Нынче зима выдалась снежной, пусть до самого последнего момента в сознаниях фуррей особо крепко держалось неверие в то, что они смогут увидеть снег. Вплоть до середины ноября земля бесстыже оголялась под ногами, растрескавшись на морозе, горящая клочками пожелтевшей, а вскоре и посеревшей травы. Но за несколько дней до начала декабря природа возвратилась на круги своя: серая масса туч нависла над посёлком злостно и мрачно, будто бы в грозу, и вслед за этим холодный воздух заполнился несчитанным множеством крупных и пушистых снежинок, похожих на оторванные макушки поседевших одуванчиков. Они не просто ложились, а кружились в безудержном хороводе на великую радость резвящихся кабов и их родителей, стоящих в сторонке.

Уже к утру вид за окном было не узнать: снежная шуба плотно укрывала землю, как шерсть укрывает тело. Сугробы возрастали на глазах, некогда пушистые клёны, склоняющиеся над дорогами точно в тихой и никому не ясной скорби, нарядились в белоснежные шали, а дома, особо чётко видневшиеся после осенних листопадов, прятали свои невзрачные шиферные крыши под новенькими шапками. К вечеру на тех же самых дорогах заурчали снегоочистители, выделяющиеся жёлтыми кабинами в запредельной белизне. Движение в Кленовом остановилось. Снег не сбавлял свою силу и вовсе не собирался это делать, точно желая нагнать прошлый месяц в своём опоздании.

Но, как бы странно не звучало, никто не был против того, и более всего казалось, что те самые фурри, застрявшие за рулём автомобилей на главной улице вблизи поселкового центра, или те, что, пряча морды за шарфами или отворотами курток, пыхтя, пробирались по занесённым тротуарам, лопатами откапывали крыльца собственных домов, а после бежали внутрь и высушивали намокшие хвосты, улыбались при этом. В их сознаниях не было и намёков даже на самую крохотную гневную мысль. Хоть это и не было заметно на первый взгляд, и многие взрослые морды не светились от счастья, в душе каждый из фуррей готов был радоваться совсем по-кабски, словно снег для него виделся впервые – чудо, сошедшее со страниц дивной сказки со счастливым концом.

Чудо, развешивающее разноцветные гирлянды под скатами крыш и цепи бумажных полосок в школьных коридорах. Чудо, вырезающее бумажные снежинки на окнах домов. Чудо, пахнущее мандаринами и хвоёй. Чудо, шуршащее упаковочными обёртками, хлопающееся и взрывающееся, звенящее и смеющееся.

Чудо, что в этот день – в последний день уходящего года – особо теплится там, в груди. Теплится даже у самого слабого, безжалостно израненного существа, которое в час всеобщего веселья и застолья устало шагает между рядами могильных крестов, чтобы поделиться этим теплом.

Лишь немногие, празднуя, вспоминают об этом существе и в печальный миг опускают уши, однако почти каждый фуррь в Кленовом знал об этом существе ровно как и то, где его можно было найти тридцать первого декабря, пронизанного пылающими лучами закатного солнца…

Этим существом была старая сибирская кошка. Кто-то всем сердцем жалел её и грустнел, думая о не лёгкой судьбе, навалившейся на тропу её жизни, подобно тому снегу. А кто-то просто считал её спятившей в бесконечном круге одиночества, в котором она прибывала уже многие годы. Сама же кошка никак не брала это во внимание, она жила тихой и незаметной жизнью, потерявшись от всех, и только звёзды в пыльном окне составляли ей компанию долгими ночами, когда хрупкий сон не хотел наступать. Жила она на окраине Кленового, где пред плотной стеной из многолетних деревьев оканчивалась Воскресенская улица, в доме, построенном ещё её дедом, совсем невзрачном. Краска на стенах облупилась и отвалилась, что уже никто не мог дать точный ответ, какого цвета они были. Ржавая железная крыша протекала во множестве мест, а некоторые листы, подогнутые ветрами и не тронутые мхом, грозились в скором времени оторваться. Накренилась печная труба, забор повалился, скрываясь летом за зарослями крапивы и лопуха, а зимой – под снегом. Двор покоился под многолетним слоем неубранной листвы и сухих стеблей сломленного сорняка, между которыми, если хорошенько присмотреться, можно было разглядеть тоненькую тропинку.

