Сказка об уснувшем Боге

graveric

(очень психоделическая история с юмором и дзен-буддизмом)

Когда Волк вышел на поляну, солнце уже скрылось за деревьями, и его тонкие лучи с усилием пробивались через густые кроны.

Волк пребывал в прекрасном настроении — он был сыт, доволен жизнью и вообще всё складывалось замечательно.

Посреди поляны сидела Белка. Странно, но увидев Волка она не бросилась бежать, а лишь смерила его коротким равнодушным взглядом и отвернулась в другую сторону. Волка это удивило, ведь обычно звери, даже издали учуяв его запах или услышав тяжёлые шаги, бросались наутёк, спасая свою шкуру. Белка оказалось пусть и не первым, но всё же исключением из этого правила.

Волк зарычал, шерсть его вздыбилась — он проделывал это не со злости, а от скуки, чтобы поразвлечься. Есть Белку ему не хотелось. Он бросился в её сторону, но остановился в шаге от неё, оскалив зубы.

Однако манёвр Волка на Белку не произвёл никакого впечатления. Тогда Волк зарычал ещё громче, потом совсем громко — так, что со стоявшего рядом дуба посыпались жёлуди. Один из них, отскочив от ветки, больно ударил Волка по носу. От неожиданности он замолчал, присел и озадаченно клацнул зубами. Белка не шевельнулась.

Некоторое время над поляной висела мёртвая тишина.

— Эй, — наконец произнёс Волк, — ты что, меня не боишься?

Белка удостоила Волка коротким, пренебрежительным взглядом.

— А почему я должна тебя бояться?

Волк недоумённо пожал своими волчьими плечами.

— Вообще-то я обычно ем таких, как ты.

— Ну так съешь меня. Или тебе что-то мешает? — был ему ответ.

Волк растерялся. Вести диалоги вообще не было его стезёй, а уж диалог со своим потенциальным обедом — это было вообще чем-то запредельным.

— Ну как... — Волк замялся, — не то что б мешает. Просто в данный момент я сыт.

— Тогда до свидания, — резко ответила Белка и снова отвернулась.

Волк удивлённо почесал за ухом, раздумывая, что же он в такой ситуации должен сделать. Ничего так и не придумав, он некоторое время рассеянно шлялся по поляне, периодически бросая на Белку любопытные взгляды. В конце концов, молчать ему надоело.

— Белка, слушай, а скажи — с чего это ты такая смелая? И чем ты тут занимаешься?

Белка устало вздохнула, всем своим видом показывая, что разговор этот она считает пустым и ненужным.

— Я сижу. Я созерцаю. Я думаю. А смелая, потому что мне всё всё равно.

— Что это ты созерцаешь? О чём это ты думаешь? — Волк от любопытства даже забыл о том, что перед ним еда.

— Созерцаю пространство. А вот о чём я думаю, боюсь, серый, тебе того не понять.

Волк обиделся.

— А ты объясни. Не такой уж я тупой.

Белка смерила Волка очередным презрительным взглядом, подумала немного и ответила:

— Ну хорошо. Я думаю о Вечности. О том, как я здесь очутилась, зачем я здесь и что будет со всем этим, когда меня здесь не будет.

Волк действительно мало что понял из рассуждений Белки.

— Где это «здесь»? На этой поляне, что ли?

— Да причём здесь эта дурацкая поляна? Я говорю о мире вообще

Тут Волка осенило.

— О, Белка, я понял! У меня такое тоже было! Целых два раза. Первый раз, когда я ещё щенком был, брат меня за вихор так оттаскал, что всё тело три дня потом ныло и не пошевелиться было. Лежал я и думал: «Зачем я родился, раз этот мир полон страданий»? А потом взрослым уже, что-то хандра на меня напала, и начал думать я, значит, о смысле жизни. И знаешь, что придумал? Я живу, Белка, для того, чтобы питаться...

— А питаешься зачем? — перебила его Белка.

— Ну как? Чтобы жить, ясное дело... — Волк осёкся. — Во блин. Фигня какая-то получается.

— Вот-вот. Фигня.

Волк посмотрел на Белку почти с уважением.

— Ну ты блин даёшь, красавица. Тут вот знаешь, Бобёр один живёт. Тоже мудрёные вещи какие-то излагает. Я с ним как-то говорил, а он знаешь, как ты совсем — не боится ничего и всё вопросом заморaчивается — вот, дескать, сколько ни думаю, всё не могу понять — существует ли небытие?

Белка усмехнулась.

— Бытие — существует. Небытие — не существует. Что мешает Бобру понять такую простую вещь?

Волк захохотал.

— О, круто! Ну ты и сказала! Вот это да! Увижу его, обязательно ему скажу. Пусть думает, что это я сам додумался. Ты, дескать, осёл а не Бобёр, а я вон какой умный, даром что хищник. Вот рожа у него будет! Слушай, а раз ты умная такая, ну так скажи, зачем мы живём? И в смысле, что это значит «куда всё девается, когда меня здесь не будет»? Я тебя не понял.

— Ой Волк, ну знала бы я в чём смысл жизни — сидела бы разве здесь и заморачивалась? А вот смотри — если, например, предположить, что весь этот мир мне только снится, то куда он весь денется, когда я проснусь? Куда, Волк, девается твой сон, когда ты просыпаешься?

— Не знаю... — Волк был ошарашен. — Постой, но мир ведь не может тебе сниться. Я ведь есть, это факт, нет? У меня есть это, как его... соз-на-ни-е. Моё собственное.

— Ну а если твоё сознание тоже мне снится?

— Это ещё как?

— Ну вот так, просто, всё что ты осознаешь своим сознанием, это тоже мой сон.

— А понял. Круто завернула. Ни хрена себе сны у тебя. Не, фигня это. Не может такого быть.

— Да может, не может — кого чужое горе ебёт? Предположим, что может... тогда что же, например, будет с тобой, если ты меня съешь? Куда денется твоё сознание? Получается... Смотри, Волк, а если...

Но договорить эту фразу Белка не успела. При слове «съешь» в Волке внезапно проснулся хищник, жёсткой рукой отодвинул философа и безраздельно завладел соз-на-нием, которым Волк так гордился. Несколькими движениями челюстей хищник покончил с Белкой, превратив её в свой обед. Философ в Волке даже не успел ничего понять.

Затем он сел, сыто рыгнул и задумался. Стыдливо сказал себе вслух:

— Ну ты и животное. Дурак. Скотина. Так умно излагала, а ты взял да слопал. Глядишь, чего умное бы ещё услышал. Куда уж тут Бобру...

Волк встал и пошёл в лес, на ходу продолжая разговаривать сам с собой.

— И всё-таки дура она, эта Белка. Я вот её слопал, а сознание моё при мне осталoсь. Говно из неё провидец, хе-хе. И философ никудышный. Теперь вот она у меня в желудке переваривается. Её — нет, а я — еcть. И вовсе значит мир ей не снился.......

........... АРМАГЕДДОН

Иегова открыл глаза и сонно огляделся.

— Вот, приснится же такая хрень, — подумалось богу.

Он перевернулся на другой бок, в надежде снова уснуть и увидеть что-нибудь поинтереснее.

Сага о сусликах

Сага о сусликах (дзен-буддизм в лесу)

— Кап-кап, — пропели по поверхности озера дождевые капли.

— Шшшшш, — зашипели на ветру ветви деревьев.

— Ддддддд, — прогудел в отдалении гром.

Мир, ты можешь быть прекрасным, если захочешь. В воздухе запахло весной и сыростью. Зашевелилась трава, точно живая. Посеревшее небо раскололось молнией, и началась гроза.

Бобёр сидел на берегу реки и медитировал на круги от ударов капель дождя, что во множестве заполнили реку. Их было так много, что удерживать их все в сознании было нелегко, однако, Бобру это удавалось. Сознание его было безмятежным, как вершины далёких гор, что ежевечерне вспыхивают алыми свечами в лучах закатного солнца. Даже бормотание Волка, укрывшегося от дождя под деревом, не нарушало его медитативного сосредоточения.

Волк читал книгу — та давалась ему тяжело, трудно; но Волк в своём упорстве не сдавался, преодолевая вслух страницу за страницей.

— Человек есть мера всех вещей: существующих в том, что они существуют; несуществующих — в том, что они не существуют, — старательно, по слогам выводил Волк.

Над последней фразой Волк крепко задумался. Почесал за ухом, покрутил головой. Не придя ни к какому выводу, он, без особой надежды, спросил Бобра:

— Бобёр, а что такое «человек»?

Не дождавшись ответа, Волк тяжело вздохнул, и принялся читать дальше.

Дождь всё усиливался, и капли начали падать на страницы, оставляя на них неровные жёлтые капли. Волк с неудовольствием захлопнул книгу, с лёгкой завистью глянул на Бобра, так и не сменившего своей позы, зевнул. Подумав немного, он спрятал книгу в одно из сухих чистых дупел, что служили Бобру книжным шкафом. Затем подошёл к другу, уселся рядом с ним и начал смотреть на волнующуюся поверхность реки, стараясь не обращать внимания на холодные капли дождя, что нещадно били его по лохматой спине.

Но медитировать не получалось, созерцание реки утомляло. Волк и сам не заметил, как уснул.

Когда он проснулся, была уже ночь. Дождь прекратился, небо очистилось. Всё вокруг было залито зеленоватым бледным светом луны. Воды реки лучились, переливаясь всеми оттенками серебра и золота.

— Красота-то какая, — проговорил восхищённый Волк.

Но тут подал голос Бобёр, все ещё сидевший рядом.

— В чём сущность дзен-буддизма, Волк?

Ошарашенный красотой, Волк даже и не стремился вникнуть в суть вопроса, а просто ответил первое, что пришло ему в голову:

— Когда на небе нет облаков, луна бороздит просторы озера, — за что тут же получил удар палкой по челюсти.

— Да ты что, Бобёр, совсем охренел, что ли? — возмущённо взвыл Волк, напрочь забыв об окружающей его красоте. И тут же полез в драку.

В процессе драки ему досталось ещё несколько увесистых ударов палкой, но, будучи сильнее, Волк быстро одолел своего противника. Побитый Бобёр уныло смотрел вдаль. Волк же опять обратил свой взор к залитой серебром поверхности реки.

— Шёл бы ты задницу со своим дзен-буддизмом, Бобёр. Посмотри лучше, какая вокруг красота — сказал Волк, машинально потирая ушибленное место.

— Дурак ты, Волк, — процедил сквозь зубы Бобёр, — к чему слова, когда на небе звёзды?

«Где-то я это уже читал», — подумал Волк, но вслух сказал лишь:

— Вот и помолчи.

Мир, ты можешь быть прекрасным, если захочешь. Красота — страшная сила.

* * *

На следующий день Волк вычитал в книге, что один мудрец по имени Гераклит, живший в какие-то незапамятные времена, утверждал буквально следующее: «В одну и ту же реку нельзя войти дважды».

Он отложил книгу. Бобёр с утра куда-то ушёл, и спросить его мнения об этой фразе не было никакой возможности. Тогда Волк решил проверить утверждение Гераклита на практике. Войдя в реку, он немного попрыгал в воде, а затем пошёл к берегу.

Постояв там минуты две, он снова вошёл в реку. Против его ожидания, с небес не грянул гром, а вода в реке не превратилась в огонь.

«Дурак», — сформулировал Волк своё мнение о Гераклите. В это время проплывавшее по реке полено больно ударило его под зад. Волк взвыл от неожиданной боли, и окунулся в воду с головой.

* * *

Бобёр сидел на берегу реки и пытался строить пирамидки из речного песка. Неподалёку в реке резвился Волк. Он радостно хлопал по воде лапами, поднимая тучу брызг и довольно крупные волны. Когда какая-нибудь волна смывала очередное творение Бобра, Волк начинал радостно стучать лапами друг о друга, громко при этом смеясь.

Утомлённый бесцельными попытками, Бобёр оставил свои пирамидки и злобно посмотрел на Волка, продолжающего злорадно хлопать.

— Как громко звучит хлопок двух твоих лап, Волк! — сказал он, — а вот как звучит хлопок одной твоей лапы?

В ответ на это Волк зачерпнул лапой пригоршню воды и плеснул ею в морду Бобра.

— Дурак ты, — неодобрительно покачал мокрой головой Бобёр.

* * *

Однажды Волк прочитал в книжке о том, как правильно составлять хокку. Эта идея настолько потрясла его, что он тут же попытался сочинять их сам, записывая получившиеся строки прямо в пыли под сосной.

Первое стихотворение, записанное в пыли, имело следующий вид:

Мой лес густеет

Толстеют партизаны

Привет, сансара!

Жутко довольный собой, Волк пару раз прочитал хокку вслух и принялся за написание следующего.

Получилось:

Колодец полон

Листья шумят на ветру

Падает осень

Волк взвыл от счастья. Тут он вспомнил недавно прочитанную книжку о приключениях какого-то индейского воина, и тут же решил увековечить своё знание в стихах:

Дон Хенаро спит

На цыпочках крадётся

Подлый гуахо

В это время сзади подошёл Бобёр и продекламировал:

Зачем ты белку

Съел, поганый мясоед

Побойся кармы!

Не растерявшись, Волк ответил:

Я не был сыт, увы

Вот потому и слопал

И было вкусно!

Возмущённый Бобёр решил дать отпор наглецу:

О, злобный хищник!

Есть нам мясо запретил

Великий Будда

Волк подумал и сказал:

«Великий Будда —

дыра в отхожем месте» —

Говорил Риндзай

Бобёр, не стерпев богохульства, набросился на Волка с кулаками. Но тот, не моргнув и глазом, схватил друга за шкирку и забросил далеко в реку — чтобы не мешал писать стихи. Не обращая внимания на проклятия Бобра, доносившиеся из воды, он вновь склонился над пылью:

Я растворяюсь

Как небо над Мехико

Я безупречен

— Что такое «Мехико», Бобёр? — прокричал Волк в сторону реки.

— ...опу со своим Мехико! — донеслось до него.

Волк пожал плечами, и принялся за следующее стихотворение.

* * *

Однажды Волку в голову пришла мысль следующего содержания:

— Интересно, а откуда я знаю все эти термины, если даже понятия не имею, что они означают?

Волк привычно почесал за ухом и спросил у Бобра:

— Бобёр, что такое «термин»?

* * *

Однажды Волку приснилось, что он стал стадом кенгуру, поднимающихся на гору Фудзияма.

Проснувшись, он обратился к Бобру:

— Бобёр, что такое «кенгуру»?

Бобёр, немного поразмыслив, ответил:

— Это такое животное. Оно прыгает на задних лапах, а на животе у него сумка.

— А кенгуру водятся в Японии?

— Насколько мне известно, нет.

— Странно.

Волк надолго ушел в себя. Он начал размышлять о том, подобный сон мог значить. Ничего так и не придумав, он начал рассуждать об этимологии слова «кенгуру» (попутно справившись у Бобра о том, что такое «этимология»). Но и эти мысли его ни к чему не привели: за исключением, разве что, того, что «кенгуру» можно было бы считать инкарнацией какого-нибудь продвинутого бодхисатвы по имени Кен.

— Слушай, Бобёр, а на хрена кенгуру сумка?

Настал черёд Бобру глубоко задуматься.

— Я где-то читал, что они там детей своих носят. Но ведь это, наверное, кенгуру-мамы... А вот зачем тогда сумка кенгуру-папе?

— Может быть, у кенгуру-пап вовсе нету никаких сумок?

Бобёр вновь задумался.

— Не, вряд ли. С чего бы тогда всех кенгуру подряд называли «сумчатыми»?

— Вот, блин, дилемма-то... — проговорил Волк.

И они с Бобром погрузились в глубокие размышления о природе сумки кенгуру.

* * *

Как-то раз Бобёр, отправившись вниз по реке, наткнулся на сусликов, которые пересекали реку вплавь.

— Разве суслики плавают? — подумалось Бобру. Но, как истинный дзен-буддист, он не подал виду, что его что-то изумляет.

— В конце-концов, всё ведь сует сует, попса и томление духа, — думал Бобёр, — какая разница, что происходит, если всё, что происходит, иллюзорно?

Возвращаясь обратно, он снова наткнулся на сусликов. На этот раз они летели на юг.

— Майя, — махнул лапой Бобёр.

Лишь потом он узнал, что если и есть в этом мире хоть что-то реальное, то это как раз суслики. Хотя, если задуматься, то и они тоже...

* * *

Великий волшебник Малах Ге-Мавет, будучи навеселе, любил принимать формы различных животных, причём, зачастую, целого их множества. То прикинется стаей сусликов, летящих на юг. То стадом кенгуру, поднимающихся на гору Фудзияма. То парой брачующихся ёжиков.

* * *

Одно стадо кенгуру, проживавшее в Японии, частенько любило прикидываться великим волшебником Малахом Ге-Маветом...

* * *

«Суслик — это невероятно божественный зверь», — произнёс как-то Волк во сне. Бобёр, всё ещё памятующий о странном происшествии на реке, очень испугался... Реальность в очередной раз норовила принять форму суслика.

* * *

Как-то раз, гуляя по лесу и размышляя о природе пространства, Волк повстречал Лося. (Если признаться честно, то был это никакой не Лось, а живая инкарнация Исаака Ньютона. Но, во-первых, Волк не знал, кто такой Исаак Ньютон. А, во-вторых, сам Исаак Ньютон не верил в переселение душ.)

— Здравствуй, Лось — вежливо поздоровался Волк, — что ты можешь сказать о природе пространства?

Лось напыжился и важно произнёс:

— О, я много чего могу рассказать тебе о природе пространства.

Волк уселся на траву и навострил уши, готовясь к интересной беседе.

— Пространство — это большой-большой пустой ящик. В нём находятся все тела, а между телами — пустота.

— Хм, — недоверчиво протянул Волк, — а что находится вне этого ящика?

— Вне этого ящика ничего не находится. А ящик этот создал Господь Бог.

Волк от такого неожиданного поворота событий даже и забыл о том, что вообще-то хотел поговорить с Лосем о сусликах, а совсем не о природе пространства.

— Но зачем, Лось, Бог создал этот ящик?

— А он не мог его не создать. Выхода у него другого не было, кроме как создать этот ящик. А...

Но рассуждения Лося уже успели надоесть Волку. Его целиком поглотила невероятной силы мысль — а что, если сумка кенгуру, на самом деле, всего лишь очередное метафорическое изображение этого самого ящика-пространства? «Надо будет спросить у Бобра, что значит „метафорическое“, — отметил про себя Волк, — бедный боженька, таскается теперь всюду со своим ящиком, как кенгуру с сумкой...» И, напрочь забыв о существовании Лося, отправился дальше по своим делам. А Лось, даже не заметив исчезновения собеседника, всё продолжал и продолжал свою речь...

Когда вечером Волк поделился с Бобром своими соображениями, тот лишь презрительно хмыкнул.

* * *

Однажды Бобёр, размышляя о природе времени, встретил в лесу Суслика. Но до того испугался Божественного Зверя, что не стал ничего спрашивать, а просто-напросто постыдно сбежал. Суслик долго провожал его печальным и мудрым взглядом, а затем растворился в воздухе...

* * *

Как-то раз Волк прочитал о пути суфиев... Наутро ноги Бобра болели от долгого быстрого бега. Волк, как всегда, понял всё неправильно.

* * *

Однажды Волк, прочитав «Дао Дэ Цзин», задумался о том, что такое Дао. Так ничего и не придумав, он, расстроенный, завалился спать. Волк даже не подозревал, насколько близко он подобрался к истине...

* * *

В самой чаще леса, среди высоких елей, в тёмной сухой тишине, одиноко жил Барсук. Волк с Бобром не знали, было ли Барсуку известно что-нибудь о дзен-буддизме или, хотя бы, о пути суфиев. Но всякий раз, когда друзья проходили мимо его норы, Барсук выскакивал на поверхность, встречая путников долгим громким смехом. Говорить он не желал, только начинал смеяться ещё громче при любой попытке завести беседу.

Как-то раз Волк с Бобром поставили эксперимент, из вредности проторчав у норы полдня. Барсук ни разу не прервал своего смеха. В конце концов, Волк не выдержал издевательства над своими нервами и двинул Барсуку прямо в глаз. Тот, не прекращая смеяться, поднял с земли огромное сухое полено, а после до заката гонял Бобра с Волком по лесу. Его громкий весёлый смех эхом разносился меж деревьев, заглушая крики наших несчастных героев.

Так Барсук преподал Бобру с Волком урок мудрости. Больше они в том направлении никогда не гуляли.

* * *

Однако лишь самые непродвинутые натуры могли предположить, что Барсук никого и ничего не боялся. (Волк с Бобром, в лучших традициях даосизма, вообще ничего об этом не думали.)

На самом деле Барсук панически, до икоты, боялся сусликов. Однажды стадо сусликов, сделавших по пути на юг перерыв прямо у норы Барсука, загнали его на дерево, вынудив тем самым смеяться три дня без остановки. После этого Барсук долго не показывал носу из своей норы, потому что не мог смеяться. Только икать.

* * *

Однажды Бобёр надумал стать скульптором, и три дня вытесывал из ближайшей скалы фигуру брачующихся ёжиков.

Глядя на ужасающее творение Бобра, Волк задумчиво сказал:

— Ёжики — это не только ценный пух, но ещё и три-четыре центнера высококачественного граниту...

Усталый Бобёр только огрызнулся. Иголки совсем его доконали...

* * *

Когда статуя брачующимся ёжикам была готова, посмотреть на это пугающее творение природы приходил весь Лес. Забегал даже Барсук, после чего смех его две недели был истерическим.

В скором времени суслики повадились собираться по вечерам у подножия статуи и прилюдно на неё медитировать. Перепуганный Бобёр, уличив подходящий момент, разрушил статую. Только тогда наши герои, наконец, смогли вздохнуть облегчённо...

* * *

Единственным зверем в Лесу, не боявшимся сусликов, был Хорёк. Да и то лишь по той причине, что просто не знал об их существовании — большую часть времени он проводил во сне.

К счастью, в тот единственный момент, когда стая сусликов, летящих на юг, случайно залетела в его сон, Хорёк как раз ухитрился проснуться. Так и существовал в счастливом неведении, спокойный и безмятежный...

* * *

Великий волшебник Малах Ге-Мавет тоже очень боялся сусликов. Настолько, что если будучи навеселе прикидывался стаей летящих на юг сусликов, то даже закрывал глаза.

Из-за этого случались порой забавные казусы. Однажды, вслепую блуждая меж облаков, он до полусмерти перепугал стаю сусликов, возвращавшихся обратно на север.

* * *

А вот стадо бесстрашных кенгуру, живущих под горой Фудзияма, не боялось сусликов.

* * *

Однажды Волк стал думать о природе сусликов, но до того перепугался, что со страху сумел доказать вторую теорему Геделя. Потом, конечно же, забыл об этом. Успел только справиться у Бобра о том, что такое «вторая теорема Геделя».

* * *

В один ненастный день Бобёр, превозмогая свой страх, стал думать о том, почему все боятся сусликов.

Он пришёл к выводу, что ни один зверь ещё не сумел пережить нападения суслика. По той простой причине, что суслики никогда ни на кого не нападали.

Впрочем, это решительно ничего не объясняло...

Сага о сусликах (часть II)

Как Волк с Бобром кулебяку готовили

Однажды утром Волк пришёл в гости к Бобру и застал его за одним очень интересным занятием. Нет, пожалуй, таких слов в языке, которыми можно было бы адекватно и в полной мере описать то, чем занимался Бобёр.

— Что это ты делаешь? — спросил изумлённый Волк.

— Готовлю кулебяку, — невозмутимо ответил Бобёр, и снова с головой погрузился в своё в высшей степени увлекательное занятие.

Какое-то время Волк молча бродил вокруг, не решаясь отвлекать друга, но чрезвычайно заинтересованный происходящим. Но сколько ни вглядывался в процесс, так и не смог постичь ни сущности манипуляций Бобра, ни того, что же, собственно, должно стать конечным результатом этих манипуляций.

— Послушай, Бобёр... — нерешительно начал он, наконец, — скажи мне, а что такое «кулебяка»?

— Разве это так важно? Важен сам процесс, а конечный продукт неизбежно будет прекрасным, если в процессе ты задействуешь всё своё творческое воображение.

Волк почесал за ухом — он делал так всегда, когда чего-то не понимал. (Именно поэтому там, за ухом, давно уже образовалась небольшая проплешина).

— Но хотя бы объясни мне для чего она нужна, эта твоя кулебяка?

Бобёр презрительно поглядел на Волка.

— Ну, вообще-то, это — еда.

— Еда?! — Волк выглядел ошарашенным.

С изумлением поглядев на то, очертания чего уже смутно начали вырисовываться, он потряс головой.

— Послушай, Бобёр... я, конечно, очень тебя уважаю... но неужели ты действительно уверен, что это можно есть?

— Абсолютно.

Даже уверенность в голосе Бобра не смогла поколебать сомнений Волка.

— Эээ... Бобёр, я тебя невероятно уважаю, конечно же, но скажи мне, ради всего святого, кто же станет это есть?

Бобёр хитро прищурился, смерив Волка насмешливым взглядом.

— Я полагаю, что ты.

— Я?!?!?! — возмутился Волк. И, напрочь забыв о всяческом своём невероятном уважении к Бобру, двинул ему прямо в глаз.

Как всегда завязалась драка. Через некоторое время Волк с Бобром, побитые и уставшие, осознав, что дальнейшая потасовка не приведёт ни к какому конструктивному решению, остановились.

— Хорошо, Волк... — задумчиво протянул Бобёр, осторожно трогая разбитую и опухшую губу, — я, пожалуй, соглашусь с тем, что тебе вовсе не обязательно есть кулебяку. Но тогда ты просто обязан помочь мне в её приготовлении.

— Легко, — обрадовался Волк, потирая ушибленную лапу — с этого и надо было начинать разговор!

И тут Бобра осенило.

— А мою кулебяку мы скормим Барсуку! — воскликнул он радостно, подняв вверх палец — будет знать, сука, как в следующий раз ржать!

— Нашу кулебяку, — мягко поправил друга Волк.

— Ну да, конечно же, нашу — согласился Бобёр.

И оба друга увлечённо принялись за дело, радостно напевая под нос и сопровождая процесс ехидными и весёлыми комментариями.

Наконец, Волк откинулся на спину и устало, но удовлетворённо вздохнул.

— Кулебяка готова!

— Нда, — протянул Бобёр, критически оглядывая результат совместной деятельности, — в высшей степени дзен-буддийская вышла кулебяка...

И они отправились в сторону барсучьей норы, прихватив с собой дзен-буддийскую кулебяку.

Как великий волшебник Малах Ге-Мавет на ёлку лазил

Однажды великому волшебнику Малаху Ге-Мавету стало скучно, а потому очень захотелось выпить. Но выпить было, как всегда, не с кем, и тогда великий волшебник решил раздвоиться. Успешно раздвоившись, сбегав за вином и весело его распив, вышел у них с новоиспеченным двойником спор о том, кто же из них настоящий Малах Ге-Мавет. Очень обидно было волшебнику, потому что он точно знал, что настоящий именно он. Но двойник упорствовал, упрямствовал и вообще вёл себя по-хамски, нацепил на себя тапочки Малаха Ге-Мавета и даже сыграл на его любимом гобое какую-то невыносимо пронзительную и гнусную (впрочем, показавшуюся волшебнику смутно знакомой) мелодию, немилосердно при этом фальшивя. Это обстоятельство ещё больше укрепило Малаха Ге-Мавета в своей подлинности, поскольку он сроду не играл таких гнусных мелодий. И всегда попадал в ноты. Ну разве что за исключением тех случаев, когда бывал пьяный.

Поскольку спор затягивался и разрешаться не хотел, решили они пойти в лес и спросить там: быть может, мудрые лесные звери смогут решить эту маленькую проблему?

Шли они по дороге и встретили Ворону.

— Привет, Ворона! — сказали они.

— Привет, Бобры... — задумчиво протянула Укуренная Ворона.

Волшебники (с этой минуты будем называть их так, потому как к тому времени всё уже окончательно перепуталось — даже в голове у Малаха Ге-Мавета, — и понять, кто же всё-таки настоящий, не было никакой возможности) недоумённо переглянулись.

— Какие же мы бобры? — подумал каждый из них, но вслух ничего не сказал.

Следует объяснить, что к тому времени брат-близнец Бобра, ещё в детстве подавшийся на заработки в город, попал на телевидение и успел сняться в какой-то омерзительнейшей рекламе чего-то непонятного, чем своего братца ужасно скомпрометировал.

Ничего не добившись от Вороны, пошли волшебники дальше. Встретили Барсука, но ничего кроме дикого смеха, разумеется, не добились. Встретили Хорька, но не смогли его разбудить. Встретили Лося, но живой инкарнации Исаака Ньютона было на волшебников по фигу, потому что Исаак Ньютон не верил в существование волшебников. К тому же, Лось тут же понес какую-то жутчайшую околесицу по поводу катающихся шаров и летающих яблок, так что волшебники попросту с позором от него сбежали.

И пошли они по дороге, раздосадованные, дальше, отчаявшись уже определить, кто из них настоящий, а кто так, фикция, бред больного ума и дитя порочной магии.

Но вот, померещился Малаху Ге-Мавету за очередным поворотом дороги силуэт суслика. Очень испугался великий волшебник, и со страху рванул по ближайшей ёлке прямо в небо. Надо сказать, никакая это была не ёлка, — был это самый настоящий ясень Игдразиль, просто был он временно не в форме, и потому с первого взгляда напоминал трёхсотлетнюю ель.

Двойник волшебника же усмехнулся, посмотрел на улепётывающего оригинала своего, превратился в суслика и тут же растворился в воздухе. Вот так.

Малах Ге-Мавет очень долго ещё по той ёлке лазил. А когда, наконец протрезвел, то успел уже забыть, от чего он так удирал, да, к тому же, сообразил, что никакая это не ёлка, а самый настоящий ясень Игдразиль, только почему-то не в форме. Тогда великий волшебник Малах Ге-Мавет с воплями и матами очень быстро спустился на землю, и с тех пор больше не пил. Целых две недели.

Внутренний мир Барсука

У Барсука был невероятно богатый и разнообразный внутренний мир, но никто из зверей об этом не догадывался — все считали его идиотом, потому что Барсук всё время смеялся. А ведь на самом деле он был очень грустным и неглупым зверьком, просто детство у него было тяжёлое и внутренний мир очень богат и разнообразен.

Однажды Барсук решил объявить себе мораторий на смех и отправился гулять по лесу. Но в это время Бобру как раз вздумалось создать очередной сиквел своего бессмертного произведения искусства (в этот раз оно носило гордое название «Брачующиеся ёжики возвращаются опять»). Мораторий полетел к чертям собачьим, а раздосадованный Бобёр вынужден был в очередной раз разрушить свою статую, так как за истерическим смехом Барсука почему-то всегда следовали суслики.

Вообще, произведения Бобра всегда оказывали на внутренний мир Барсука какое-то удручающее и пагубное воздействие. Одна кулебяка чего стоила...

Впрочем, с кулебякой тоже вышла весьма интересная история. Бобёр с Волком всё-таки донесли её до барсучьей норы, но Барсук, ещё издали учуяв пугающий запах, благополучно смылся на ёлку (которая была ясенем Игдразилем, только как всегда, немного не в форме) и оттуда с ужасом наблюдал за действиями друзей. Те, не застав хозяина дома, бросили кулебяку у порога, а Барсук так и не решился спуститься с дерева и приблизиться к пугающему шедевру кулинарного искусства. На ёлке и уснул, а когда наутро проснулся, то кулебяки уже не было.

Барсук всё недоумевал, кто же из зверей рискнул польститься на кулебяку, а Бобёр с Волком искренне считали, что её съел Барсук. Из-за чего стали считать его ещё большим идиотом.

Хорёк и Кали-юга

Значительную часть жизни Хорёк проводил во сне. Поэтому, когда в Лес пришла Кали-юга, и все звери вышли её встречать, Хорёк в этом мероприятии не участвовал. Он спал — ему снилось, что он стал небом над островом Пасхи.

Когда же Кали-юга подошла к концу и покинула Лес, а все звери вышли проводить её в последний путь, Хорёк мирно спал, и ему снилось, что он стал Королём Норвегии.

Лось в пещере горного короля

Однажды Лось (тот самый, живая инкарнация Исаака Ньютона) бесцельно блуждал по лесу, рассуждая вслух о сущности пространства-времени. Все звери в ужасе разбегались в разные стороны, едва заслышав из чащи гнусавый монотонный голос. И было Лосю грустно и одиноко, ведь ответом на все его философские изыскания неизбежно становился топот лап и хруст ломающихся веток.

И вот, ноги унесли его достаточно далеко, и когда Лось более-менее пришёл в себя (ровно настолько, насколько это состояние вообще было свойственно живой инкарнации Исаака Ньютона) он осознал, что забрёл в горы, что уже темнеет и надо ему где-то ночевать. Как нельзя кстати, в ближайшей скале чернело огромное отверстие — вход в пещеру. Недолго думая, но и не прекращая своих рассуждений вслух, Лось отправился туда.

Пещера была просто огромной. Гулкое эхо ударило в уши Лося, когда он вошёл внутрь. Это было тысячекратное громогласное отражение стука копыт и величавых рассуждений о природе пространства-времени.

Через некоторое время Лось с удивлением осознал, что к оглушающему эху прибавился ещё и какой-то подозрительный хруст. Сосредоточив внимание, он обнаружил, что источник хруста находится у него под ногами, а приглядевшись, понял, что хрустят золотые монеты и драгоценные камни.

— Кто осмелился нарушить мой покой? — прогремело в этот момент откуда-то с небес (если учесть, конечно, то, что небеса в пещере заменял далёкий, теряющийся во тьме каменный свод).

Лось, разумеется, немного испугался. Даже забыл ненадолго о пространстве-времени и летающих яблоках.

— Это я.

— Я бывают разные! — вновь прогремел ужасающий голос.

— Я — Лось, живая инкарнация Исаака Ньютона, — от испуга у Лося совершенно вылетел из головы тот факт, что он не верит в переселение душ, — а ты кто?

— Я — Горный Король, повелитель здешних мест!

— Горных королей не бывает, — не очень уверенно произнёс Лось.

— Меня! Не бывает! Да как ты смеешь?! — возмутился голос.

Лось оробел и возражать не стал.

— Отвечай, какого чёрта тебе здесь потребовалось, инкарнация? — голос становился всё более и более устрашающим.

— Я просто искал место, чтобы переночевать... — робко сказал Лось.

— Пе-ре-но-че-вать?!?!?! — голос, казалось, вот-вот захлебнётся от возмущения, — да знаешь ли ты, паршивая инкарнация, что ожидает того, кто осмелится осквернить моё пространство своим жалким присутствием?!?!

— Твоё пространство?!?!?!! — возмутился Лось. И тут на несчастного Горного Короля обрушился ужасающий монолог, суть которого сводилась к тому, что пространство (и время в частности) не могут принадлежать кому-то, а также сущность... природа... и так далее, и всё в таком духе, включая катающиеся шары и летающие яблоки.

Горный Король грозно сверкнул в темноте очами, но разбушевавшийся Лось почему-то совершенно проигнорировал этот, весьма значительный с точки зрения Горного Короля, факт. Тогда Горный Король попытался прервать его монолог, испробовав множество своих стандартных приемов — включая устрашающий свист, камнепад, горную лавину, извержение вулкана, гром и молнии, а также фокус с мистическим альпенштоком.

Но ничего не помогало — монолог не прерывался, лишь становился всё более сумбурным, путаным и непонятным. Горный Король в ужасе схватился за голову и заговорил было о перемирии на обоюдовыгодных условиях, но тем самым лишь усугубил свои мучения.

Ему ничего не оставалось делать, как спешно покинуть свою пещеру — проще говоря, Горный Король в панике бежал, потеряв по дороге корону, скипетр и мистический альпеншток.

С тех самых пор в окрестных горах и нет горного короля.

Практические инструкции по упражнению в коанах

Однажды Волк спросил Бобра: «Обладает ли Барсук природой Будды?»

Бобёр ответил: «Ха!»

Волк пришел в неописуемый восторг от этого самого «ха!». Пытаясь найти его значение, он отдал этому «ха» всего себя. Он занимался этим днём и ночью, независимо от того, сидел он в этот момент или лежал, шёл или стоял. Волк посвятил все двенадцать месяцев года решению этой проблемы. Даже тогда, когда он чесал за ухом, принимал пищу или ходил в туалет, то пытался сосредоточить все свои мысли (которых, к слову, было не так и много) на вот этом самом «ха». Самым решительным образом он держал его в уме, даже когда очень сильно хотелось подумать о чём-нибудь другом. Прошли дни, пробежали года, и вот однажды, когда ум Волка был должным образом настроен и сосредоточен, он испытал внезапное внутреннее пробуждение.

Оказалось, это пришел Бобёр, разбудил его и позвал ужинать. И прошло всего-то только полтора часа.

