Зелёная кровь. Собачий вальс

Макс Далин

Пролог

…Стояли звери около двери,

В них стреляли, они умирали…

Стишок маленького мальчика,

записанный Стругацкими

Астра раскрыла сумочку и вынула короткий плетеный поводок из отличной кожи — представительный поводок, для выходов в свет. Шек насмешливо следил за ней.

— Нечего делать такую мину, — сказала Астра, пытаясь остаться серьезной. — С собакой без поводка… с двоесущным без поводка — меня туда просто не пустят. Его охрана остановит.

— Мне перекинуться, да? — спросил Шек так же насмешливо. — И тогда они нас пустят. Ты на меня намордник наденешь? Чтобы они сразу увидели, что я безопасный?

— Шектар, не спорь, — Астра поправила бляху СБ на ошейнике Шека, таком же представительном, тоже кожаном, темном, с элегантным тиснением. — Мне надо было не слушать вас и идти одной. Ты, милый — табельное оружие Службы Безопасности, мне, вообще-то, не полагаешься…

— Ошейник — все равно, что кейс, — хмыкнул Шек. — Чтобы порода сразу бросалась в глаза… А вообще мне тут не нравится. Запах не нравится. Давай, я тебе сейчас расскажу, пока могу.

Астра окинула взглядом фешенебельный небоскреб, где располагался официальный офис партии «Страна людей». Парковку, сияющую черным и серебряным лаком лимузинов, парадный подъезд, весь в вазонах висячих роз и настороженных глазах видеокамер, стеклянную будку охраны… Астре, пожалуй, тоже не очень нравилось — и она кивнула псу.

— Пахнет деньгами, — констатировал Шек. — Но это, наверное, и ты чуешь. Это такой запах, что им все пропитывается; все, что так пахнет — стоит дорого, меня так учили. А еще пахнет падалью. Заметно. Вот отсюда, тут, вот здесь — от вон той машины и к самому входу в дом. Я бы мог взять след, если бы с Аллином был, а не с тобой.

— Думаешь, среди них мертвяк? — Астра рассматривала автомобиль, известный всему городу лимузин с синими номерами «Страны людей». — Прямо-таки в личной свите Самого?

— Я чую, — сказал Шек, и его губы приоткрыли клыки. До этого он издали еще мог бы сойти за крепкого невысокого парня в странной одежде — но оскал мгновенно выдал зверя: все его подвижное и жёсткое носатое лицо изменилось, ноздри раздулись, он напрягся, сделавшись очень похожим на собственную Младшую Ипостась, то есть, на принюхивающуюся ищейку. — Я чую падаль, меня учили отслеживать и уничтожать падаль, а ты без пистолета. Меня учили не пускать человека без пистолета туда, где прячется мертвяк. Пойдем домой. Сюда я вернусь с Аллином.

— Дружище, нам надо, — Астра погладила пса по голове и плечу, пристегнув поводок. — Перекидывайся, Шектар. Мы там пройдем, все разнюхаем — и в моем журнале будет бомба…

— Бомба? — Шек шевельнул ушами, подвижными даже в человеческом облике. — Я не специалист по взрывчатке.

Астра рассмеялась, щелкнув его по носу.

— Бомба — значит сенсационная статья! А вы с Аллином истребите тут падаль уже потом.

Шек вздохнул и перекинулся, а Астра отследила потрясающий фокус трансформа. Ее каждый раз поражало это привычное чудо — сложнейший, происходящий на субмолекулярном уровне с очевидным нарушением классических законов физики процесс, который мужнин очаровательный пес вызывал быстро и непринужденно, будто чесал за ухом. Р-раз — и тело перетекло в другую ипостась, а Шек встряхнулся, ероша великолепную шкуру, черно-седую, «соль с перцем», снова вздохнул и решительно направился к подъезду, чуть натянув поводок. Астра пошла за ним, постукивая каблуками по глянцевитым фигурным плиткам двора.

Охранник в синей стильной форме вышел ей навстречу. Он вовсе не напоминал декоративную гору мышц, зато двигался, как профессиональный боец, выставив напоказ кобуру с автоматическим пистолетом.

— С собаками нельзя, — сказал он хмуро. — А с перевертышами — тем более.

— Журнал «Голос Города», — Астра улыбнулась. — Во-первых, господин Жаскер ждет нас сегодня в три часа, а во-вторых, пес, как вы можете убедиться, является штатной ищейкой СБ. На сотрудников СБ, двуногих или мохнатых, все равно, никакие запреты не распространяются… пока проект вашего шефа еще не принят.

Охранник поскучнел глазами, но освободил проход и, как только Астра и Шек прошли, тут же принялся говорить по мобильному телефону. Астра вошла в подъезд, в обширный прохладный холл, изысканно полутемный, остановилась у лифта. Шек сел у ее ноги; Астра чувствовала, что пес напряжен и нервозен.

— Не беспокойся, — шепнула Астра весело. — Пусть они беспокоятся.

Шек опустил нос к полу, повел им, словно отмечая пахучую дорожку, ведущую от двери к лифту — после поднял на Астру страдающие глаза. Ты видишь — это след, говорил его взгляд. Когда есть такой след, у проводника должно быть оружие. Давай вернемся?

