. Лис наклонился, потрогал верхушку сосны и засмеялся от счастья. Следом прыснула девочка. Перед путешественниками во все стороны раскинулась такая даль, что известна лишь звездам. Так они и пошли поверх леса, а в воздухе, пропитанном Луной, кружились одинокие снежинки, падая на мохнатые лапы сосен.