Расстроенный Волк уныло поплёлся за другом. Бобёр, идущий впереди, ехидно продекламировал:

Гайден страший говорил:

Лучезарный небесный свет,

Бесконечный и вечный:

Тот, кто входит в эти врата.

Тому нет надобности рассуждать и познавать...

— ...опу со своими Гайденами, — донеслось до него сзади.

Вести с полей (коротко обо всём)

Однажды Волк узнал, что дзен-буддизм называют также «мистическим самоопьянением». По этому поводу он сильно напился, а наутро сделал беспрецедентный в своей экзистенциальности вывод, что христианство есть «мистическое само-похмелье».

Однажды Ворона, в очередной раз укурившись, вообразила себя голландским сыром. Проходивший мимо Лис тут же её слопал, потому как был он очень большим любителем голландского сыра. Да и вообще всего голландского.

Однажды Волк пошёл купаться, но было темно, и он немного заблудился. Он долго блуждал в темноте, но, наконец, впереди, в лунном свете, засияло нечто, смутно напоминающее озеро. Обрадованный Волк с радостным криком «А, вот оно!» ринулся к воде и с размаху погрузился в нечто неизвестное. Неизвестное это было густым, обволакивающим, противным на ощупь и совершенно отвратительным на запах. И понял тут Волк, что с криком «А, вот оно!» нырнул он в выгребную яму, и открыл тем самым себя. И обнаружил он, что все учения древних авторитетов, изложенные в буддийской Трипитаке, даосских писаниях и в конфуцианской классике, являются не чем иным, как простыми комментариями к его собственному неожиданному возгласу «А, вот оно!»... «Суслики забери этого Судзуки!» — вполголоса выругался Волк, отплёвываясь.

Но Волк был не прав. Судзуки здесь абсолютно ни при чём. Во всём, как всегда, виноваты Суслики...

Путешествие сознания

Лёгкий толчок, плеск воды — и лодка отправляется в путь. Тишина ночного, предутреннего леса — хоть и наполненная до краёв звуками, но звуками настолько неопределёнными и ненавязчивыми, что тишиной её можно назвать вполне по праву. Серебристые блики лунного света колышутся в воде. По иссиня-черному небу то тут, то там рассыпаны мелкие пригоршни звезд. Кажется, ещё чуть-чуть — и ты сможешь подняться прямо к этим небесам и раствориться во всём этом великолепии ночного мира.

Первый удар вёсел. Толчок. Путь начинается.

— Ты знаешь, Бобер, — сказал Волк, бросая окурок в реку. — Что-то мне не хочется сегодня быть дзен-буддистом.

Молчание в ответ. Каждый имеет право не быть сегодня дзен-буддистом, если ему очень уж не хочется.

Лес стоит вдоль берега густой и тёмной стеной, и, кажется, из чащи смотрят на тебя глаза его обитателей... вернее, и не обитателей вовсе, а каких-то совсем уж призрачных непонятных существ, которым принадлежит ночь. Чёрт их знает. Может, и вправду смотрят. Кто их разберёт, этих непонятных хозяев ночи, раз с ними никто до сих пор не встречался. А тот, кто встречался — тот теперь уже вряд ли может что-то рассказать.

Ещё толчок — и нужды в вёслах больше нет. Река сама несёт лодку вниз по течению — медленно, неспешно, величественно. Но когда некуда торопиться — а зачем тебе куда-то торопиться, даже если ты и не дзен-буддист вовсе, — можно позволить себе такую медлительность.

И тишина... такая густая и вязкая тишина, теперь уже подлинная, даже непрерывный плеск воды её не нарушает. Напротив, он успокаивает, связывает тишину воедино, умиротворяет... усыпляет...

Стоп. Не спать. Момент сейчас не тот, чтобы спать. Слишком уж величественный.

— Не спи, Бобер, — сказал Волк, устремив взгляд к Полярной Звезде. Она приковывала его внимание, такая неподвижная, холодная, далёкая... И Волк чувствовал себя центром мироздания, опорой Вселенной. Вокруг воображаемой прямой, соединявшей его с Полярной Звездой, вращался весь мир.

— Я не сплю, — откликнулся Бобёр.

«Клац, клац» поскрипывает лодка.

Ты ведь даже не знаешь, куда и зачем ты плывёшь. Не знаешь, что за непонятная такая сила (или, может быть, просто блажь) подняла тебя среди ночи, заставила разбудить друга, взять лодку и просто так отправиться вниз по реке, навстречу Неведомому. Любая такая поездка — это путешествие, прежде всего, сознания, а не тела. Вся жизнь — это только путешествие сознания навстречу Неведомому.

Звёзды могли бы быть похожи на тысячи-тысячи маленьких окурков, которыми размахивают Боги в невообразимой дали своих холодных и неведомых небес. Но, к сожалению, звёзды совсем не похожи на тысячи маленьких-маленьких окурков. Даже если вы обладаете очень сильной фантазией.

А ещё звёзды похожи на далекие глаза Сусликов, глядящие на тебя из вечности... нет-нет-нет.

Бобёр встряхнул головой, отгоняя наваждение.

Только Сусликов нам в сегодняшнем нашем рассказе не хватало. Обойдёмся сегодня без Сусликов.

— Я тоже сегодня не хочу быть дзен-буддистом, — произнёс Бобёр, но Волк ему не ответил.

Если хорошо прислушаться, то можно услышать голос неба. Стоит только поймать момент. Не сосредотачиваться, а, наоборот, расслабить все свои органы чувств. Устремить глаза к небу. Проникнуть за завесу всех ночных шорохов и тихих звуков — просто следовать слухом за ними — туда, куда они тебя поведут. И в конце пути ты обязательно услышишь голос неба. Ты услышишь его тихую песню, и поймёшь, что оно зовёт тебя. Не к себе — просто зовёт. Оно всегда звало тебя. Ты был прав, Бог. Ты всегда был прав. Меня никогда не было.

— Меня нет, — тихим голосом произнёс Волк. Но ему показалось, что каждая мельчайшая частица мироздания услышала его слова и молчаливо согласилась с ними. Эдакий добродушный кивок мироздания. Тебя действительно нет. И никогда не было.

Представьте себе, что небо — это пропасть. Гигантская пропасть без конца и края, разверзнувшаяся у вас под ногами. Пропасть, в которую так легко упасть, но из которой очень тяжело выбраться обратно. Представьте себя чайкой... увидьте высоко над собой далёкую зелёную землю. Рванитесь к ней, что было мочи. Рванитесь, чтобы вырваться из обжигающей пропасти неба. Земля всё ближе... ближе... ближе, и, чем ближе земля, тем быстрее становится её приближение. Когда она станет такой большой, что заслонит собой всю пропасть неба, когда вам покажется, что вы уже можете коснуться её рукой — закройте глаза. Вспомните свою жизнь, и скажите одно только слово, которое могло бы описать её во всей полноте. А затем вы услышите тихий-тихий звук — словно чайной ложечкой кто-то осторожно коснулся хрустального бокала. Откройте глаза. Вас нет. Сообщите Богу, что вы прибыли.

Это вовсе нет так страшно, как вы думаете. Ведь вас никогда и не было.

Мы — дети, потерявшиеся в лесу. Лес кажется нам огромным, ужасным и бесконечным. Он пугает нас своей безграничностью и масштабом, заставляя бежать в ужасе, куда глаза глядят — и от этого мы теряемся в нём всё больше и больше. Мы кричим от страха и пугаемся ещё сильнее, эхо наших голосов разносится по лесу всё дальше и дальше, изменяясь до неузнаваемости; и мы теряемся, тонем в хоре собственных голосов, собственных гротескных отражений.

Мы все боимся смерти, даже не подозревая о том, что боимся несуществующего. Мы сами запугали себя бесчисленными сказками о ней, даже и не подозревая, что долгие годы обманывали сами себя. Смерть — это грандиознейший обман. Никакой смерти нет. Ты — вечен. Сообщи Богу, что ты прибыл.

— Смотри, Бобёр, — Волк махнул лапой куда-то в сторону неясно клубящегося впереди тумана. Занималась заря.

Туман приобретал самые разнообразные формы, но он не был пугающим, напротив, он казался каким-то тёплым и дружелюбным. Формы сменяли друг друга, и Волк с Бобром видели в них то силуэты исполинских животных, то фигуры неведомых птиц, то сказочные, устремляющиеся в небеса замки. Драконы и рыцари проносились мимо них. Рушились и вновь воздвигались горы, армии отправлялись на гибель, дети играли в песочек — всё это проносилось перед глазами друзей, чтобы через минуту измениться до неузнаваемости и стать чем-то иным.

А затем подул лёгкий северный ветер. Он разогнал туман. От тумана не осталось и следа — только странный привкус на губах, только странное ощущение полуулыбки, словно разлитое в воздухе, существующее везде и одновременно нигде.

— Это фея, — сказал вдруг Бобёр.

— Какая ещё фея? — недоверчиво спросил Волк.

— Фея, которая ждёт своего героя — не очень уверенно проговорил Бобёр.

— Героя? А чем мы с тобой не герои?

— Ей нужен настоящий герой, а не сказочный. А мы с тобой разве похожи на настоящих? Нет, Волк — мы с тобой выдуманы до мозга костей, мы сотканы из зыбкой ткани чьих-то образов, воспоминаний и мыслей. Мы сами — только формы, которые принимает этот туман.

В это время лодка с силой уткнулась во что-то очень твёрдое. Раздался оглушающий треск, и друзья на некоторое время оказались в воздухе, летя вверх тормашками.

— Твою маму восемь раз! — в один голос завопили Волк с Бобром, и тут же встретились с землёй.

— Говно, — удручённо констатировал Бобёр, потирая ушибленное место.

На сверкающее утреннее небо взбиралось солнце. Добро пожаловать в реальность.

Но всё-таки помни, что где-то внутри тебя спит лёгкий северный ветер. И помни, что за всеми этими нагромождениями безумных форм ласкового, тёплого, но совершенно бесполезного тумана, тебя ждёт чьё-то лицо. Во всём этом мире есть лишь один человек, который может тебя ждать.

Фее не нужны выдуманные герои. Ей не нужен мир, в котором нет тебя.

Сага о сусликах (часть III)

Сага о сусликах: Реальность продолжает бредить

О сущности дзен-буддизма

Однажды Волк шёл по лесу и внезапно услышал какой-то слабый писк. Он поднял голову и увидел среди ветвей нечто до такой степени странное, что даже и слов-то нельзя подобрать, что же это такое было. Увиденное потрясло Волка до глубины души с такой невероятной силой, что единственным решением, которое пришло ему в голову, было решение подняться вверх и рассмотреть это поближе.

Волк совершенно упустил из виду тот факт, что по деревьям он раньше никогда не лазил и, следовательно, делать этого не умел. Правда, это пришло ему в голову немного позднее (прямо скажем, поздновато), на весьма внушительном расстоянии от земли — когда одна из веток, пронзительно хрустнув, сломалась под тяжестью его грузного тела.

Потеряв опору, Волк взвыл и совсем уже было приготовился кубарем лететь вниз, но в последний момент как-то успел схватиться передними лапами за другую ветвь. Та, однако, оказалась ещё тоньше первой — и сломалась уже совершенно безо всякого промедления, предупреждения и скрипа. Волк, начиная падать, в ужасе клацнул зубами — и, о чудо! — сумел ухватиться ими теперь уже за достаточно толстую ветку. В таком положении и завис — на весьма нехилой, следует заметить, высоте.

А ещё следует заметить, что положение его на поверку оказалось весьма незавидным. Волк отчаянно пытался ухватиться лапами хоть за что-нибудь, но хватал только воздух. Шея и челюсти страшно болели, ведь им приходилось удерживать вес не самого хрупкого на планете тела. Единственным выходом из создавшейся ситуации было бы разжать зубы — но Волк, как выяснилось, очень боялся высоты, и сделать это, пока что, был не в силах.

В это время мимо проходил Медведь.

— О, Волк! Что это ты там такое делаешь? — спросил он заинтересованно.

— Гугугу гугыгы гугулас! — злобно прорычал Волк, дрыгая в воздухе лапами.

— Что-что? — недоумённо переспросил Медведь, — я ничего не понял. Ты не мог бы повторить ещё раз?

— Ррррррр, — сказал Волк.

— Прости?

— Агрррр... рррр... агрырыгууу... гуагуугрррааа... грррэээнгузззызм...

— Что? Дзен-буддизм? Причём тут дзен-буддизм?

«Вот чурбан косолапый», — пронеслось в голове у Волка, который последней своей фразой имел в виду что угодно, но только не дзен-буддизм.

— Ты ищешь там, наверху, сущность дзен-буддизма? — осенило Медведя. — Ох, Волк, скажи мне — а в чём его сущность?

В это время ветка, в которую Волк вцепился зубами, издала ужасающий треск. Волк замер и испуганно скосил глаза к её основанию, где начала образовываться небольшая, но очень хорошо заметная трещина. Волк перестал дышать. Трещина перестала разрастаться, но увереннее от этого Волк себя не почувствовал. Теперь малейшее движение могло отправить его в короткий, но очень запоминающийся полёт навстречу матери-земле.

— Ну, Волк, ну скажи! — не унимался внизу Медведь. — Я же знаю, вы с Бобром давно уже додумались!

— Аа ууррра, — осторожно, чтобы не потревожить ветку, сказал Волк, имея в виду «Спроси у Бобра».

— Что? В чём, в чём?!

— Аа уурра, уаыый уак, уйий гыгарагень! Ууй ауа! Гагуй га гу! — произнёс разозлившийся Волк уже чуть более эмоционально.

— Что? Да что ты за херню там сверху несешь, серый! Ты мне прямо и четко скажи: в чём сущность дзен-буддизма?!?!

В этот самый момент Волк, совершенно измотанный неудобной позой, страхом перед падением и тупоумием Медведя, злой и совершенно себя не контролирующий, громко выпустил газы.

— О! Вот оно! — радостно заорал просветлившийся Медведь и с грацией напившегося пива бегемота умчался в лес, ломая ветки на своём пути.

«Не иначе как дхарму побежал проповедовать», — вот и всё, что успело прийти на ум Волку. Ветка, растревоженная внеплановым сеансом занимательного коановедения, громко хрустнула, оторвалась от ствола, и Волк с грохотом упал на землю.

— Фа фаффи фы фы ф фофу фафафим ффен-фуффифмом, — плаксиво произнёс он, пытаясь освободить челюсть от застрявшей поперёк неё ветки.

Как встретились живые инкарнации Исаака Ньютона и Михайло Ломоносова

Однажды в Лес явился Бурундук. Был он родом откуда-то из далёких северных краёв, а зачем, с какой такой великой миссией и как надолго явился он в Лес — то никому ведомо не было. Да и была ли у него вообще хоть какая-нибудь, пусть хотя бы и не очень уж великая, миссия — сие есмь тайна великая, мраком покрытая — причём, прежде всего, для самого Бурундука. Доподлинно известно только одно — был этот Бурундук (по установившейся уже традиции) не простым Бурундуком, а ещё и живой инкарнацией великого русского учёного Михайло Васильевича Ломоносова в придачу.

Однако, должна же была быть у Бурундука хоть какая-то цель. Поэтому, для пущей ясности и простоты, мы предположим, что прибыл он с целью обмена опытом и установления прочных и далеко идущих дружеских связей с обитателями Леса.

Но вот ведь незадача — как раз со спонтанными далеко идущими дружескими контактами и обменом драгоценным опытом вышла у Бурундука определённая загвоздка. Ещё бы — Хорёк, как всегда, дрых. Барсук — смеялся. Малах Ге-Мавет в пьяном угаре пытался поймать собственную тень (или пьяная тень пыталась поймать Малаха Ге-Мавета — с этими волшебниками всегда лучше быть настороже, да только всё равно в их манипуляциях ни хрена не поймёшь). А сусликов, на своё счастье, Бурундук в тот день не встретил (жаль, кстати — было бы очень любопытно и забавно взглянуть, желательно в замочную скважину, на великую батальную сцену «Спонтанные дружеские контакты с сусликами»). Волк же с Бобром ожесточённо дрались на опушке — у них возникли какие-то недоразумения и взаимные несогласия в области толкования книги Владимира Ильича Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Бурундук, попытавшийся было установить с ними тёплые дружеские отношения, был немедленно повержен совместными силами субъективного идеализма и воинствующего материализма ниц, после чего с позором изгнан (материальным референтом «позора» в тот солнечный день служил увесистый пинок под зад).

И вот расстроенный, погрустневший, обидевшийся на всё прогрессивное человечество Бурундук побрёл куда глаза глядят, не рассчитывая более на дружественный приём с хлебом и солью (а изначально, видимо, очень даже рассчитывал — всё же инкарнация Ломоносова, как-никак, а не какой-нибудь там ди-джей Бобо). Но тут, на беду всего вышеупомянутого прогрессивного человечества, повстречался на пути Бурундука Лось: живая инкарнация Исаака Ньютона во всей своей полноте — и, как всегда, с вечными рассуждениями о катающихся шарах и летающих яблоках. Страшно обрадовался Бурундук.

— Невтон! — душераздирающе завопил он, и бросился к Лосю с распростёртыми объятиями.

От неожиданности Лось кашлянул, поперхнувшись окончанием фразы про летающие яблоки.

— Ты кто такой? — строго спросил он Бурундука.

— Я — Бурундук, живая инкарнация великого русского учёного Михайло Васильевича Ломоносова! — заголосил Бурундук.

— Не знаю я никаких Ломоносовых, — важно произнёс Лось, — инкарнация? Я не верю в инкарнации! — и, гордо отвернувшись, продолжил свой монолог, не обращая более внимания на шумного собеседника.

Бурундук немного оторопел, но, услышав слова Лося о катающихся шарах и протяжённости материи, снова воспрял духом.

— О, Невтон! О чём это ты таком интересном говоришь?

— Ты всё ещё здесь, инкарнация? — смерил его Лось презрительным взглядом из-под очков, — какой я тебе Невтон? Не видишь, что ли, что я — Лось?

Бурундук пропустил его слова мимо ушей.

— Ну как же, Невтон! Я очень хорошо знаю всё про материю!

— Всё-всё? И откуда же тебе знать, инкарнация, про материю? Что такое материя?— собеседник явно раздражал Лося, отвлекая его от размышлений.

— Материя — это то, из чего вещь состоит и то, что определяет её сущность! — гордо произнёс Бурундук.

«Ни хрена себе финт! » — испуганно подумал Лось и ускорил шаг.

— Материя бывает двух видов!

«Твою мать» — пронеслась в голове Лося паническая мысль.

— Из собственной материи тело состоит, а посторонняя заполняет в теле промежутки, свободные от собственной материи!

«Господи, помилосердствуй!» — и Лось побежал.

— Постой, Невтон! Куда же ты! Это ведь так созвучно твоим собственным идеям! Невтон, постой!

Но Лося, уже развившего свою крейсерскую скорость, был способен теперь догнать разве что поезд системы «Красная стрела», которого, впрочем, отродясь в Лесу не водилось. Бурундук же, по своим антропологическим качествам, явно не относился к классу поездов.

— Невтооооон! — отчаянно закричал он. — Постооооой! Есть ещё третий вид материи! Тяготиииииииииительнаяяяяя!

Но лишь далёкий хруст веток был ответом Бурундуку.

Так был посрамлён великий физик сокрушительной силой русского гения.

Проблемы взаимопонимания

Однажды Волк с Бобром сидели на берегу реки и размышляли о природе вечности. В это время по реке плыл в лодке Барсук. Увидев друзей, он начал, по своему обыкновению, громко смеяться, чем вывел их из состояния медитативного сосредоточения вон.

— Ссскотина, — процедил Волк сквозь зубы, покрутив пальцем у виска.

В ответ на это Барсук, не прекращая смеха, выудил из воды проплывавшее мимо опутанное тиной бревно, и радостно помахал им.

«Сильно, — подумал Бобёр, — а Барсук-то не такой и придурок, каким кажется! Явно намекает на оковы сансары!»

«Сам ты лохматый, сволочь!» — подумал Волк и показал Барсуку кулак.

«Да и Волк, однако, не такое уж животное, — восхищённо думал Бобёр, — как по дзенски ответил об иллюзорности разницы между сансарой и нирваной!»

Барсук резко дёрнул поленом, и вся тина моментально слетела с него.

«О! Ну круто!, — подумал Бобёр, — как он чётко упомянул про волосы Будды и необходимость просветления!»

«Это ещё кто кого побреет!» — возмутился Волк и показал Барсуку задницу.

«О! О! О! — молча радовался Бобёр, — Риндзая цитирует! „Дыра в отхожем месте твой Будда!“ Вот так молодец!»

Барсук сложился от смеха прямо-таки пополам, и запустил поленом в Волка. Но промахнулся, и попал в Бобра.

— Ах ты, бесово отродье! — взвыл Бобёр, — да я тебе сейчас всю морду разобью, тварь такая! — и бросился в реку наперерез плывущей лодке.

Волк припустил вслед за другом.

* * *

Однажды Волк с Бобром сидели под большим старым вязом, и рассуждали за бутылкой вина о тайнах египетских пирамид.

В это время мимо проходил Медведь.

— Что вы делаете? — возмутился он, — вино замутняет сознание и недопустимо для ищущего Просветления!

— А кто здесь ищет просветления? — спросил Волк.

— Бобёр! — продолжал Медведь гневно, — вот от тебя я этого никак не ожидал! Зачем ты пьёшь вино?

— Мне нравится его вкус, — ответил Бобёр, глядя на муравья, взбирающегося вверх по травинке.

— Волк! А тебе давно уже пора завязать с плотскими утехами! Зачем тебе это? — не унимался Медведь.

— Иди в задницу, — коротко ответил Волк.

И друзья вернулись к своему разговору, не обращая более на Медведя никакого внимания.

Медведь же, неудовлетворённый результатами беседы, продолжал укоризненно глядеть на них.

Волк достал сигарету, закурил и с наслаждением выпустил струю густого дыма в просвет между деревьями.

— Что же ты творишь Волк? — вновь не выдержал Медведь.

— Я? — переспросил Волк. — Я созерцаю звёзды сквозь струи табачного дыма.

— Как ты можешь! Курение разрушает твой организм и мешает сосредоточению на главном вопросе.

— Иди в задницу, — сказал Волк.

— А что за главный вопрос такой? — заинтересовался Бобёр.

— В чём смысл жизни? И как постичь сущность Вселенной прямо и непосредственно?

Волк поперхнулся табачным дымом.

— Ты бы ещё о сущности дзен-буддизма спросил, — усмехнулся он.

— А всё-таки? Ответь мне, Волк, как постичь сущность Вселенной прямо и непосредственно?

— Иди в задницу, — ответил ему Волк.

Медведь обиделся.

— Грубый ты всё же, Волк. Я же тебе серьёзный вопрос задал.

— А он тебе серьёзно и ответил, — вмешался Бобёр, — путь в задницу — это и есть кратчайший путь к самому себе, к прямому и непосредственному постижению сущности Вселенной.

— Да ну вас. Идите вы сами такими путями постижения, — окончательно обиделся Медведь и ушёл.

— Так я всё-таки не понял, — сказал Волк.

— Чего ты не понял?

— За каким хреном Хеопсу понадобилось ориентировать пирамиду по сторонам света с точностью до двух угловых секунд?

— Знаешь что, Волк, — сказал Бобёр. — Иди ты в задницу со своими пирамидами. Пей лучше вино.

* * *

Как-то раз Медведь повстречал в Лесу Барсука и спросил его о сущности дзен-буддизма. Барсук рассмеялся. Медведь обиделся и погнал Барсука через чащу к реке (хотя это тот ещё вопрос — кто, кого, куда и зачем гнал). Но, будучи от рождения не очень поворотливым и грациозным, очень быстро отстал и чуть было не заблудился. К счастью, на его пути вовремя повстречалось стадо пикирующих с небес сусликов — оно заставило Медведя очень быстро (несмотря на всю неповоротливость) изменить свои планы насчет передвижений в пространстве. А вот куда девался Барсук — непонятно.

Хроника пикирующего суслика

К слову о пикирующих с небес cусликах.

Однажды стадо кенгуру, живущих под горой Фудзияма, решило устроить экзистенциальную провокацию. Думаю, вам не нужно объяснять, что такое экзистенциальная провокация в исполнении японских кенгуру. Блин, я искренне надеюсь, что вам не нужно объяснять, что такое экзистенциальная провокация в исполнении японских кенгуру. Ведь даже если вам совершенно необходимо узнать, что же всё такое экзистенциальная провокация в исполнении японских кенгуру, то по целому ряду причин я всё равно не смогу вам этого объяснить. Во-первых, кенгуру в Японии не водятся. Во-вторых, я никогда в Японии не был. В-третьих... одним словом, я не знаю, что такое экзистенциальная провокация в исполнении стада кенгуру, живущих под горой Фудзияма. Если уж на то пошло, то я вообще не знаю, что это такое — «экзистенциальная провокация».

Тем не менее, стадо кенгуру, живущих под горой Фудзияма, несмотря на тотальное общественное неведение относительно конкретных методов и сущности экзистенциальной провокации, решило всё-таки её устроить.

Объектом для экзистенциальной провокации был избран великий волшебник Малах Ге-Мавет, поскольку был он в тот день не в форме (выражаясь более конкретным и живым языком — в очередной раз перебрал и прикинулся стадом кенгуру, поднимающихся на гору Фудзияма). В свою очередь, стадо кенгуру, воспользовавшись моментом, прикинулось самим великим волшебником — и, следовательно, тоже оказалось не вполне в форме.

К вопросу о форме. С формой в тот день творилось вообще нечто невероятное (самое удачное время для выполнения экзистенциальных провокаций, следует отметить). Посудите сами.

Волк, например, накануне ставил в высшей степени дзен-буддийские опыты мистического самоопьянения под идейным (хоть и дистанционным) руководством товарища Судзуки (главного друга японских кенгуру, между прочим). И поэтому с самого утра мучился вполне экзистенциальным состоянием мистического похмелья (как мы уже однажды упоминали, Волк отождествлял это состояние с христианством). Так что заявление «Волк в форме» в тот день не только не соответствовало действительности, но было ещё и в высшей степени опрометчивым. Опасным для здоровья, то есть.

Бобёр же принимал в вышеупомянутых процедурах Волка самое горячее и непосредственное участие. И потому тоже был не совсем в форме. Нет, утреннее христианство его не мучило — зато Бобёр страдал от огромной шишки на лбу и ужасающих размеров синяка под глазом (третьим, очевидно). Всё это могло свидетельствовать лишь об одном — Волк вчера находился в весьма опасной близости от просветления.

Лось (последний раз напомню вам — живая инкарнация Исаака Ньютона — других Лосей в Лесу попросту не было) был вынужден на время прервать свои размышления о летающих яблоках и катающихся шарах. Накануне он столкнулся с довольно интересным феноменом, который он сам окрестил «фестивалем летающих кедров». (Местные дровосеки называли это явление несколько проще и не столь высокопарно — «лесозаготовка»). Чудом уцелев в отчаянной борьбе с силами гравитации, Лось находился в состоянии, весьма и весьма далёком от своей обычной формы.

Барсук упал с дерева, наблюдая (в своей обычной манере) за попытками Медведя усесться в позу торжественного Лотоса. Поэтому он был вынужден уединиться в своей норе и не показывать носа наружу, так как вывихнутая челюсть здорово мешала поддерживать ему свою традиционную (в плане смеха) форму.

Хорьку почему-то не спалось. Он с понурым видом шатался меж деревьев и совершенно не знал, чем ему заняться, поскольку не привык к состоянию бодрствования длиной более чем три минуты.

И одному только ясеню Игдразиль, как назло, приспичило быть в форме (а не прикидываться, по своему обыкновению, покосившейся старой ёлкой) именно в этот самый день.

Так вот. В качестве инструмента для экзистенциальной провокации стадо кенгуру, живущих под горой Фудзияма и прикинувшихся великим волшебником Малахом Ге-Маветом, в тот день выбрали именно ясень Игдразиль. Они (или он? если вспомнить тот факт, что стадо кенгуру прикинулось Малахом Ге-Маветом в единственном числе) отправились сотрясать небесные устои, пользуясь его (ясеня) стволом как лестницей. И, надо сказать, совершенно неизвестно чем бы все это безобразие могло закончиться (сами понимаете, закончиться оно могло чем угодно, и, вероятнее всего, чем-нибудь до невероятия омерзительным и в высшей степени плачевным) если бы в тот самый миг, когда стадо кенгуру добралось аккурат до середины небесного свода (не упускайте из виду тот факт, что ясень Игдразиль, когда был в форме, высоту имел практически бесконечную) на арену не приспичило выйти стаду пикирующих сусликов. Нет, я понимаю, что стадо кенгуру, живущих под горой Фудзияма, сусликов не боялось. Зато сусликов до невероятия боялся Малах Ге-Мавет, который как раз в этот момент, прикинувшись стадом японских кенгуру, подбирался уже к самой вершине горы Фудзияма. И надо ж было случиться такому, что именно вершина этой горы была избрана сусликами в качестве объекта для пикирования (впрочем, ничего случайного не бывает и суслики всегда и всё делают в нужное им время и в нужном им месте — так уж мир устроен).

Естественно, великий волшебник Малах Ге-Мавет, увидев, какие дела вокруг творятся, мгновенно протрезвел, и, как того и следовало ожидать, пришёл в свою собственную форму, а стадом кенгуру прикидываться перестал. Это повлекло за собой целую цепь необратимых (но весьма интересных с точки зрения постороннего наблюдателя) событий.

Стадо кенгуру, шокированное таким внезапным и вероломным возвращением Малаха Ге-Мавета к собственной форме, вынуждено было прекратить свои грязные попытки экзистенциально спровоцировать действительность и вернуться обратно в Японию.

Волк обнаружил под одним из буков пивную заначку Бобра, чему несказанно обрадовался и от христианской мрачно-эсхатологической парадигмы отошёл. Бобёр, увидев такое бесцеремонное обращение с недельными запасами собственного пива, пришел в неописуемую ярость (понятно, конечно, что состояние ярости не пристало дзен-буддисту, но как бы вы отреагировали на месте Бобра, а?) Он тут же забыл о синяках под третьим глазом, невероятных размеров шишках и прочей дребедени и, яростно крича, приступил к своему обычному занятию — практическому упражнению в коанах на пару с Волком. (Судзуки и не подозревал). Одним словом, с вопросом формы о Волка с Бобром наступила долгожданная, полная и окончательная ясность.

Лось, придя в себя от шока, включил в свой обычный монолог в качестве примечания закон о действии, которое всегда равно противодействию (ну, вы же его знаете) — только вот почему-то падающим кедрам этот закон был до фени.

Медведь что-то напутал в самопозицонировании и вместо позы торжественного Лотоса принял позу Обреченного Кактуса, в результате чего упал и проломил крышу в норе Барсука, попутно одной из спутавшихся лап вправив хозяину на место вывихнутую челюсть. Хохот Барсука был просто неописуем.

А Хорёк уснул, и ему приснилось, что он стал пылью на босых подошвах Марии Магдалины.

И только старая покосившаяся ёлка торчала над всем этим безобразием. Ясень Игдразиль, как всегда, был не в форме.

[Необходимая приписка к «Хронике Пикирующего суслика»]

Не уверен, кстати, что экзистенциальная провокация не удалась. Кто их знает, этих кенгуру, проживающих под горой Фудзияма, что именно они имели в виду...

Как Мышь экзистенциальный страх преодолела

На самой окраине Леса, под покосившейся, заросшей мхом кочкой, жила Мышь. Зимние месяцы она проводила в глубокой, непробудной спячке (хотя до Хорька ей, конечно же, было далеко — тот ухитрялся спать практически все время, да ещё и сны, к тому же, видеть, чего за Мышью никогда не водилось).

Остальное же время года наша Мышь была одолеваема всеми известными прогрессивному человечеству видами экзистенциального страха одновременно. Экзистенциальная Тревога, Экзистенциальное Отчаяние, Экзистенциальный Ужас и Ощущение Тотальнейшей Заброшенности В Мир (под кочку, если уж быть точным) — все это было ведомо Мыши отнюдь не понаслышке.

Существование порой начинало конфликтовать с ее Сущностью с такой невероятной и ужасающей силой, что бедная наша Мышь в Экзистенциальной Панике начинала метаться по своей маленькой норке, с разбегу ударяясь о земляные её углы и вызывая тем самым тысячи миниатюрных (но вполне катастрофических в масштабах норы) землетрясений.

О Мире, лежавшем за пределами её норы, Мыши было известно не так и много. Но три факта, во всяком случае, казались ей вполне достоверными.

Во-первых, мир за пределами норы всё-таки существовал. Порой это существование вторгалось внутрь мышиного жилища очень недвусмысленным (можно даже сказать хамским) способом, о котором мы расскажем чуть позже.

Во-вторых, мир за пределами норы был местом вполне ужасающим. Потому что в нём водились суслики.

В-третьих, в мире за пределами норы водились суслики, и это делало его местом вполне ужасающим.

(Следует отметить, что только читателю, никогда в жизни не сталкивавшемуся лицом к лицу с сусликом, второй и третий факты покажутся несколько тавтологичными. Ни одному обитателю Леса никогда бы не пришло в голову применить слово «тавтология» к суслику. Душевное здоровье, знаете ли, дороже.)

Суслики являлись одним из самых конкретных воплощений Экзистенциального Страха нашей Мыши. Можно было бы их даже обозвать «материальными референтами» этого Страха, если бы хватило на это смелости. К сожалению, смелости на это хватит только у стада кенгуру, живущих под горой Фудзияма. Но, к величайшему сожалению, стаду кенгуру, живущих под горой Фудзияма, совершенно неведом термин «материальный референт».

Ах да. Мышь.

По какой-то, совершенно неведомой нам причине (опять же, следует отметить, что любая причина и любое следствие тут же становятся неведомыми, как только речь заходит о сусликах), нора Мыши была избрана сусликами одним из важнейших объектов для медитации, наряду с «Брачующимися ежиками» Бобра (этим мексиканским сериалом от скульптуры), и ясенем Игдразиль, который от этих пертурбаций давно уже потерял всяческое подобие формы.

В моменты этой медитации сила Экзистенциальных Переживаний Мыши прямо-таки достигала своего апогея — она начинала тонко и очень жалобно пищать. Суслики, реагируя (вероятно) на этот звук (о сусликах никогда ничего нельзя сказать с полной уверенностью), начинали с особым усердием вглядываться внутрь норы, и их интерес возрастал тем больше, чем тоньше становился писк несчастной Мыши. Дело это всегда оканчивалось Глубочайшим Экзистенциальным Обмороком (Мыши, конечно же, не сусликов), после чего она очень долго приходила в Себя (видать, блуждала где-то на пути к Себе).

Сколько ни уверяла себя наша Мышь, что все её Страхи — это и не Страхи вовсе, или что её Страх — это неотъемлемый компонент Экзистенциальной Свободы, или что она увязла в «Свободе От» и никак не может наконец перейти к «Свободе Для» — ничего не помогало. Экзистенциальные Обмороки становились всё глубже и глубже, а медитации сусликов — всё воинственнее и воинственнее.

И вот однажды осенью, не в силах больше терпеть всех этих надругательств, Сущность Мыши впала в очередной конфликт с её Существованием. Этот конфликт разрывал её с такой силой, что оказалась наша Мышь буквально выброшена им за пределы своей норы.

И увидела она тогда, что мир вокруг — прекрасен и удивителен. Что никаких сусликов поблизости нет, только ёлка какая-то покосившаяся торчит (Мышь ничего не знала о том, что ясень Игдразиль в очередной раз был не в форме). Яркое солнце слепило глаза, улыбаясь с небес, всё вокруг было покрыто золотыми листьями, и белоснежные облачка лениво купались в пронзительно ясном голубом небе.

Невероятный восторг охватил всё существо Мыши. Забыты были все конфликты, все Сущности и Существования, Экзистенциальные Ужасы... да и вообще, шёл бы этот экзистенциализм на фиг и куда подальше.

И радостная Мышь с восторженным писком побежала вперёд по осенней траве. Она кувыркалась, прыгала и не уставала радоваться жизни.

Бежавший мимо Лис чуть было не принял её за кусочек жизнерадостного голландского сыра... но вовремя (для Мыши) подумал, что никакому голландскому сыру не свойственна такая искренняя и неприкрытая жизнерадостность. И поэтому есть не стал.

Так Мышь смогла преодолеть Экзистенциальный Страх.

И ещё раз к вопросу о Судзуки

Однажды Бобёр спросил у Волка:

— Серый, а какого, прости за выражения, хрена, ты всё время называешь Судзуки «Дайкиро»?

— А в чём, собственно, проблема? — спросил Волк.

— Но ведь его настоящее имя — Дайсэцу Тэйтаро Судзуки.

— А мне ли не по фигу? — удивился Волк.

Бобёр задумался.

— А всё-таки? Если подумать?

— Глиняный Будда не пройдёт сквозь воду, деревянный Будда не пройдёт сквозь огонь, бронзовый Будда не пройдёт сквозь плавильную печь, — изрёк Волк, подумав.

