Дожди нравились мне всегда, сколько я себя помню. Нравился стук капель по шиферу дома, нравилось, как капли стекали по стеклу, оставляя за собой мокрые дорожки, как вода ручейками лилась на землю со скатов крыш.

В такие мгновения казалось, что дождь разговаривает со мной. Пусть я и не понимал этих слов, мне всегда чудилось именно это. Разговаривает или поёт грустную песенку о том, как ему одиноко в этом мире. Ведь если посмотреть по сторонам, то никому до него и не было больше дела. Все проходили стороной, все старались скрыться под крышами, зонтами или дождевыми накидками, чтобы не смочить свою голову. Все кроме меня – я часто составлял ему компанию.

Возвращаясь в прошлом из школы или колледжа в Барнауле, я никогда не спешил, как быстрые прохожие, игнорировал транспорт, на котором обычно добирался до дома, медленным шагом двигался по мокрому тротуару, слушая эту самую песенку дождя. И чем больше времени я проводил с ним, тем больше влюблялся в него. Влюблялся и понимал, что в нём сокрыто куда нечто большее, чем просто вода, падающая с неба. Я научился различать красоту в том, отчего стремительно бежали другие.

Особенно красивым выдался сегодняшний день. Зима уже оставила мир, и весна будто бы назойливый гость стучала во все окна и двери. Солнце стало ближе и грело куда теплее, снега растаяли, а проклюнувшаяся в чёрной земле трава окрепла и заметно подросла. Посветлело и небо, словно чья-то невидимая рука прошлась по нему влажной тряпкой, сгоняя всю грязь и пыль, что накопилась за последние шесть месяцев слякоти и стуж. Рабочий день подходил к концу, и я с ноющим от долгого сидения на деревянном стуле позвоночником привычным образом возвращался из газетной редакции, для которой корректировал статьи. К вечеру на улице оказывалось куда больше фуррей, что невольно задавался вопросом, неужели в этом маленьком посёлке живет столько народу? Заметно громче становился хлынувший поток автомобилей, и, разумеется, почти каждый скрывался за зонтом. Черным или белым, прозрачным или пёстрым – сегодня, как и неделю назад дождь шёл с самого утра, примерно, с одиннадцати часов, когда я сидел у себя в крошечной каморке газетного редактора на втором этаже, смотря в экран грозно гудящего компьютера, где компанию мне составляла лишь свисающая из горшка на шкафчике с бумагами традесканция да плакат на голой стене. Я и сам был под зонтом, чёрным, а в свободной руке держал надкусанный расстегай с яблочным повидлом, который купил несколько минут назад в булочной на углу. Завтрак выдался на редкость скудным, потому не было ничего удивительного в том, что к шести часам мой желудок неприятно засосало. Это вынудило меня сесть на маршрутку. До автобусной остановки оставалось всего ничего, впереди уже виделась её крыша, сложенная из серебристого профлиста, и возвышающийся голубой прямоугольник знака с чёрным силуэтом автобуса, и что-то от этого начинало грустить во мне. Что-то небольшое, глубоко спрятанное в моей душе, не зрячее, но мечтательное – оно хотело задержаться здесь ещё. Его не волновало ничего прочее, даже нарастающее нытьё в желудке отошло на второй план, оно тайно надеялось, что автобус задержится в пути, что где-нибудь на перекрёстке образуется затор, что он, в конце концов, сломается и мёртво станет посреди дороги. Случится что угодно, что позволило бы мне остаться на улице подольше.

Подлое желание, однако, душу невозможно подчинить своей воле. Каким бы не был уговор, она всегда остаётся при своём, и нам велено лишь два пути: подчиниться ей или пойти против, следуя разумному. Я выбрал именно второй и с неприятным осадком сел на пошарканную деревянную скамейку остановки, отряхивая влагу с зонта. Когда я сказал, что сегодняшний день выдался чудесным, то нисколько не солгал. Дождь лил с самого обеда, пока не начал утихать к шести часам, то есть к этому самому моменту, когда я распрощался с редакцией. До конца он не стих, и с неба всё ещё капало, только теперь он более напоминал грибной. Серая пелена тяжелых туч разорвалась на отдельные облака, меж которых широко зияло вечернее небо, полыхающее в алом закате опускающегося солнца. Его лучи стрелами падали в зияющих прорехах, ярко поблескивали в лужах, точно опускаясь меж голых ветвей клёнов, росших вдоль тротуаров, на которых только-только начали набухать зелёные почки. Точно бились с дождём за право овладеть землёй. А завершала эту чудесную картину радуга, не бледная тонкая полоса, а яркая и широкая дуга, раскинувшаяся вдоль главной улицы. В ней с лёгкостью можно было различить все семь плавно переходящих друг в друга цветов, и висела она удивительно низко, словно размер тянул её вниз. Подобное случалось видеть не так уж и часто, в большинстве случаев радуга оказывалось настолько бледной, что заметить её выходило, лишь внимательно прочесав взглядом пол небосвода. Но и задерживаться мне было просто непозволительно – если бы я пропустил этот автобус, то следующий подошёл бы только через тридцать минут.