Подобно леденящему вою призраков в маленьких комнатках блуждали сквозняки, находя лазейки под деревянными подоконниками, – единственный голос, который она слушала, единственный, кто разговаривал с ней и единственный, кому она отвечала, ибо во всё этом громадном, необъятном мире она осталась совершенно одна. Никому не нужная.

Но так было не всегда. Всё меньше и меньше в Кленовом остаётся фуррей, помнящих о её маленьком сынишке, чудном котёнке, строго следующем за маминым хвостом, куда бы она не пошла и чем бы она не занималась. Невысокого роста, худенький, с прямыми, будто струна усами и забавно большими ушами – именно таким кабом фурри вспоминали его. У котёнка не было отца, никто не мог и предположить, от кого кошка могла родить. Его нечистокровие первым делом бросалось в глаза: в отличие от матери он не был сибирским котом. От её породы в нём осталось разве что длина шерсти, отличающейся от матери ярко-рыжим окрасом и почти полным отсутствием той плотности подшёрстка, какая обычно свойственна длинношёрстным породам. Но это никак не мешало ему радоваться жизни вместе с другими… пока тяжёлая пневмония не повалила его с ног.

Сына кошка лишилась рано, тому не было и десяти лет. Когда это случилось, никто не смог прийти к ней на помощь. Проклятая зараза ворвалась в юную грудь, которая из последних сил продолжала подниматься, пока не замерла в одну из ночей далёкого тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. В ночь, когда под рукой у ещё молодой кошки не оказалось нужного лекарства, когда в кошельке не оказалось заветных рублей, чтобы отправиться в аптеку, когда во всём Кленовом не оказалось нужного доктора, который бы сумел помочь котёнку.

Его похоронили спустя три дня.

И спустя три дня завыли сквозняки.

Всё меньше в Кленовом остаётся фуррей помнящих, что кошка верила в чудо. Чудо, которое заставляло её каждый год покидать свой дом, которое направляло её в то место, где фуррёвая полоса жизни становится бледнее и постепенно меркнет, сливаясь с пустотой. Этот год не стал исключением.

И всё же, зима выдалась снежной. В этом месте всюду царила необыкновенная тишина. Густая тишина, будто бы звучащая в холодном воздухе, обретающая свой собственный звук в его полном отсутствии, слышимый лишь здесь, на кладбище, среди великого множества надгробий, торчащий из-под сугробов. Здесь не гудели автомобили, здесь не разговаривали фурри. Тишину нарушал только хруст снега под ногами и скрежет маленьких гремящих саночек.

Кошка усердно перебиралась через снежные завалы, наметенные ветрами в этих местах с особенной заботой. Порой это давалось достаточно просто – плотный снег вполне выдерживал на себе её легкий вес, а иногда твёрдая корка ломалась и кошка проваливалась почти до самых колен. На ней были старые валенки, порванные временем, и тогда кошке приходилось останавливаться, чтобы вытряхнуть из них снег. Ноги её вскоре промокли, но кошку это не останавливало. Потому что она верила в чудо и продолжала идти вперёд. Несколько раз она падала, несколько раз верёвочка санок выскальзывала из рук и те откатывались в сторону. Но и тогда она верила в чудо – вставала, отряхивалась и шла дальше.

Иногда она останавливалась отдохнуть. С каждым годом ходить ей становилось тяжелее. В дряхлом кошачьем теле почти не оставалось сил, и очень скоро эти сугробы воздвигнуться пред ней непреодолимыми горными хребтами, чьи вершины терялись в облачных далях, недоступных ни для одного живого существа. Сердце её выпрыгивало из груди, холодный воздух обжигал горло, шерсть на ногах пропиталась растаявшим снегом. Помимо валенок на ней был отцовский тулуп, пересечённый множеством швов и крайне велик, отчего ей пришлось собственноручно вырезать новое отверстие для хвоста, на пять сантиметров выше старого, зашитого синей заплаткой. Тулуп почти не грел, и разумнее всего было избавиться от него. Голову повязала огромной шалью, что только нос, усы и глаза выглядывали из-под неё. Но, в отличие от всего остального, эти глаза вовсе не были стары. Карие, они смотрели на происходящее без всякой печали, а скорее живо и счастливо.