— Всё это конечно, замечательно, — согласился Бобёр, — но причём здесь Судзуки?

— Да иди ты в задницу со своим Судзуки, Бобёр. Пойдем лучше пива попьём.

* * *

Однажды Волк шёл по лесу и курил. Внезапно он натолкнулся на Медведя, который что-то бормотал, прислонившись к дереву.

— Ты что это делаешь, косолапый? — поинтересовался Волк.

— Не видишь, что ли? Сутры читаю, — оскалился Медведь недовольно.

— Понятно, — сказал Волк и собрался было идти дальше.

— Опять куришь? — спросил Медведь.

— Курю, как видишь, — кивнул Волк.

— Ну и какой ты после этого буддист? Разве буддисты курят? Несёшь всякую чушь, дерёшься, заповеди не соблюдаешь, в священных текстах не разбираешься, мясо ешь. Да ещё и претендуешь на то, что понимаешь дзен.

— Я не понимаю дзен, — пожал плечами Волк.

— Ну и какой ты после этого дзен-буддист?

— Я — не дзен-буддист, — сказал Волк и пошёл дальше, оставив Медведя читать свои сутры в одиночестве.

Несколько тезисов настоящего бодхисатвы

Любой ненастоящий бодхисатва — не бодхисатва вовсе, а настоящих бодхисатв не бывает.

Настоящий бодхисатва ни на чём не заморачивается, а если он на чём-то и заморачивается, то он не заморачивается по этому поводу.

Настоящий бодхисатва всегда улыбается, за исключением тех случаев, когда он не улыбается.

Настоящий бодхисатва не делает разницы между мясом и соей — бобы ведь тоже хотят жить.

Настоящий бодхистава может пить, курить, спать с женщинами и вообще заниматься чем ему угодно (равно так же он может не курить, не пить, не спать с женщинами и вообще ничем не заниматься).

Бескрайний цинизм — незаменимое орудие настоящего бодхисатвы.

Отсутствие привычек тоже привычка. Поэтому настоящий бодхисатва не заморачивается по поводу своих привычек.

Настоящий бодхисатва не станет есть варёный лук, если ему это не нравится.

Христианский бог един в трех лицах, а настоящий бодхисатва един во множестве задниц.

Вести с полей (Коротко обо всём)

Однажды Волк уронил в костёр редкую книгу из библиотеки Бобра. Когда тот вернулся, Волк спросил его:

— Скажи, Бобёр, а почему люди умирают?

— Ну, это же известно, Волк. Всё должно умереть, и особенно то, что уже долго жило.

— Твоей книге пришло время умереть, Бобёр, — сказал Волк, показывая ему на остатки обгоревших страниц.

Бобёр, зарычав, бросился на него с кулаками.

Как выяснилось, и Барсука можно удивить. Однажды, гуляя по лесу, он увидел своё отражение в луже...

Однажды Медведь спросил у Бобра:

— В чём сущность дзен-буддизма?

— Посмотри, — сказал Бобёр, — какие высокие эти деревья, и какие маленькие — вон там.

— Э, нет, — ответил Медведь, — Судзуки я тоже читал. Ты мне по-своему ответь!

В это время сзади подошёл Волк, но ничего не сказал.

Однажды Лось услышал, что по лесу бродит страшный зверь, который нудно рассказывает всем про летающие яблоки, катающиеся шары и третий закон Ньютона. Лось очень испугался...

Однажды Лис, который был большим любителем всего голландского, бежал по лесу, и обнаружил в траве ёжика, но на всякий случай делать с ним ничего не стал, а вместо этого в который уже раз съел Ворону.

По непроверенным данным, Бобёр в очередной раз взялся за воссоздание своей бессменной скульптурной композиции «Брачующиеся ежики». Во избежание сусликов, место дислокации произведения искусства держится в секрете. Хотя лично я сомневаюсь, что это хоть сколько-нибудь поможет...

Осени крик

О времени, когда всё это произошло, я ничего не могу сказать точно. Хотя бы потому, что среди живых существ не укоренился тогда ещё обычай разделять время на какие-то отрезки, а в последующем эти отрезки измерять и подсчитывать. Не было в этом нужды... если честно, мне кажется, что и сейчас этот обычай не столь важен, как ему придают значение. Измерение времени — это измерение жизни; измеряя жизнь, мы тем самым делаем её конечной и мимолетной, в противовес живому и целостному единству вневременья. Смерть, этот величайший и тягчайший миф всех времён и народов, ужасающее творение злого человеческого интеллекта, — поистине родная сестра времени. Там, где времени нет, нет и не может быть никакой смерти. О какой смерти вы говорите, если в каждом мгновении содержится вечность... тьфу ты, ну что я говорю, в самом деле, каждое мгновение — и есть вечность.

Так что плюньте вы на эти свои секунды, часы, месяцы и дни. Какая вам разница, когда именно всё это было?

Да и вовсе не было ничего, может быть.

Всё, что я могу сказать о времени — в тот момент луна, находившаяся в первой четверти, освещала своим скудным серебристым светом волнующиеся просторы лесного озера, высвечивая из темноты старую корягу и превращая её тем самым в некое подобие загадочного древнего чудовища. В зависимости от того, под каким углом смотреть, чудовище это, казалось, меняло свои позы — и даже намерения у него менялись. Поверните голову чуть влево — и чудовище спокойно и равнодушно любуется светом восходящей луны, купающейся в глубоком колодце озера, и нет этому чудовищу до вас ни малейшего дела. Но не вздумайте смотреть на него скосив взгляд — чудовище тут же станет настороженным, агрессивным, затаившимся зверем, готовым броситься на вас в любое подходящее мгновение и растерзать на мелкие кусочки... а, может быть, просто-напросто использовать вас в качестве ужина, проглотив целиком и не жуя... кто знает, как у этих чудовищ принято питаться? Можете, конечно, подойти и пнуть чудовище ногой... но этим вы разрушите всё очарование момента, потому что чудовище тут же превратится в старую замшелую корягу, с которой сыплются влажные остатки коры, гурманствующие насекомые и прочая дрянь непонятного происхождения. На мой взгляд, чудовище куда привлекательнее... особенно если смотришь на него, наклонив голову чуть влево.

Бобёр сидел в одиночестве и смотрел на воды озера, пытаясь уловить каждый мельчайший отблеск чего-то нового в светящихся узорах волнующейся воды. До чудовища (или коряги — как вам больше нравится) ему, по всей видимости, дела никакого не было, он на него вовсе не смотрел — ни слева, ни справа, ни наклонив голову — никак. Следовательно, в разуме, который Бобёр устремил вслед за волнующимися водами и изо всех сил старался ни на чём не останавливать, никакого чудовища не существовало.

Немного погодя с окружающей реальностью начало твориться что-то не то, и сосредотачиваться Бобру стало всё труднее и труднее. По берегу озера в неясном свете луны двигались какие-то тени, что-то булькало, фыркало и пыхтело. Чудовище периодически начинало содрогаться, колыхаться и скрипеть, бесстыдно проявляя тем самым свою коряжью сущность.

В конце концов, Бобру это надоело, и он запустил небольшим камешком прямо в сердцевину одной из движущихся теней. Тень негромко охнула, дёрнулась и замерла, обиженно заворчав.

— Ты кто? — негромко, но настойчиво окрикнул тень Бобёр.

— Бобёр, ты чего, совсем охренел, что ли? — плаксиво откликнулся голос из темноты, и в поле света появился Волк.

— А, это ты... — протянул Бобёр, — что ты там за возню с подпрыгиваниями, приплясываниями и подвываниями устроил? Сосредоточиться мешаешь.

— Да я, собственно... — как-то неуверенно сказал Волк и замолчал.

— Что ты «собственно»?

Волк не ответил.

— Чем ты там занимался? — спросил Бобёр заинтересованно.

— Слушай, Бобёр, — с явным неудовольствием сказал Волк, — ты вроде такой большой и умный, а до одной простой истины так до сих пор и не дорос.

— Что ещё за истина?

— Нет таких вещей, о которых неприлично было бы говорить. Но есть вещи, о которых неприлично спрашивать.

Бобёр опустил глаза, пытаясь осознать услышанное.

— Хорошо. Давай поговорим о том, чем ты там занимался.

— Бамбуки на юге, сосны на севере, а кипарисы вон они растут, — устало произнёс Волк.

— Что? — не понял поначалу Бобёр. А потом понял и замолчал.

— Ага, — кивнул Волк, — ну не всё ли тебе равно, чем я там занимался? Можешь считать, что я там подпрыгивал, приплясывал и подвывал. Сиди себе да медитируй.

— Так ты же мне мешаешь.

— Что это на хрен за медитация, — резонно возразил Волк, — если тебе такие мелочи мешают?

Бобру опять было нечего сказать. Он укоризненно посмотрел на друга.

— Ну хорошо, хорошо, — сдался Волк. Он наклонился к уху Бобра, и, словно опасаясь, что его кто-то может услышать в этой лунной ночи, тихонько прошептал: «Гуаху ловил».

— Чего? Кого ловил? — вытаращил глаза Бобёр.

— Ну этого, как его... гуахо... союзника... неорганическое существо... ну ты чё, Бобёр, Кастанеду, что ли, не читал?

— А, — только и произнёс Бобёр, — а зачем тебе понадобилось вдруг его ловить, да ещё и посреди ночи?

— Ну а когда мне ещё прикажешь ловить гуаху, не посреди бела дня же — раздражённый непонятливостью друга сказал Волк.

— Ну хорошо, а на фига тебе союзник-то?

— Да в принципе, на фиг не нужен. Просто я шёл мимо, смотрю — он под кустом сидит. Ну я тут же Кастанеду и вспомнил, и подумал, что гуахо-другой мне в союзниках не помешает.

— Ну и?

— Ну и бросился на него, схватить хотел. Он — р-раз — от меня — и под другим кустом затаился. Думал, видимо, что хорошо спрятался. Я опять на него — подлец из самых лап ускользнул, да как давай улепётывать! Ты бы видел, Бобёр, какие он пируэты через кусты выписывал — любо-дорого взглянуть! Полночи я за ним гонялся, почти поймал... а тут ты со своим камнем... спугнул его к чёртовой матери, ищи его теперь! — обиженно произнёс Волк, потирая ушибленное место.

— Ха! — рассмеялся Бобёр, — а с чего ты взял, что это именно союзник, а не перебравший Малах Ге-Мавет, к примеру?

— Скажешь тоже, — насупился Волк, — когда это ты видел, чтоб наш волшебник так прыгал, да ещё и спьяну? Разве что когда в яму к ёжикам намедни упал... ты слышал?

— Да уж, — удовлетворённо произнёс Бобёр, — слышно было очень хорошо.

— Ну да, — согласился Волк, — да и то он всё больше матерился, чем прыгал. Не, Бобёр, я тебя уверяю — ни один Малах Ге-Мавет, даже в стельку пьяный, не станет так прыгать. И скорость такую не разовьёт ни в жизнь, даже если от суслика улепётывать будет.

Бобёр испуганно огляделся по сторонам: его посетило ни с чем не сравнимое желание срочно перекреститься.

— Тьфу, Серый, — облегчённо вздохнул он, не обнаружив в поле зрения ни одного суслика, — типун те на язык, ну что за чушь на ночь глядя несёшь? Ты бы поосторожнее языком-то, а то накличешь ещё.

— А я там видел одного, — равнодушно махнул лапой Волк куда-то в сторону густой стены Леса.

— Кого? — испугался Бобёр.

— Корову, блин, с рогами! — усмехнулся Волк, — су...

— Тсс! — подпрыгнул Бобёр, зажимая другу лапами пасть, — не зови, а то ведь придёт!

— Ну, этого самого. Одним словом, ты меня понял, — подмигнул Волк другу.

— Не пойму, и откуда столько радости на твоём зверином челе?

— А они ночью какие-то не страшные...

— Сам ты не страшный, — испуганно произнес Бобёр, — ну их на фиг.

— Не, ну как... — подумав, согласился Волк, — относительно не страшные, конечно. Я и улепётывал-то всего минут пять. Вместе с гуахом, кстати. Тот, как су... его увидел, так и вовсе стрекача задал. Только пятки в темноте засверкали... или чего там у гуахов вместо пяток?

— Не знаю, и знать не хочу... и взбрендилось же тебе за ним гоняться. И никакой это был не гуах, раз сусликов боится... ой!!! — Бобёр зажал рот лапами, запоздало пытаясь удержать вырвавшееся страшное слово.

— Сусликов боятся все, — возразил Волк и оглядел воды озера. — Ну и где мне его теперь искать?

— Кого?! — завопил совсем уже испугавшийся Бобёр.

— Да не вопи ты так, а то они щас со всех сторон на твой крик сбегутся, — Волк сделал страшные глаза и довольно оскалился, — гуаху, конечно.

— Да вон он твой гуах, под корягой сидит — и Бобёр указал Волку на тёмный комок чего-то непонятного, колеблющийся в лунном свете.

— Ага! — воскликнул Волк и, одним прыжком покрыв расстояние до коряги, схватил чёрную колеблющуюся массу.

В тёмном комке показался глаз, после чего раздался дикий хохот, протяжным эхом откликнувшийся в безмолвном ночном лесу.

— Тьфу ты ж, пакость какая, — с отвращением произнёс Волк, закидывая Барсука подальше в озеро.

В озере гулко плюхнуло, затем над водой показалась голова Барсука, и реальность вновь разорвалась громким, режущим уши смехом. Не прекращая смеяться, Барсук поплыл прочь.

— Это что ж, выходит, ты полночи за Барсуком гонялся? И он ни разу не засмеялся? — спросил Бобёр.

— Да быть такого не может, — подумав, сказал Волк, — чтобы этот идиот и не смеялся? Нет, я видать, настоящего гуаху преследовал. А этот паразит наверняка здесь с вечера дремал... удивительно, и как это мы его не заметили?

— Меня лично удивляет — и радует — другое. То, что он не заметил нас.

— Да, это ты верно подметил, — кивнул Волк, — это не может не радовать. Другое мне интересно. За кем же я всё-таки гонялся?

И Волк устремил свой взор на волнующуюся поверхность озера, в котором безнадёжно, казалось, тонула луна. Серебристые блики водили хороводы, скручивались в тугие узлы и завораживающие своей красотой узоры. Вода тихо напевала свою ненавязчивую, успокаивающую песню, как делала это уже многие тысячи лет.

Я сижу один

Тишины переливы

Только здесь мой дом

Посмотри вокруг

В каждой капле есть вечность

Это осени крик

Где-то там вдали

Среди заборов

Колокольчик тоскует

О новой весне

Я невольно вдыхаю

Реальность пустых кораблей и

Цветов распустившихся холод

Листья шумят на ветру

Я один

Сага о сусликах (часть IV)

Ещё немного о сущности дзен-буддизма

Сентябрь. Осеннее солнце слепило глаза, многочисленными блёстками отражаясь в каплях росы. Вода светилась. На речном песке темнел отпечаток чьей-то босой ноги. И разноцветные листья — от ярко-оранжевого до блекло-пурпурного —кружились в воздухе, пёстрым ковром покрывали тропинки, грустно допевали на деревьях свои последние песни. Воздух был наполнен ароматом осени, явным и недвусмысленным: у Волка этот аромат всегда ассоциировался с тоской и депрессией, но сегодня всё было не так. Сегодня его радовала осень. Этот последний фестиваль ярких красок перед лицом надвигающийся серости и холода зимы наполнял всё его существо детским, буквально щенячьим, восторгом. Хотелось визжать и кататься по листве, поднимая в воздух разноцветные хороводы опавших листьев. Хотелось прыгать через лужи, гоняться за солнечными зайчиками и окунуться в пусть уже холодные, но пока ещё не безжизненные, воды реки.

Волк вышел на опушку и огляделся — нет ли кого поблизости? Ничего (и никого) подозрительного не обнаружив, он приступил к выполнению первой части своего плана, а именно — устремился к подножью старого клёна и с головой погрузился в огромный ворох опавшей листвы. Оранжевые капли ярким фонтаном брызнули в разные стороны. Поразвлёкшись немного, Волк с довольным урчанием выкатился на середину опушки, по-щенячьи погонялся за своим хвостом, а затем совершил грандиозный (для такого массивного хищника) прыжок и ухватился лапой за одну из ветвей. Покачался на ней немного и мощным рывком отправил тело в кусты. Раздался треск, затем пронзительный крик — из кустов полетели в разные стороны перья и листья, а затем выскочил разгневанный и одновременно перепуганный фазан.

Волк сидел посреди кустов орешника и радостно смеялся. Окружающая реальность сплошным потоком проходила сквозь его сознание, срывая и разрушая все преграды, плотины и мутные заводи волчьей души. Не было больше нужды в рационализациях и оправданиях поступков. Жизнь в своём самом что ни на есть прямом и непосредственном воплощении струилась сквозь его тело. Волк чувствовал восторг. И он понёсся напролом сквозь чащу к речному берегу, чтобы успеть нырнуть в реку до того, как солнце скроется за облаками.

На соседней опушке жизнерадостный Барсук, громко смеясь, с упоением исполнял некоторое подобие брейк-дэнса, не обращая никакого внимания на птиц, удивлённо таращившихся на это действо с ветвей.

И только Медведь, у которого никак не выходила поза настороженного эскимоса, был недоволен жизнью.

Дракон летит

Лось стоял на опушке, меланхолично жевал траву и созерцал пространство (если уточнить, то всё созерцание пространства проявлялось в том, что Лось отсутствующим взглядом пялился на куст рябины).

Из этого медитативного состояния его вывел чей-то пронзительный визг. Лось перестал жевать и недоумённо огляделся, пытаясь понять, где он находится и что, собственно говоря, происходит. А затем небольшой серый комок верещащей плоти бросился из кустов прямо ему под ноги.

— Дракон! Там дракон летит! — вопила Мышь.

Лось покрутил головой и поправил очки.

— Какой ещё дракон? Драконов не бывает, — не очень уверенно сказал он. Да и откуда бы взяться уверенности в его голосе, если почти каждодневный опыт уверял его в обратном, в особенности во время прогулки по горам? Драконы там водились просто пачками, правда, особой агрессивности не проявляли (по совести говоря, они не проявляли даже заинтересованности, да и вообще плевать хотели на Лося, не обращая на него ни малейшего внимания). Но Лось был великим мастером закрывать глаза на очевидные вещи.

— Здрасьте я ваша выхухоль, — произнёс откуда-то из-за его спины голос Бобра, — скажешь тоже, «не бывает»... Ещё как «бывает», просто они в Лесу никогда не приземляются.

Мышь, меж тем, рванула дальше в лес, истерично возвещая мир о том, что в безоблачном осеннем небе объявился дракон. Особой воодушевлённости или хотя бы банального любопытства мир по этому поводу не проявил (мир чихать хотел на драконов, точно так же как они игнорировали Лося). Миру было не драконов — Барсук ехидно рассмеялся вслед бегущей Мыши; Медведь вообще никак не отреагировал, потому что пытался принять позу смиренного утконоса, а это требовало полной концентрации внимания; Хорьку снилось, что он стал рассветом малинового солнца на какой-то далёкой планете; а Волк внимательно следил за экспериментами укуренной Вороны в области синхронного плавания (особый эстетизм этим экспериментам придавал тот факт, что никакой воды поблизости не наблюдалось, равно как и партнёров, за которыми Ворона пыталась повторять движения).

Одним словом, единственными наблюдателями драконьего полёта стали Лось с Бобром. Первый — просто потому, что подвернулся случайно, а смыться не успел. Бобру же решительно нечем было заняться, и потому созерцание дракона казалось ему не самым худшим способом провести время.

Дракон совершил пару кругов вокруг единственного облака, перекувыркнулся в воздухе, выпустил столб пламени, раскрыл пасть (до Бобра с Лосем донёсся искажённый расстоянием рокочущий звук, напоминающий громоподобный хохот) и, развернувшись, улетел куда-то в направлении северных гор. Некоторое время он ещё был виден небольшой точкой на фоне горизонта, а затем скрылся.

— Зараза, — махнул лапой разочарованный Бобёр, — хоть бы станцевал для приличия. Или не сезон ещё? Обожаю смотреть, как они танцуют — трудно найти более величественное зрелище. Ньютон, ты когда-нибудь видел танец драконов?

— Драконов не бывает, — сказал Лось и принялся методично обгладывать молодой побег берёзы.

Бобёр смерил его презрительным взглядом, хмыкнул, пожал плечами и отправился разузнать у Волка, чья же всё-таки команда победила в синхронном плавании.

* * *

— Судейство, как всегда, не нашей стороне, — сообщил Волк. Команда Вороны на четвёртом месте.

— А кто лидирует? — спросил Бобёр.

Волк искоса посмотрел на друга и покрутил пальцем у виска.

Обратная сторона дзен

Однажды ночью Волк шёл по лесу и провалился в небольшую дыру в реальности, которую не заметил из-за темноты.

Пытаясь вернуться обратно (его по-прежнему окружала непроглядная тьма, и Волк затруднялся ответить, чем же происходящее отличается от привычной реальности ночного леса), Волк едва не сбил с ног высокую худощавую фигуру (нет нужны упоминать, что она была чёрной — всё равно вокруг других цветов не наблюдалось).

— Осторожнее, пожалуйста, — сказала фигура.

— Извините, просто здесь ничего не видно. Я не нарочно. Надеюсь, вы не ушиблись?

— Ничего страшного, — сказала фигура.

Голос показался Волку смутно знакомым. Где-то он про такое уже читал.

— Простите, пожалуйста, но я, кажется, заблудился, и по ошибке попал в чужую книгу. Вы не подскажете, как мне пройти в Лес? — вежливо спросил Волк.

— Прямо до мира четырёх измерений, затем направо от мира лиловых кактусов и вверх до мира разветвлённых прямых. Там уже сориентируетесь, я полагаю.

— Спасибо большое, вы меня очень выручили.

— Не стоит благодарности.

Пока Волк возвращался, он четыре раза увидел дзен с обратной стороны и ещё один раз — изнанку тишины.

— Ух, — сказал Волк, спрыгивая на землю с ясеня Игдразиль, — еле выкарабкался.

— Интересно, кто же это всё-таки был? — спросил он себя, продолжив путь по Лесу.

Хлопок одной ладони

Однажды Волк с Бобром шли по лесу и увидели Медведя, который исступлённо размахивал лапами.

— Ты что делаешь, Медведь? — спросил его Бобёр, — никак позу покосившейся мельницы осваиваешь?

Медведь на секунду прекратил своё занятие и сказал:

— Какой ещё мельницы? Я хочу услышать, как звучит хлопок одной ладони, — и энергично взмахнул лапой в воздухе. Несколько раз.

— Ну и как, услышал? — ехидно оскалился Волк.

Медведь в ответ только бросил на него укоризненный взгляд.

— Тоже мне, вторая теорема Геделя, — усмехнулся Волк, — сейчас я тебе покажу хлопок одной ладони! — и закатил Бобру оплеуху.

Тот покатился по земле, вскочил и, разозлённый, бросился на друга.

— Не считается! — зашумел Медведь, пытаясь перекричать шум разразившейся битвы.

— Да? Ой, — сказал Волк, — ты полагаешь, ой-ой, что голова Бобра, ой-ой-ой, может считаться полноценной — ах ты гад!— ладонью? Ну, я тебе сейчас покажу смысл прихода Бодхи... аааа!

Медведь подумал.

— Нет, — сказал он.

— Значит, ладонь была одна! Но хлопок-то ты ведь слышал?

— Я тебе покажу «хлопок»! — прокричал разъярённый Бобёр, подхватывая с земли палку.

— Эй-эй-эй, положи буддификатор, — испуганно сказал Волк, — с буддификатором я и сам могу! С буддификатором не считается! Эй!

— Не считается, — твёрдо сказал Медведь, имея в виду, конечно же, хлопок одной ладони, а вовсе не наличие буддификатора в лапах Бобра.

В это время сидевший на дереве великий волшебник Малах Ге-мавет, держа в одной руке стакан, а в другой — заварное пирожное, сделал почти одними губами тихий выдох — нечто вроде «ппф’аааааа» — готовясь выпить. Это «ппф’аааааа» тихим шелестом пронеслось над опушкой, проникая в каждую малейшую частичку реальности. Волк с Бобром, изумлённые, остановились.

— Вот оно! — закричал Медведь и с радостным просветлением унёсся в чащу, ломая кусты.

— Аааааа, будьте здоровы! — произнёс Малах Ге-Мавет, опрокинул стакан и свалился с дерева, так и не успев закусить.

О практической пользе алхимии

Великий волшебник Малах Ге-Мавет сгорбился над огромных размеров котлом, висевшим над неким подобием кострища, уютно расположившегося прямо посреди хижины. Дрова весело потрескивали, то и дело освещая помещение вспышками зеленоватого пламени. В котле что-то булькало, бухтело и ворочалось, периодически взрывались какие-то пузыри, обдавая волшебника фонтаном горячих брызг. Малах Ге-Мавет в ответ на это только шипел себе под нос проклятия. Иногда он подкидывал в котёл щепотку какого-то порошка, там что-то взрывалось, ухало и лицо волшебника освещалось синеватым светом, отчего казалось зловещим и старым.

— Хозяин, тук-тук! — послышался из-за двери гнусавый голос, и на пороге хижины появился Лось, живая инкарнация Исаака Ньютона. Малах Ге-Мавет чуть повернулся в его сторону, чтобы не показаться совсем уж невежливым, и замахал ему рукой — мол, вижу тебя, здравствуй, но я немного занят.

Лось, который очень уважал алхимию, остановился на пороге и стал с интересом наблюдать за манипуляциями волшебника. Теперь Малах_Ге-Мавет достал откуда-то нечеловеческих размеров черпак и вращал им в котле, непрерывно бормоча какие-то заклинания. Из котла неслись утробные звуки.

Затем великий волшебник достал из-за пазухи бутылёк, принюхался к нему, быстрым хищным движением плеснул содержимое в котёл и тут же бросился на землю. В котле ухнуло, его затрясло, подкинуло, затем раздался протяжный гул, от которого зазвенели стекла в окнах и противно закололо в ушах. Над котлом вырос огромных размеров пузырь, переливающийся всеми цветами радуги, затем раздался звук, напоминающий банальное выпускание газов, пузырь как-то сморщился, перестал светиться, остановившись на зеленовато-коричневом цвете, и начал оседать. Малах Ге-Мавет встал с пола и облегчённо вытер пот со лба.

— Фуф, — произнёс он, — самое страшное позади. Привет, Исаак.

— Привет, Малах, — кивнул Лось, — а что это ты делаешь?

— Хочу философский камень найти. По старинному рецепту.

— Камень? — Лось недоверчиво покосился в сторону котла, — по-моему, это больше похоже на кисель. Или на густой компот.

Что-то небольшое, похожее на вишневую косточку, вылетело из котла и ударилось о потолочную балку.

— Ну, Исаак, не стоит понимать всё так буквально. На самом деле философский камень может быть чем угодно — хоть жидкостью, хоть газом, хоть живым существом — големом, например... Важно не состояние, а суть!

Лось ещё раз недоверчиво покосился в сторону котла.

— А что ты будешь делать с этим камнем? Мочу в золото превращать?

— Вот ещё! Что мне делать с тем золотом? Да что захочу, то и буду делать. Захочу — демона призову. Захочу — погоду менять буду. Или из гранита самогон буду гнать.

— Ммм? — Лось приподнял бровь. Затем он принюхался.

— Знаешь, Малах, не хочу тебя расстраивать... но, по-моему, твой философский камень и без того пахнет, как самогон.

Великий волшебник прервал свою речь, и тоже повёл носом.

— Гм... и впрямь... самогон.

Затем ещё принюхался и произнёс более уверенным тоном:

— Вишнёвка.

Волшебник бросился к котлу, схватил со стола чашку, зачерпнул и опрокинул её содержимое в рот. Кадык его увлечённо задвигался.

— Вишнёвка. Безо всяких сомнений. Философским камнем и не пахнет.

— Опять что-то в рецепте напутал? — спросил Лось.

— Да вот, сам погляди — Малах Ге-Мавет сунул ему под нос старый растрёпанный фолиант, — «Практическое руководство по алхимии». Страница 222, «Приготовление философского камня в домашних условиях».

Лось посмотрел на обложку, затем на котёл, а затем снова на обложку.

— Ты уверен, что это именно «Практическое руководство по алхимии»? Вообще-то, на обложке написано «Кулинарный справочник».

— Вот блин, — сказал Малах Ге-Мавет и мечтательно улыбнулся.

— Ты, как я вижу, не очень-то огорчён?

— Да нет, с чего б мне огорчаться-то? У меня теперь полный котёл отличной вишнёвки — считай, месячный запас выпивки. Вот это я понимаю, это круче всякой магии. Да и на хрена мне этот камень, если задуматься? Из гранита всё равно хорошего самогона не сварганишь, с демонами — проблем не оберёшься, а погода дольше чем на два часа всё равно меняться не желает. А вот вишнёвка — это вещь вполне реальная, осязаемая. Опять же, вопросов, что с ней делать, никогда не возникает. Так-то. Алхимия — это тебе не рассуждения о сущности пространства-времени.

— А чем тебе не нравятся рассуждения о пространстве-времени? — оскорбился Лось.

— Знаешь ли, потребуется слишком много времени, — ответил ему великий волшебник, — чтобы получить самогон просто из пространства. У меня его столько нет. Никакой практической пользы. Твоё здоровье, Лось!

* * *

Однажды Бобёр, спускаясь вниз по реке, увидел стадо пасущихся на берегу сусликов. Испуганно отвернувшись, он решил, что наилучшим выходом из сложившейся ситуации будет делать вид, что ничего особенного не происходит. Поэтому Бобёр развернулся, устремил взгляд к облакам, немного поизучал голубое небо над своей головой, а затем начал насвистывать «Интернационал».

— Мы на-а-аш, мы новый мир постро-о-о-ои-и-им... — грянул ему в ответ с берега ужасающий хор.

Перспектива очутиться в мире, построенном сусликами, показалась Бобру не просто пугающей — она привела его в состояние панического, иссушающего ужаса. Игнорировать происходящее больше не было никакой возможности, и потому Бобёр нырнул прямо в реку, дабы не слышать кошмарного продолжения сего действа.

Когда он вынырнул, галдящие суслики вовсю поднимались в воздух. Те, что взлетели первыми, уже почти успели раствориться в далёком мареве южного горизонта.

* * *

Однажды Волк, по настоянию Бобра, отправился в чащу леса искать истину, но случайно провалился в яму к ёжикам...

* * *

Барсук уютно устроился на дереве, чтобы отдохнуть и почитать трактат по даосской алхимии, не отвлекаясь на посторонние шумы. Но расслабиться и спокойно погрузиться в чтение ему не давали — под деревом постоянно кто-нибудь пробегал, вынуждая Барсука смеяться.

Чаша терпения Барсука переполнилась, когда внизу пробежал (громко и витиевато ругаясь) крутящий над головой поленом Волк, из задницы которого торчал здоровенный пучок колючек. Барсук едва не свалился с дерева, потому что это было действительно смешно — как раз этот факт и разозлил его ещё больше.

— Хрен знает, что они там творят, — подумал Барсук, — с ума все, что ли, посходили? Такого бедлама отродясь в лесу не творилось! — Барсук, не переставая хихикать, проводил грустным взглядом Бобра, прыгавшего вдаль на одной лапе.

Тогда Барсук забился в дупло, заткнул входное отверстие давно брошенным хозяевами гнездом и погрузился в сон, наивно полагая, что хоть там ему удастся отдохнуть.

Но и здесь Барсука ждал облом. Совершенно случайно он погрузился в тот же самый сон, что и Хорёк, которому как раз приснилось, что он стал кафельной плиткой на полу общественной уборной. Барсука до того рассмешило это зрелище, что он вынужден был проснуться уже через три минуты.

— Смерти вы моей желаете, — пробурчал он себе под нос и отправился домой, слёзно умоляя широко раскинувшееся над головой небо о том, чтобы по дороге ему никто больше не встретился.

Железный аргумент Бобра

Однажды в одной из многочисленных дискуссий с Волком случилось Бобру ненароком подменить тезис, но эта маленькая хитрость не осталась скрытой от внимания оппонента.

— Ты знаешь, Бобёр, скажи спасибо, что мы с тобой не в Древней Греции!

— А что такое? — притворно удивился Бобёр.

— Ты под дурачка не коси. Знаешь ли, за подмену тезиса в Древней Греции сразу давали в морду. А то и вовсе убивали... — мечтательно протянул Волк.

— И ты ещё будешь меня учить как правильно вести спор? — Бобёр все ещё пытался выкрутиться.

— А вот это уже аргумент к личности, — оживился Волк, — так что морду я тебе сейчас точно набью — грех таким поводом не воспользоваться!

— В чём сущность дзен-буддизма? — судорожно выпалил Бобёр, пытаясь спастись от неминуемого членовредительства.

— Нда, аргумент что надо. Не поспоришь, — Волк недоумённо почесал за ухом.

Бобёр облегчённо вздохнул.

— Впрочем, чего я буду думать, — произнёс Волк, — дам я лучше тебе в глаз.

Железный аргумент Волка

... что тут же и сделал.

— Хочешь это оспорить? — осведомился Волк у оппонента.

Бобёр шарил по земле в поисках подходящего буддификатора.

* * *

— Да ну вас в жопу с вашим дзен-буддизмом, — заплетающимся языком произнёс великий волшебник Малах Ге-Мавет, опрокидывая ещё один стакан.

Позади что-то зашуршало, и Малах Ге-Мавет с испугом увидел в кустах нечто, подозрительно напоминающее Суслика. Волшебник тут же ретировался, на ходу меняя форму от страха.

* * *

Барсук, совсем уже было решивший, что небо наконец вняло его мольбам, злобно рассмеялся вслед сбившему его с ног Малаху Ге-Мавету, который, поднимая тучи пыли, размытым пятном перемещался в сторону реки.

— Не к добру это, — подумал Барсук и ещё раз рассмеялся.

* * *

Суслик проводил Барсука долгим пристальным взглядом, а когда тот скрылся за поворотом, печально растворился в колышущемся вечернем воздухе.

Законы гравитации и система рушащихся коанов

Лось, живая инкарнация Исаака Ньютона, сидел под яблоней и наблюдал, как яблоки падают с неё одно за другим. Его преследовало навязчивое чувство дежа вю, от которого он никак не мог отделаться.

— Плюм, плюм — хлюпали яблоки и скатывались к ногам Лося.

Одно из них неловко отскочило от ветки и обязательно бы ударило Лося по голове, если бы не застряло в его разветвлённых рогах.

Лось потряс головой, пытаясь отделаться от непрошенного гостя, но ничего не вышло — яблоко сидело плотно.

— Это не дело, — подумал он, — надо его как-нибудь оттуда достать. Иначе оно там разлагаться начнёт со временем, это ж вони-то сколько. Ещё и перхоть потом появится, а Head & Shoulders’а в лесу днём с огнём не сыщешь, да и не помогает он ни хрена. К тому же, где это видано, чтобы лоси мыли голову шампунем?

Сперва Лось решил обратиться к Малаху Ге-Мавету, чтобы то каким-нибудь могучим заклинанием снёс это яблоко на фиг. Но великий волшебник уже находился за гранью добра и зла (дело близилось к вечеру), и кроме стайки радужных летающих пузырей, которую Малах Ге-Мавет выпустил изо рта, ничего вразумительного от него добиться было невозможно.

Тогда Лось решил обратиться к кому-нибудь другому... но, завидев Барсука, решительно свернул с дороги (кто угодно может помыслить себе тот единственный ответ на любой вопрос, который даст Барсук). Оглушительно каркающая где-то среди деревьев Ворона вряд ли находилась в состоянии более адекватном, чем Малах Ге-Мавет. Тогда Лось решил отыскать Волка или Бобра, как персонажей (за неимением лучших) наиболее адекватных поставленной задаче.

Эти двое вскоре отыскались на берегу реки. Они оживлённо о чём-то спорили, то и дело указывая друг другу на нежно-розовое солнце, опускающее свою круглую мордочку в ложбину между двумя горами.

Лось прислушался.

— ... когда дуют северные ветры, солнце моет своё брюшко в нежно-розовых водах реки, — сказал Бобёр.

Волк издал утробный звук.

— Когда я зимой путешествовал по реке, на мне была накидка весом в полтора свёртка шёлка, — продолжал Бобёр.

— И это всё, что ты можешь сказать?

Бобёр почесал за ухом.

— Пожалуй, да. То есть, конечно, нет, но продолжать так можно до бесконечности.

— Мы с тобой тут с утра сидим, а не сумели разрушить ещё ни одного коана, — покачал головой Волк, — это со всей неизбежностью говорит о том, что каждый коан неисчерпаем.

— Это только если с точки зрения смысла судить, — не согласился Бобёр.

— Ну ты даёшь! — удивлённо посмотрел на друга Волк, — где это ты нашёл смысл в системе коанов?

— Нужно говорить — «система коан», — поправил его Бобёр.

Волк смерил Бобра взглядом, который обычно применяют отзывчивые, но немного уставшие люди к своим идиотам-родственникам, которые, хоть и любимые, но иногда так достают...