С досадой я закрыл зонт, положил рядом с хвостом на скамейку и принялся доедать расстегай, глядя поверх деревьев. Отсюда радугу было не видно. Тогда ко мне в голову забралась мысль, что в детстве я, как и большинство других кабов, видел в ней лишь красивое и необычное природное явление. Но что если бы это было не так? Что если бы радуга таила в себе нечто большее, чем просто игра света и воды? Что если…

Мысль оборвалась, когда откуда-то слева я услышал звук. Шлёп-шлёп-шлёп. Как если бы кто-то шлёпал ладонью по воде. Ничего особенного, решил я, уже собравшись засунуть в рот остатки пирожка. То же самое мне казалось, когда звук начал нарастать. Улица шла несколько под уклон, потому у бордюра медленно собрался широкий ручей дождевой воды, и, похоже, кто-то решил измерить его глубину. Наверняка какой-нибудь каб. Оставляя за спиной детство, взрослым фуррям открывались воистину великие возможности, но взамен лишались они ничуть не меньшего. Кабы, ещё шатко стоящие в этом мире, обладали подобному волшебству способностью находить радость во всём окружающем, будь те же грязные лужи. Я уже давно не щенок и о тех ощущениях, что наваливались вместе с водой, в которую углублялись резиновые сапоги, вдруг сразу становясь тяжелее, будто бы набитые песком, остались только призрачные намёки, почти растаявшие в далёких коридорах памяти, куда моим ногам больше не предстояло вступить.

Шлёпанье становилось громче, и я понял, что каб бежал по воде. И, судя по всему, бежал очень быстро. Наверняка он очень веселится, сказал я себе, представив, как здорово водяные брызги разлетаются по сторонам, а ты не обращаешь на это никакого внимания и всё бежишь себе вдаль, не думая ни о чём, в том числе и о происходящем. Но следом меня тронуло сомнение, ибо сквозь шлёпанье я услышал тяжелое, сдавленное дыхание, несвойственное веселому настроению.

Он запыхался, понял я. Вероятно, бежит слишком долго, успев растерять все силы. Тогда почему он не останавливается, чтобы отдохнуть.

Спустя секунду каб выбежал в моё поле зрения. Это был щенок немецкой овчарки. На вид ему было около пяти лет, правда, для своего возраста он выглядел слишком уж маленьким. На нём была голубая ветровка и тёмные штанишки, заправленные в крошечные резиновые сапоги с жёлтыми манжетами. Одна штанина вылезла из сапога. Его голову укрывал капюшон ветровки, только особого толка от этого не было – капюшон, как и вся курточка, был насквозь мокрый. Он быстро перебирал ногами, хлюпая по воде, сжав пальцы в кулачки, размахивая согнутыми в локте руками и внимательно, без намёка на улыбку смотрел перед собой. Приоткрытый рот хватал воздух, судорожные вздохи и выдохи чётко и громко доносились до меня. Но ничего в поведении щенка не говорило о его намерении остановиться, и так бы он пробежал мимо меня, если б одна из его ножей не споткнулась о другую.

Не издав ни единого звука, щенок плюхнулся мордой в ручей, вскинув руки вперёд. Я тот час же сунул расстегай в карман и бросился к нему, смахнув зонт хвостом. Схватил его за подмышки и поставил на лапы. Щенок покачнулся, но удержался.

– Эй, с тобой всё в порядке? – спросил я.

Вода стекала по его чёрной мордочке прямо на курточку, а оттуда вниз, словно щенок только что прямо в одежде вышел из душа. Вот только практически ничего не изменилось, и я понял, что куртка его промокла насквозь ещё до того, как он плюхнулся в ручей. Сочившуюся из неё влагу я чувствовал своими пальцами – шерсть на ладонях мгновенно пропиталась, стояло мне взяться за щенка. Его голубые глаза, удивительно чистые и одновременно глубокие, устремились вниз по улице, и в них промелькнула тревога. Потом он с мольбой посмотрел на меня и запыханно произнёс:

– Дядя… пожалуйста… мне нужно бежать… туда, – пальцем он показал на дорогу.

Я выпрямился. Каб оказался ниже моего колена, хотя и сам я был не слишком высок.

– Но зачем? Тебе нужно отдохнуть и высушиться.

– НЕТ! – резко взвизгнул щенок. – Я обещал… найти… счастье!

Снова встревоженный взгляд в сторону. Я тоже посмотрел туда, ожидая увидеть то, к чему так нёсся этот щенок, но дорога мне ничего не показала. Пара припаркованных автомобилей, да прохожий вдалеке.