Кошка утёрла нос колючей рукавицей, потянула санки и двинулась дальше. Идти оставалось недолго.

Часы показывали три, когда она, собрав необходимые вещи, вышла на покосившееся крыльцо и заперла дом на замок. Она не знала, сколько длился её путь, но предполагала, что время приближалось к шести часам. Сегодня день выдался воистину чудесным: с самого утра на небе ни облака – чистая и светлая голубизна, залившаяся к вечеру ярким пожаром тающего солнца. Его блики играли оранжевым на снегу, а на востоке постепенно стало темнеть. Но ночь обещалась быть светлой, уже сейчас, запрокинув голову вверх, кошка могла видеть звёзды, вспыхивающие одна за другой. Ей в спину смотрело созвездие Большой медведицы. Воздух становился холоднее. Из-под шали вырывались облачка тёплого пара, белым наростом на ней ложился иней. Кошка двигалась в южном направлении – именно оттуда кладбище брало своё начало первыми захоронениями. Путь становился легче за счёт того, что на той стороне кладбища росло куда больше деревьев, вместе с большими кучами валежника, до которых никому уже из жителей посёлке не было дела, сдерживающих снежные массы. Сугробы уменьшались, а в некоторых местах снега не было и вовсе. Просто чёрная земля. Могилы здесь отличались от тех, мимо которых проходила кошка: металлические оградки безжалостно заржавели, некоторые из них не красились десятилетиями. Меньше и меньше на них оставалось портретов, потёрлись имена, повалились кресты. На многих могилах проросли клёны.

Ещё здесь было темнее.

Даже без портретов и имён кошка знала, кто отыскал здесь своё последнее пристанище. За свои прожитые семьдесят три года жизни она видела достаточно похорон. Многие из тех, с кем она разговаривала лично, кому улыбалась и жала руку, с кем смеялась, шутила и ругалась, теперь лежали здесь, забытые подобно ей. Например, под маленьким обелиском с серпом и молотом, увенчанным красной звездой, мимо которого она проходила, покоился ящер-партизан, явившийся с войны без ноги и с опалённым хвостом. Дальше него – барсук, первый библиотекарь Кленового, а напротив барсука похоронили волчицу, погибшую в охваченном пожаром доме культуры осенью шестьдесят седьмого. Какие-то фурри уходили, будучи совсем старыми, с поседевшей шерстью, какие-то погибали в результате несчастных случаев, какие-то покидали этот мир по своему желанию. Имена и фамилии, теряющиеся в чертогах памяти, сейчас возвращались к кошке вместе с их мордами и голосами. Неподалёку находились три могилы её первых соседей, замечательных лисов, долго не выдержавших потери друг друга. Рядом с ними – вечно глухой сенбернар, классный руководитель, полюбившийся кошке своей наивность, который, выйдя на пенсию, занялся вязанием (поговаривали, что пряжу он ткал из собственной вычесанной шерсти).

Господи! Наверняка бы она смогла вспомнить их всех, порадоваться их далёким образом, будь у неё больше времени. Но позади неё позвякивали санки, и звяканье подгоняло её.

На санках, некогда катавших сына с ледяных горок, а теперь вряд-ли бы выдержавших что-то тяжелее сумки с мукой, лежала маленькая ёлочка, аккуратно привязанная к ним за нижнюю часть грубо и неумело срубленного ствола. Вчера кошка специально ходила к озеру с топором, где срубила её и принесла домой, надеясь, что за ночь она не осыплется.