— Что-то ты сегодня чушь на чуши замешиваешь, Бобёр, дивлюсь я с тебя! Какая разница? Вот кому «нужно», тот пусть и произносит, я же глубоко чихал на всю эту лингвистику, поэтому буду говорить так, как мне это удобно.

— Но у Судзуки... — начал было Бобёр.

— Знаешь что, да иди ты хоть в задницу со своим Судзуки! — перебил его Волк, — его драгоценное мнение на этот счёт меня ни капельки не интересует. Кроме того, это японское слово и потому...

— Извините, что прерываю вас, господа, — вмешался Лось, которому надоело слушать всю эту галиматью, кроме того, у него уже начинался параноидальный зуд в области рогов, — но не могли бы вы мне помочь?

Волк с Бобром обернулись к нему и уставились на него приблизительно так, как смотрит человек на внезапно возникшее из кустов Лохнесское чудовище.

— Ну и что у тебя случилось? — нарушил молчание Волк.

— Яблоко, — коротко сказал Лось и мотнул головой.

— Что — «яблоко»? — в один голос спросили друзья.

— Яблоко, — протянул смущающийся Лось, — между рогов застряло.

Волк приподнялся и внимательно вгляделся в область рогов.

— Действительно, яблоко, — констатировал он, — довольно большое и красное. Не пойму, чего в нём такого необычного.

— Понимаете ли, эээ... — Лось замялся, потому что до этого никогда никого ни о чем не просил и не знал, как это сделать лучше.

В процессе этого в высшей степени поучительного диалога Бобёр сидел, обхватив голову лапами, с утроенной силой обдумывая какую-то необычайно яркую внезапную мысль, в сущность которой никак не мог вникнуть.

— В чём сущность дзен-буддизма? — выразил он, наконец, в словах мучавшее его противоречие.

— Яблоко мешает, — выразил, наконец, Лось свою проблему.

Волк, широко раскрыв глаза, изумлённо переводил взгляд с одного на другого. Произошедшее явно не желало укладываться в его лохматой голове.

— Вот оно, — донёсся из-за деревьев сдавленный голос Медведя. Затем послышался шум ломающихся веток и топот удаляющихся лап, и всё стихло.

— Простите? — с трудом выдавил из себя Волк, балансирующий где-то на самой грани понимания.

— В чём, чёрт тебя подери, сущность дзен-буддизма?!?! — заорал Бобёр, вскакивая.

— Яблоко... — попытался было Лось повторить свою просьбу, но в это время всё понявший Волк громко топнул и выкрикнул:

— Охххаааайееее!

Лось от неожиданности дёрнул головой, и яблоко, разломившись на две аккуратные половинки, упало к его ногам.

— Спасибо большое, — сказал он растроганно.

— Ну вот, — удовлетворённо произнёс Бобёр, — один коан мы, наконец, разрушили. Приступим к следующему? Кто такой Будда?

Волк рассмеялся.

— Лучше спроси об этом у Риндзая. Не нарывайся. Да и вообще, достали меня эти коаны. Пойдём лучше послушаем, как трава растет.

Окончательный тезис настоящего бодхисатвы

На хрена настоящему бодхисатве какие бы то ни было тезисы?

Четыре суслика Апокалипсиса

Есть только один способ преодолеть страх и тем самым победить — разбежавшись, нырнуть в самый главный его источник, раствориться в нём — и нет на свете такой силы, которая способна устоять перед этим прыжком.

Есть только один способ преодолеть мир — прожить его.

Не бойтесь, потому что время — это только способ описания действительности.

Вам нечего бояться, потому что всё, что с вами происходит, делаете вы сами.

Когда драконы исполнят все свои танцы, когда звёздный свет избороздит все свои пути — на дорогу выйдут четыре суслика. Поглядят друг на друга, усмехнутся и с негромким хлопком растворятся в воздухе. Чтобы раз и навсегда преодолеть этот мир.

Вам нечего бояться, потому что мир — это всего лишь способ описать то, что на самом деле не поддается никакому описанию.

Есть множество способов описать мир всего лишь одним словом. Дзен — это способ описать мир словом «восторг».

Чего вам ещё бояться?

* * *

Но описание — это всего лишь описание, не более того. По сути, нет ничего, что можно было бы хоть как-то описать.

Волк зевнул и, свернувшись калачиком, закрыл глаза. Последнее, что он увидел, перед тем как уснуть, была одинокая звезда, встающая в октябрьском небе. ?

В ожидании кукушки

Волк мог бы мчаться сквозь ночной лес подобно урагану, сметающему всё на своем пути. В темноте вряд ли могло бы найтись нечто более страшное, чем он… но хотя, это смотря с чьей точки зрения смотреть. С точки зрения зайца или ещё какой-нибудь потенциальной жертвы — весьма вероятно. С точки зрения Бобра — смешно, потому что Волка Бобёр не боялся, а в темноте могут скрываться суслики. С точки зрения суслика… гм, не уверен, что у сусликов есть точка зрения на этот счёт (да и вообще какая бы то ни было точка зрения).

А собственная точка зрения Волка на этот счёт в ту ночь дала слабину. И поэтому сквозь ночной лес он буквально крался, подобно разведчику в глубоком тылу врага. Лес пугал его. Ветки казались когтистыми лапами чудовищ, которые теснятся вокруг, окружают, так и норовят ухватить за какую-нибудь часть тела, пихнуть, куснуть, поставить подножку, сделать с тобой что-нибудь такое, о чём лучше не задумываться без особой на то нужды. Всё было залито пугающей тьмой, которая распределялась по лесу весьма неравномерно. Волчий глаз различал даже градации её оттенков: вот эта темнота на прогалине сероватая, а вон та, под кустом (брр, как страшно), совсем чёрная, а вот из-за деревьев, откуда-то от реки, выползает в ночное небо какая-то до неприличия синяя темнота. Консистенцией эта темнота тоже обладала разной: здесь она казалось густой и вязкой, словно лужа чернил; чуть поодаль — упругой, как резина; а слева — разрежённой и зыбкой, точно облако в весенний день.

Это была особенная ночь. Собственно говоря, особенным в ней был только тот факт, что она пугала Волка, всё остальное — так себе, ничего из ряда вон выходящего, обычное новолуние. Трудно сказать, чем именно был вызван этот страх. Дурацкой ли книжкой без обложки (и, соответственно, без названия — во всяком случае, оное осталось для Волка тайной), в которой описывались какие-то ритуалы индейцев Центральной Америки, способные вызвать дрожь в коленках у любого обитателя Леса — есть предположение (впрочем, уверенной верификации не поддающееся), что даже Барсук не стал бы над ними смеяться. А может быть, всему виной были страшные байки про древних обитателей Леса, которыми Волк недавно запугивал Бобра — без особого, впрочем, успеха. Результат получился прямо противоположным ожидаемому — Бобёр развеселился, а Волк, несмотря на то, что половина баек была придумана им прямо на ходу, перепугал сам себя до того, что едва не навалил в штаны (метафорически выражаясь, конечно же — потому что никаких штанов Волк отродясь не носил, и даже не видел их никогда).

И в то же время в ночном лесу, среди всего этого причудливого переплетения кошмаров, подлинных и выдуманных (горе вам, если вы всё ещё полагаете, что ночью в лесу обитают исключительно выдуманные кошмары), таилось что-то невообразимо прекрасное. Казалось, оно было вполне живым и осязаемым — Волк даже решил, что слышит его дыхание в самой глубине чащи. Но оно не было локализованным в одной какой-то точке пространства, а словно распространялось по всей площади Леса, растворялось в его разноцветной (с точки зрения Волка) темноте. И это «прекрасное» манило Волка к себе, заставляя его, превозмогая свой страх, брести прямо в глубины Леса (под покровом ночи вполне заслуживающие эпитета «неизведанные»).

Волк то и дело тыкался носом во что-нибудь, что с испугу принимал то за… гм… филейную часть очередного чудища, то за материальный референт (блин) того самого «прекрасного», что манило его к себе. Сначала он чуть было не врезался в статую брачующихся ёжиков, после чего пожелал Бобру долгого и успешного процветания на поприще скульптора (несколько витиевато пожелал, следует отметить). Затем наступил в нечто, что при ближайшем рассмотрении (и разнюхивании) проявило свою сущность в качестве прискорбного продукта жизнедеятельности Хорька (удивительно только, как Хорёк умудрялся делать это во сне).

Это могло бы продолжаться ещё очень долго, если бы в поисках прекрасного Волк не столкнулся под одним из деревьев нос к носу с недавно уже упоминавшимся (нами и Волком) Бобром.

Тот сидел у его (дерева, конечно же) подножия, скрестив лапы (если бы рядом оказался Медведь, он бы с точностью определил позу Бобра как «позу торжественного Лотоса», но, к счастью, у Медведя не было никакой возможности испортить величие момента — он тихо и мирно спал в своей берлоге). Глаза Бобра были устремлены в ночное небо, кусочками пробивавшееся сквозь кроны деревьев. Он совершенно не двигался, даже не моргал, и никак не отреагировал на появление Волка, даже когда тот, возмущённый таким равнодушием со стороны друга, попытался было его растолкать.

— Спишь ты, что ли? — раздосадовано спросил Волк у друга. Тот, естественно не ответил.

Волк вздохнул и уселся рядом. Невольно он начал прислушиваться к звукам, что неслись из ночной глубины Леса. Звуки эти были самого разнообразного количества и качества. Что-то скрипело и трещало, слышался мерный, ритмичный и величественный шелест, напоминающий дыхание какого-то исполинского чудовища. Захлопали крылья, а затем трижды ухнула сова. Эхом раздался короткий истерический смех Барсука, но тут же смолк (видимо, тому что-то в очередной раз привиделось во сне). Потом в Лесу почему-то воцарилась полная и окончательная тишина. Лес словно замер и напрягся в ожидании какого-то важного события.

И в этой наступившей тишине вдруг начала куковать кукушка. Ничего особенного в этом звуке не было, но Волка вдруг охватило какое-то совершенно неописуемое и почти не выразимое в словах чувство, больше всего похожее на восхищение. Восхищение это не относилось к какому-то конкретному предмету или состоянию — оно, казалось, было адресовано всему бытию в целом. По телу пробежал холодок, и шерсть на загривке зашевелилась. Зрачки расширились, и Волк заворожено поднял голову к небу. Сквозь кроны старого дуба виднелась звезда — острые четырёхугольники её слабых лучей напомнили Волку о чём-то вроде бы давно забытом, но всегда подспудно находившемся где-то совсем рядом всю его сознательную жизнь, так что было даже удивительно, как он мог об этом забыть. И, опять же, не было никакой возможности описать это переживание словами.

Время как будто остановило свой бег — свет далёкой звезды, чернеющие в темноте ветки деревьев, кусочки чернильно-синего неба, голос кукушки, доносящийся из лесной чащи — всё это слилось воедино, образовав целостное ощущение. В это ощущение укладывались все возможные и невозможные события, которые только существовали или могли бы существовать; все миры и пространства, огорчения и радости, тревоги и печали — всё было в этом миге, и ничто не могло нарушить его целостность.

Прошло, очевидно, не более секунды, но в этой секунде, как показалось Волку, укладывалась вся вечность — со всей её бесконечностью и неизбежностью. К тому же, понятие «секунда» Волку не было ведомо — потому и повода для умственных спекуляций, как у нас, у него не возникло. Он просто встал, отряхнулся и пошёл обратно в чащу Леса — туда, где в пульсирующей ночной темноте слышался манящий голос реки. Рядом с ним шёл Бобёр, не произнося ни слова. Нужды в словах попросту не было — да и если задуматься, на кой хрен вообще нужны, эти слова? Всё всегда куда проще и понятнее без них.

И нет никакой нужды искать что-то запредельное и необыкновенное, чтобы почувствовать живое биение вечности вокруг вас. Вечность сокрыта в каждом миге, и каждый момент вашей жизни — прекрасен и неповторим. Вечность не говорит с вами каким-то специальным и особенным голосом, потому что её голос слышен во всем. Просто откройте глаза и посмотрите вокруг. ?

Сага о сусликах (часть V)

Тень дедушки Фрейда

Звезда восходила над горизонтом, подмигивая неведомому (да и не очень-то важному в настоящем повествовании) наблюдателю, едва уловимо меняя свой цвет от изумрудно-зелёного до багрово-красного. Звезда словно смеялась, и если бы у звезд могло бы быть настроение (а кто сказал, что его нет и быть не может?), настроение данной конкретной звезды явно зашкаливало бы за отметку «отличное».

Луна давно ушла, и весь Лес, казалось, погрузился в состояние полной и окончательной нирваны. Не было даже ветра, который мог бы нарушить торжественность этого всецело охваченного тишиной момента своими неуместными игривыми шуточками с ветвями деревьев, покрытыми редкими остатками ноябрьской, ещё не успевшей отлететь прочь, сухой листвы.

Стояла поздняя осень — то самое время года, когда снег ещё не выпал и холода не успели сжать окружающую действительность в свои недружелюбные объятия; но солнце, меж тем, уже не согревает землю, а только её освещает — и жизнь в Лесу как бы замирает, приостанавливает свой неудержимый бег, затаившись в тревожном ожидании скорой и неизбежной зимы.

Спал Хорёк, созерцая свои ослепительно-зелёные (на этот раз) сновидения — в них он видел себя огромным изумрудом, нашедшим приют на самой высокой башне какого-то далёкого и бесконечно прекрасного города.

Спал Бобёр, не видя вовсе никаких снов.

Спал и Волк, которому снилось, что он никакой не Волк, а самый настоящий дракон, парящий высоко-высоко в небесах. Ничто не нарушало его полёта, кроме одного странного, но весьма ощутимого факта. Его прекрасное драконье тело с головы до хвоста было покрыто густой серо-чёрной шерстью — что драконам, в общем-то, совершенно несвойственно — к тому же в нескольких местах свалявшейся до состояния стопроцентной одеревенелости. Этот прискорбный с точки зрения постороннего наблюдателя факт (хотя никаких посторонних наблюдателей во сне, вроде бы, не наблюдалось) немного смущал Волка-дракона, мешая ему полностью наслаждаться ощущением полёта.

Спал великий волшебник Малах Ге-Мавет, ежевечерне уничтожающий запасы своей вишнёвки со свойственной только волшебникам методичностью, пунктуальностью и невероятной безалаберностью одновременно (однако, по самым скромным подсчётам, этих запасов должно было хватить ещё на многие годы). Что ему снилось — доподлинно неизвестно, однако у нас есть предположение, что это были стайки маленьких-маленьких голых девушек, летающих между облаками. Чёрт его разберёт — у этих волшебников всегда какие-нибудь гадости на уме.

Лось, живая инкарнация Исаака Ньютона, тоже спал, и снились ему (а вы как думали), катающиеся шары и летающие яблоки. Ну ещё и абсолютное время с пространством — в довесок и чтоб не так скучно было.

Спал Барсук, сжимаясь в судорогах ночного кошмара — ему снилось, что данная ему кем-то при рождении способность смеяться по любому поводу и без оного вовсе, внезапно покинула его и скрылась в неизвестном направлении.

Даже стадо немного сумасшедших японских кенгуру спало где-то у подножия своей далёкой Фудзиямы, но что за сны они созерцали — это уже лежит за пределами всякого знания и понимания. Искренне надеемся, что это были не стайки летающих Малахов Ге-Маветов, исполняющих на лету тарантеллу.

Медведь, кстати, спал уже давно и со вкусом — ворочался во сне, всё норовя принять какую-нибудь позу позаковыристее.

Лису снились во сне поля счастливой Голландии, а Вороне, на самом деле, снился Бог, но поскольку никто достоверно не знает, как он выглядит, мы лучше скажем, что Вороне приснился мешок с картошкой.

Мышь во сне не тревожили экзистенциальные страхи — она попала в царство Абсолютной Свободы, вот только почему-то никак не могла оттуда выбраться.

И только маленькая рассерженная кукушка всё металась и металась между деревьями, никак не решаясь заорать в полный голос. Ей было очень грустно, и она никак не могла найти свой дом.

А по Лесу, ехидно и чуть слышно хихикая, кралась чья-то тень, довольно потирая свои несуществующие (ибо любая тень ещё более иллюзорна, чем её хозяин) руки...

К вопросу о возникновении частной собственности

Однажды Ворона, в очередной раз накурившись, радостно размахивая крыльями и кувыркаясь в воздухе, летела над Лесом, и вдруг увидела в траве что-то блестящее.

«Моё! Моё!» — радостно закаркала укуренная Ворона, орлом спикировав к объекту своего вожделения (впрочем, любой орёл был бы смертельно оскорблён подобным сравнением).

Раздался громкий всплеск и раздражённый крик Вороны, пробившей тоненькую наледь и с головой провалившейся в довольно глубокую лужу.

Медитация как способ борьбы с бессонницей

Однажды Волк проснулся посреди ночи от какого-то невероятно острого и пронзительного ощущения. Некоторое время он приходил в себя — медленно, словно пловец, сражающийся с течением, пока не обнаружил, что вышеупомянутое пронзительное ощущение представляет собой огромного комара, вонзившего свой хоботок прямо в нежный и чувствительный волчий нос.

— Изыди, гад! — выругался Волк, и совсем уж было собрался прихлопнуть несчастное насекомое на месте преступления, но вовремя вспомнил про идеалы буддизма.

— Ээээ... удачного тебе перерождения! — протянул Волк, и только после этого щёлкнул себя по носу.

— Вот ведь напасть какая, — раздражённо подумал он, укладываясь обратно спать.

Однако, всё оказалось намного хуже, чем оно думалось Волку. Сон пропал бесследно и возвращаться в ближайшее время, похоже, не собирался. Поворочавшись с боку на бок, Волк понял, что простыми способами убедить свой организм уснуть не удастся. Тогда Волк решил считать пляшущих Будд, но этот проект с самого начала был обречён на неудачу. Во-первых, Будды упорно не желали плясать. Они кололи дрова, корчили мерзкие рожи, плевались в потолок, занимались чем угодно — но плясать даже не думали. Во-вторых, Волк умел считать только до десяти, а всё остальное в его сознании обозначалось словом «много». Тогда он решил схитрить, и начал считать Будд десятками, но и эта попытка с треском провалилась, поскольку Будды, мигом вычислив эти нехитрые манипуляции, принялись быстро перебегать с места на место, запутывая Волка окончательно.

Волк плюнул, открыл глаза и поднялся. Ему было ясно, что уснуть не удастся (спать, однако, по закону подлости и вопреки всякому здравому смыслу, хотелось зверски), поэтому он решил немного прогуляться, в надежде, что свежий воздух настроит его на нужный лад, и ситуация как-нибудь изменится — либо Будды начнут плясать, либо с арифметикой дела наладятся (а вдруг?), либо просто блудный сон решит вернуться к своему хозяину.

Выйдя к реке, Волк уселся на пригорке и стал следить за её волнующимися, неторопливо катящимися куда-то в неизвестную даль водами.

— Пшшшш, — тихо пел камыш за его спиной.

Волк вдохнул полную грудь холодного ночного воздуха, и воздух этот показался ему почти сладким. Молча светили звезды над головой, щурясь холодными остриями своих лучиков.

— Хорошо-то как, — вздохнул Волк.

Мыслей почти не было, только одинокий Будда мирно отплясывал какой-то народный индийский танец в отдалённом уголке сознания, улыбаясь Волку одному только ему только свойственной улыбкой. Волк откинулся на спину, и устремил свой взгляд в небо.

— Наверное, это и есть медитация, — мелькнула в голове Волка лихорадочная (и последняя) мысль. А затем он, глядя в ночное небо, погрузился в приятный океан безмыслия.

Где-то там, далеко-далеко, за всеми этими звёздами, за пределами всех местных измерений, есть совсем другой мир, где всё иначе. Где уже забыли, что такое гармония, и где никто уже давно ничему не радуется... потому что каждый непрерывно чего-то хочет, и потому у него нет ни времени, ни сил оглянуться по сторонам...

Проснулся Волк только утром — от солнечных лучей, игриво проникших в его полуоткрытые глаза.

Плоды медитации

Бобёр сидел на берегу реки и улыбался восходящему солнцу. Умывшись ледяной водой, он отряхнулся, с удовольствием фыркнул, немного попрыгал на одной лапе, чтобы привести растревоженные холодом чувства воедино и оглянулся вокруг с целью поздороваться с окружающим миром.

На сто восемьдесят шестом градусе приветствия Бобру встретилась унылая морда Медведя, сидевшего под деревом. Морда эта была настолько кислой, что Бобёр невольно скривился от возникшего диссонанса её выражения с лучащейся радостью окружающей действительностью. Медведь выглядел так, словно только что разжевал пару килограммов незрелых лимонов, и впереди его ждёт, по меньшей мере, ещё один центнер.

— Что это с тобой, Медведь? — поинтересовался Бобёр у этого печального памятника неуёмному пожиранию цитрусовых.

Медведь чуть отвернулся в сторону, что-то недовольно пробурчал себе под нос, но всё-таки соизволил ответить:

— Я вчера пытался принять позу танцующего пятилистника... — тут он надолго замолчал.

— И что? Опять лапу вывихнул? — спросил Бобёр без особого интереса, скорее из вежливости, потому что все проблемы Медведя были достаточно однообразны и порядком успели надоесть обитателям Леса. Как правило, они сводились к двум вопросам: «В чём сущность дзен-буддизма?» и «Почему я никак согнуться в позе такой-то?». Даже Лось со своими монологами, посвящёнными пространству-времени, катающимся шарам и летающим яблокам, никогда не был столь занудным.

— Да нет, — обречённо вздохнул Медведь и в отчаянии махнул лапой, мол, что с тебя возьмёшь, ни фига ты не врубаешься.

— А... понятно. Снова колючка в задницу воткнулась? — сочувственно спросил Бобёр (безо всякой тени сарказма, надо отметить).

— Да иди ты... — обиделся Медведь.

— Не, ну а что случилось-то?

— Для неё у меня не хватает конечностей, — грустно и как-то мечтательно произнёс Медведь.

Бобёр даже прыснул от неожиданности. «Представляю, что сталось бы с Барсуком, находись он где-нибудь поблизости!» — весело подумал он.

Грохот ломающихся веток и истерический, невообразимый хохот, разорвавший тишину утреннего Леса пополам, сообщили Бобру о том, что Барсук находился как раз поблизости, а не где-нибудь ещё.

— Ну вот, и ты туда же... — укоризненно сказал Медведь хихикающему Бобру, — а у меня проблема! Невообразимая проблема!

— ... можно даже сказать, метафизическая, — усмехнулся Волк, выйдя из-за дерева, — мне б твои проблемы, Миша! Помогите лучше кто-нибудь этому идиоту! — Волк кивнул головой куда-то в сторону, откуда доносились хрюкающие звуки барсучьего смеха, — он, кажется, головой ударился, когда с дерева падал.

— Ну, мозгов там отродясь не было, так что вряд ли ему что-нибудь угрожает, — философски заметил Бобёр.

— Но ведь он может остаться дебилом на всю оставшуюся жизнь! — встревоженно воскликнул Медведь и бросился в чащу.

— Зря волнуешься — большим дебилом, чем он есть, быть просто невозможно! — крикнул Волк ему вслед.

— Зря ты не веришь в Барсука, — заметил Бобёр, — нет предела совершенству!

В это время затихший было смех вдруг взорвался новыми аккордами, а вслед за этим послышалось обиженное, глухое ворчание Медведя.

— Нет, этого кретина ничто со свету не сживёт! — констатировал Медведь, — пошли, Бобёр, посмотрим, там Малах Ге-Мавет какие-то фокусы на опушке показывает. Очень занимательно, только по-моему он несколько рановато сегодня нажрался.

— Может, он просто спать не ложился? — спросил Бобёр, поднимаясь с земли.

— А, наги этих волшебников разберут! — ответил ему Волк.

Логика абсурда

Однажды Барсук расплакался во сне, потому что ему приснилось его далёкое и грустное детство...

О бинарном оппозиционировании

Однажды Волк сидел в темноте и пытался определить, какой цвет имеют воды реки, что текут мимо него. Будучи не в силах придти к какому-либо конкретному умозаключению, он обратился с этим вопросом к сидевшему неподалёку Бобру.

— Слушай, Бобёр, скажи мне, какой цвета имеет река?

— Волк, ты что, дурак? Как река может что-то иметь? Это Барсук имеет три жёлудя под подушкой, Медведь — свои феньки для медитации, а ты — книгу «Как срать в лесу» — и где ты её только надыбать ухитрился? А зачем реке что-то иметь, тем паче — цвет?

Волк немного подумал.

— Хорошо Бобёр, подъел. Спрошу иначе — какого цвета воды реки? Чёрного или синего?

— А ты что, сам не видишь?

— Стал бы я с тобой советоваться, если бы видел сам?

— Они зелёные.

Волк вытаращил на друга глаза.

— Ты, Бобёр, часом головой не ударился, когда за яблоками лазил? Какие же они зелёные?

— Они красные.

— Бобёр, да ты е...

— Оранжевые, — перебил его Бобёр.

— Фиолетовые, — ехидно передразнил его Волк, и тут вдруг увидел, что воды реки и впрямь отдают фиолетовым, сияя в ночи каким-то загадочным неземным светом.

— Нежно-розовые, — сказал Бобёр, и тут Волк увидел, что они и нежно-розовые тоже. А потом увидел и чёрный, и синий, и зелёный... и все другие цвета, которые только в силах вообразить себе сознание.

— Классно так, — улыбнулся Волк.

О траве, копирайтерах, моральном кодексе строителя коммунизма и недобросовестности некоторых рекламных агентств

Однажды Медведь шёл по лесу, и вдруг увидел на опушке Волка, который с каким-то маниакальным ожесточением пожирал траву.

— Волк жуёт траву? — удивился он про себя, — с чего бы это?

А вслух произнёс:

— Ты что же это, Серый, никак в вегетарианцы подался?

Волк что-то промычал с набитым ртом, не отрывая морды от земли.

— Да не, — сказал Бобёр, который, как оказалось, стоял тут же, — он просто с ума ненадолго сошёл, — Бобёр сочувственно махнул лапой, — рекламы насмотрелся.

— Вот изверги, — неодобрительно произнёс Медведь, покачав головой, — те, кто эту рекламу делает. Ты, Бобёр, случаем не знаешь, кто это?

— Рекламу делают копирайтеры, — ответил Бобёр.

— Копирайтеры? — переспросил Медведь, — это что за звери такие?

— Копирайтеры — это те, кто делает рекламу, — задумчиво ответил Бобёр.

— А что они ещё делают?

— Ещё они делают тексты, — сказал Бобёр.

— Какие тексты? — не понял Медведь.

— Да какие хочешь, — пожал Бобёр плечами.

— А кроме этого они ещё что-нибудь делают?

— Ещё они меряются письками, — злобно произнёс Волк, оторвавшись от своего занятия и отплёвываясь, — в свободное от работы время.

— Это как?! — ошалело спросил Медведь.

— Ну как-как... Выстраиваются в ряд и меряются.

— Но зачем?!

— Это они так выясняют, кто из них круче. У кого писька самая длинная — тот и считается самым крутым копирайтером, — счёл нужным внести ясность Волк.

Изумлённый Медведь ушел, покачивая головой и что-то тихо восклицая себе под нос.

— Что это ты ещё за чушь придумал? Насчет писек? — спросил у друга Бобёр, тоже порядком удивлённый.

— Почему это — чушь? Я коротко и ёмко изложил основную суть конкуренции на рынке рекламы, — ответствовал ему Волк.

Бобёр неодобрительно покачал головой, совсем как Медведь пару минут назад.

— Тебе что-то не нравится? — покосился на него Волк.

— Да нет, всё мне нравится. Просто спросить хочу — ты когда-нибудь читал «Моральный кодекс строителя коммунизма?»

— Ну, читал. И что с того?

— Да так, ничего. Просто подумалось — у копирайтера, его написавшего, очевидно была очень длинная писька...

Некоторое время Волк ошарашено смотрел на друга, а потом понимающе хмыкнул.

— Да не, то был всего лишь фаллоимитатор. Длинная писька была совсем у других копирайтеров...

— Каких это «других»?

— Знаешь, было в древние времена такое рекламное агентство, товарищество с ограниченной ответственностью «Благая весть»... состоявшее всего-то навсего из четырёх человек...

— И что?

— А то, что они тогда такой чёрный PR замутили, что бедному заказчику теперь вовек от навязанного имиджа не отмыться!

— Дык, что ж он так? Надо было бриф лучше составлять...

— Да понимаешь, Бобёр, не было там никакого брифа... он им чисто на словах все объяснил, ну вот они и поняли всё в меру своего культурного уровня и профессионализма...

— Нда, — удручённо произнёс Бобёр, — вот к чему может привести недобросовестность рекламных агентств.

— Да ну их всех в жопу, Бобёр! Пойдём лучше в хоккей настольный рубанёмся...

* * *

Великий волшебник Малах Ге-Мавет совершенно не умел играть в шахматы...

Зима в Лесу

Однажды утром Волк выглянул из своей норы, и обнаружил, что всё вокруг стало белым. Ослепительный снежный ковер пушистым одеялом укрыл Лес, и глаза слезились от яростного холодного света. Если бы Волк знал о том, что такое солнцезащитные очки, он бы в этот момент явно пожалел об их отсутствии.

Но, поскольку солнцезащитных очков в Лесу не бывало никогда, то и жалеть было не о чем (кроме того, Волк относился к породе живых существ, которые если и жалели о чем-нибудь, то делали это очень и очень редко). Поэтому Волк, сощурив глаза, выскочил из своей норы и побежал в направлении реки, скованной толстым суровым панцирем льда.

Волк радостно прыгал, оставляя на девственно чистом снегу глубокие отпечатки своих лап, поднимая в воздух целые тучи мелкой ярко сияющей в солнечном свете снежной пыли. Он весело смеялся — когда-то давным-давно он терпеть не мог зиму, и каждый её новый приход погружал Волка в состояние глубокой и долгой тоски. Однако с тех пор что-то изменилось (можно было бы сказать, что изменился, прежде всего, сам Волк — если бы это не было столь банальным). Весёлый радостный бег Волка внезапно был прерван упавшей на него с ёлки снежной массой — настолько огромной, что Волк в результате этой пертурбации оказался засыпанным снегом по самую шею.

— Брр, — произнёс он, вылезая из сугроба и оглядываясь вокруг в поисках того, кто мог послужить источником этой локальной катастрофы.

Больше всего Волк ожидал увидеть на одной из ёлок ехидно смеющегося Барсука — однако его там не было. Не было вообще никого — вокруг стояла полная тишина, нарушаемая только тоненьким сопением, доносившимся откуда-то из-под деревьев — то спал Хорёк, видя во сне себя, превращенного в фотографию обнаженной Мэрлин Монро (он явно был не при чем). Никто не прятался между деревьев. Никто не летал по небу. Никто не кричал далёким облакам устрашающих заклинаний (больше всего похожих на страшные ругательства) тоненьким противным голосом и не размахивал при этом руками, составляя из длинных костлявых пальцев неприличные комбинации.

Одним словом, винить в произошедшем только что катаклизме было некого. Очевидно, невольной его причиной стал сам Волк, задевший (при попытке выполнить двойное сальто с переворотом) какой-то частью тела еловую ветвь.

Волк довольно оскалился, показав миру свои желтоватые клыки, отряхнулся и с прежней прытью рванул дальше, чуть слышно повизгивая от восторга.

Одинокий грустный Суслик вышел из-за ёлки, печально поглядел вслед убегающему Волку и, вздохнув, растворился в воздухе...

* * *

Вороне зима пришлась не по нраву, потому что курить в таких условиях стало проблематичным (по той простой причине, что курить стало нечего). Ворона пыталась было перейти на грибы, что во множестве сушил Барсук — однажды она украла из его кладовой целую связку, воспользовавшись отсутствием хозяина. Её совершенно не вставило — вернее, вставило, да только как-то не так. (Можно сказать, что по сравнению с грибами, зима была ещё ничего.) Барсук долго потом смеялся, даже наедине с самим собой. По незнанию Ворона ухитрилась спереть из его аптечки самое радикальное средство борьбы с кашлем...

Кому было совсем не до смеху, так это маленькой грустной Мыши, над норкой которой, по несчастливому стечению обстоятельств, развязался решающий раунд битвы Вороны со своим кашлем... И не будь нора укрыта толстым слоем снега, совершенно неизвестно, чем могло бы всё обернуться для Мыши.

* * *

Однажды Хорьку приснилось, что он уснул и увидел во сне, что стал Хорьком, который уснул, и увидел сон про то, что он стал несуществующим пламенем в давно погасшей печке старого паровоза. От удивления Хорёк начал быстро просыпаться ото всех своих снов, и так разогнался, что проснулся даже на один раз больше, чем требовалось. Очень интересный феномен, следует заметить.

* * *

Волк с Бобром сидели у костра и лениво глядели в густую чащу леса, начинавшую покрываться серовато-чёрной тьмой подступающей ночи. Говорить не хотелось. Сухие поленья в костре весело потрескивали. Тепло разливалось по венам. Мыслей почти не было, и только чернеющее всё больше и больше небо простирало над ними свои ладони, обещая кров и защиту на вечные времена.

Сага о сусликах (часть VI). Возвращение к истокам

Наши старые друзья снова вместе! В разрывах между тучами сверкает солнце, из ощерившихся пропастей ухмыляются злобные суслики, брачуются ёжики, возникают и рушатся великие империи — а Волк с Бобром, как настоящие дзен-буддисты, равнодушные к течению времени, продолжают заниматься своими делами. Запасы вишнёвки в кладовых Малаха Ге-Мавета убывают со скоростью, превышающей все мыслимо допустимые пределы; заливается в жизнерадостно-истерическом смехе Барсук; храпит Хорёк, созерцающий свои бесконечные сновидения — дзен-буддийский Лес продолжает своё весёлое существование!

Найдут ли читатели в этой части, шестой по счету, ответы на мучающие их вопросы, такие как: «В чём смысл жизни?», «Куда девается ток, после того, как его выключают?», «Кто такие суслики?» и «В чём, чёрт побери, сущность дзен-буддизма»?

Ответ очевиден. Разумеется, не найдут, да и было бы в высшей степени нелепым занятием искать их здесь. Ответов на эти вопросы нет ни у автора, ни у Бобра, ни у Волка — даже суслики не знают на них ответа. Рискну предположить, что и сам Папа Римский (коий, между прочим, никогда не являлся и по сей день не является фигурантом настоящей саги) — и тот порой испытывает в них затруднение (особенно, по части последнего вопроса).

Единственный ответ, который потенциальный читатель сможет извлечь из «Возвращения к истокам» — так это, разве что, ответ на вопрос Волка, нелепой абстракцией повисший ещё в первой части — «Что такое Мехико?». Да и то, сильно сомневаюсь, что это сможет удовлетворить хоть кого-нибудь — по той простой причине, что ответ этот всё время лежал на поверхности.

Должно ли это предисловие означать, что «Сага» подходит к концу? Да нет, с фига ли. Продолжение, как всегда, следует... возможно.

— Тогда на кой чёрт, — мог бы спросить читатель (но не спросит, я знаю), — вообще это предисловие нужно было?

— Да хрен его знает, — отвечу я совершенно честно, но, как всегда, неправильно. Потому что хрену этого уж точно неоткуда было узнать.

Наверное, мне просто было по приколу...

* * *

— Кап-кап, — пропели по поверхности озера дождевые капли.

— Шшшшш, — зашипели на ветру ветви деревьев.

Волк покрутил головой, пытаясь отделаться от какого-то назойливого ощущения.

— Ддддддд, — прогудел в отдалении гром.

— Твою мать, — негромко, вполголоса выругался Волк, откладывая в сторону книгу, на обложке которой гордо красовалась надпись «По ту сторону добра и зла. Фридрих Ницше».

В воздухе запахло весной и сыростью. Зашевелилась трава, точно живая. Посеревшее небо раскололось молнией, и началась гроза.

— Де-жа-вю, — проговорил Волк отчётливо. Последовавший за этим удар грома заставил Волка содрогнуться. Он поднял голову вверх, и тут же особо противная дождевая капля попала ему прямо в ноздрю, неприятно защекотав внутри. Волк оглушительно чихнул, и ещё раз помотал головой, разбрасывая в разные стороны ворох капель, нашедших приют в густой шерсти (о чём, надо сказать, никто их особенно и не просил).

— Дзинь, дзинь, — колокольчиком прозвенела по веткам падающая шишка.

— Плюююх! — с весёлым уханьем она приземлилась в лужу.

Волк попытался вернуться к чтению, но из-за сыпавшейся сверху густым горохом воды страницы книги начали подмокать, а непрерывно, следующие один за другим, удары грома делали и без того смутное содержание книги вовсе туманным и загадочным.