– Где твои родители, – настаивал я. – Ты ведь можешь заболеть, если не снимешь мокрую одежду.

– Это неважно! – на щенячьих глазах навернулись слёзы. – Неважно, потому что я обещал маме найти счастье!

– Что ещё за счастье? – поинтересовался я, оглядываясь в поисках других немецких овчарках. Но на тротуарах их не было, что показалось мне весьма странным. Такие маленькие щенки не должны гулять в одиночку, особенно на проезжей части в мокрой одежде.

– Мне о нём рассказала бабушка. Когда мама уходила на работу, сестра не хотела играть со мной, поэтому я играл с ней. И один раз, когда мы вышли с ней из дома после дождя, на небе появилась радуга… И бабушка сказала, что на конце радуги можно найти счастье. Три дня назад бабушка ночевала у нас, мама сказала, что так будет лучше для неё. Она спала весь день, так что я не мог с ней поиграть, она обещала поиграть со мной чуть позже в машинки, но так и не проснулась. Мама сказала, что она очень устала, и ей нужно поспать ещё немного. Она попросила сестру погулять со мной на площадке рядом с магазином, чтобы я не мешал бабушке. Я позвал сестру сделать фигурки из песка, а она накричала на меня, а потом заплакала, сказала, что я дурак. Я подумал, что чем-то обидел её и начал просить прощение, но она сказала, чтобы я не лез к ней. Мы гуляли очень долго, домой вернулись по темноте, но бабушки уже не было, – его губа задрожала. – Мама сидела на её кровати и тоже плакала. Я спросил, что случилось, и она сказала, что бабушка проснулась и ушла. Она обняла меня, и я спросил, почему же она тогда плачет, ведь бабушка скоро вернётся. Но мама отправила меня чистить зубы и велела ложиться спать. Но я не спал, потому что слышал, как она плакала вместе с сестрой. Они плакали и вчера и сегодня, и когда я смотрю на них, то мне тоже хочется плакать. Почему они плачут? – неожиданно вскинул голову на меня. – Ведь бабушка придёт. Она всегда приходит, чтобы поиграть со мной, пока мама на работе. Я говорю это маме, но она меня не слушает. А сегодня и вовсе закрыла дверь в спальне, и я не мог войти. Сестра сварила сосиску с макаронами, хотя она никогда мне не готовит еду. И знаете, я всё равно слышал, как мама плачет, даже за дверью… Мне это очень не нравилось… – крупные слезы потекли по и без того мокрым щекам щенка. – Я вспомнил, как бабушка говорил про радугу. Когда я вышел на улицу, то увидел её и подумал, что смогу найти счастье и мама перестанет плакать. Я обещал сделать.

С виду могло показаться, что я задумался, хотя на самом деле я не думал ни о чём. Голосок щенка, такой звонкий и несколько писклявый, витал в опустевшей моей голове, точно неприкаянный ветер, точно брошенный в пустую комнату мячик, что от одной стены отскакивал к другой. В горле образовался тяжелый ком, а дождик всё так же продолжал моросить. В этот момент на скамейку сел ещё один пассажир – толстый рыжий кот, что вальяжно откинувшись и вытянув ноги, тут же скрылся за газетой. Голодное ощущение в животе бесследно куда-то исчезло, и плечи мои странно подкосились, словно на них опустилась тяжелая ноша. Странным образом я, в самом деле, ощутил себя намного уставшим, даже ранее не замечаемый хвост оказался необычно грузным.

Я взглянул на щенка, но тот по-прежнему глядел вдаль, и тогда-то до меня дошло неожиданное откровение, резкое, подобно сильной пощёчине – я, как и щенок, стоял в воде ручья, а на его поверхности волнисто и потревожено отразилась радуга.

Та самая широкая и яркая полоса.

Словно заворожённый я смотрел на неё, видел, что так она тянулась по всему ручью, и вряд-ли бы пошевелился, если щенок не потянул меня за брючину. Наши с ним взгляды соприкоснулись и щенок тихо, словно испугавшись быть услышанным, протянул.

– Дядь, радуга ведь быстро исчезает. А я обещал. Можно я побегу, ладно? Я же обещал маме, я хочу, чтобы она больше не плакала. Я найду счастье, и тогда мама будет смеяться. А потом придёт бабушка, и ей не придётся больше закрывать дверь в спальню. Можно я побегу, а?

– Да, конечно, беги – я сглотнул – слова будто бы приобрели форму и теперь с трудом протискивались в горло. – Конечно, беги.

И он побежал, всё так же размахивая руками и разбрызгивая воду из-под крошечных подошв своих сапожков, слишком медленно для окружающих и слишком быстро для самого себя. Но он не обращал на это внимание, его это нисколько не волновало, и щенок всё так же бежал по радуге за счастьем…