Кошка петляла, несколько раз повернула, пока не увидела пред собой ту самую могилу, ограждённую кривой деревянной оградкой. Заострённые на концах плашки почернели и заметно накренились, готовы вскоре окончательно повалиться на землю. Толстые гвозди еле сдерживали их. Таким же был небольшой припорошенный крест, правда тот ещё держался ровно, но это было, как говорится, до поры до времени: по вертикальному бруску, сдерживающему всю остальную конструкцию креста, уже пошли трещины. Его установили в двухтысячном, поскольку старый совсем сгнил, и выкрасили в зелёную краску, от которой уже не осталось и следа.

Глядя на него, кошка на миг остановилась, как останавливалась всегда. В такие моменты она словно отключалась. Её сознание покидало тело и возносилось куда-то, куда само не могло понять. Обращалось внутрь себя самой, где в одно мгновение проносились все её счастливые воспоминания, обрывающиеся могильным образом, казавшимся неестественным и небывалым. Тем, чего никогда не могло случиться с кем-либо из фуррей на этом свете, если и существовали другие. Потом махнула хвостом, передёрнулась вся и медленно поплелась к могиле. Около столика, что стоял рядом, остановилась. Отпустила санки, уронив верёвочку, и перегнулась через оградку.

– Привет, – сказала она. Негромкий её голос дрожал. – Вот и я. Надеюсь, ты не скучал без меня?

Кошка протянула руку и смахнула снег с голубца и досточек под ним. Движения её, хоть и потерявшие былую кошачью плавность, всё ещё были легки, подобны тому, как матери ласково поглаживают пух своих новорождённых кабов. Здесь лежал её сын. Его имя вместе с годами жизни было глубоко вырезано на древесине.

– Ты уж извини, что так долго, – продолжала кошка, глядя на надписи, – дел было много… Слишком уж много. А я сама уже ничего не могу сделать. Кирпичи в печи стали крошиться, и дым повалил сквозь щели, – она вздохнула. – Её твой прадед заложил, на совесть… Хорошая была печка, долго прослужила. Помнишь, как ты любил сидеть на ней, суша шёрстку? Теперь на ней не посидишь – глаза от дыма слезятся. Огород тоже нынче не сажала… купила немного овощей, да в прихожей у двери всё и оставила… Оттуда холодом тянет, так что не испортится… А ты-то как сам поживаешь? Думаю, что хорошо… Думаю, там всем хорошо…

Кошка замолчала, как будто ожидала услышать ответ. Но вместо ответа была всё та же загробная тишина.

Где-то на морозе громко треснула ветвь.

Зимой ночь быстра, и солнце уже исчезло за горизонтом, оставив над ним огненную полоску. Вот-вот стемнеет, а на центральной площади уже вовсю веселились тепло укутанные жители со своими чадами, предвкушающими развязку сегодняшнего новогоднего представления и долгожданную встречу с Морозным Волком. Местная администрация специально решила провести праздник пораньше, в то время, когда кабам ещё не нужно отправляться в постель.

– Ну, чего это я всё о грустном и о грустном, правда ведь? – обратилась кошка к сыну. – Сегодня ведь такой замечательный день, грустить совсем не надо. Посмотри-ка, лучше, я тебе принесла.

Она подошла к саночкам, сняла рукавицы и протянула скрюченные артритом пальцы к верёвочке. Слегка дёрнула, и та легко развязалась, хотя она и не была завязана – немного стянута петелькой, которая вскоре могла развязаться и сама. Артрит не дал кошке затянуть её крепче. Аккуратно взяла маленькое деревце, чтобы не повредить ароматные веточки, и, выставив перед собой подобно золотому кубку, вручённому спортсмену, вернулась к кресту.

– Погляди на неё… Красивая. Я старалась отыскать самую лучшую. Тебе нравится? – кошка широко улыбнулась беззубым ртом, но ответом была тишина. – Жаль лишь, что она такая маленькая. Будь я моложе, то обязательно бы принесла ёлочку побольше… Но это ведь не так уж и важно? Важно то, что сегодня и у нас с тобой будет праздник.