— Идиот, — наткнувшись на очередной невнятный пассаж вздохнул Волк и отработанным жестом отправил Ницше со всеми его рассуждениями в дупло, надёжно охранив тем самым немецкого философа если и не от безумия, то, во всяком случае, от влаги. Завистливо покосился на сидевшего неподалёку в тотальнейшей медитации (сиречь, в полном отрубе) Бобра. Почесал за ухом. И тут вспомнил о только что произнесённой фразе.

— Что такое дежавю, Бобёр? — пытаясь перекричать шум дождя, возопил Волк.

Бобёр, естественно, ничего не ответил — даже головы не повернул.

Волк ушёл под деревья, побродил кругами, но когда дождь стал настигать его и там, просачиваясь сквозь ветви деревьев, окончательно загрустил. Достал было сигарету, но сорвавшаяся откуда-то сверху струйка дождя пресекла его поползновения на корню, превратив её в равномерное месиво из бумаги, табака и воды, бессильной массой раскинувшееся в ладони.

— Тьфу ты ж, пропасть, — скривился Волк и брезгливо поморщился.

— Бобёр, а Бобёр, — без особой надежды протянул он, — а в чём сущность дзен-буддизма?

Но Бобёр ничего не сказал, даже не шелохнулся. Он явно находился за той самой «гранью добра и зла», будучи не в состоянии реагировать на внешние раздражители — даже на столь бесстыдные провокации друга.

— Эй, Бобёр, — Волк кинул в друга шишкой, но не попал.

— Да иди ты в задницу со своей медитацией, — обиженно пробурчал он себе под нос и отправился в чащу. Ветер злорадно выл у него в ушах, словно насмехаясь.

— Уууу, уууу! — передразнил его Волк.

— Тью, тью, фьююююююююююююююююю! — ехидно пропел в ответ ветер.

* * *

Одна фраза, вычитанная у Ницше, очень понравилась Волку.

— Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем, — аккуратно выводил он по слогам.

— И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя...

На этой фразе Волк остановился, восхищённый, и некоторое время созерцал пространство перед собой.

— Пусть ничего особенного. Пусть банально. Но как красиво сказано! — думал он.

Поделиться с Бобром восхитившей его фразой Волку не удалось, потому что Бобёр с утра отправился куда-то вниз по реке — ни то на съезд антиглобалистов, ни то просто на прогулку.

Тогда Волк решил сходить к дальней скале, что высилась над рекой неприступным великаном. Вот уж бездна, так бездна.

Поднявшись на неё, Волк долго-долго смотрел вниз, с обрыва. Но ничего, кроме клубящегося внизу тумана, разглядеть так и не смог. Если у бездны и были глаза, таились они где-то в другом измерении, и заглянуть в них Волку в этот раз не удалось.

Тем не менее, зрелище было захватывающим и величественным.

— Аааааххххааахахай! — прокричал Волк в бездну.

— Ааай... ааай... ааай... — откликнулась бездна.

— Угугугугугуй! — прокричал Волк.

— ...уй ... уй ... уй, — неприлично ответила ему бездна.

— Да пошла ты, — обиженно произнёс Волк.

— Знаешь что, бездна, — недовольно закричал он, вглядываясь в клубящийся туман, — а не пойти бы тебе на... ххххххххххххххххх!!! — Волк испуганно захрипел, так и не сумев закончить предложение — камень, вырвавшийся из-под лапы, существенно нарушил его равновесие. Волк едва не рухнул с обрыва и удержался на ногах лишь непонятным чудом.

— Ааах... ааах... ааах..., — печально отозвалась бездна.

— Тьфу ты, — брезгливо сплюнул Волк.

* * *

Одним солнечным тёплым утром, Бобёр и Волк сидели на берегу реки и разговаривали.

— Жить нужно легко и непринуждённо, — поучал Бобёр друга.

— А легко и непринуждённо, — ехидно оскалился Волк, — это, прости, как?

— А вот так, смотри. Предположим, у тебя куча проблем. В жизни всё не ладится, блохи заели...

— Нет у меня никаких блох! — обиделся Волк, вгрызаясь зубами в предплечье.

Бобёр беззлобно рассмеялся.

— Я гипотетически. Блохи заели, шерсть лезет, гормоны по весне в уши бьют, кашель давит, в лапе заноза застряла, Медведь глупыми вопросами достал, Лось — занудством, а Бобёр в очередной раз спёр твою пивную заначку...

Волк навострил уши — упоминание Бобра о себе в третьем лице почему-то очень насторожило его.

— А тебе всё по фигу, понимаешь? Ты не напрягаешься, радуешься жизни, всё принимаешь с прямотой и непосредственностью ребенка. Ты лёгок как пушинка, ты почти невесом, и даже силы гравитации, которые так возвеличивает наш Лось, не властны над тобой — смотри, Волк, смотри внимательно!

И Бобёр воспарил над землёй.

Челюсть Волка с ощутимым стуком улеглась на грудь. По телу пробежала мелкая дрожь, шерсть встала дыбом — он был возбуждён и невероятно напряжён одновременно.

— Смотри, Волк! — рассмеялся Бобёр и стрелой взмыл в небо, растворившись в далёкой прозрачной вышине.

Волк обхватил голову лапами и упал на землю, прижавшись к ней мордой изо всех сил — лишь бы не видеть, не слышать всего происходящего. Его трясло. Страшная догадка обезумевшей птицей рвалась в голову, но Волк пока ещё сопротивлялся как мог, приложив невероятные усилия дабы не пускать её внутрь.

— Доброе утро, Волк! — раздался голос Бобра, — ты чего это тут разлёгся?

Волк взвыл и отчаянно рванул прочь, в чащу, напрямик, ломая кусты и поднимая тучи пыли.

— Белены он объелся что ли, с утра пораньше? — недоумённо спросил себя Бобёр и отправился к реке, умываться.

Суслик, паривший высоко в облаках, наблюдавший за происходящим на земле, ехидно усмехнулся.

* * *

Однажды великий волшебник Малах Ге-Мавет, перебрав, прикинулся стаей сусликов, летящих на юг. Блуждая меж облаков, он внезапно столкнулся с другой стаей сусликов, что грациозно и величественно возвращались на север.

— Суслики! — испуганно подумал Малах Ге-Мавет и, меняя форму, панически метнулся прочь, сквозь облака.

— Нео, — бесстрастно подумали кенгуру и неспешно продолжили своё плавное восхождение на Фудзияму.

* * *

Как-то раз Волк гулял по лесу и нос к носу столкнулся с великим волшебником Малахом Ге-Маветом. И всё бы ничего из ряда вон выдающегося, если б не один настораживающий и смущающий факт.

Был Малах Ге-Мавет для этого времени суток непривычно (и неприлично) трезв, бородка его была аккуратно причёсана, а плащ, непривычно выглаженный и сияющий белизной, вовсе не был заправлен в носки, как это обыкновенно случалось. Взгляд был прямой, ясный и в глазах волшебника горел какой-то недобрый огонёк.

— Вот скажи мне, Волк, — даже не поздоровавшись, начал Малах Ге-Мавет, — вот если бы у тебя вдруг возникла потребность задать суслику вопрос — только один вопрос! — о чём бы ты его спросил?

Волк очень испугался, не столько даже самой нелепости ситуации и того ужаса, что таился в вопросе — а, скорее, каких-то металлических и непривычно жёстких ноток в голосе волшебника.

— Ээээ... Малах, что за вопросы с утра пораньше? Ничего бы не стал спрашивать... убежал бы на фиг, и дело с концом!

— А если, — недобро сверкнул глазами Малах Ге-Мавет, — ценой этого вопроса была бы жизнь или смерть?

Волк собрался было отшутиться, но, глянув в глаза волшебника, поёжился.

— Ну его к чёрту, странный он какой-то сегодня, — пронеслось в голове у Волка, — лучше ответить. А то ещё, чего доброго, в жабу какую-нибудь превратит. Или в Барсука, что ещё хуже.

Решившись, Волк сказал:

— Ну, тогда я спросил бы его: «А есть ли сумка у кенгуру-самцов?» А вот что он мне ответил бы?

Огонёк в глазах Малаха Ге-Мавета померк. Волшебник явно выглядел озадаченным.

— Ээээ... — протянул он, — ну, очевидно, суслик бы ответил тебе... Суслик ответил бы тебе... «наверное, нет»... вот что ответил бы суслик.

— Тогда почему, — подхватил ободрённый Волк, — спросил бы я у суслика, скажи мне, почему всех подряд кенгуру называют сумчатыми?

Стая кенгуру, прикинувшаяся Малахом Ге-Маветом, испуганно перешёптывалась. Кенгуру тоже не знали ответа на этот вопрос...

* * *

Однажды Волк, пребывая в отличном расположении духа, улёгся под сосной. Тут в голову ему пришла невероятной силы мысль — он вспомнил о том, что в его распоряжении имеется отличная возможность выражать свои эмоции при помощи хокку.

Некоторое время он сочинял их в уме, но это быстро ему наскучило. Во-первых, любое свежесочинённое хокку при таком раскладе мгновенно покидало голову и скрывалось в неизвестном направлении, без следа и не попрощавшись. Во-вторых, так было очень тяжело выдерживать канонический размер «пять-семь-пять».

Подумав немного, Волк решил, что для простоты, во-первых, будет считать хокку любое получившееся у него трехстишие, а канонического размера придерживаться лишь от случая к случаю; а, во-вторых, для обеспечения большей долговечности будет, как всегда, записывать их палочкой в пыли.

Сказано — сделано.

Тот, кто танцует

По-над краем пропасти

Упасть обречён...

— Неизбежно... — промурлыкал Волк себе под нос, расставляя точки над «ё».

Следующее хокку совершенно не влезало по части размера ни в какие ворота, зато вполне адекватно отражало вчерашний жизненный опыт Волка.

Краем глаза заметив

Своё отражение в облаке

Ужаснулся, как низок и подл человек

Волк немного подумал, и решил, что в таком виде трехстишие содержит слишком много недосказанности (о том, что в этом-то вся и прелесть, он как-то не подумал). И потому решил развить тему:

Старый храм и бутыль саке

Восхитительна даль просветления

Тяжелы плоды абстиненции

Почесав за ухом, Волк решительно стёр написанное, а затем в пыли появился исправленный вариант:

Старый храм и бутыль саке

Восхитительна даль просветления

Тяжелы оковы сансары!

В таком виде стихотворение нравилось ему куда больше. «Вот это по-буддийски!» — подумал Волк, и снова взялся за палочку.

Радость бытия

Омрачилась приходом

Участкового

— Гм, — сказал Волк, — Бобёр, а кто такой участковый?

Сидевший неподалёку Бобёр повернулся к другу, смерил его презрительным взглядом и повертел пальцем у виска.

— Не понял, — честно ответил Волк.

Но Бобёр уже отвернулся и ничего в ответ не сказал.

Волк, посмаковав немного звучание слова «омммм-рачилась», продолжил свою напряжённую умственную деятельность:

Красота и восторг

Полевые цветы, незабудки,

Конопля под забором растёт

— Нда, — хмыкнул Волк.

Осень настала

Мир полон несчастий и боли

Ну и хрен с ним!

А вот следующее хокку понравилось Волку так сильно, что он прочитал его вслух, громко и с выражением:

Я растворяюсь

А небо над Мехико

Всё безупречнее...

— ... и безупречнее! — ехидно передразнил Бобёр из-за сосны. — Волк, тебе не кажется, что ты повторяешься? Что всё это уже было в «Симпсонах»?

— Точно, Бобёр! — удивлённо воскликнул Волк, — скажи мне, а что такое «дежавю»?

* * *

Слово «Мехико» тяжёлым грузом осело в сознании Волка, камнем лежало на сердце, не давая ни минуты покоя. Обеспокоенный, он бродил по лесу, мучимый вопросом: «Что такое Мехико?» Не в силах больше терпеть, Волк обречённо проорал этот вопрос в пустые и равнодушные весенние небеса.

Небеса недоумённо помолчали некоторое время, а затем откуда-то сверху явился голос, нетвёрдо и чуть запинаясь, провозгласивший:

— Ты спрашиваешь меня о Мехико, Волк? О, ты пришёл по адресу! Я расскажу тебе о том, что такое Мехико!

Затем послышалось какое-то копошение, хруст ломающихся ветвей, приглушённая ругань и негромкий удар. Из кустов появился великий волшебник Малах Ге-Мавет, слегка навеселе, растрёпанный и помятый. Белоснежный плащ его, заправленный в недельной свежести носки, был перепачкан еловой смолой и грязью, а под глазом наливался багровый, пламенеющий синяк.

— Ты что же это, с неба свалился? — в изумлении спросил Волк волшебника.

— Зачем же с неба? — ответил Малах Ге-Мавет, тщетно пытаясь отряхнуться, — с ёлки! Ты спрашивал меня о Мехико? Присаживайся и приготовься слушать! Это очень долгая, но красивая история! Ты не будешь разочарован!

— Надеюсь, — кивнул Волк, усаживаясь на землю.

— Так слушай же! — Малах Ге-Мавет, чуть запинаясь и периодически негромко икая, но всё же уверенно, начал свой рассказ.

— Когда я был существенно моложе и жил совсем, совсем в других местах, среди стариков нашего селения бродили легенды о Мехико — зачарованном городе, затерявшемся среди перекрестий дорог и миров, лежащем вне пределов досягаемости обычного человека. Кто говорил — под землёй, кто — высоко в горах, кто и вовсе помещал Мехико на небеса — но все эти болтуны не ведали даже, о чём мололи их нечестивые языки, ибо я — Малах Ге-Мавет — я один из немногих смертных, кого этот волшебный город удостоил чести побывать в своих пределах, и я знаю, о чём говорю! Я был там и видел всё своими глазами!

— Ух ты! — восторженно проговорил Волк.

Малах Ге-Мавет, тем временем, очень возбудился и размахивал руками, пытаясь передать слушателю всю бурю эмоций, кипевшую в его организме.

— Город Мехико лежит за пределами всех измерений, на самом краю Земли, глубоко в сердце бескрайней Аравийской пустыни, и только самумы и палящее солнце будут спутником тому, кто решится на путешествие к его стенам! Я преодолел многие мили, я шёл несколько месяцев, только Всевышний ведает, сколько мучений я испытал, но я выдержал все их с честью! И волшебный город Мехико предстал перед моими глазами, и отворил свои ворота, сделанные из чистого янтаря — поверь мне, Волк! Они светятся в утреннем свете, подобно глазам прекрасных пэри, а у ворот этих растут одиннадцать деревьев неземной красоты, поддерживающих своими стволами небесный свод! Стены этого города сотканы из тончайшего золотистого тумана, похожего на шёлк, а небо... ты бы видел, Волк, какое там небо! Оно не голубое... оно алое, пламенеющее красным, словно губы прекраснейшей из всех женщин на свете! Я вошёл внутрь, и улицы чудесного города приняли меня в свои объятия. Вдоль ног моих мягким потоком струились бархатные сны, а на каждом перекрёстке я видел фонтаны, светившиеся самыми прекраснейшими оттенками серебра! Вода, обычная дождевая вода наполняла их, но клянусь своей бородой — ни до того, ни после не доводилось мне пить напитка более прекрасного, а пьянила та вода куда сильнее, чем любое вино!

Волк, как загипнотизированный, следил за всеми движениями рук волшебника.

— Впрочем, я и без того был пьян, и чист — чист, как младенец, впервые входящий в этот мир. Мои глаза были широко открыты, я впитывал в себя все красоты этого города — минареты, своими куполами устремившиеся в небо, невиданные башни из изумруда, сказочной красоты дворцы! Прохожие улыбались мне, божественные, неземные женщины заключали меня в свои объятия, обещая незабываемые услады! Клянусь, Волк, в их глазах можно было утонуть! Обезьянки смеялись, сидя на деревьях, смеялись и радовались моему появлению, они кидали мне сладчайшие фрукты, коих и названия-то мне даже неизвестны были! Я шёл, и город обволакивал меня своим нежным покрывалом, точно заботливая мать сына, и я был счастлив, счастлив как никогда! Вот что такое Мехико, Волк!

— Здорово, — протянул заворожённый Волк, но в это время подал голос проходивший мимо Бобёр.

— О чём это ты, Волк?

— О Мехико, Бобёр!

— В упор не пойму, чего ты в нём такого «здорового» нашел?

— Ну, как же! — и Волк с энтузиазмом пересказал другу краткое содержание только что услышанной истории. Малах Ге-Мавет согласно кивал, подтверждая его слова.

— Ты что, дурак? — изумился Бобёр, — где такой хрени понабрался?

— Сам ты хрень, — обиделся Волк, — вон, Малах рассказывает. Он сам там был.

— Святая правда! — закивал волшебник.

— Да ну, Малах, кончай синячить! — заключил Бобёр, — а ты Волк, кончай уши развешивать. Мехико — это всего лишь столица Мексики!

* * *

Сначала Хорьку приснилось Слово. И Слово было у Бога, и Словом был Бог. Даже во сне Хорёк осознавал, что наяву он в жизни бы не решился повторить этого Слова — а уж, тем паче, в присутствии беременных женщин, детей и стариков, страдающих сенильным психозом.

А затем Хорёк сам стал Словом, и это чертовски ему не понравилось. Очень, оказывается, хлопотное это дело — быть Словом, да ещё, к тому же, сказанным не подумавши, впопыхах и сгоряча. «Чтобы слово было услышано, нужна тишина — как до, так и после него», — подумал Хорёк.

А потом откуда-то появился Мартин Хайдеггер и очень долго доказывал Хорьку, что язык — это дом бытия, и что он — это и есть та ткань, которая определяет мир.

Хорёк высунул язык, но никакого бытия там не обнаружил, а обидевшийся Мартин Хайдеггер вдруг превратился в Людвига Витгенштейна, привязанного огромной цепью к какого-то странного вида столбу. Откуда-то ещё возник Карлос Кастанеда, с доном Хуаном под мышкой и тремя союзниками за пазухой, следом подтянулся отряд говорящих собак... и тут такая метла по кочкам понеслась со всеми этими делами, что Хорёк в ужасе метнулся из своего сна прочь, в реальность.

Оглянулся. Вздохнул. И снова уснул.

И во сне ему приснился старенький доктор Судзуки, который напевал ему мягкие колыбельные. Хорёк счастливо улыбался.

* * *

А вот когда старенький доктор Судзуки со своими колыбельными начинал сниться Волку, тот начинал ругаться страшным матом и Судзуки, бедняга, мигом исчезал из сна. Естественно, что ни Витгенштейн, ни Хайдеггер, ни Кастанеда с союзниками и доном Хуаном под мышкой не решались приблизиться к сну Волка даже на километр. Чего уж тут говорить о собаках...

* * *

Однажды утром Волк с Бобром отправились в горы и там, на берегу горной речушки, устроили небольшой спор о сущности дзен-буддизма.

Волк истерично кричал: «Когда на небе нет облаков, луна бороздит просторы озера!», балансируя при этом на тонком стволе рябины, что подобно мосту перекинулась через узкую, но довольно бурную горную речку. Бобёр, пыхтя и ругаясь, пытался достать его с берега палкой. Попытки подобного рода буддификации всё никак не достигали успеха, и тогда Бобёр ступил на тот же ствол. Тот не выдержал, прогнулся, но не сломался, а спружинил и, подобно тетиве лука, отправил друзей в короткое, но очень запоминающееся путешествие в холодные воды дзена.

Деревья — это самые лучшие мастера дзен.

* * *

— Летающие яблоки представляют собой любопытнейший и в высшей степени поучительный пример... — начал было Лось, но осёкся и огляделся по сторонам.

«Куда это меня занесло?» — подумал он и, на всякий случай, ускорил шаг.

Орки испуганно и изумлённо смотрели вслед странному говорящему зверю...

* * *

Однажды Волк сидел в густой траве, и за его спиной послышались чьи-то мягкие, вкрадчивые шаги.

Поскольку Волк ждал Бобра, он, не оборачиваясь, спросил:

— В чём сущность дзен-буддизма?

Шаги стихли, и повисла пугающая, напряжённая тишина.

Волк, почувствовавший неладное, быстро обернулся, но за спиной никого не было.

Холодный пот пробежал по спине Волка.

Ещё никто и никогда не спрашивал суслика о сущности дзен-буддизма...

Сага о сусликах (часть VII). Революция. Реинкарнация (истории о былом и небывлом, рассказанные ночью при свете костра)

В Праздник Середины Лета все звери (ну, может быть и не все, а почти все... а может быть то и вовсе были только Волк с Бобром — кто ж теперь разберёт?) собрались на центральной опушке леса, дабы хорошенько отпраздновать это в высшей степени знаменательное событие. Лица присутствующих освещались только колеблющимся оранжевым светом костра — пляшущие тени ветвей придавали им какое-то суровое и загадочное выражение.

— Сегодня, — сказал Бобёр, делая глоток из бутылки, — я хотел бы рассказать вам историю о лунных зайцах...

— Ииик, — ответил из кустов Малах Ге-Мавет.

— Хи-хи, — проскрипел из-за деревьев Барсук, то ли во сне, то ли отреагировав на слова Бобра.

— Каррр, — протянула планирующая в отдалении Ворона.

Воцарилась тишина, нарушаемая только сосредоточенным дыханием Волка, пытавшимся, во-первых, осознать услышанное, а во-вторых, сделать затяжку побольше.

— О ком, о ком?! — выдал, наконец, он.

— О лунных зайцах, — мечтательно и нараспев произнёс Бобёр, устремив глаза ввысь, — слушайте все...

* * *

Поверхность ночного неба казалась безупречной и гладкой — словно над ней со всей тщательностью поработал, вложив в это дело всю свою любовь к профессии, какой-то в высшей степени аккуратный мастер. Раскиданные тут и там звёзды не нарушали этой гармоничной картины — они напоминали маленькие драгоценные камни, бережно вставленные в небесный свод, дабы придать произведению полную завершённость. Почти полная луна, серебристый краешек которой только-только показался из-за горизонта, неспешно, но упрямо, карабкалась вверх. Но пока что её свет не был настолько ярким, чтобы развеять тьму, густым чернильным пятном залившую лес.

Два маленьких зайчонка лежали у входа в нору. Две пары маленьких бусинок-глаз глядели в окружающий, тонущий в ночной мгле, мир, и во взглядах их в равной пропорции смешивались настороженность и необузданное детское любопытство.

Зайчата приглушённо переговаривались.

— Когда я стану взрослым, я не буду ничего бояться, — говорил один, тревожно шевеля длинными лопухами ушек, — я буду смелым и сильным, и окружающему миру никогда, никогда не напугать меня!

— Но окружающий мир — огромен и страшен, — возражал ему другой зайчонок, — папа говорил, что в чаще леса водятся хищники — с большими и проворными лапами, острыми зубами и невероятно сильными челюстями!

— Значит, я должен стать ещё больше их, страшнее их, сильнее их!

— Но ты же всего лишь маленький зайчик! Папа говорил, что далеко за полями и большими городами водятся невообразимых размеров чудища! Размером во-он с ту гору, а то и больше! Такое раздавит тебя, и даже не заметит!

— Значит, я должен стать самым, самым большим и сильным, больше всех гор, страшнее всех чудищ! Я вырасту, и стану больше целого мира! Размером с гору! А потом размером с Землю! Размером с луну!

Зайчата притихли и уставились на лик луны, неторопливо выплывающий из-за деревьев.

— Разве луна — большая? — усомнился второй зайчонок, — вон, посмотри, какая махонькая! Папа говорил...

— Да перестань ты, — отмахнулся его брат, — сколько можно уже слушать эти страшные истории, рассказанные с одной лишь целью — не пускать тебя дальше соседней опушки! Я тебе вот что скажу. Мне тут пришло в голову, что мир видится нам только таким, как описывают его взрослые. День ото дня папа твердит тебе: сынок, не ходи в чащу, там живёт злой волк, он откусит тебе голову и выплюнет её в речку! И вот твоё воображение услужливо рисует образ этого страшного Волка — мохнатого, с огромными клыками, толстыми лапами и горящими глазами. И ты настолько веришь в него, что в один прекрасный день выходишь на опушку — и — хоп! — встречаешься с ним нос к носу, и нет тебе уже никакого спасения!

— Страсти какие, — испуганно задрожал зайчонок, пряча мордочку в лапы.

— Да не бойся ты, дурашка! Нет никаких волков, говорю же тебе — ты их сам придумал! И только до тех пор, пока ты усиленно создаёшь в своей голове эти пугающие образы, они живы. А на самом деле — кто знает, что там на самом деле? Тебе представляется, что луна — всего лишь крохотный, не больше жёлудя, светящийся кружок, скользящий по ночному небу... но тебе даже и в голову не приходит, что луна может быть огромным-огромным миром, лежащим далеко за пределами этого неба.

— Но если так, — зябко поёжился маленький зайчонок, — то нет никакой разницы. Если она далеко, ты никогда не сможешь достичь ее, и, значит, никогда не узнаешь, прав ты или нет. Кроме того, луна должна быть очень неуютным миром — далеким, холодным, одиноким... И наверняка там нет зайцев!

— Вот ещё чего! — усмехнулся его брат, — ну дались тебе эти зайцы! На что они тебе? Нет и нет, по мне так даже лучше! Будешь бродить один по луне в своё удовольствие. И вообще — узнать, что такое луна, можно лишь одним способом — допрыгнуть до неё. Но по мне, так никаких зайцев там действительно нет — и это прекрасно! Никто не будет мешать, приставать с занудными нравоучениями, пугать несуществующими хищниками! Будешь бродить там всю жизнь — и никогда никого не встретишь! Здорово, правда?

— А как же любовь? — грустно спросил зайчонок, — папа говорил, каждый заяц должен рано или поздно встретить свою любовь. Если там, на луне, никого нет — где же тогда ты встретишь свою любовь? Вот мама говорила...

— Да ну! Скажешь тоже... любовь... далась тебе эта любовь! Бабские сказки! Нет никакой любви, да и не нужна она мне! Вот вырасту — обязательно стану таким большим и сильным, что допрыгну до самой луны! Буду жить там совершенно один — в своё удовольствие!

— Врёшь ты всё, — вздохнул зайчонок, — только хвастаешься. Где же это видано, чтобы зайцы прыгали до луны? Тебе никогда не вырасти таким сильным!

— Что?! — возмутился он, — да ты послушай только! Я же тебе говорил! Если не слушать взрослых, только и твердящих тебе на каждом шагу: «невообразимо», «невозможно», «немыслимо», — то мир будет именно таким, каким захочешь! Захочешь — и допрыгнешь до луны! Да я, если хочешь знать, хоть сейчас уже могу до неё допрыгнуть!

— Так что ж не прыгаешь, хвастунишка? — рассмеялся зайчонок.

— А не хочу!

— Да врёшь ты всё! Хвастаться все горазды! Так и скажи, что просто не можешь!

— Нет, могу!

— Нет, не можешь! Ты просто хвастун!

— Ну что ж, смотри...

И зайчонок приготовился к прыжку.

— Постой, — испугался его робкий братец, — ладно, ладно, я верю, ты можешь! Ты всё можешь! Ты сильный, большой и смелый! Только, пожалуйста, не надо прыгать!

— Боишься?

— Нет, не боюсь... но ты выпрыгнешь наружу, и там тебя схватит злой филин...

— Да нету никаких филинов, болван! — возмущённо прокричал зайчонок, — ты всё-таки мне не веришь! Я докажу тебе! Смотри!

— Не надо! — встрепенулся зайчонок, но не успел.

Его брат разбежался, кувыркнулся и, подпрыгнув, блеснул напоследок шёрсткой в лунном свете... взлетел в воздух и растворился в ночной тишине.

— Что же это так... — испуганно прошептал его брат, — да как же это так!

— Мама! Мама! — закричал он во весь голос, — мой брат прыгнул на луну! Мой брат теперь живёт на луне!

— Не мели ерунду, — строго откликнулся голос из глубины норы, — и ложись уже спать, поздно. И брата своего тоже спать веди.

— Ну как же так... ну мама... — уже тихо произнёс зайчонок, — ведь упрыгнул же...

И, грустно уставившись на луну, забормотал себе под нос:

— Теперь ты будешь жить на луне... один... на луне, как ты хотел — ведь не бывает лунных зайцев... будешь бродить в своё удовольствие по бескрайним её равнинам, холодным, бледным... один-одинёшенек... зато довольный, ведь ты сам этого хотел...

И, смахнув лапой навернувшуюся слезу, совсем уже чуть слышно, добавил:

— Но как же любовь? Скажи мне, братик... как же всё-таки быть с любовью?

* * *

— И с тех пор, — уверенно закончил Бобёр, — всякий, кто глядит на луну, видит на ней очертания одинокого зайца.

Повисла тишина, нарушаемая только стрёкотом цикад, чуть слышным свистящим храпом Барсука, доносившимся откуда-то из чащи, да громким пыхтением Волка, делающего затяжку за затяжкой.

Смерив недоверчивым взглядом лик луны, Волк затянулся в последний раз, отбросил самокрутку прочь и сказал:

— Знаешь, Бобёр, чего-то лично я не вижу там никаких зайцев. Какие-то серые пятна, бесформенные совершенно. Всё это чушь.

— Это значит, — произнёс Бобёр, прикладываясь к бутылке, — у тебя, Волк, до неприличия скудное воображение, и напрочь отсутствует фантазия.

— То есть? — напрягся Волк.

— То есть, просто-напросто, ты тупой.

— На грубость нарываешься? — Волк довольно недружелюбно погрозил Бобру кулаком, — о сущности дзен-буддизма хочешь потолковать?

— Да нет, увольте, — рассмеялся Бобёр, — не сегодня. Я просто пошутил, сказал дежурную гадость, на которую, между прочим, ты сам напросился. А с фантазией, Серый, у тебя и впрямь туговато. Ну посмотри внимательно, неужели ты не видишь в очертаниях этих пятен ни малейшего сходства с зайцем?

— Неа, — помотал головой Волк, — ни малейшего.

— А что ты там видишь?

— Суслика, — раздался откуда-то из темноты сонный и пьяный голос великого волшебника Малаха Ге-Мавета.

Волк подпрыгнул от неожиданности и поперхнулся заготовленной было фразой. Бобёр испуганно прикрыл глаза лапами.

— Что ты сказал? — наконец, спросил у темноты пришедший в себя Волк.

* * *

— Инкапсуляция смысла, — ответила темнота сбивающимся голосом Малаха Ге-Мавета — это...

Друзья испуганно переглянулись. К счастью, продолжения фразы не последовало. Очевидно, темнота раздумала общаться с друзьями голосом великого волшебника, одарив их вместо этого стайкой радужных пузырей, надёжно свидетельствующих о том, что сам Малах Ге-Мавет находится где-то рядом... но в то же время — очень далеко. Как обычно — за пределами добра и зла, а заодно и трезвого ума со здравым смыслом в довесок.

— Блин, — сказал Волк, — час от часу не легче.

— А что случилось-то? — заинтересованно спросил его Бобёр, подбрасывая в костёр огромное полено.

— Буратино, — завороженно произнёс Волк, глядя в костёр.

— Что — Буратино?! — изумился Бобёр и встревоженно поглядел на друга, — Волк, у тебя с головой точно всё в порядке? Ты не переборщил со своей этой... как её... чудо-травой?

— Полено твоё на Буратино похоже, чурбан ты стоеросовый! А ещё меня имеет наглость обвинять в скудной фантазии! Погляди, вон руки... вот нос — длинный такой...

— Ты меня Волк, прости, конечно, а что тогда вот это такое торчит?

— Гм-гм, — произнёс Волк, и, кажется, немного смутился.

Некоторое время друзья молча глядели в разгорающееся с новой силой пламя костра.

— Смотри, он горит, — произнёс Бобёр.

— Ага, — согласился Волк, — это просто праздник какой-то. Все Буратины имеют такое свойство очень хорошо гореть.

— Глянь, вон уж и твой гм-гм занялся!

Волк испуганно хмыкнул.

— Ты, Бобёр, с выражениями всё-таки поаккуратнее. Гм-гм уж никак не мой, а Буратинин.

— Он скоро совсем сгорит, — усмехнулся Бобёр, глядя на догорающие остатки полена.

— Нужно его спасти, — сказал Волк, ухватил полено за незатронутый огнём кусок и с силой отшвырнул в сторону.

— Ой-ой-ой-ой! — раздался из кустов полустон-полувсхлип.

— Вот так и случаются лесные пожары, — философски-невозмутимо заметил Бобёр.

* * *

Из кустов на секунду показалась недовольная морда Барсука. Морда некоторое время сосредоточенно изучала происходящее, затем злобно рассмеялась, погрозила друзьям обугленным поленом и снова скрылась.

* * *

— Эй, Барсук, — прокричал в темноту Волк, — а ты, случайно, не хочешь поведать нам какую-нибудь занимательную и поучительную историю?

Тишина в ответ. Ни шороха, ни стука, ни хохота.

— Эй, Барсук, — чуть настороженно переспросил Волк, — ты там умер, что ли? Или просто уснул?

— Обиделся и ушёл, — предположил Бобёр, вороша палкой в костре.

В это время сзади к нему что-то подкралось, ухнуло, взвизгнуло и оглушительно захохотало. Бобёр от неожиданности чуть не свалился в костёр.

— Придурок, — процедил он сквозь зубы вслед улепётывающему в дебри ночного леса Барсуку, — так и заикой недолго остаться. Что, неужели это и была его занимательная и поучительная история?

— На мой взгляд, — величаво произнёс Лось, живая инкарнация Исаака Ньютона, морда которого неожиданно выдвинулась в круг света из темноты, — все истории Барсука грешат неким однообразием. Им не хватает глубины и осмысленности. Послушайте лучше, что я расскажу вам...

Друзья поближе придвинулись к костру, приготовившись слушать.

— Итак, летающие яблоки...

— О, нет, — скорбно возопил к темнеющим небесам Бобёр, — умоляю тебя, Лось, только не это снова!

— Ладно, — внезапно легко согласился Лось, к величайшей неожиданности Волка, — тогда я лучше расскажу вам пронзительную и исполненную невероятнейшего драматизма историю о мохнатом русалке...

— Ты, наверное, хотел сказать «о мохнатой русалке»? — переспросил Волк.

— Нет, я хотел сказать именно то, что сказал. О мохнатом русалке, — чуть грустно повторил Лось.

— Нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет! — внезапно возмутился Бобёр, — что за фестиваль сегодня такой? Один сусликами из темноты пугает, другой чуть в костёр не скинул, этот серый укурок ухмыляется непрерывно, теперь ещё и ты, Лось, решил масла в огонь подлить? Что за грубые и унижающие моё достоинство намёки?

Лось недоумённо поглядел на Бобра, но ничего не сказал. За него, несколько обалдело, ответил Волк:

— А в чём, собственно, дело, Бобёр? Чего-то я вообще уже ни во что не вгоняюсь! Какого ляда ты взвился-то?

— Ну как! Мохнатый русалк какой-то! Русалк — значит, в воде живёт. Я тоже живу в воде и тоже мохнатый. Что же я теперь, русалк выходит?

— Слышь, Бобёр, — сказал Волк, — я вот не пойму — траву курил я, а вот гонишь почему-то ты. Скажи спасибо, что мы с тобой не в Древней Греции — даже такие в высшей степени милые люди как древние греки, за подобный силлогизм четвертовали бы тебя на месте. И вообще, не нравится — не слушай, пойди в лес лучше погуляй, зайцев своих лунных поищи в безоблачном небе. Не слушай его, Лось, начинай лучше рассказывать. По мне хоть русалк, хоть водяной, хоть хрен моржовый — чем бредовее, тем интереснее.

— Значит так, — начал Лось, покосившись на Бобра (который, впрочем, хоть и сидел слегка насупленный, но уходить явно никуда не собирался и даже, вроде бы, приготовился слушать) — давным-давно было дело, в далёком лесу близ чудного города Копенгагена...

* * *

Давным-давно, в далёком лесу близ чудного города Копенгагена обитало уединенно величественное племя русалок.

Или нет, лучше не так.

Бьются о грани небес тёмно-серые грозные тучи

Ветра сыны устремляют свой взгляд в небосвод

Ближе к огню собирайтесь, прекрасные звери лесные

Сагу поведаю вам о мохнатом русалке...

* * *

— Усраться можно, — выслушав эту чудовищную тираду, прошептал Волк на ухо другу, — а Лось, похоже, злоупотребляет не меньше меня...

Бобёр захихикал, но быстро взял себя в руки, сделал умное лицо и снова обратил внимание на Лося, который, впрочем, ничего не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

* * *

То, что рекy вам — запомните истово, братья

В волглых лесах Копенгагена дело вершилось

Пены морской и сынов человеческих дети —

Племя безвласых русалов в далёком краю обитало

Пению ветра, деревьев, ручьёв и морского прибоя

Рыку зверей, клекотанью орла подражая

Жили они безмятежно, лесами от мира сокрыты

В рощах, в тени Копенгагена, в водах речных

Ночью безлунной, в безгласом шипении Нордри

Сыном русала Кардана и девы Мари наречён

Встреченный песнью реки, в хитросплeтенья мира

Шерстью густою покрытый, явился русалк

* * *

Друзья во все глаза смотрели на разошедшегося Лося, уже не зная, плакать им или смеяться... а тот, не замечая ничего и никого вокруг, продолжал свою историю, периодически сбиваясь с жуткого речитатива на самый обыкновенный рассказ.

* * *

Необычного ребенка в племени русалков сразу же невзлюбили, как того и следовало ожидать. Сверстники чурались играть с ним, презрительно обзывая мохнатой речной крысой и волосатым ушлёпком, кидались в него камнями, клочками тины и прочим дерьмом, гнали от себя прочь. Никто не желал петь вместе с ним песен и водить в лунном свете хороводов, никто не желал играть в подводные салочки, и в команду по межтравному русалочьему хоккею его тоже не принимали. Даже собственные родители, казалось, слегка сторонились его, а когда на свет, один за другим, появились у мохнатого русалка два брата и две сестры — как на подбор красивые, статные, без единого волоска на туловище — стал он и вовсе никому не нужным.

Так и рос он в отчуждении и изоляции, в одиночестве распевая свои песни солнцу, луне и ветру, ни в чём не виноватый, грустный; но на мир не озлобился, так как был по натуре русалком очень добрым и отзывчивым.

В том же лесу, отдалённом от прочих селений

Две девы жило, две сестры, так похожих собою

Даже две капли росы, дети утренней влаги

Сходством подобным не смели б открыто гордиться

Дочери Лады, с красотами ивы плакучей

В пляске русалочьей равных они не имели

Даже сам Браги, владетель всех гимнов небесных

Дважды спускался на землю их пенье послушать

И кто ж скажет теперь, почему так случилось? Но на худую судьбину, заплыли однажды эти две сестрички-близняшки в небольшую речную заводь, где с недавних пор поселился в уединении упомянутый нами мохнатый русалк. А сам он, в тот же самый час, сидел в густых камышовых зарослях и упражнялся в пении, аккомпанируя сам себе на небольшой речной лютне. И была его песня поистине прекрасной.

Услышали её сёстры-русалки и замерли в восхищении, и слёзы навернулись на их глаза. И стало им интересно, кто же это поёт так жалостливо и красиво, стали они приближаться к зарослям и разглядели в глубине мохнатого русалка. Вскрикнули в негодовании и отвращении, а русалк, обернувшись на их крик, внезапно понял — плохи его дела. Ибо одна из сестёр навеки пленила его сердце — и не будет ему теперь покоя до самого окончания веков. Правда, он не в состоянии был определить, которая именно из двух, потому что отличить их было делом практически невозможным. И, не в силах совладать с охватившим его чувством стыда, мохнатый русалк нырнул в заводь и спрятался там под корягой.

А сёстры-близняшки покривлялись немного, покричали русалку вслед всякие обидные гадости, сплюнули досадливо, да и уплыли обратно своим путём — домой.

Но произошла ещё одна вещь, о которой мало кто знает. Одной из сестёр, на самом деле, очень даже по сердцу пришёлся русалк — несмотря на всю его волосатость. Его красивая песня пленила её, пленила раз и навсегда, но признаться в этом кому-нибудь она стеснялась. И потому, точно так же как её сестра, рассказывала о произошедшем своим друзьям и подружкам с выражением брезгливого отвращения на лице, с циничными усмешками и непристойными шуточками, коими так славилось племя русалок. Но в сердце её в это же самое время бушевали пожары.

Шло время. Мохнатый русалк, отчаявшийся и с самого начала лишённый каких-либо надежд, покинул воды реки и отправился в бесконечное путешествие по лесу, всюду распевая свои грустные песни о несчастной и несбывшейся любви. А сёстры-русалки год от года, почти не меняясь внешне, внутренне всё больше и больше становились друг на дружку непохожими. Любовь одной из них к странноватому мохнатому чудаку становилась всё сильнее и сильнее, а от вечной невысказанности ситуация и вовсе переваливала за грань невыносимости. Замкнутость, неразговорчивость, меланхолия — вот какие чувства всё больше одолевали её. Вторая же, напротив, становилась всё безмятежнее и счастливее, а вскоре и вовсе вышла замуж.

И тогда, оставшись в совершеннейшем одиночестве, не выдержала влюблённая сестра и в одну из ночей отправилась туда, к тихой заводи, где и состоялась памятная встреча. И, разумеется, никого не нашла — мохнатый русалк к тому времени давно уже покинул эти места. Время стёрло его следы с лица земли... но только не для неё. Она чувствовала их всем сердцем, всей душой — и отправилась вслед за любимым, проклиная себя за то, что так долго медлила с этим шагом.

С тех пор прошли тысячелетия. Мохнатый русалк до сих пор странствует по лесам, распевая грустные песни о несбывшейся любви, а влюблённая русалка молчаливой тенью следует за ним, но всё никак не может догнать его... а на самом деле — всё ещё не может набраться сил, чтобы приблизиться, наконец, к своему возлюбленному и высказать все свои чувства.

Но кто знает, как оно там на самом деле? Быть может, окажется так, что это вовсе не она, а её сестра давным-давно пленила сердце мохнатого русалка? Быть может, их встреча не принесёт ничего хорошего?

Лично я думаю, что именно так оно и есть. Но всё равно этого никто не узнает. Ведь этим двоим никогда не суждено встретиться.

* * *

— Это ещё почему? — спросил Волк.

— Потому что в этом мире есть и всегда были те, кто рождён для безграничной радости. И есть те, кто обречён смотреть в бесконечную ночь, — очень туманно пояснил Лось.

— Твоя история закончена? — спросил Бобёр.

— Конечно, — задумчиво ответил ему Лось, — куда ж ей дальше продолжаться-то...

— А ты знаешь, а я с тобой не согласен. Мне кажется, у этих двоих всё же есть шанс. Они обязательно встретятся, рано или поздно... и обязательно окажется так, что все эти годы они любили именно друг друга.

— Почему ты так думаешь? — спросил Лось.

— Да фигли тут думать, — нахально встрял Волк, — сам же говорил, что они похожи были друг на друга, как две капли воды. Так какая тогда этому твоему русалку разница? И вообще, риторизировать твою притчу можно следующим стишком:

Коли девки так похожи

Не фига иметь мозги

Под руку бери любую

В лес веди и там... ах ты, скотина! Ты что же это творишь, гад такой?

Волк вскочил на ноги, пытаясь уклониться от следующего удара палкой.

— Ты что, Бобёр, совсем ополоумел? Белены объелся? Причём тут дзен-буддизм?

— Я тебе покажу дзен-буддизм, циничная скотина! — прошипел сквозь зубы Бобёр, начиная, меж тем, успокаиваться — зачем такую прекрасную историю испортил своими сраными риторизациями...

— Да фигли там она прекрасная, — завопил Волк, — я в жизни не слышал такой чудовищной х...

Этот поучительный во всех отношениях диалог был прерван внезапным громким криком, раздавшимся из ночного леса.

— Это что было? — испуганно спросил вскочивший на ноги Бобёр.

— Малах Ге-Мавет с ёлки упал, — спокойно ответил Лось.

* * *

— А теперь, позвольте, и я расскажу вам историю, — высвобождаясь из цепких объятий темноты, колючего кустарника и алкогольного дурмана, произнёс Малах Ге-Мавет, появляясь в круге света.

— Об инкапсуляции смысла? — испуганно спросил Волк.

— Нет. Сегодня я хотел бы рассказать вам историю о пляшущем кимберлите...

Сидевшие у костра заговорили все одновременно.

— О чём? — недоумённо спросил Волк.

— О ком? — с легкой тенью возмущения в голосе воскликнул Бобёр.

— О каком кимберлите? — гнусаво протянул Лось.

— Я расскажу вам о днях своей молодости. И о том, какую роль сыграл в моей жизни пляшущий кимберлит, — ответил великий волшебник, усаживаясь у костра.

* * *

— Какие крокодилы?! — в один голос завопили сидевшие у костра.

— Поющие, — мечтательно протянул великий волшебник, устремив взгляд к тёмным небесам, — о... это поистине прекрасная история, и она стоит того, чтобы рассказать её вам сегодня. Только, прошу меня простить, чуть позже... потому что в настоящий момент меня мучает настоятельная потребность в слиянии с природой... — и Малах Ге-Мавет пулей бросился в сторону чернеющего леса.

— Поющие крокодилы Зангерхаузена... это ж надо... — задумчиво произнёс Волк, стараясь делать вид, что не замечает рож, которые корчит ему из темноты Барсук, и не слышит его отвратительного хихиканья.

— Нет, ну это возмутительно! — не выдержал, наконец, Лось, указывая на Барсука — этого нахала точно нужно проучить! Сил нет больше терпеть это безобразие!

— Правду говоришь, Лось, — обречённо вздохнул Волк, — а давай его поймаем!

— Ха-ха-ха! — ответил из темноты Барсук.

— Вы как хотите, а лично я никуда не пойду, — безапелляционно заявил Бобёр.

— Не хочешь, как хочешь! — отрезал Волк, — Лось, ты со мной?

— Ага, — флегматично согласился тот.

— Тогда, — зашептал ему на ухо Волк, — давай на счёт «три» бросаемся на него и хватаем... давай, — и уже громко произнёс, — Раз! Два!! Три!!!

Лось и Волк вихрем сорвались с места и устремились за улепётывающим в чащу Барсуком. Его громогласный хохот и витиеватые ругательства Волка, в сочетании с громким тяжёлым дыханием Лося, разорвали тишину задремавшего было Леса.

* * *

И, конечно же, наша история не может претендовать хоть на какую-нибудь степень полноты и завершённости без описания того бреда, что приснился в эту ночь Хорьку.

Хорьку приснилось, что он стал каплями воды, медленно стекающими вглубь таинственных пещер Мадагаскара. С чуть слышным шорохом, похожим на осторожные далёкие всхлипывания, прочерчивая короткие, незаметные глазу бороздки на поверхности холодных древних камней, он всё углублялся и углублялся в их тёмные, загадочные лабиринты...

Но таинственные пещеры Мадагаскара — особое место. Они способны навеять сны кому и чему угодно — даже тому, что в силу своей природы совершенно не предназначено для того, чтобы видеть сны. И капли воды, стекающие в их глубины, вовсе не были исключением...

Каплям воды снилось, что никакие они не капли воды, а зовут их Ханжа Наследин, и живут они в древнем и прекрасном государстве хорезмшахов.

У Ханжи Наследина в клетке жил золотой стихар, да не простой. Это у всех стихары как стихары, а у Ханжи Наследина стихар был крылатым. Очень Ханжа Наследин любил своего стихара и гордился им.

И вот однажды, то ли по недосмотру слуг, то ли ещё по какой причине, клетка оказалось открытой, и крылатый стихар вырвался на свободу — сделал несколько кругов по комнате, отчаянно размахивая крыльями, а потом выпорхнул в открытое окно и улетел в неизвестном направлении, даже не курлыкнув на прощание.

Очень расстроился и разгневался тогда Ханжа Наследин, и не одну экспедицию слуг отправил он на поиски улетевшего стихара, но все они возвращались ни с чем. И тогда, отчаявшись, решил он сам отправиться на поиски своего любимца. Шёл он два дня и две ночи, и, наконец, устал. Прилёг под раскидистым деревом бодхи и уснул.

И приснилось ему, что не крылатого стихара ищет, да и не Ханжа Наследин он вовсе. А что он — одинокий китайский бедняк Ху Ли, и всё богатство, что у него есть — это старая циновка да обветшалая, давно не ремонтированная фанза, в которой зимними вечерами довольно холодно и неуютно, потому что печка давно сломалась и нет больше никакой возможности топить фанзу канами... да и самих кан, если уж на то пошло, тоже нет. Но однажды злой даосский колдун Ху Цзы, разгневавшись за что-то на несчастного крестьянина, наслал на его фанзу проклятие, наделив её жизнью и свободой воли. Очень расстроилась тогда фанза от того, что она всего лишь старая, давно не ремонтированная фанза, и ушла бродить в горы и размышлять о несовершенстве бытия. И, конечно же, заблудилась.

А Ху Ли вернулся с рисового поля домой и только тогда обнаружил пропажу. Не стало у него теперь и фанзы, только одна циновка на каменистой почве лежит. Очень расстроился Ху Ли, лёг на голую землю и горько заплакал — несчастный, одинокий, всеми забытый и брошенный. Три дня и три ночи плакал Ху Ли, а потом устал и забылся сном.

И приснилось ему, что он — Хорёк, спящий в Лесу под кустом, а неподалёку горит костёр, и в его свете одиноко сидит грустный Бобёр, прислушивающийся к звукам, доносящимся из ночной чащи...

* * *

— Блин, все меня бросили, — грустно сказал Бобёр, подкидывая в костёр новую порцию дров.

— Карр, — протянула из темноты Ворона.

— Слушай, Ворона, хоть ты со мной поговори, а то мне грустно. Середина лета, как-никак, а все куда-то разбежались.

— Тебе грустно? — спросила Ворона, — карр! А давай накаррр... накуримся!

— А как это? Я не умею, — уныло произнёс Бобёр, — Волк вон регулярно, а мне стыдно ему признаться, что я тоже хочу, но не умею...

— Тоже мне... карр... теорема Пифагора, чего тут уметь! Смотри, я тебе покажу... Берёшь... карр... затягиваешься... и всё!

— Что, так просто? И всё? — восхитился Бобёр, — дай я попробую!

И тут же сделал небольшую затяжку.

— Непррравильно, карр... — сказала Ворона, — не выдыхай сразу! Вдохни поглубже, как будто под воду ныряешь, и держи в себе... не выдыхай так долго, как только можешь!

— А, понятно, — кивнул Бобёр, у которого уже с первой затяжки начало потихоньку рвать крышу, — я щас...

Глубоко затянулся, секунды две так посидел, а потом в его голову шальной птицей впорхнула мысль: «А чего это я так сижу тут? Там Волк с Лосем развлекаются вовсю, Барсука ловят, пойду и я к ним присоединюсь!»

И с этой мыслью рванул с места, не говоря ни слова. Приторможенная Ворона проводила его долгим взглядом и погрузилась в свой собственный укуренный транс.

Через некоторое время в темноте что-то зашуршало, кусты раздвинулись, и в круге света появился Медведь, привлечённый шумом.

— Бобёр, ты чего?! Выдыхай! — всполошилась Ворона, — Бобёр, выдыхай уже!

Медведь смерил её недоумённым взглядом.

— Выдыхааай! — и с этим отчаянным криком из вороньей головы вылетели последние остатки мыслей — она истерически каркнула, взлетела, перекувыркнулась в воздухе и исчезла в ночной тишине.

— А что вообще здесь происходит? — спросил Медведь то ли у себя, то ли у окружающей действительности.

* * *

— Вся эта история с погоней за Барсуком здорово напоминает мне одну историю о безумных монахах, которые заблудились в лесу, — сказал Волк, выходя к костру.

— А что за история такая? — заинтересовался Медведь.

— О, Медведь! — заорал Бобёр, вваливаясь в круг света, — а ты откуда здесь взялся?

— Как это откуда? — удивился Медведь, — из Лесу пришел!

— Да ну на фиг! Из Лесу пришел! Ой, не могу, ахаххахаха! — и Бобёр в исступлённом смехе начал кататься по земле.

Волк изумлённо поглядел на друга и повёл носом.

— Ты где это, подлец, накуриться успел?

Бобёр ответил ему невнятным хрюканьем и рассмеялся ещё громче.

— Так что это за история такая? — настойчиво повторил Медведь.

— Ах, да... — сказал Волк, усаживаясь.

* * *

Однажды трое безумных монахов заблудились в лесу. Лес казался им огромным и страшным, он пугал их с каждым шагом всё больше и больше, и тогда в страхе они начали метаться меж деревьев туда и сюда, громко кричать, и совсем потеряли в итоге головы. Голоса их эхом отдавались от деревьев, пугая и запутывая монахов всё больше и больше... они в панике мчались, не разбирая дороги, сами не зная куда. В итоге монахи выскочили к крутому обрыву, упали с него и разбились насмерть об острые камни, лежащие далеко внизу.

* * *

Повисло молчание.

— Ты неправильно рассказал, — произнёс, наконец, пришедший в себя Бобёр, — там другая концовка.

— И какая же?

— Когда монахи выскочили к обрыву, они вовсе не разбились. Стоя на вершине утёса, они увидели бескрайнюю зелёную равнину, расстилающуюся до самого горизонта, теряющуюся где-то в далекой синеватой дымке. И хоть равнина эта оставалась для них неизведанной и непонятой, перед лицом её величия они осознали всю ничтожность своих нелепых страхов. Поняли, что лес их — всего лишь крохотная рощица в бескрайних просторах мира, и что вся его необозримость создана одной лишь вещью — их собственным воображением.

— И что тогда? — спросил Медведь.

— Не знаю, — ответил Бобёр, — на этом история заканчивается.

— Любая история на этом заканчивается, — задумчиво произнёс Волк, — ты неправ, Бобёр. Ты неправ в том смысле, что окончание этой истории — одно и то же. В обоих вариантах.

— Да? — спросил Бобёр.

— Да, — ответил ему Волк.

* * *

— Что-то не вгоняюсь я в потаённые смыслы ваших историй, — уныло сказал Медведь, — вот мне недавно один монах из монастыря тоже историю рассказал. Всё никак не могу постигнуть.

— А что за история? — спросил Бобёр.

— Это история о загадочной мантре, — ответил Медведь, — вот слушайте...

* * *

Настоятель одного японского монастыря постоянно курил трубку и часто прикладывался к бутыли с саке. А когда монахи пытались делать то же самое, он бил их палкой по голове или другим частям тела, трубки отбирал и ломал об землю, а саке выплёскивал прочь или выпивал сам, мотивируя это тем, что ученики таким поведением портят себе карму.

Возмутились однажды монахи и подступили к настоятелю с вопросом:

— Послушай, учитель, — сказали они, — ты сам регулярно злоупотребляешь саке и куришь табак, а нам это делать запрещаешь? Как же так? Разве же можно так поступать?

— Конечно, — ответил настоятель, — ведь я знаю одну специальную мантру, которая позволяет мне нейтрализовать последствия любых моих действий.

— Что же это мантра? — обрадовались ученики, — расскажи её нам!

— О нет, — возразил настоятель, — вы ещё слишком молоды, чтобы познать эту мудрость!

Прошли годы, и всё продолжалось, как и раньше.

Однажды вновь подступили монахи к своему настоятелю и сказали:

— Учитель, вот уже который год ты морочишь нам голову, ссылаясь на какую-то мантру, о которой не говоришь ни слова — якобы мы слишком глупы, чтобы постичь её. Нам кажется, что так дальше продолжаться не может. Мы требуем немедленно посвятить нас в её суть, либо перестать нас обманывать.

— Ну хорошо, — неохотно согласился настоятель, — я передам вам своё знание. Сегодня вечером назначаю общее собрание, где я и посвящу вас в тайну своей мантры.

Обрадованные монахи разошлись, а вечером снова собрались, чтобы послушать, что же расскажет им настоятель.

Настоятель вышел к ученикам и приказал всем сесть в позу лотоса и внимательно слушать. Сел сам, оглядел всех внимательным и любящим взглядом, глубоко вздохнул и умер.

* * *

— Вот такая загадочная мантра, — сказал Медведь.

— Твоя история очень напоминает мне другую, — произнёс Волк, — о том, как однажды на заводе шарикоподшипниковых изделий встретились носорог с единорогом.

— И что? — хором спросили Бобёр с Медведем.

— Как это — что? Ужрались в хлам, конечно же. И после этого окончательно перестали отличать, кто из них кто, и чем же нос отличается от единицы. Потом они разошлись, и наутро каждый проснулся в собственной постели. И один из них обнаружил, что превратился в ужасную, омерзительно-минускульную цифру, а другой — в символ конца абзаца.

— Какая эсхатологическая история, — обрадовался Бобёр, — а ты можешь мне сказать, кто же из них стал цифрой, а кто — концом абзаца?

— Разумеется, нет, — покачал головой Волк, — я же говорю, они перед этим так сильно нажрались, что совершенно перестали отличать, кто из них кто...

— Что-то я вас совсем не понимаю, — пригорюнился Медведь.

* * *

— Каррр... широкое распространение данного понятия тесно связано с проблемой квантификации модальных контекстов в системах модальной и интенсиональной логики, в которых оно полагается в качестве интуитивного, формально не определяемого и не конкретизируемого основания логико-семантических моделей интерпретации, — проорала с неба укуренная Ворона.

— Что это было? — испуганно спросил Медведь.

— В сущности, — сказал Волк, затягиваясь папиросой, — это и была история о смысле дзен-буддизма.

* * *

— А, вот где вы все спрятались! — радостно провозгласил великий волшебник Малах Ге-Мавет, приближаясь к костру и довольно потирая руки, — ведь я же обещал рассказать вам историю о поющих крокодилах Зангерхаузена!

— А кто такой Зангерхаузен? — спросил Медведь.

— Может быть, правильнее спросить: «Что такое Зангерхаузен»? — уточнил Бобёр.

— Или даже: «где находится Зангерхаузен»? — не преминул вставить и свои пять копеек Волк.

Великий волшебник, начисто проигнорировав вопросы, уселся к костру и раскрыл рот.

* * *

По дороге к прекрасному городу Мехико, мне довелось повстречаться с настоящим, не побоюсь этого слова, чудом, которое надолго, если не навсегда, отпечаталось в моём сознании.

У истоков далёкой реки Дунай есть небольшое озерцо, где и живут эти самые крокодилы. Стоит ли говорить о том, что пения чудеснее я не слышал в своей жизни. Крокодилы эти образуют целый хор, диапазон их голосов колеблется от самых низких басов до самого чистейшего и пронзительного альта. Но самое интересное заключается не в этом. Старики рассказывают, и я до сих пор не знаю, правда это или нет — но говорят, что с каждым их словом в мире рождается новая любовь. Каждая пауза означает смерть какой-то звезды в бескрайних просторах Вселенной. Каждая смена ноты — это поворот чьей-то судьбы. И пока я стоял там, у берегов этого озера, и крокодилы продолжали своё пение — мне казалось, что я приближаюсь к самым сокровенным тайнам нашего бытия, куда нет доступа обычному человеку. Слёзы застилали мои глаза, и небо, казалось, вот-вот раскроется, протянет мне свои ладони, заключит меня в свои объятия и унесёт далеко-далеко — туда, где нет места всем обыденным заботам и проблемам этого вещного мира.

* * *

Все давным-давно разошлись, и только где-то далеко слышался тихий, попискивающий храп Хорька, да щелкали, разрушаясь, радужные пузырьки вылетающие изо рта Малаха Ге-Мавета — великого волшебника, что уснул, не отходя от костра. Нога его аккуратно улеглась почти в самом центре кострища.

Где-то далеко-далеко, заблудившись в пространствах и временах, плакал зайчонок о своем потерявшемся брате. Искали друг друга русалк с русалкой, и всё никак не могли найти, но не теряли надежды; Ханжа Наследин нашёл своего крылатого стихара и радостно хлопал в ладоши. К китайскому крестьянину Ху Ли вернулась его заблудшая фанза, и зимними вечерами они вели с ней разговоры о смысле Дао и рассказывали друг другу анекдоты. У истоков Дуная поющие крокодилы Зангерхаузена продолжали вершить судьбы Вселенной.

А на светлеющее летнее небо упрямо карабкалось солнце.

Сага о сусликах: специальный новогодний выпуск

— Настоящие дзен-буддисты новый год никогда не отмечают, — заметил Волк, вороша палкой в костре.

— Да ну, — лениво ответил Бобёр, придвигаясь ближе к огню. Принятый алкоголь согревал кровь и навевал легкую сонливость: было хорошо, тепло, уютно и не возникало ни малейших намёков на мысли о дзен-буддизме.

— Вот тебе и «да ну», — сказал Волк, разливая вино по фужерам, — и хорошо, однако, что мы не настоящие дзен-буддисты. А то сидели бы сейчас в лесу с постным видом, на холоде, таращились на тёмные верхушки елей и медитировали бы на то, что всё вокруг суета сует, попса и томление угрюмого духа.

— Мне не наливай, я сегодня за рулём, — вклинился Медведь, отставляя свой фужер в сторону.

Все звери изумлённо на него вытаращились.

— За каким это ещё «рулём»? — нарушил молчание Бобёр, — где это ты в Лесу «рули» узрел?

— Ну ладно, — смутился Медведь, — ну не за рулём вовсе... религия не позволяет.

— Тьфу ты, — поморщился Волк, — можно подумать. Ну, хоть минералки тогда выпей с нами, за компанию.

— Минералки можно, — великодушно согласился Медведь.

— Опять, небось, после полуночи мантры в лес убежишь читать? — ехидно спросил его Волк, — или даже до? Ведь настоящие дзен-буддисты новый год не отмечают.

Медведь только устало отмахнулся — разнообразного рода подколки сыпались сегодня из Волка, как из рога изобилия.

— Кстати, — включился в разговор Бобёр, — можно узнать, что это за странная идея насчет презрения настоящих дзен-буддистов к празднованию Нового Года, и кто они такие вообще, эти твои «настоящие дзен-буддисты»? Это типа тру-блэкстеров, что ли, все про них говорят, но никто их никогда не видел?

— Вернее, каждый говорит, что он настоящий, а все остальные — не-настоящие, — усмехнулся Волк, — впрочем, я точно не знаю. Лучше у Медведя спроси, он у нас авторитетный специалист в области канонов, а я так, погулять вышел. Я-то уж точно не настоящий!

— Так почему не празднуют-то? — не унимался Бобёр, — ты же так и не ответил!

— Ну как, почему? Что ты Бобёр как маленький? Новый год — это традиция, а традиции следует всеми силами презирать.

— А тебе не приходило в голову, что ревностное несоблюдение традиций столь же нелепо, как и слепое им следование?

— Разумеется, приходило, потому я и сижу сейчас здесь, а не в келье какой-нибудь.

Воцарилось молчание. Лица зверей освещались только колеблющимся оранжевым светом костра. Каждый из них молчал, глядел в костёр и думал о чем-то своём.

Мирно посапывал Хорёк, сжимая в лапах полупустой фужер с вином — он встречал Новый Год, не просыпаясь.

Тихо смеялся себе под нос Барсук.

Лось, поправляя очки, глядел на рушащиеся под напором пламени дрова и думал о катающихся шарах и летающих яблоках, причём мысли его несколько смешивались. Сегодня, когда они совместными усилиями наряжали ясень Игдразиль, прикинувшийся старой покосившейся елкой, всё было, почему-то, наоборот. По полу катались яблоки и мандарины, корзину с которыми опрокинул Волк, а летали как шары, так и другие ёлочные украшения, причем по довольно замысловатым траекториям. Лось запоздало подумал о том, что не стоило доверять великому волшебнику Малаху Ге-Мавету почётную миссию лезть наверх. Столько бы игрушек сэкономили.

Сам же виновник катастрофы сидел тут же, рядом, и аккуратно пускал изо рта радужные пузыри. Но пребывал ещё в достаточно стабильном состоянии сознания: Волк, в самой середине дня, твёрдо заявил: «Всё, волшебнику больше не наливать, только перед самым Новым Годом. Хочу, чтобы он встретил его с нами, а не в тёплой компании своих алкогольных грёз».

— Скучно без самогону, — произнес, наконец, Малах Ге-Мавет.

— Будет тебе самогон, — строго сказал Бобёр, — но только после двенадцати.

За Лесом что-то оглушительно грохнуло, небо расцвело разноцветными огнями и до друзей донеслось приглушённое далёким расстоянием громогласное «Ура!».

— О, бодхисатвы уже вовсю празднуют, — удовлетворённо сказал Волк.

— А кенгуру, наверное, давным-давно уже встретили и в отрубе лежат, — мечтательно протянул Бобёр, — они там, у себя в Японии, Новый Год всегда первыми встречают.

— А какая у нас, господа, будет культурная программа? — поинтересовался Лось, — сразу хочу сказать, что пьяный стриптиз Малах Ге-Мавета, торжественная новогодняя погоня за смеющимся Барсуком и синхронное плавание укуренной в хлам Вороны меня совершенно не интересуют — всё это и без того можно созерцать триста шестьдесят пять дней в году.

— Карррр, — обиженно констатировала укуренная Ворона.

— А чего бы такого особенного хотел? — оскалился Волк, — пляски светящихся сусликов в ночном зимнем небе?

— Хи-хи, — нервно рассмеялся Барсук, — ха-ха-ха!

— Дурак ты, Волк, и шутки у тебя дурацкие, — испуганно произнёс внезапно протрезвевший Малах Ге-Мавет.

— Да уж не хуже, чем у тебя! — огрызнулся Волк.

— Ладно вам ругаться, — запротестовал Бобёр, — все будет чинно-мирно. Самый настоящий Новый Год, смотрите, как всё чудесно. Игдразиль мы с вами так замечательно нарядили, весь сияет, словно новенький, того и гляди, свою изначальную форму принимать начнёт. Малах там пиротехники заготовил выше крыши, главное только, чтоб с перепою ничего не напутал, и всё сработало как надо.

— Обижаешь, — сказал великий волшебник, — что ж я, враг своему здоровью?

— А вообще всё у нас как-то не так, — удручённо констатировал Медведь, — вот где у нас мандарины, хотелось бы спросить? На всяком новогоднем столе всенепременно должны присутствовать мандарины.

— Да вон этих мандаринов полная корзина, — кивнул головой Бобёр куда-то в темноту, — надо было с утра с нами готовиться, а не новые позы для медитации осваивать. И было бы две, если бы Волк одну не перевернул, а Барсук не сожрал остатки.

— Хо-хо-хо! — рассмеялся Барсук.

— Ну хорошо, а оливье? — не унимался Медведь.

— Да полный тазик, вон, под ёлкой стоит, только смотреть на него уже никто не может!

— А телевизор? А как же «С лёгким паром» и новогоднее поздравление президента?

— Знаешь что, Медведь, — возмутился Волк, — шёл бы ты в жопу со своим телевизором! Вот только этого нам не хватало!

— Да ладно, ладно, — примирительно замахал лапами Медведь, — это я для примера сказал, пошутил.

— Шуточки у тебя... И вообще, наступающий год — мой, так что давайте-ка срочно начинайте меня уважать и относиться ко мне с превеликим почтением! — сказал Волк.

— Ага, щас, уже разбежались, — в тон ему продолжил Бобёр, — с какого это перепугу он, интересно, твой?

— Ну как... согласно восточному календарю, год Собаки, а, значит, почти что мой...

— Ладно, хороши базарить, — прервал всех Малах Ге-Мавет, — до полуночи десять минут всего осталось. Пора уже шампанское по бокалам разливать, да шоколадку крошить, а то не успеем ни фига!

— А зачем шоколадку? — полюбопытствовал Лось, заинтересованно глядя на волшебника.

— Как это — зачем? Ты не знал, что ли? Крохотный кусочек шоколадки нужно обязательно кинуть в фужер с шампанским и загадать желание. Если всплывёт — значит, обязательно сбудется.

Волк тем временем возился с бутылкой. Раздался хлопок — и пробка со свистом улетела в глубокое ночное небо к сияющим в темноте звёздам.

— Подставляйте все свои фужеры, и шоколадку не забудьте, — сказал он.

Наступила тишина. Звери сосредоточенно молчали, ожидая полуночи, и каждый из них думал о чём-то своём — загадывал желание, строил планы на будущий год, радовался удачному вечеру. Искрилось в свете костра шампанское, плавали в фужерах крохотные кусочки шоколада, молчал вокруг ночной лес, пел в темноте несильный ветер, срывая ворох снежной пыли с ветвей. Улыбаясь, смотрели с небес звезды.

А затем, ровно в двенадцать, из-под ёлки взвилась в небо ракета, грохнула и рассыпалась праздничным фонтаном разноцветных огней. Работа Малаха Ге-Мавета оказалась ненапрасной.

— Ур-р-р-а-а-а-а! С Новым Годом! — вскричали звери.

— Пусть Новый Год окажется плодотворным для творческой самореализации! — вскричал Бобёр.

— Пусть он будет весёлым и лёгким! — шумел Малах Ге-Мавет.

— Ха-ха-ха! — смеялся Барсук.

— Пусть ищущие — найдут, нуждающиеся — обретут, а стремящиеся — преуспеют! — витийствовал Медведь.

— Пусть всё задуманное сбудется, запланированное — реализуется, и пусть хоть одна мечта станет реальностью! — говорил Лось.

— Карррр! — радовалась укуренная Ворона.

— С Новым Годом, друзья! — сказал Волк, — давайте помнить о том, что Новый Год — всего лишь повод лишний раз оглянуться в прошлое и будущее, оценить сделанное и наметить цели. Всё, в конечном счете, в наших руках — простите, лапах! Только мы сами — творцы своей собственной жизни! И потому я уверен — всё будет именно так, как мы с вами сказали! С Новым Годом!

— С Новым годом!!! — хором ответили звери.

Взвился в зимнее небо ещё один праздничный салют. Где-то далеко танцевало в новогоднем хороводе стадо японских кенгуру, жались к костру улыбающиеся бешеные бодхисатвы, президенты разных стран обращались к своим согражданам с поздравлениями на сотнях языков, мчались по заснеженным просторам Деды Морозы и Санта-Клаусы всех мастей.

А за пределами всех измерений радостно смотрели в мир праздничные светящиеся суслики — и в коем-то веке никому не было до них дела, никто их не боялся.

Широким уверенным шагом двигался по планете Новый Год.

Сага о сусликах, часть VIII. Трансцедентное выходит на тропу войны

Алое тревожное солнце осветило Лес, обозначив начало очередного весеннего дня. Зажившие своей собственной неповторимой жизнью тени; настороженные, тревожные голоса медленно пробуждающихся ото сна птиц; тяжёлое, неуверенное дыхание заблудившегося северного ветра — всё буквально кричало, свидетельствовало: нечто страшное, необычайное, нелогичное должно вот-вот случиться...

* * *

Волк лежал в своей норе, угрюмо щурясь на пробивающиеся сквозь занавешенный вход лучи солнца. За зиму у входа собралось довольно много снега; от тепла, царившего в норе, он подтаял и образовывал грязные лужи. Эта грязь даже радовала Волка — она напоминала ему о весне, которая никак не хотела наступать...

— Эх, — вздохнул Волк и перевернулся на другой бок.

Неровными буквами на стене норы было выведено:

Каждый виновен

В том, что кончилось лето

Что солнце ушло

А опавшие листья

Гибнут в жёлтом и красном...

— Тьфу, — в сердцах сказал Волк, сам сделавший эту надпись ещё в начале сентября, — да сколько можно уже той зиме длиться? Скорее бы...

— Весна! Весна! — прервал его рассуждения пронзительный крик с улицы, — весна-а-а-а-а!

Маленький серый комок жизнерадостно верещащей плоти откинул полог и плюхнулся в лужу грязи у входа.

— Волк! Ты чего здесь киснешь? — громко пропищала Мышь, — вылезай наружу! Там весна пришла!

— А? — ошарашенно спросил Волк.

— Бэ! Весна! Весна!!! — воскликнула Мышь и бросилась прочь, разбрасывая в стороны маленькие комочки грязи.

— Весна? — недоумённо спросил Волк у пустоты и осторожно выглянул наружу.

Яркое солнце заливало своим дружелюбным светом просторы Леса. Скинувшие с себя белоснежный покров снега деревья голыми ветвями устремились вверх, словно потягиваясь после многомесячной спячки. В бесчисленных лужах отражалось голубое небо. Кое-где уже зеленели островки молодой травы.

— Весна! Весна! — раздавался голос Мыши, и эхо разносило его всё дальше и дальше.

— Однако, — сказал Волк обрадованно, — весна!

— Весна!!! — заорал он во всю глотку и огляделся.

В ближайших кустах что-то темнело и, кажется, шевелилось. Недолго думая, Волк поднял комок грязи и с размаху швырнул его туда. Раздалось недовольное ворчание.

Охотник молчит

Притаившись в засаде

И не знает он,

Что видна отовсюду

Куртка оранжевая! — продекламировал Волк, рассмеявшись, — Медведь, никак ты? Уже проснулся?

— Проснулся! — недовольно ответили из кустов.

— А чего смурной такой? — спросил Волк, — жрать охота, что ли?

— К чёрту жрать! — ответил Медведь, — пост, воздержание и благородный восьмеричный путь — вот что спасёт человечество!

— Угу, — согласился Волк, — восьмеричный путь — это здорово, конечно, но кого-нибудь сожрать я бы тоже не отказался... А чего ты в кустах-то уселся?

— Отстань, — раздражённо ответил Медведь, — я ищу позу, которая в наибольшей степени подходит моей внутренней свободе...

— Бу-бу-бу-бу! — перебил его Волк, — ну и сиди себе в кустах! А я пойду радоваться жизни! — и громко, нараспев, прочитал:

Желает понять

Что такое свобода

Глупый философ

Эй, чудак, оглянись —

Солнце такое жёлтое!

Не дождавшись ответа и ехидно хмыкнув, он сказал:

— Ну раз от тебя толку нет... впрочем, когда это он от тебя был? — пойду я кого-нибудь другого поищу, что ли... Эх, хорошо! Весна!