И так, с вытянутыми руками, она обошла могилу вокруг, протиснулась в узкую щель в оградке, специально сделанной для того, чтобы в сезоны весенней оттепели было легче проводить уборку от сорняков, опавших листьев и прочего мусора. Прямо перед крестом снег намёл сугробик – не такой огромный, как некоторые, полностью поглощающие плиты, но достаточный, чтобы в него можно было воткнуть ёлку, и та не упала. Кошка приблизилась к сугробику, опустила на снег будто бы пожеванный конец дерева, поддерживая его левой рукой. Правой она взялась чуть повыше и стала глубже втыкать её. Со стороны это выглядело достаточно простым делом, но кошке было не столь легко. Поначалу конец елки вошёл легко, как нож входит в масло, подтаявшее сверху, но ещё мерзлое внутри, а после воткнулся в более плотный слой. Тогда кошка надавила сильнее, замёршие её руки то и дело скользили по грубой коре, неприятно царапающей ладони, их кололи молоденькие иглы, пальцы не могли крепко сомкнуться на стволе.

Когда самые нижние веточки ёлки коснулись сугробика, кошка отпустила её. Деревце немного накренилось, не критично. На всякий случай, она подгребла к стволу немного снега, утрамбовала. Вытерла ладони о тулуп, засунула руку в один из его глубоких карманов и извлекла наружу полуразвалившуюся картонную коробочку. Надписей на этой коробочке не осталось: довольно улыбающийся Морозный Волк в своём алом наряде давно стёрся вместе с поверхностью самого картона. По бокам её зияли чёрные дыры, в которых, если приглядеться, можно было увидеть розовое стёклышко. Этим розовым стёклышком была тонкая, продолговатая макушка, украшающая еловые верхушки. Долгое время она лежала заброшенной в кладовой под скрипучей металлической кроватью. Кошка знала о ней, но почему-то сама не решалась достать её. Наверное, потому, что сыну нравилось больше чем всякое другое такое же стеклянное украшение, и каждый раз, под Новый год он, вздёргивая усами, требовательно, но добродушно упрашивал повесить её. Сегодня же она всё-таки решила достать её. Отмыла от пыли, насухо протёрла тряпочкой, хотя внутри по-прежнему лежала пыль – туда кошкины пальцы не смогли пробраться.

Кошка надела её на елку.

«Прости меня, – подумала она, вспоминая тот писклявый голосок, – на этот раз я сама…»

Макушка определённо была велика для такого деревца. Игрушка повисла на ней, как большая шляпа повисает на маленькой голове, чуть наклонившись, будто уставши. Но даже так оно создавало вполне милую для глаза картину. Затем из того же кармана кошке извлекла две мишуры – синюю и фиолетовую. Их она купила на днях. Кассир, пробивавший её товар, взяв в руки эту мишуру, лишь печально дёрнул ухом – он, как и многие другие присутствующие в магазине фурри знал, зачем кошка покупала её.

Никаких других украшений у неё не было. После смерти сына кошка раздала все имеющиеся у неё шарики и гирлянды. Хотя для такой маленькой елки большего и не требовалось. Мишура, обернувшись вокруг неё несколько раз, закрыла собой почти все ветви.

– Как тебе, а? – спросила кошка. Она отошла назад, окинув ёлку оценивающим взглядом. Но даже если она не понравится сыну, то никак больше не сможет изменить её. Кошка сделала всё, что ещё могла.

Кончик фиолетовой мишуры свалился с ветки. Погода точно специально выжидала, когда фурри на площади окончат своё веселье и разойдутся по домам, чтобы сбросить с себя мантию спокойствия. К завтрашнему утру подует ветер, разнося снежную пургу, и сорвёт эту мишуру, забросив её куда-нибудь неподалёку. Синяя зацепится за прутья одной из ближних могил, а фиолетовую долго будет таскать по местам, где ещё не было фуррёвых следов. Кошка поправила её. Ей ёлочка нравилась, и пусть она была совсем маленькая, что поместилась на санках котёнка, без больших стеклянных шаров, крутящихся на нитке, если случайно их задеть локтём или хвостом, и мигающей разноцветными огоньками гирлянды, от неё исходило почти ощутимое тепло. Тепло праздника, окутывающее каждый дом, каждую семью, каждого фурря. Тепло чуда, порхающее в душе подобно птице в вольном бесконечном небе среди гигантов-облаков.