Где-то наверху запела птица. Волк вдохнул в грудь тёплого воздуха, улыбнулся, и, глядя на островок молодой травы перед собой, сказал:

Знать бы точно

Как этот мир устроен

Так и жизнь не нужна —

Но не дадут покоя

Мне травы зелёные...

Потом немного подумал, огляделся и добавил:

Где моё место,

Где среди этих красот

Мне себя обрести —

Не дождёшься ответа

От небес голубых!

— Буэк, — раздалось из ближайшего орешника. Небольшой пузырь, переливаясь на солнце всеми цветами радуги, огибая ветви, взлетел вверх и с едва различимым треском лопнул.

— О! — сказал Волк, — а это что у нас там такое? Никак, наш великий волшебник приход весны отмечает? А?

— Буэк, — ответил орешник.

Сидит под кустом

Непонятное что-то

Сидит и молчит

Расстроилось, видимо —

Не зря ж лицо синее... — сказал Волк.

— Буэк-буэк, — обиженно ответил орешник голосом Малаха Ге-Мавета, — слушай, Серый, ты заманал уже, дай опохмелиться спокойно. Весна только началась, а ты уже тут как тут со своими танка...

— Ну и ладно, — махнул лапой Волк, — раз вы все такие скучные, пойду я Бобра доставать... где он, интересно, прячется?

Бобёр обнаружился на берегу реки. Он сидел и грустно созерцал огромную бесформенную кучу снега. На глазах его блестели капельки слёз.

— Что случилось? Ты чего грустный такой? — спросил его Волк.

— Он погиб, — сказал Бобёр, указывая лапой на груду снега.

— Погиб? — переспросил Волк, подумал с секунду и выдал:

Фазан знает всё

И конец его близок

Вздрогнет тетива

И станет в глазах его

Весь мир фиолетовым...

* * *

— Почему «фиолетовым»? — спросил Бобёр.

— Не знаю, — пожал плечами Волк, — смерть носит фиолетовое... А кто, собственно, погиб?

— Мой снежный Будда. Его убила весна!

— Бронзовый Будда не пройдёт через плавильную печь, — сказал Волк, — куда уж тут снежному выёживаться... Тоже мне, нашел трагедию. Пора тебе переходить к более монументальным формам. Можем снова приготовить дзен-буддийскую кулебяку, в прошлый раз у нас славно получилось! Правда, ты опять станешь отвергать все мои инновации на корню...

— Да иди ты в жопу со своими инновациями! — возмутился Бобёр, — у меня шерсть дыбом встаёт, как только представлю, что может получиться, если все твои идеи воплотить в кулебяке...

— Ну Бобёр, — взмолился Волк, — ну внедри хотя бы половину, хоть треть, а? И звыняй за бездарность...

— Я думаю, — ответил Бобёр, — с кулебякой мы пока обождём. Моя чувствительная и ранимая психика очень тяжело переживает подобные эксперименты.

— Тогда, — сказал Волк, — ты можешь возродить скульптуру брачующимся ёжикам.

— Брр, — вздрогнул Бобёр, — идея, конечно, интересная... но боюсь я, как бы чего не вышло.

— Сусликов бояться — скульптур не ваять, — философски заметил Волк.

— Может, ты и прав, — протянул Бобёр, — но как быть с Барсуком? Он же опять, скотина, ржать будет...

— Ну и пусть себе ржёт, — сказал Волк, — он всё равно всегда смеется. По поводу и вовсе без оного.

— Хорошо, — согласился Бобёр, — ты меня уговорил. Пожалуй, я этим займусь.

* * *

И работа началась. В первый же день пришёл Барсук и обозначил своё присутствие громким смехом. Бобру пришлось пригрозить своему оппоненту буддификатором. Барсук сложился от хохота пополам и исчез из поля зрения на целых три дня.

На четвёртый день Бобёр стал замечать в грязи около скульптуры подозрительные следы. Ночью пятого дня он услышал странные свистящие звуки. На шестой день самые страшные его подозрения подтвердились. Суслики вновь облюбовали скульптуру в качестве объекта для медитации.

Работы пришлось на некоторое время прекратить. Ваять рядом с медитирующими сусликами Бобёр отказывался наотрез. Волк всё понимал и не настаивал. Барсук при всякой встрече ехидно посмеивался над неудавшимся скульптором.

К концу второй недели наступило относительное затишье. Следов у скульптуры поубавилось. Да и свистящие звуки по ночам перестали пугать обитателей Леса. Бобёр счёл это хорошим предзнаменованием и своим единственным шансом покончить с затянувшимся экспериментом...

* * *

— О, Резнор, как я тебя люблю! — сказал бурундук Аарон.

— О, Твигги, как я тебя люблю! — сказал динозавр Резнор.

Носорог Твигги застенчиво поковырял рогом землю и шумно чихнул.

— О, Аарон, как я тебя люблю! — сказала мышь Боб Дилан.

— А как я люблю вас всех! — сказала Долли Партон, — вы бы только знали!

— А ты иди в жопу, дура! — сказал динозавр Резнор, — ты вообще не из этой сказки!

— Но как же так, — обиделась Долли Партон, — ведь я же вас всех так люблю!

— О, Резнор, как я тебя люблю! — сказал динозавр Резнор и осёкся.

— То есть, я хотел сказать — о, Аарон, как я тебя люблю! — поправился он.

— О, Боб Дилан, как я тебя люблю! — сказал бурундук Аарон.

— О, Твигги, как я тебя люблю! — сказала мышь Боб Дилан.

— А как я вас всех люблю, — закатила глаза Долли Партон, — как же я вас всех люблю!

— Пошла вон, дура, — огрызнулся носорог Твигги, — ты вообще не из этой сказки!

— Но как же... — обиделась Долли Партон и заплакала.

— О, Аарон, как же я тебя люблю! — сказал носорог Твигги.

— О, Боб Дилан, я так тебя люблю! — сказал динозавр Резнор.

— Бля, — подумал Хорёк, — что это ещё за паноптикум мне снится?!

— О, Резнор, как я тебя люблю! — сказала мышь Боб Дилан.

— А я... — начала было Долли Партон, но её прервал слаженный хор голосов:

— Иди на хер, дура! Ты вообще не из этой сказки!

— О боже, — подумал Хорёк, и хотел было проснуться, но не успел этого сделать самостоятельно. Его разбудил ужасающий грохот. Что-то рушилось у реки, оттуда раздавались возбуждённые голоса и пронзительный, разрывающий ночную тишину хохот Барсука.

— А Долли Партон, бля, так никто и не любит! — подумал Хорёк и снова погрузился в сон.

* * *

— Бобёр! — кричал Волк, — отваливай на фиг! Второй сейчас тоже рухнет!

Бобёр с трудом балансировал на чудом уцелевшей половинке скульптуры.

— Добрачевались, — заметил Волк, — и какого чёрта ты пытался их доделать? Сразу надо было рушить!

— Много ты понимаешь в творчестве, — огрызнулся Бобёр, — ёжики должны размножаться! Это закон природы!

— Они у тебя пока не размножаются, а сокращают своё поголовье, — сказал Волк, — говорю тебе — вали оттуда! Он раскачивается уже!

— Хо-хо-хо-хо! — раздалось из-за кустов раскатисто.

— А тебя, Барсук, вообще никто не спрашивал! — огрызнулся Бобёр.

— Ха-ха-ха! — ответил Барсук.

— Бобёр, последний раз тебя прошу, — сказал Волк, — слезай!

— Сейчас, я только закончу эту иголку...

— Какая ещё, в жопу, иголка, — пробурчал себе под нос Волк, и в этот момент скульптура рухнула окончательно. Грохочущее эхо разнеслось по лесу. В небо взвились облака пыли.

— Ты жив? — спросил Волк, помогая Бобру выбраться из-под обломков. Тот кашлял и пытался стряхнуть с себя пыль.

— Я-то да, — ответил Бобёр, — а вот что стало с ёжиками?

— Да нет больше никаких ёжиков!

— Они умерли? — испуганно спросил Бобёр.

— Нет, — ехидно ответил ему Волк, — они живы! Просто они больше не брачуются! Смотри, вот всё, что от них... эй-эй, погоди, а это ещё что такое?

— Где? — оглянулся Бобёр.

— Да вот, тут буквы какие-то... что это?

Обломки рухнувшей скульптуры сложились в пыли в причудливую, но хорошо различимую надпись:

«Runtime error at address 000FFF».

— Что бы это могло значить? — недоумённо почесал затылок Волк.

— Не знаю, — пожал плечами Бобёр, — ошибка какая-то. Номер не указан.

— Какой ещё номер? — удивился Волк.

— Да, забей, — махнул лапой Бобёр, — опять суслики мутят...

— Ччч! — испугался Волк, — накличешь! Пойдём-ка отсюда подобру-поздорову...

— Ага, — согласился Бобёр, — кажется, мне срочно нужно напиться...

* * *

Голоса Бобра и Волка смолкли вдали. Воцарилась тишина. Даже пыль — и та улеглась. Всеобщее молчание нарушало только пение реки.

Странный коричневатый зверёк выскочил на поляну. Уселся на обломках скульптуры. Поцокал зубами. Пошевелил усами, нюхая ночной воздух. Огляделся. Покачал головой. Поднял к небу грустные бусинки глаз. И медленно растворился в воздухе.

Из кустов раздался испуганный хохот Барсука.

* * *

— А вот ты скажи мне, — заплетающимся голосом проговорил Бобёр, — скажи, Волк, в чём сущность дзен-буддизма?

Волк пожал плечами, покрутил пальцем у виска и залпом осушил свой стакан.

— Блин, — сказал Бобёр.

— Как ты его назовёшь? — спросил Волк, указывая на свой стакан.

— Во всяком случае, — заявил Бобёр, — я не стану называть это деревянным башмаком...

Волк, не говоря ни слова, перегнулся через костёр и ударил Бобра в глаз.

— Ах ты добрая старая бабушка! — возмущённо воскликнул Бобёр, подхватывая с земли палку.

— Стоять! — зарычал Волк, — стоять и бояться! Что это ещё за шуточки?

— Как можно добиться святости? — кричал Бобёр, размахивая палкой.

— Осторожнее! — сказал Волк, отодвигаясь.

— А если бы на десять тысяч миль вокруг на небе не было бы даже признака облака, что бы ты сказал об этом? — цедил Бобёр сквозь зубы, стараясь дотянуться до оппонента.

— Я сказал бы, — ответил Волк, — что это противоречит постулатам диалектического материализма. Где ты видел небо диаметром в десять тысяч миль?

— Постой, — сказал Бобёр, останавливаясь, — но как же так? Чем тебе не угодило небо?

— Тем, — заметил Волк, — что у нас категорически нет Гегеля, когда мы должны его иметь, и у меня нет еды всякий раз, когда я хочу жрать!

— Но что ты будешь делать, — угрожающе спросил Бобёр, — если на тебя нахлынет миллион объектов?

— Я надаю им по соплям. Каждому, — спокойно ответил Волк. — а ещё... Ещё я дам тебе в глаз. И вообще — иди ты в жопу со своим дзен-буддизмом! Саке остывает.

* * *

Лось, живая инкарнация Исаака Ньютона, стоял посреди опушки и вдумчиво пережёвывал прошлогоднюю траву. Рядом с ним неспешно прогуливалась укуренная Ворона. Взгляд её блуждал из стороны в сторону, не останавливаясь ни на чём дольше, чем на пару секунд.

— Так вот, — говорила Ворона, смешно растягивая отдельные слова, — ничего тут сложного нет. Технология предельно проста. Это тебе, Ньютон, не летающие яблоки!

— Много ты понимаешь в физике, — обиделся Лось.

— Много не много, а при моих занятиях этого вполне достаточно. Ты слушать-то собираешься, чувак?

— А я и так тебя внимательно слушаю, — сказал Лось, поправляя очки, — вот только одного до сих пор понять не могу — а зачем оно мне-то нужно? Что мне это даст?

— Как, — произнесла Ворона восхищённо, — это очень даже многое тебе может дать! Например, ты сможешь взглянуть на мир иным, свежим взглядом. Увидеть привычные вещи в радикально новом, преображённом, свете! Отбросить старые стереотипы и узнать, таким образом, нечто совершенно неожиданное! Вот у некоторых даже дар предвидения от этого открывается!

— Ну... — протянул Лось гнусаво, — во всякие там провидения, предвидения и прочие привидения я, положим, не верю. А вот насчёт всего остального... А что, я и правда смогу понять и узнать что-то новое? Например, про катающиеся шары и летающие яблоки?

— Видимо, да, — сказала Ворона, — почему нет?

— О, — сказал Лось, — тогда это будет очень даже интересный эксперимент. Я согласен. Давай, показывай свою технологию.

— Да тут и показывать-то особо нечего, — заметила Ворона, — всё элементарно! Смотри, вот это — косяк. Сейчас я его раскурю...

— Так, интересно, — сказал Лось, — а дальше что?

— Дальше, — ответила Ворона, делая первую затяжку, — повторяй за мной. Бери косяк и вдыхай дым поглубже в лёгкие... так, хорошо. Вдыхай, вдыхай, не бойся.

— Уу, — промычал Лось, затягиваясь, и тут же закашлялся.

— Ничего-ничего, — сказала Ворона, — это с непривычки. Попробуй ещё раз. И, самое главное, не забудь выдохнуть!

— И как? — спросила она через несколько мгновений, — что-нибудь чувствуешь?

* * *

— И всё-таки, — сказал Бобёр, опрокидывая ещё один стакан, — Волк, ты мне, конечно, друг, но истина, в натуре, дороже...

— О чём это ты? — ответил Волк и громко икнул.

Оба были уже в изрядном подпитии. Языки их ощутимо заплетались.

— Вот ты меня уважаешь? — спросил Бобёр.

— Ну, уважаю, — ответил Волк, — а к чему этот разговор?

— Так если ты меня уважаешь, — сказал Бобёр и ударил себя лапой в грудь, — если ты мне друг и меня уважаешь... вот тогда ответь мне на один вопрос. Ответишь?

— Базару нет, — сказал Волк, — какой базар? Ты мне, Бобёр, в натуре друг! Как не ответить? Отвечу! На всё отвечу!

— Тогда, — протянул Бобёр, — вот ответь мне на один простой вопрос... без всех этих наших дзенских выпендрёжей... простой вопрос. Кто такой Будда?

— Будда? — переспросил Волк, — это надо подумать!

— Подумай, — согласился Бобёр.

— Я думаю, — сказал Волк, затягиваясь папиросой, — Будда — это дыра в отхожем месте, вот!

— Не ново, — икнул Бобёр, — я же просил! Хреновый из тебя Риндзай! Давай ещё раз!

— Тогда Будда, — сказал Волк, глядя собеседнику прямо в глаза, — если ты хочешь знать... Будда — это всего-навсего полчища мёртвых канатоходцев. Вот! Полчища мёртвых канатоходцев. Просто целая куча мёртвых канатоходцев, лежащих на дне бездонной пропасти! В тумане! В облаках!

— Я не понял, — Бобёр прищурился, — это что за херню ты щас тут сказал? Я же просил — без всех этих вот метафор! Простым и незамороченным языком! Кажется, кто-то здесь меня всё-таки не уважает?

— Что? — возмущённо вскричал Волк, вскакивая на ноги, — я тебе сейчас покажу неуважение! Кто херню сказал? Это я херню сказал?!

* * *

— Мир скоро рухнет! Я это чувствую!

— Что?! — Ворона казалась напуганной.

Лось повторил.

— Мир скоро рухнет!

Его глаза закатились. Он пошатнулся.

— Что? — Ворона насторожилась.

Лось молчал, задумавшись.

— Алё, Лось!

— А? — Лось вздрогнул.

— Ты начал говорить...

— Ах, конечно. Итак, катающиеся...

* * *

— Я повторяю свой вопрос, — кричал Бобёр, сверкая пьяными глазами, — кто такой Будда, чёрт тебя возьми?

— Да пошёл ты в жопу со своим Буддой, — гневно сплюнул Волк.

— Ах так? Ну, сейчас ты у меня узнаешь глубину вод дзена, — сказал Бобёр, поднимая с земли буддификатор.

— Тоже мне, — усмехнулся Волк, — патриарх тут нашёлся. Да я таких патриархов пачками на обед имел!

— Мясоед, — процедил сквозь зубы Бобёр, — хищник! Вон из моей обители! Вон!

— Какой ещё, на фиг, обители, — сказал Волк, уворачиваясь от палки и попутно стремясь ударить своего оппонента в глаз, — в чём смысл дзен-буддизма?

— Получи мой сандзен! — яростно выдохнул Бобёр, проведя, наконец, успешный удар.

— Ах так! — разозлился Волк, — ну всё, хана тебе, ушлёпок волосатый! Сейчас ты у меня распустишься лепестками слив. И северным ветром улетишь... аааргх!

Товарищи повалились на землю, рыча и мутузя друг друга.

Барсук, случайно проходивший мимо, испуганно усмехнулся, обхватил лапами голову и поспешил прочь, дабы не попасть под горячую руку страстных поборников дзена.

* * *

— А? — сказал Лось, неожиданно приходя в себя, — что это было? Что здесь происходило?

— Ну ты даёшь, — восхищённо протянула укуренная Ворона, — сколько лет курю, но вот такого шоу не видела ни разу!

— А что я делал?

— Ты вещал! Что-то там о всепроникающих законах физики, об универсальности бытия и главенствующем положении естественных наук.

— Ничего не помню, — удручённо сказал Лось, — совершенно ничего! А о летающих яблоках и катающихся шарах ничего не было?

— Ничего нового, — сказала Ворона, — совершенно ничего. Всё то же самое.

— Ну вот, — расстроился Лось.

— А ещё ты говорил о том, что миру грозит скорая гибель. Что грядет конец света, что Бог открыл тебе глаза и изменил твою жизнь...

— Бог изменил мою жизнь? — Лось наморщил лоб, — нет, решительно ничего такого не вспоминается! — он раздосадовано покачал головой.

— Да, — рассмеялась Ворона, — говоришь, Бог изменил твою жизнь? Только изменения ты, как я погляжу, не сохранил!

— Нда, — грустно сказал Лось.

— Ещё будешь? — спросила укуренная Ворона.

— Да нет, — покачал головой Лось, — какой в этом толк? Может быть как-нибудь в другой раз...

— Ну, как знаешь, — сказала Ворона, — если чего — обращайся! А я полетела! Пока не отпустило!

Лось остался в одиночестве. Меланхолично жуя траву, он спросил у пространства:

— А что, собственно, дал я миру?

Пространство помолчало немного, а затем ответило ему криками с соседней лужайки:

— Поцелуй мой посох!

— Имел я твой дзен!

* * *

Возня продолжалась. Сквозь пыхтение, сопение и вскрики иногда пробивались обрывки фраз:

— Ты — дырка в заднице Сузуки!

— Что такое, скотина, я тебя спрашиваю, смысл тайной передачи на востоке и западе?!

— Я тебе сейчас покажу «передачу»! Так передам, да ещё поддам!

В этот момент на дереве что-то зашевелилось, засопело и, внезапно, с пронзительным криком полетело вниз, ломая ветки.

Волк и Бобёр от неожиданности даже перестали драться.

— Так, спокойно, — сказал Волк, — быстро закосили под трезвых. Что это было?

— Не знаю, — ответил Бобёр.

Оба уставились в темноту.

— Э-э-э-э, ваше здоровье! — ответила темнота голосом великого волшебника Малаха Ге-Мавета.

— А что, собственно, здесь у вас происходит? — спросила темнота голосом Лося с противоположной стороны опушки.

Через несколько мгновений оба вопрошающих оказались в круге света.

— Бобёр, Волк! А что вы делаете сегодня вечером? — спросил Малах Ге-Мавет, отряхиваясь.

— Вообще-то, уже давно вечер, — заметил Бобёр.

— Вот я и спрашиваю — что вы делаете?

— Мы спорим о дзен-буддизме, — сказал Волк, потирая ушибленную челюсть.

— Бросайте вы это! — махнул рукой Малах Ге-Мавет, — дзен-буддизм давно уже не актуален! Сегодня вечером я хочу показать вам нечто особенное! Это будет совершенно новый шаг в науке и магии! Моё имя навеки останется в анналах цивилизации! Тебя, Лось, это тоже касается!

— Что меня касается? — спросил Лось, — анналы? Не хочу тебя обидеть, но моё имя там уже и без того присутствует... давно и прочно.

— Причём здесь какие-то аналы? Чем он собирается заниматься? — испуганно прошептал Волк Бобру.

— Не аналы, а анналы, дурак! — вполголоса ответил Бобёр Волку, — а вот каким местом он решил туда войти — это мне и самому интересно...

— Страсти какие, — содрогнулся Волк.

— Сегодня вы станете свидетелями, — витийствовал волшебник, — вне всяких сомнений, величайшего момента в истории человечества! Я давно уже подбирался как разгадке главного таинства природы — происхождения жизни, и сумел, наконец, решить эту задачу! Сегодня я собираюсь синтезировать голема и приглашаю всех вас в свою лабораторию! Вы должны быть свидетелями этого поучительного и уникального в мировой истории эксперимента!

— А, так вот чего ты нажрался-то так? — ухмыльнулся Волк.

— С чего это ты взял, что я нажрался? — Малах Ге-Мавет настороженно взглянул на Волка.

— Ну как? А с дерева кто только что свалился?

— А, это... Это я всего лишь упражнялся в древнем, но изрядно подзабытом мной искусстве равновесия!

— Хорош врать-то, — усмехнулся Бобёр.

— Много вы понимаете, — обиделся великий волшебник, — да если хотите знать, искусство равновесия — это один из самых важных компонентов профессиональной игры на гобое!

— Прости, Малах, — сказал Лось, — но я что-то не понимаю... Как игра на гобое связана с равновесием?

— Вот я говорю, — сказал Малах Ге-Мавет, — что вы ничегошеньки в этом не понимаете! А как, по-вашему, заклинать танцующий кимберлит, не умея толком держать равновесия? Эх, молодёжь... Вот когда я учился... Впрочем, как я учился играть — это совершенно отдельная и очень интересная история. Пожалуй, я вам её расскажу...

— А может, не надо? — испуганно спросил Бобёр.

— Надо! — отрезал Малах Ге-Мавет, — негоже предавать забвению древние традиции! Вот, слушайте все. Называется эта история «Грязные игры на гобое».

— А почему они грязные? — рассмеялся Волк.

— Слушай, и всё узнаешь, — ответил Малах Ге-Мавет.

— А как же эксперимент? — осведомился Лось.

— Да, точно, — вспомнил великий волшебник, — ну ничего. Давайте прямо сейчас и отправимся в мою лабораторию. А по дороге я вам как раз и расскажу... Итак, это было лето шестьдесят третьего года... все тогда ещё называли меня «Бэйби»...

— Как-как тебя называли? — захрюкал от смеха Бобёр.

— Ха-ха-ха-хо! — подал из кустов голос Барсук.

— Бэйби, — невозмутимо ответил Малах Ге-Мавет, — и не фига тут ржать! Вы слушать-то будете?

* * *

— Итак, это было лето шестьдесят третьего года. Тогда все называли меня Бэйби, и мне не приходило в голову этому возражать. Мы с папой и мамой приехали в один пансионат на берегу моря, чтобы отдохнуть.

— А что, — встрял Волк, — у тебя были папа и мама?

Все посмотрели на Волка изумлённо.

— Я что-то не то спросил? — нахмурился Волк.

Все промолчали, а Малах Ге-Мавет продолжил:

— Развлечений там было: раз, два и обчёлся, но мне вполне хватало. Я тогда был ещё совсем молодым и зелёным, смотрел на мир наивными глазами шестнадцатилетнего подростка и только-только начинал изучать магию. Интересоваться девочками и выпивкой мне и в голову не приходило — я был очень послушным и правильным мальчиком.

Мы с родителями чудесно проводили время — ходили на рыбалку, участвовали во всяких дурацких конкурсах и рисовали. А ещё в том пансионате подрабатывала группа из двух гобоистов — парень и девушка неземной красоты. У них был с собой небольшой ручной кимберлит — и они развлекали публику тем, что заставляли его плясать. Играли они, надо сказать, бесподобно.

Девушка та мне понравилась, но в мою сторону она даже не смотрела. Да я и не претендовал. Ещё бы — кто она, а кто я? Обычный ботаник-студент, которые тысячами слоняются по любым пансионатам. Куда уж мне? К тому же, рядом с ней всё время находился этот парень-гобоист, настоящий красавец.

Но вот однажды, когда мои родители уже легли спать, я гулял по берегу и думал о своей любви, которой никогда не суждено осуществиться. И тут я услышал откуда-то волшебную, чарующую мелодию гобоя. Я пошёл на звук, и увидел вдалеке группу людей. Я притаился в кустах и стал наблюдать за ними.

Это была та самая пара гобоистов, и ещё несколько музыкантов из пансионата. Представляете, они заклинали дикий кимберлит! Это было что-то неслыханное! Там из земли выходило несколько кимберлитовых трубок, вот они и выманивали его наружу. Это было прекрасно!

От неожиданности я охнул и тем самым выдал себя. Музыканты нашли меня и очень испугались. Ведь если бы я рассказал об увиденном кому-то ещё, их бы всех с позором выгнали с работы.

К счастью, среди музыкантов оказался и один мой знакомый — парень из пансионата, я как-то разговаривал с ним о магии. Я уверил его, что никому не собираюсь ничего рассказывать, и убедил его разрешить мне остаться — так сказать, разделить ответственность.

Гобоисты возобновили свою игру. Я сидел, как заворожённый, а мой знакомый, тем временем, рассказал мне о главной паре. Их звали Джоня и Пеня. Оказалось, что они вовсе не парень и девушка, а всего лишь друзья детства. Джоня и Пеня вместе учились играть на гобое и заклинать кимберлит.

— А почему Джоня такой грустный? — спросил я. Гобоист действительно казался каким-то потерянным и погружённым в себя.

И тогда мой знакомый шёпотом поведал мне историю. Оказалось, у этой пары в следующий четверг должны были состояться какие-то крутые состязания по заклинанию кимберлита, от которых зависела вся их дальнейшая карьера. Но по несчастливой случайности, Джоню как раз скрутил жесточайший приступ геморроя. Такое то и дело случается почти со всеми гобоистами.

— Я договорился с одним знакомым проктологом, — нашёптывал мне мой знакомый, — но он может принять его только в четверг! Представляешь, какая незадача?

— И что же, неужели некому его заменить? — спросил я.

Увлёкшись, я задал свой вопрос слишком громко. В наступившей тишине все смотрели на меня.

— Уж не хочешь ли ты выйти ему на замену, умник? — ехидно спросила меня Пеня.

— Да что вы, — испуганно заикаясь, пролепетал я, — я ведь даже на блок-флейте играть не умею!

— А что? — спросил Джоня, глядя на меня с уважением, — по-моему, неплохая идея!

— Ты посмотри на него! — скривилась Пеня, — он ведь сам говорит, что даже на блок-флейте играть не умеет!

— Но ведь ты, — возразил ей Джоня, — лучший учитель на всём побережье! А у парня явно есть задатки! Инициативу следует поощрять!

Она всё-таки взялась меня учить. Задача не из лёгких — мне ведь нужно было не просто освоить азы, а выучиться играть мастерски! И всего лишь за несколько дней!

За учением мы проводили с Пеней все дни напролёт. Самым сложным мне казалось упражнение на бревне. Настоящий заклинатель кимберлита должен уметь держать равновесие в любой ситуации — вот Пеня и заставляла меня играть на гобое, стоя на бревне, на другом конце которого плясал её ручной кимберлит. Я то и дело валился в грязь. Вот поэтому я и называю эту историю «грязные игры на гобое».

Пеня оказалась действительно отличным учителем, а я — способным учеником. К тому же, между нами возникло и нечто большее... Я был на седьмом небе от счастья!

Родители, разумеется, нашей связи не поощряли — какой там! Я, подающий надежды студент, пай-мальчик — и связался с какими-то гобоистами! Но мне уже было всё равно.

Когда пришло время состязания, я уже неплохо справлялся со своим инструментом. Выступили мы просто великолепно. Карьера Пени была спасена. В родной пансионат мы возвращались с гордо поднятыми головами, безмерно довольные собой.

Но по возвращению нас поджидало несчастье. Видите ли, в чём дело... У Джони не было денег на операцию, и я, движимый самыми лучшими побуждениями, одолжил у отца двести пятьдесят монет и отдал их гобоисту. Тем самым я заработал безмерное уважение у всей тусовки, благодарность Джони и восторг Пени. А вот проктолог оказался шарлатаном. Он вообще, как выяснилось потом, и не проктологом был даже, а и вовсе — ветеринаром. Одним словом, с операции Джоня вернулся совершеннейшим инвалидом. История эта в один момент стала известна всему пансионату. Отец, мигом сообразивший, куда пошли его деньги, был вне себя от бешенства. Бог весть, что он только себе вообразил...

Естественно, во всем обвинили Пеню. В сложившейся ситуации у нас с ней оставался только один выход — бежать... Мы и убежали. Так я порвал всякую связь с родителями и вошёл во взрослую жизнь. Магии мне пришлось обучаться совершенно самостоятельно. Но это уже совсем другая история... А вот и моя лаборатория! Добро пожаловать.

* * *

В лаборатории было темно, только в самом её центре таинственно светился зеленоватым какой-то странный цилиндр из толстого стекла. В помещении явно кто-то был — откуда-то из глубины доносились приглушённые женские голоса, слышались подозрительные ахи и вздохи.

— Это у тебя что? — спросил Волк, напряжённо вслушиваясь.

— Это, — важно сказал Малах Ге-Мавет, указывая на цилиндр, — моя гордость! Мой инкубатор для големов!

— Да нет, — отмахнулся Волк, — я не об этом...это-то всякому идиоту ясно. Кто у тебя там? Кажется, там кто-то занимается... — он сделал характерное движение тазом, — этим самым делом... ну, вы меня все поняли.

— А, это... — произнёс Малах Ге-Мавет и густо покраснел, — не обращайте внимания.

— А всё-таки?

— Ну... — волшебник смущённо опустил глаза, — это... это феи-лесбиянки. Вот.

— Феи-лесбиянки? — изумился Бобёр, — откуда они взялись?

— Да вот... — Малах Ге-Мавет поковырял кончиком сапога пол, — из сна вчера материализовались... ума не приложу, что теперь с ними делать.

— Дорогая, — послышался из темноты томный женский голос, — там кто-то, что ли, опять пришёл?

— Ах, — с придыханием ответил ей другой голос, — Гея, родная моя, прошу тебя, не отвлекайся... ооох... тут всегда кто-то приходит... пожалуйста, сильнее, сильнее!

Малах Ге-Мавет наклонился во тьму и щёлкнул выключателем.

— Твою мать! — одновременно воскликнули два женских голоса.

Вошедшие во все глаза смотрели на представшее им зрелище. На столе, в объятиях друг друга лежали две крохотные, не больше ладони, совершенно обнажённые девушки.

— Ну, — яростно спросила одна из них, — чего уставились? Никогда женщин не видели?

— Таких — нет, — честно ответил Лось и сглотнул.

— Ну и дурак, — отрезала фея и повернулась к своей подруге, — так, Гея, любимая моя, на чём мы с тобой остановились?

— Ох, — вдохнула вторая, — Гея, зайчик мой, эта сволочь волшебник опять испортил нам чрезвычайно романтичный момент!

— Ну и чёрт с ним, — сказала фея, — кажется, моё желание теперь только распаляется!

И она прильнула губами к обнажённой груди своей подруги.

— Ох, — застонала та, — ещё! Ещё! Ниже, Гея, прошу тебя, ниже! Аах! Сильнее, сильнее! О! О! Гея, любовь моя, иди ко мне!

— Тьфу, — сказал Волк, с трудом отводя взгляд, — ну и хрень же тебе снится!

Волшебник только пожал плечами.

— Что-то я не понял, — сказал Бобёр, — а как их зовут?

— Вот эта чёрненькая сверху, — сказал Малах-Ге Мавет, — Гея. А та, что внизу — тоже Гея.

— Две Геи? — спросил Волк.

— Да, — ответил волшебник, — да фиг с ними! Они тут весь вечер куролесить будут, пока не уснут. Что же нам, эксперимент теперь отменять? Лучше поглядите вот сюда!

— А что туда смотреть? — усмехнулся Бобёр, — ну, цилиндр. Ну, из стекла. Ну, светится как-то странно. А суть-то в чём?

— Суть в том, — торжественно заявил Малах Ге-Мавет, — что сегодня утром я добавил туда исходные ингредиенты, необходимые для жизни...

— Это какие же? — заинтересовался Лось.

— Не скажу, — ответил Малах Ге-Мавет и почему-то снова покраснел, — это — великий секрет!

— Ну хорошо, — сказал Бобёр и хихикнул, — а дальше что?

— Ровно в полночь, — к волшебнику снова вернулись торжественные интонации, — я свяжу их особым заклинанием, и здесь, в этом самом инкубаторе, впервые в мире зародится жизнь, созданная искусственным образом! Жизнь, всецело покорная моей воле!

— А до полуночи осталось, между прочим, всего две минуты, — заметил Лось, поглядев на часы.

— Да, Малах, — согласился Волк, — давай не будем терять времени! Валяй, читай своё заклинание!

— Так, — сказал Малах Ге-Мавет, — теперь прочувствуйте всю важность момента! И это... лучше отойдите к стене, мало ли чего.

Наступила тишина, прерываемая только неуместными стонами двух фей-лесбиянок. Звери молчали. Великий волшебник Малах Ге-Мавет вышел на середину комнаты. Лицо его ожесточилось, осанка выпрямилась, всяческий налёт хмеля, казалось, покинул его. Он воздел руки к небу, став похож при этом на жреца какого-то культа.

— Кубания каброта, — сказал волшебник невероятно низким голосом, — бамбарбия киргуду! Аллес капут! Аллес! Аллес! Аллес! Люге!

В стеклянном цилиндре что-то сверкнуло, и он заполнился густым белым туманом. Свет в комнате потускнел, и даже вздохи лесбиянок, казалось, стали тише. Запахло серой и, почему-то, мочой.

— По-моему, получилось, — выдохнул Малах Ге-Мавет.

В цилиндре что-то щёлкнуло и туман рассеялся.

— О, нет, — испуганно сказал Волк.

— Мама, — сказал Лось.

— Это же... — дрожащим голосом произнёс Бобёр и закрыл глаза.

— Сусли-и-и-ик!!! — хором заорали звери.

— Что? — удивлённо произнёс великий волшебник, оглядываясь по сторонам, — как суслик? Где суслик?

Суслик сидел посредине стеклянного цилиндра и смотрел на собравшихся коричневатыми бусинками глаз. Он пошевелил усами, чихнул и громко произнёс:

— Верую во Малаха Ге-Мавета, единого и неделимого, подарившего мне жизнь!

— Мама, — сказал Лось. Глаза его закатились, и он упал без чувств.

Волк и Бобёр жались друг к другу и испуганно дрожали. Малах Ге-Мавет так и стоял посредине комнаты, пялясь во все глаза на цилиндр, словно до сих пор не верил в происходящее.

На боку у Суслика, меж тем, появился огромный, отвратительного вида чёрный пузырь. Он всё рос, рос, а потом с треском лопнул и рядом появился ещё один суслик.

— Верую во Малаха Ге-Мавета, единого и неделимого, подарившего мне жизнь!

Пузыри теперь росли у обоих сусликов.

— Малах, — испуганно сказал Волк, — ты уверен, что всё было правильно?

— Теперь уже нет, — сказал волшебник, — кажется, что-то пошло не так.

— Ты можешь их уничтожить? — спросил Бобёр.

— Нет, — покачал головой Малах Ге-Мавет, — об этом я как-то не подумал. Да и как уничтожить сусликов?

— Верую во Малаха Ге-Мавета, единого и неделимого, подарившего мне жизнь! — раздался из-под стекла слаженный хор.

Сусликов в цилиндре всё прибавлялось и прибавлялось.

— Гляди, — еле слышно произнёс Волк, — они размножаются почкованием! Они всё размножаются, размножаются и размножаются!

— Да, — сглотнув, сказал Бобёр, — это просто оргия какая-то!

— Малах, — сказал Волк, — ты уверен, что стекло выдержит?

— До какого-то момента я был в этом уверен, — произнёс волшебник, — но теперь...

— Тогда нужно срочно приводить в чувство Лося и бежать!

— Что, — спросил Лось, открывая один глаз, — они всё ещё плодятся?

— Верую во Малаха Ге-Мавета, единого и неделимого, подарившего мне жизнь! — непрерывно раздавалось из инкубатора.

— Тогда я ещё полежу, — сказал Лось, и снова закрыл глаза.

— Не время лежать! — завопил Бобёр, — драпать надо! Драпать!

— Ничего не выйдет, — грустно сказал Волк, возившийся у входа, — тут дверь заклинило.

— Как? — спросил Бобёр.

— Наглухо, — ответил Волк.

— А вышибить её нельзя?

— Нет, — опустившимся голосом сказал Малах Ге-Мавет, — никак её не вышибить. Я очень хорошее заклятие на неё наложил.

— Ну что же ты... волшебник... — грустно сказал Бобёр, — теперь мы все тут погибнем!

В инкубаторе бесновалось уже не менее пятидесяти сусликов, и каждый из них тут же порождал себе подобного. Это и впрямь была самая настоящая оргия.

— Верую во Малаха Ге-Мавета! Верую во Малаха... Верую... — непрерывно доносилось оттуда.

Некоторая часть сусликов, похоже, перестала почковаться. Они сгрудились в одной части инкубатора и тихо переговаривались о чём-то, шевеля усами и изредка кидая восхищённые взоры в сторону волшебника.

— Три-четыре! — вдруг раздалось из-под стекла.

— Кто, скажите, нас родил на свет? — запел один из сусликов хорошо поставленным голосом, — наш Ма-а-лах Ге-Мавет!

И другие суслики хором подхватили:

— Наш Ма-а-лах Ге-Мавет!

— Кто, скажите, даст на всё ответ? Наш Ма-алах Ге-Мавет!

— Наш Ма-а-лах Ге-Мавет!

— Какой кошмар, — сдавленным голосом произнёс Волк.

— Наш Ма-а-лах Ге-Мавет!

Внезапно что-то в цилиндре треснуло особенно сильно. Суслики прервали песню, а те, что почковались, даже прервали на миг это занятие. Все они смотрели на огромного чёрного суслика, что сидел посередине и злобно оглядывался по сторонам.

— Нет дона кроме Хуана и Кастанеда — пророк его! — яростно выкрикнул он, потрясая лапами.

В инкубаторе воцарилась тишина.

Суслик злобно поглядел на Малаха Ге-Мавета, обнажил зубы и бросился к стеклу.

— You fucking crazy son of a bitch! — кричал он, барабаня лапами по стенкам цилиндра и скрежеща зубами, — you moron! You’re shity bastard of a lusty whore!

Великий волшебник испуганно попятился.

— Kukjavel! — бесновался суслик, — Den kate javeln skulle kunna knulla sin egen syster! Ta dig i hacken, forbannade fitta! Kyss mig i arslet! Su puta madre, hijo pute! Que te jodan, jodido capullo, maricon, cabron, jodido mierda, acojonado cono!

— Imbecile maladroit! — присоединился к нему ещё один, — jeune demoiselle! Pourriture de tapette, tres pejoratif !

— Kerzh da sutal, kac’her ! — орал чёрный суслик, — sac’h kaoc’h ! Sac’h kaoc’h !

— Иссыктен чоху, — добавил кто-то из глубины инкубатора.

* * *

— Отвергаем! Отвергаем! — кричали суслики, раскачивая стекло, — отвергаем! Нет дона кроме Хуана и Кастанеда — пророк его!

Поскольку почкование не прекращалось, инкубатор был уже переполнен. Суслики громоздились один на другого, жались к стеклу, пищали и матерились.

— Отвергаем! Отвергаем! Отрицаем Малаха Ге-Мавета!

— Сейчас он у нас станет делимым и множественным! — кричал чёрный суслик.

— Отвергаем! Отвергаем!

Стеклянный цилиндр раскачивался и хрустел.

— Малах, — испуганно произнёс Волк, — это же твоё творение! Сделай с ними что-нибудь!

— Что я с ними могу сделать? — недоумённо спросил волшебник.

— Не знаю, — ответил Волк, — взови к их гражданской ответственности! Или отвлеки их как-нибудь! А я пока постараюсь открыть дверь!

— Гм, — сказал Малах Ге-Мавет, — ну ладно...

— Граждане суслики! — стараясь перекричать гвалт, начал он, — к вам обращается ваш создатель!

— Создатель? Да пошёл ты в жопу, создатель! — закричали суслики.

— Согласно общепринятым магическим законам, — вещал волшебник, — вы, как творения моего духа, должны повиноваться мне...

— К чёрту законы! — вопили суслики, — к чёрту порядок! К чёрту творца! Тащи свой гобой, мы его тебе в задницу запихаем!

И суслики с утроенной силой начали биться о стенки инкубатора.

— Стекло долго не протянет, — заметил Бобёр.

— Аааах! — хором воскликнули суслики и разом навалились на перегородку, отделявшую их от внешнего мира.

— Малах! Бобёр! — закричал Волк, распахивая дверь, — бежим! Лось, чего разлёгся? — и Волк пнул его по лапе.

— А? — вскочил на ноги Лось.

— Бежим!

В этот момент толстое стекло инкубатора не выдержало и, пронзительно зазвенев на прощание, разлетелось на тысячи осколков. Поток сусликов устремился наружу.

— Свобода! — кричали они.

* * *

Весь лес переполошился, с летающими птицами, зверями быстроногими и гадами ползущими, — и стон, и рёв, и гул!

* * *

Укуренная Ворона задумчиво скользила над лесом в густом ночном воздухе. Лунный свет серебрился в её перьях, острые иголки звёзд пронзали бескрайние просторы небосвода, где-то далеко внизу ветер играл с ветвями деревьев, задумчиво напевая какие-то растаманские мелодии. Вороне было хорошо, и её одолевали пацифистские настроения.

— Нет ядерной войне! Нет ядерной войне! — протяжно каркала она, и голос её разносился над лесом.

Внезапно что-то внизу привлекло её внимание. Что-то с шумом ломилось сквозь лес, поднимая клубы пыли, ломая ветви и шумно галдя.

— Нет ядерной войне! — крикнула укуренная Ворона и пригляделась.

— Нет ядерной войне? — задумчиво каркнула она. В лунном свете ей показалось, что поляна внизу кишит сусликами.

— Нет ядерной войне... — Ворона снизилась.

— Нет ядерной войне!!! — истерично завопила она, разглядев происходящее в деталях, — нет ядерной войне! Нет ядерной войне! Нет ядерной войне! Или всё же да?! К-к-кар! Да ядерной войне! Да ядерной войне! Да! Да! Да!!! — и, испуганно перекувыркнувшись в воздухе, Ворона устремилась прочь от земли.

Суслики разбредались по лесу.

* * *

Суслик брёл по ночному лесу, то и дело натыкаясь на деревья. Ему было нехорошо: его тошнило, в глазах всё расплывалось и страшно хотелось раскуриться. В отчаянии он пытался жевать траву, но это не помогало — образ самокрутки с марихуаной всё равно не желал покидать его сознания. В ярости суслик то и дело бросался на коряги и пни, молотя по ним когтистыми лапами; пытался жевать землю и грызть камни, надеясь хоть таким образом справиться со своей зависимостью — но всё было тщетно.

Внезапно на его пути возникло огромное раскидистое дерево: и не поймёшь так сразу, то ли ясень, то ли ёлка покосившаяся. У самой земли было большое дупло, но вход в него преграждала огромная доска, на которой кривыми буквами было выведено: «Парикмахерская» а чуть ниже, помельче и другим почерком было приписано: «закрыта».

Суслик постучал по доске.

— Кто там? — спросили изнутри.

Суслик изумился и не нашёл, что ответить.

— Валите все на хер, — раздалось из дупла, — никого нет, парикмахерская закрыта!

— А кто тогда говорит? — подозрительно спросил суслик.

— С вами говорит автоответчик, — объяснили изнутри.

— Какой ещё автоответчик? — разъярился суслик и начал с разбегу биться в доску головой.

— Так, Волк, — сказали внутри, — кажется, твоя идея не сработала. Надо драпать.

Доска отлетела, и суслик ввалился внутрь.

— Хм, — сказал он, — действительно, никого... А где же автоответчик?

Молчание было ему ответом.

Суслик огляделся. Внутри было пусто, просторно и немного сыро. Пахло смолой и шишками. В том, что заменяло дуплу потолок, была дыра, уходившая куда-то вверх — из неё сыпалась труха и опилки. На полу валялся перочинный ножик.

— Хм, — сказал суслик, поднимая и отряхивая нож, — хреново у вас тут всё обустроено. Никакого, понимаешь, сервиса. Полнейшая антисанитария и беспредел.

— А впрочем, — сказал он, подумав, — и так сгодится. Будем считать, что у них тут самообслуживание.

Суслик провёл ножом по своей голове, срезав здоровенный клок шерсти.

— Тьфу, чёрт, — сказал он, — теперь придётся бриться налысо.

И, напевая что-то себе под нос, он стал срезать с головы один клок за другим.

— Я — скинхед! — сказал суслик и погрозил дыре в потолке когтистой лапой.

* * *

— Тьфу, — сказал Бобёр, выплёвывая кусочки дерева, — тоже мне, нашли себе графа Монте Кристо!

— Но мы выбрались, — сказал Волк, спрыгивая с ветки на землю, — кто бы мог подумать?

— Кстати, — спросил Малах Ге-Мавет, — что это была за идея с парикмахерской?

— Ну, понимаешь, — ответил Волк, — главное — это дезориентировать противника! Кто бы стал искать нас в закрытой парикмахерской?

— Откуда вообще в лесу взяться парикмахерской? — спросил Лось, — помогите мне спуститься отсюда! Лоси не созданы для того, чтобы по деревьям ползать!

— Жить захочешь — и не так раскорячишься, — философски заметил Волк.

— А ну стоять, акинау шешенам... — раздалось из кустов.

— Что там такое? — испугался Лось.

— Аузынын жап, котакпас! — сказал суслик, въезжая в круг света на велосипеде, — ща я тебя убивать буду! Мен сенi сыккым келедiм!

— Тихо, — сказал Бобёр, — не двигаемся, может, он нас не заметит.

— Я тебе, шошка, сейчас покажу йоптваюмать, суда иди, да? — агрессивно произнёс суслик, отбрасывая велосипед в сторону — понял, да?

Волк, не говоря ни слова, с размаху пнул суслика по лапе.

— Оу! — взвыл Суслик, — оу, шешен, котынды жырттым, козыгды шыгарам оййопттваюмать, жаханнамы шайтан!

— Ну ты герой, — восхищённо сказал Бобёр.

— Валим отсюда, — ответил Волк, — и чем быстрее — тем лучше!

* * *

Молодой бешеный бодхисатва вышел на пригорок и огляделся — пасущиеся под горой суслики продолжали грызть траву. Бешеный бодхисатва недоумевающе оглядел происходящее и хмыкнул — суслики продолжали грызть траву. Бешеный бодхисатва глубоко затянулся, злорадно ухмыльнулся и скрылся в кустах — суслики обернулись, задумались...

* * *

— Сколько их там? — спросил самый старый бешеный бодхисатва.

— Ровно десять тысяч и один, — ответил ему молодой бодхисатва.

— Многовато, — покачал головой старый, — как бы не пришлось Али-Бабу на помощь звать!

— Да ерунда, — махнул рукой молодой, — нас тут сорок тысяч, как-нибудь сами справимся... Да и где Али-Бабу сейчас найдёшь посреди ночи, когда его уж сколько лет ищут — и так до сих пор никто и не нашёл...

Десять тысяч и один суслик паслись у пригорка в густой траве. Они радовались жизни. Они чувствовали себя королями вселенной. Они прыгали, кувыркались, пели песни и танцевали в лунном свете. Лес притих, лес был сломлен и покорён — все попрятались и никто не смел им перечить... Жизнь была прекрасна.

Но хрустнула в темноте ветка. Закаркала где-то в небе испуганная Ворона. Луна спряталась за тучи, чтобы не видеть кошмара, творящегося на земле.

И когда из леса, беспечно улыбаясь, один за другим, глубоко затягиваясь, вышли сорок тысяч бешеных бодхисатв, суслики поняли, что нечто всё-таки ускользнуло от их внимания. Но менять что-то было решительно поздно...

И на этом мы могли бы остановиться, и не вести своё повествование более — ведь всё и без того стало понятно всем — даже сусликам... Но нелёгкая обязанность беспристрастных летописцев вынуждает нас всё-таки идти дальше. И мы просто обязаны описать, как бодхисатвы спустились с горы и взяли сусликов в кольцо. А затем двадцать тысяч и два бешеных бодхисатвы вошли в круг, и начали хватать сусликов — один бодхисатва за передние лапы, другой — за задние... так, что каждой паре досталось ровно по одному суслику. Другие же девятнадцать тысяч девятьсот девяносто восемь бодхисатв стояли в это время вокруг и зевали... вернее, контролировали ситуацию. А затем, словно по команде, одновременно, каждый из двадцати тысяч и двух бешеных бодхисатв потянул свою половинку суслика к себе... Десять тысяч и один суслик завизжали, разрываемые пополам... и, разумеется, погибли. Бешеные бодхисатвы делают всё на совесть.

* * *

Три суслика сидели на пригорке и смотрели куда-то вверх.

— Нет, фы только похлядите на это небо, — заметил один суслик, — какие тущи! Какие мощные тущи собираютса фон там, на хоризонте! Храсота, да и толко!

— Оу, шайтан, — согласился второй, — есьжи, очень, очень хароший тучи!

— Да разве ж можно в таких терминах изъясняться! — заметил третий, — фу, как прозаично! Как мелко, как, я бы даже сказал, низменно! Хороший! Да что ты понимаешь! Это же не просто тучи, это — целая поэма! Глядя на них, я вспоминаю всех своих друзей! Всю свою молодость! Всё, о чём я когда-то мечтал и к чему стремился!

— Решително ни панимайт, хде ты там такое углядель! Эти тущи савсем не пахожи на мой мама! Мой мама был савсем-савсем другой! Это же просто облака!

— Оу, шешеннам, да он просто выдумывает, есьжи? Какой надо быть, есьжи, дурак, чтобы такой придумать, да? Сматри в небо, балбес, да? Это же просто облака, есьжи, нет, да?

— Ничего вы не понимаете, — грустно вздохнул суслик, — это не просто облака. Когда я гляжу на небо, я всегда вспоминаю молодость...

— А хто это там визжайт? — насторожился другой суслик, — это не наших ли друзей убивайт? Щто вапще праийсходить?

— Оу! Туда пайдем, да? В жёп тучи!

— Нашим друзьям, увы, уже не поможешь, — суслик смахнул слезу, — так давайте же поглядим ещё раз вверх, посмотрим на тучи и вспомним, какими замечательными кен... простите, сусликами, были наши друзья! И выпьем за их память!

* * *

— О, это ужасно! Это так ужасно! — сказал маленький суслик, и расплакался, то и дело прижимая полу своей чёрной накидки к глазам.

— Сосий, — строго сказал самый крупный суслик, — сейчас же перестань плакать! Слезами тут делу не поможешь!

— Но как же так, Юхан! — сказал ему другой суслик, тоже закутанный в чёрное, — ведь они же все погибли! Эти звери разорвали их на части! О, это так ужасно! Я и сам еле сдерживаю слёзы!

— И ты, Сосий, тоже прекрати немедленно! — отрезал Юхан.

— Юхан, перестань их шпынять, — всхлипывая, сказал худой суслик с впалыми щеками, — клянусь своими чёрными башмаками! Ведь мы же эмокиды! Мы должны выражать свои эмоции!

— Вот я, Сосий, их и выражаю, — огрызнулся Юхан, — а моей основной эмоцией сейчас является злость на вас, придурков!

— Эмокиды не должны испытывать злости! — сказал кто-то.

— Кто это сказал? — взвился Юхан, — ты, Сосий? И какой Сосий тебе это поведал? А?

Все промолчали.

— Вот что, мои любимые эмосуслики! — пафосно произнёс Юхан, механически теребя распустившуюся нитку на своём чёрном свитере, — пусть все они и не были эмокидами, но ведь они всё равно были нашими друзьями! Память о них не должна раствориться в небытии! Я предлагаю увековечить её, написав тру-эмо песню, посвящённую нашим погибшим друзьям!

— А лучше, — сказал маленький суслик, всхлипывая, — лучше напишем тру-эмо сагу!

— Точно! Молодец, Сосий! Посвятим их памяти тру-эмо сагу о сусликах!

* * *

— Слышишь, Бобёр, — спросил Волк шёпотом, — чего они там делают?

— Не знаю, — таким же шёпотом ответил ему Бобёр, — галдят чего-то...

— Сага о сусликах! Тру-эмо версия! Записывай, Сосий! — донеслось до друзей из темноты.

— Слышишь, Малах, — сказал Лось, — я тут вот что придумал...

— «— Кап-кап, — пропели по поверхности озера дождевые капли», пиши, Сосий! — доносилось с опушки.

— Я где-то читал, — продолжал Лось, — что с големом можно справиться, если вставить ему в рот бумажку с написанным на ней заклинанием...

— «Мир — ты можешь быть прекрасным, если захочешь!» Сосий, записал? — кричали в темноте.

— Там всё наоборот, — заметил Волк, — кажется, голем действует только с бумажкой в зубах. Если её вытащить — то он становится бесчувственным чурбаном и не может больше двигаться.

— О, какой тру-эмо прогон я придумал: «Красота — страшная сила»! Пиши, Сосий, пиши! — кричал кто-то в темноте.

— Но наши-то действуют безо всяких бумажек! — заметил Лось, — значит, может быть, всё сработает и наоборот! Надо попробовать!

— «Это такое животное, которое прыгает на задних лапах, а на животе у него сумка», — донеслось до друзей. Стая сусликов в темноте разразилась дружным хохотом,

— Да, Сосий, — кричал кто-то сквозь смех, — да, это обязательно нужно записать!

— Нужно найти самого первого, — сказал Лось, — и вставить ему в рот эту бумажку... тогда исчезнут и все остальные.

— Но как мы узнаем, кто из них был первым? — засомневался Бобёр, — они ведь все друг на друга похожи!

— «Какая разница, что происходит, если всё, что происходит, иллюзорно?» — прокричали в темноте.

— О, да, Сосий, это ты хорошо придумал, — ответили ему, — это вполне в духе эмо!

— Спасибо, Сосий. Сосий, ты чего смотришь? Пиши давай!

— Да чёрт с ним, с первым, — махнул рукой Малах Ге-Мавет, — они все повязаны. Поймаем одного и попробуем с ним. Посмотрим, что будет!

— Суслик — это невероятно божественный зверь! — расслышали друзья. Волк вздрогнул.

— Гениально, Юхан! Гениально! — прокричали сразу несколько голосов, — записывай, Сосий!

— Осталось только придумать заклинание, — задумчиво произнёс великий волшебник, — сейчас...

Он достал бумажку и погрузился в себя.

— Ни один зверь ещё не сумел пережить нападения суслика! Записал, Юхан? А теперь пиши... «продолжение, возможно, следует...»

— Готово! Готово! — радостно закричали с опушки.

— Готово, — сказал Малах Ге-Мавет, откидываясь на спину.

— Дай-ка поглядеть, — попросил Волк. Великий волшебник протянул ему бумажку.

* * *

Всё в мире переменчиво, прейдет и самый мир...

Алое тревожное солнце осветило Лес, обозначив начало очередного весеннего дня. Зажившие своей собственной неповторимой жизнью тени; настороженные, тревожные голоса медленно пробуждающихся ото сна птиц; тяжёлое, неуверенное дыхание заблудившегося северного ветра — всё буквально кричало, свидетельствовало: нечто страшное, необычайное, нелогичное должно вот-вот случиться...

— Слышишь, Малах, — хмыкнул Волк, — написано, конечно, мощно... но ты уверен, что это действительно крутое заклинание?

— Абсолютно, — уверенно ответил великий волшебник, — зря я, что ли, магии учился?

— Ладно, — сказал Волк, — поверю на слово. А теперь нам нужно найти подходящую кандидатуру...

Он с сомнением оглядел ближайшую лужайку.

В свете восходящего солнца суслики-эмокиды, одетые в чёрное, выстроились в ряд и громко, демонстративно плакали. Изредка один из них отходил в сторону, чтобы размножиться почкованием. Новорожденного суслика тут же подхватывали заботливые лапы товарищей, заматывали в чёрное и ставили в ряд — плакать. Оргия не прекращалась ни на секунду.

— Любимые мои Сосии, дорогие мои эмосуслики! — грустным голосом говорил Юхан, — все мы помним о той печальной участи, которая постигла наших товарищей! Давайте споём что-нибудь хором в их честь!

И эмосуслики в один голос затянули:

— Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем...

— Какой ужас, — сказал Бобёр.

— И вот, — сказал Юхан, когда песня кончилась, — я предлагаю в память о наших друзьях написать ещё одну тру-эмо сагу... Вот, мне даже пришло в голову начало: «Алое тревожное солнце осветило Лес»... Сосий, будь другом, запиши, пожалуйста!

— Нет, — сказал Волк, — тут этих придурков слишком много. Надо пойти, поискать других.

— Оу, щещен, какой хароший самогон!

— Эта не самогон, турак, это шнапс!

— Шнапс, хуяпс... какой мне разница, главная, башка кругом, есьже?

— Гм, друзья, вы совершенно не понимаете ситуации... вы лучше поглядите, какие тучи!

— Слыщь, нет, да? Заибал уже са сваими тучами, котыкпас, да? Вот сматрю я на них уже всю ночь, галава балит задирать, да?

— Да как ты смеешь так выражаться! Подонок, ублюдок, сукин сын, импотент блудливый, мудак малорощенный, пидор узкожопый!

— Невеща. Турак. Хамло. Убери сфаи лапы!

— Оу, щещен, шошкалар, вы на кого батон свой крошите, да? Я вам сейчас покажу кузькин шешен, да? Держи мой бальшой плюха, вот тебе!

— О! О! О! Шайзе!

— Сматри на свой туча сам, да?

— Ну сийщас я пакажу тебе тефтонскую мощь! Ta dig i hacken! Su puta madre, you piece of cunt! Kerzh da sutal, jeune demoiselle!

— Так, — заметил Бобёр, — эти что-то какие-то агрессивные. Смотри, уже дерутся. Пойдём, поищем кого-нибудь ещё.

С далекой опушки доносились крики сусликов-эмокидов. Слова растворялись в ветре:

— Каждый виновен... в жёлтом и красном...

— Сосий, запиши!

— Охотник... куртка оранжевая.

— Записал?

— Желает понять... жёлтое.

— Гениально, Юхан!

— Знать бы... зелёные.

— Пиши, Сосий, пиши!

— Где моё... обрести... голубых...

— Сосий, да ты настоящий эмо!

— Сидит... непонятное... синее...

«Где-то я уже всё это слышал,» — подумалось Волку.

— Фазан... близок... фиолетовым...

— Сосий, ты записал?

— Бобёр, — спросил Волк, — а ты случайно не знаешь, что такое «дежавю?»

Бобёр обернулся, покачал головой и покрутил пальцем у виска:

— Нашёл время...

— Ну внедри хотя бы половину, хотя бы треть, а? И звыняй за бездарность... — доносилось с опушки.

— А что это такое: «Runtime error at address 000FFF»? А, Юхан?

— О, смотрите, как я придумал: «это противоречит постулатам диалектического материализма»! Круто, а, Сосий?

— Какой ты после этого эмокид?

— А, ладно, пойдёт... пиши, Сосий!

— Полчища мёртвых канатоходцев...

— Каких ещё канатоходцев? Сосий, что ты городишь?

— Пиши, Сосий, пиши...

— Говоришь, Бог изменил твою жизнь? Только изменения ты, как я погляжу, не сохранил...

Лось поморщился.

— Звучит устрашающе... запиши, Сосий...

— Всё, — сказал Волк, — пора кончать с этим балаганом. Сил нет уже это всё терпеть. Малах, давай скорее поймаем хоть кого-нибудь... Даже думать боюсь о том, что наша затея может не сработать.

— Сработает, никуда не денется!

В этот момент что-то наверху зашумело, захлопало крыльями и истерично проорало:

— Нет ядерной войне! Или всё же да?!

Укуренная Ворона, безумно вращая глазами, приземлилась рядом с друзьями.

— Нет ядерной войне! Или всё же да?! Нет ядерной войне! Или всё же да?! Нет...

— Ворона, Ворона, успокойся! — сказал Бобёр, — причём тут ядерная война?

— Да! — прокричала Ворона.

— Ты лучше скажи, — спросил её Волк, — не видала ли ты сверху где поблизости какого-нибудь одинокого суслика?

— Есть там один, — прокаркала Ворона, — у Игдразиля. Лысый. Он постоянно заскакивает в дупло и что-то орёт...

— Так, — сказал Бобёр, — это тот самый, который преследовал нас в парикмахерской. Он какой-то безумный, вы не находите?

— Да чёрт с его безумием, — сказал волшебник, — все они тут безумны. По-крайней мере, он там один. Есть шанс его захватить.

— А что вы собрались делать? — спросила Ворона.

— Вечером узнаешь, — отрезал Волк.

— Вечером? А что вы делаете сегодня вечером?

— Пошли, — сказал Малах Ге-Мавет, — чем скорее, тем лучше.

— Что вы делаете сегодня вечером? — взвилась в воздух Ворона, — что вы делаете? Что вы делаете? Нет ядерной войне! Нет ядерной войне! Нет ядерной войне! Или, всё же, да?!

Бобёр проводил её сочувственным взглядом:

— Совсем, бедняга, сдолбилась...

— Сдолбишься тут, — сказал Волк, — когда вокруг такие дела творятся...

Суслику было совсем плохо. Безумно хотелось накуриться. Изрезанная голова ныла. Он уже двадцатый раз с громким криком «Это ограбление! Я — скинхед! Всем лежать, никому не двигаться!» врывался в дупло с надписью «Парикмахерская» и брил там себя наголо тупым перочинным ножом. Но и это не помогало. Курить хотелось всё больше и больше.

Измученный и уставший, суслик присел отдохнуть и отдышаться, но в этот момент что-то опустилось ему на голову. Он попытался вскочить, но движения его что-то стесняло.

— Поймал! Поймал! — кричал Малах Ге-Мавет, победоносно размахивая руками. Сеть колыхалась, и из-под неё слышались витиеватые ругательства.

— Скажи, Малах, — поинтересовался Бобёр, — а ты что, всё время с собой сеть в кармане таскаешь?

— Разумеется, — сказал волшебник, — всякий заклинатель кимберлита должен носить с собой сеть — на всякий случай. Этому меня ещё Пеня научила... Эх, вот помню, учила она меня как-то искусству равновесия в воде... Представляете, вся такая в обтягивающем, через мокрую одежду всё видно... красота! Она заставляла меня залазить ей на руки и играть на гобое в таком вот положении. И тут — бах — я равновесие потерял — и в воду! Она смеётся, а я её — ррраз — и сетью! Она двигаться не может, вся соблазнительная такая, ну я её и...

— Так, Малах, — прервал его Волк, — сексуальные приключения своей молодости ты будешь рассказывать нам потом. А сейчас давай займёмся делом. Валяй, вставляй этому ублюдку в зубы бумажку!

— Я не ублюдок, — раздалось из сети, — я несчастный и больной! Я наркозависим, меня лечить надобно!

— Ты тут на жалость не дави, — строго сказал Малах Ге-Мавет, — а кто обещался меня убить?

— Я, — залепетал суслик, — я признаю, что был неправ. Всецело предаюсь твоим рукам, о великий маг и чародей. Отрекаюсь от дона позорного Хуана и шакала его Кастанеды и верую во Малаха Ге-Мавета, единого и неделимого, что подарил мне жизнь...

— Не слушай ты его, — сказал Волк, — давай уже вставляй бумажку!

— Так, — сказал волшебник, — если ты так всецело подчиняешься, возьми вот это в рот...

— Что пожелаешь, — сказал суслик, — слушаюсь и повинуюсь! Взять в рот, так взять в рот...

— Не в рот, а в зубы, — поправил Бобёр.

— Да хоть в ухо, — ответил суслик.

Некоторое время ничего не происходило.

— Не работает ваша бумажка, — огорчённо констатировал Лось.

— Так, погодите! — сказал Малах Ге-Мавет, — у меня есть одна идея! А что если мы отнесём его обратно в лабораторию и дождёмся полуночи? Может быть, всё должно произойти там же, где и началось?

— Ну, если нет других идей, — пожал плечами Волк, — то что остаётся делать...

— И не забудь написать, Сосий, — сказал Юхан, — «продолжение, возможно, следует...»

— Записал?

— Записал, — кивнул Сосий.

— Фуф, — сказал Юхан, — а теперь — ужин!

Солнце спряталось за горизонтом и лес погрузился в сумерки — суслики продолжали грызть траву. Зажглись первые звёзды и вышла луна — суслики продолжали грызть траву. И только когда шум десятков тысяч ног потряс землю вокруг — только тогда суслики обернулись, задумались... Но было, как всегда, слишком поздно.

— Так-так-так, — сказал бешеный бодхисатва, — а что это у нас здесь? Мы этих ублюдков, значит, душили-душили, душили-душили, на части рвали — а они снова здесь? Так, ребята, придется ещё раз поработать.

— Сколько их? — спросил кто-то из бодхисатв, глубоко затягиваясь.

— Четырнадцать тысяч семьсот шестьдесят два, — ответили ему из толпы.

— Значит, всё по привычной схеме. Двадцать девять тысяч пятьсот двадцать четыре бодхисатвы — шаг вперёд и хватайте этих ублюдков за лапы.

— О, нет! — воскликнул Юхан и расплакался.

— Остальные десять тысяч четыреста семьдесят шесть окружают поляну и зевают... то есть, простите, контролируют ситуацию. К исполнению приступить!

Отчаянно взвизгнул в темноте маленький Сосий. Но бодхисатвы не ведали пощады. Они вновь разбились на пары, схватили сусликов за лапы и рванули каждый на себя...

— Ох, Гея, любимая моя... когда же нас с тобой уже, наконец, оставят наедине? Бегают тут, топают...

— Не обращай внимания, Гея... милая... Лучше опусти свою руку сюда... вот так... ох, нежнее, нежнее... да... дааа... ооох... ещё... ещё... А теперь давай поменяемся позициями, я хочу побыть снизу... Да не кусай ты так меня за грудь, дурочка... мне же больно! Ооох, какая ты здесь горячая!

Волк украдкой наблюдал за феями-лесбиянками. До полуночи оставалось ещё полчаса. Суслик сидел в восстановленном инкубаторе и угрюмо смотрел на собравшихся.

— Дайте раскуриться, фашисты! — ругался он.

— Ничего-ничего, — говорил Малах Ге-Мавет, — скоро это станет неактуальным... всё проходит, и это пройдёт.

— Сволочь ты, хоть и создатель! — возмутился суслик, — сволочь, садист и фашист!

— Я твой творец! — обиделся Малах Ге-Мавет, — неужели тебе не совестно?

— Да пошёл ты в жопу, творец! Не нужен мне в творцах такой мучитель! Нет дона кроме Хуана, и Кастанеда — пророк его! — закричал суслик, — изверги! Фашисты! Не желаю я сосать ваши проклятые бумажки! Сами их сосите! Не желаю подчиняться вашей воле! Не желаю! Я сейчас убью себя об стену! — и он начал с разбегу биться о стеклянную перегородку.

— Малах, — настороженно спросил Волк, — эта хреновина выдержит второй раз?

— Должна, — сказал Малах Ге-Мавет, и в этот момент стекло разбилось.

— Тьфу, чёрт! — волшебник в сердцах топнул ногой и бросился за улепётывающим сусликом, — а ну стой, падла!

Суслик устремился в дальний угол и вдруг вспыхнул ослепительно оранжевым пламенем и исчез.

— Что это с ним стало? — удивился Бобёр.

— Да у меня тут ворота в другое измерение, — ответил Малах Ге-Мавет с досадой, — он туда улизнул! Это ничего... сейчас мы его извлечём...

Волшебник произнёс какое-то заклинание и погрузил руки во внезапно появившийся перед ним красноватый туман. Некоторое время он шарил руками в пустоте, затем восторженно вскрикнул и извлёк из что-то из мглы.

— Тьфу, это не он, — поморщился Малах Ге-Мавет, — ты кто?

— Я — бурундук Аарон, — сказало сидящее у него в руках существо, — и я люблю Резнора! Вы его, случайно не видели?

— Тьфу, — сказал Малах Ге-Мавет, засовывая бурундука обратно в туман.

Повисла тишина, нарушаемая только прерывистым сопением увлечённого волшебника.

— Кажется, ещё что-то нащупал, — сказал он, наконец, удовлетворённо.

На его ладони сидела мышь.

— Так, — строго сказал волшебник, — а ты кто?

— Я — мышь Боб Дилан, — сказал зверёк, — и я люблю Резнора! Вы его, случайно, не видели?

Малах Ге-Мавет яростно зашвырнул пищащую мышь туда же, откуда достал.

— Ага, — сказал он через некоторое время, — теперь что-то здоровое лезет...

В тумане появился рог.

— Кто такой? — недружелюбно спросил волшебник.

— Носорог Твигги, — ответили из тумана, — и я люблю...

— Не видели, — отрезал Малах Ге-Мавет, с усилием заталкивая рог обратно.

— Сейчас ещё попробую, — виновато улыбнулся он, поворачиваясь к Волку с Бобром, — что-то ничего пока не получается...

В тумане что-то зашевелилось, и из него высунулась большая голова, увенчанная шипами.

— Я — динозавр Резнор, — сказала голова, — и я люблю себя. Меня никто не искал?

Волк едва оттащил разгневанного волшебника. Тот пытался вырваться и грязно ругался.

— Так, — сказал он, приходя в себя, — надо сосредоточиться и попробовать ещё раз...

Прошло ещё несколько минут.

— О, — радостно воскликнул волшебник, — что-то ухватил! — и, под ехидный смех собравшихся, вытащил из пустоты за волосы какую-то бабу.

— Гм, — произнёс Малах Ге-Мавет.

— Привет! — обрадовалась баба, — я — Долли Партон, и я так всех люблю! А меня здесь, случайно, никто не любит?

— На хуй, дура, на хуй... — проговорил Малах Ге-Мавет, пытаясь затолкать Долли Партон обратно. Та сопротивлялась и отбивалась руками.

— Малах, — заметил Лось, — до полуночи всего три минуты осталось! Ты бы поторопился!

— Сейчас, сейчас, — сквозь зубы проговорил волшебник, борясь с чем-то в тумане, — вот он, шельмец... А ну, иди сюда!

И дрожащей рукой волшебник извлёк на свет божий беглого суслика.

— Что, сука, — спросил волшебник грозно, — будешь ещё бегать?

Суслик молчал, закрыв глаза.

— Держи записку, — сказал Малах Ге-Мавет.

Суслик покорно открыл рот и сжал бумажку в зубах.

— Ну же! — в один голос воскликнули звери.

Ничего не происходило.

— Так, — сказал Волк, — хреновая у тебя магия, Малах! Я, конечно, в университетах не обучался, но, по-моему, у меня получится не хуже...

И он, схватив ручку, быстро что-то начеркал на бумаге.

— Попробуй это.

Волшебник с сомнением поглядел на записку.

— Ну, — пожал он плечами, — можно и так. Всё равно мы ничего не теряем... — и с этими словами вставил записку суслику в зубы.

Раздался взрыв. В воздухе запахло серой и, почему-то, мочой. Матёрый японский кенгуру, висевший в руке Малаха Ге-Мавета, открыл глаза и виновато улыбнулся.

Бешеные бодхисатвы с изумлением смотрели, как половинки сусликов в их руках вдруг обращаются в целых кенгуру и возвращаются в Японию, чтобы продолжить своё неспешное восхождение на гору Фудзияма.

— Шешеннам, — сказал кенгуру, — тьфу чёрт! Кажется, нас спалили!

— Я не понимайт...

— Кончай выёживаться, — ответил ему третий, — посмотри на себя!

— Да, блин, — согласился тот, — пора возвращаться!

— Ха-ха-ха! — Лось в истерике катался по полу, — ха-ха-ха! Чёрт, это были всего лишь кенгуру! Всего лишь кенгуру, как же мы все не догадались!

— Ньютон, — испуганно сказал Бобёр, — что с тобой? Чему ты так радуешься!

— Лось, — Волк склонился к нему, — с тобой всё в порядке?

— Лось?

Всё плыло перед глазами живой инкарнации Исаака Ньютона. Образы исчезали и растворялись, и откуда-то издалека, постепенно становясь всё ближе и ближе, доносился голос Укуренной Вороны:

— Лось! Лось! Выдохнуть не забудь! Не забудь выдохнуть!

* * *

— Выдохнуть не забудь! Причём тут кенгуру?

Лось открыл глаза.

— А? — спросил он.

— Ну ты даёшь, — восхищённо сказала Ворона, — и как выдержал-то? А гнал-то как, гнал! Вот чтоб меня так плющило!

— А что тут было? — спросил Лось, мотая головой, — ничего не помню!

— Да чего только не было... ты тут такое нёс!

— А про летающие яблоки и катающиеся шары ничего не говорил? — заинтересовался Лось.

— Нет, — сказала Ворона, — чего не было — того не было. Ещё будешь?

— Не надо, — покачал Лось, — какой в этом смысл? Я, лучше, пойду...

Из кустов раздался смешок Барсука.

Суслик, сидевший на дереве и тайком наблюдавший за происходящим, моргнул бусинками своих глаз, печально улыбнулся и растворился в воздухе...

КОНЕЦ