Кошка улыбнулась – её вера была не напрасна. Она верила в чудо, и теперь чувствовала его перед собой. Ещё немного, и чудо должно было свершиться, как свершаются искрение желания кабов, опускающих в большой ящик на стене почтового отделения конверты с письмами Морозному Волку.

– Это ещё не всё…

Она вернулась к столику, смахнула рукавом лежащий снег, и уже из другого кармана достала узелок. Кое-как развязала его и выложила в ровный ряд три предмета: закрученную крышкой банку из-под горчицы с зерном, тонкую свечку и спичечный коробок. Кошка открутила банку (крышка поддалась крайне просто), осторожно, чтобы не переломить, вставила в зерно свечу. Взяла коробок. Он был наполовину пуст, но кошка не сомневалась, что этих спичек вдруг не хватит. Она попыталась взять одну. Больные пальцы плохо слушались. Замерзли и никак не могли захватить. Артрит высосал из них практически всю жизнь, сделав похожими на некое подобие странно перекошенных клешней, не годившихся даже для того, чтобы порвать листок бумаги.

В конечном итоге она подцепила одну и чиркнула об боковину. Яркий красный огонёк вспыхнул на её конце, однако тут же вздрогнул и потух, оставив после себя только почерневшую головку и горелый запах. Кошка бросила её на стол и спустя несколько секунд мучений чиркнула другой. Та тоже потухла.

«Ну, давай же» – просила она про себя, отбросив третью спичку, а после и четвёртую, которая не загорелась и сломалась. Поковырялась и взяла сразу три штуки. Провела по коричневой полоске и голос неверия заговорил внутри неё, безжалостно обжигая словами: «Нет, не загорится…» Но всё произошло совсем иначе. Чудо! Оно было здесь, оно раздалось громким шипением загорающейся серы. Раз, и первая спичка увенчалась хлипкой искоркой.

Искорка задрожала, она собиралась исчезнуть в морозном воздухе, как исчезали до неё, но случайно коснулась другой спички и перекинулась на неё. Огонь разросся, поджигая третью, всё так же шипя, стал большим.

Кошка прикрыла его другой ладонью и медленно поднесла к фитилю. Свет разлился в сгущающихся сумерках и закачался вместе с тем, как пламя на конце свечи яростно затрепетало. Совсем хрупкое, готовое в любой момент погибнуть, исчезнуть, окрепло. Кошка не могло отвести от этого глаза, слёзы навернулись в их уголках. Слёзы счастья, скатившиеся по щекам, которые тронул иней. Огонёк сулил надежду, он словно говорил с ней на фуррёвом языке, что теперь больше ни о чём не нужно переживать. Он сумел разгореться, а значит всё самое трудное осталось там, позади, вместе с непреодолимыми сугробами, которые засасывали ее чуть ли не по пояс, вместе с топором, только по счастливому стечению обстоятельств, пролетевшему мимо правой ноги.

Всё осталось позади, а впереди – чудо, спускающееся пред ней в тёплом свете, дрожащем на кончике свечи. Кошка знала об этом. Огонёк вздрагивал, будто спящий видит кошмар, но уже не тух.

– Вот так, – сказала она, пристроив банку рядом с елкой так, чтобы огонь не задел её веточек. Огонёк засверкал в мишуре, заблестел на свету, тускло лёг на основание креста. Кошка смахнула слезинку с уса.

Она стояла не шевелясь, только покачивала хвостом, когда мороз начинал покалывать его. Старая, поседевшая шерсть не согревала как раньше.

Зато сейчас её согревало кое-что другое.

Кто-то незримый и неощутимый нежно коснулся её плеча, улыбка на кошкиной морде стала шире, и голосок, хранящийся в памяти, прошептал у самого уха, прижатого к голове под шалью:

– С праздником, мама…

На поселковой площади громко загремели фейерверки.