— Надеюсь, господин Жаскер не так глуп, чтобы принимать журналиста с обученной ищейкой в обществе мертвяка, — прошептала Астра. — Все будет хорошо, не беспокойся.

Лифт распахнул зеркальное нутро, лифтер улыбнулся заученной улыбкой, Шек глухо зарычал — но Астра тронула его между ушей: «Тихо, еще рано». Лифт взмыл вверх; Шек и лифтер в диагонально-противоположных углах мрачно глядели друг на друга, не ожидая ничего доброго.

— Приехали, — сообщил лифтер с прорвавшимся облегчением.

Астра вышла на площадку пентхауса. Перед ней распахнулись дымчатые стеклянные двери — и она увидела фантастический зал, украшенный экзотическими растениями и пропитанный солнечным светом: одной стены не было вовсе, и ослепительные сентябрьские небеса сияли совсем рядом. Господин Жаскер, элегантный и гостеприимный, сидел в лайковом кресле на фоне небес и улыбался, как в рекламном ролике партии «Страна людей». Перед ним на стеклянном столике стоял кофейный прибор. Больше кресел в обозримом пространстве не оказалось.

Астра загляделась ровно на миг, но этого мига Шеку хватило, чтобы вырвать поводок из ее руки и стремительно рвануться вперед. Шек проанализировал ситуацию куда быстрее, чем его непрофессиональный проводник. Он должен был обрушиться на грудь господина Жаскера, штатно вцепившись в горло — но выстрел из зарослей розовых ядовитых олеандров отшвырнул пса в сторону.

Астра стояла, оцепенев, когда охранник, выйдя из цветущих кущ, еще дважды выстрелил в Шека; тело пса дергалось от попаданий, но он, похоже, был убит наповал первой же пулей.

— Ну вот, — услышала Астра телевизионный голос господина Жаскера. — Испортили ковер…

— Вы — мертвяк, — услышала она свой собственный голос, настолько спокойный, что сама поразилась. — То, что политкорректно называется «альтернативно мертвым». Я ошиблась. Я думала, что среди членов вашей партии есть состоятельные трупы, и что именно они субсидируют законопроект об ограничении прав Службы Безопасности. Я думала, что опытный пес чуял запах одного из ваших компаньонов — это не так. Ходячий труп — именно вы. Поэтому митинги так часто кончаются массовыми беспорядками. Вы не только зарабатываете популярность и деньги на смертях, вы ещё и кормитесь чужой болью, господин дохлый партийный лидер!

Жаскер задумчиво улыбнулся. На телеэкране его улыбка выглядела открытой и милой, вживую она оказалась еще милее, но от этой улыбки странным образом разило нестерпимой безнадежностью. Астре внезапно стало тошно, но не от него, а от самой себя, от собственной детской глупости и самонадеянности, от нелепых амбиций девчонки, возжаждавшей славы и рейтинга… Не послушалась Аллина, не послушалась Шека — дура, дура…

— Мне так жаль вашу собачку, — сказал Жаскер сердечно. — Это ведь ищейка вашего мужа, Астра? Он, кажется, оперативник СБ? Уверяю вас, у меня в мыслях не было лишать его боевого товарища, просто пес на меня кинулся, а идиоты-охранники стреляют на поражение…

Астра взглянула на Шека, лежащего на боку в луже крови, на его остановившиеся глаза и бок, разорванный пулями — и вдруг осознала, что он, действительно, мертв. Чудный зверь, добрый друг, мокрый нос под рукой, когда требуется поддержка и участие — и верный друг мужа, да, боевой товарищ, опытный ликвидатор, двадцать боевых операций… Ужасная тоска навалилась на сердце, перемалывая его в серую пыль.

— Вам больно, Астра? — Жаскер поднялся с кресла и сделал несколько шагов в ее сторону.

Астра вдруг с ужасом поняла, что он хочет подойти вплотную. Приобнять. Сказать что-нибудь утешительное. И тогда…

Она шарахнулась назад. Жаскер развел руками и сделал еще шаг. Астра уперлась спиной в стеклянную панель.

— Вы думаете о том, как будете смотреть в глаза мужу, который вас отговаривал? — сказал Жаскер печально. — Да? Или о том, как будете вспоминать вашего бедного песика?

Астра швырнула в него сумочкой. Все окружающее, а более того — все будущее показалось неотвратимым кошмаром, который наваливался на душу лавиной камней. Астра увидела протянутую к ней холеную руку с перстнем-печаткой на пальце — и определенно ощутила, как эта рука вытаскивает что-то у нее изнутри.

В этот-то чудовищный момент Астра, бесцельно блуждая взглядом в поисках помощи, увидела вдруг дивное синее небо. Лучезарное солнечное небо сентября, чистое, светлое и теплое, совсем рядом, от него ничто не отделяет и не отгораживает — и оно показалось Астре последним возможным убежищем. Астра увернулась от руки Жаскера, сделала только несколько торопливых шагов, длинный прыжок — и небо окружило ее со всех сторон…

Жаскер подошел к окну и посмотрел вниз. Тело Астры на брусчатке казалось с высоты крохотной сломанной куколкой, прилипшей к лужице вишневого варенья. Референт протянул оставшуюся на ковре сумочку. Жаскер усмехнулся и открыл ее.

— Пса сжечь, — приказал он подошедшему референту. — А девчонка… Девчонка оставила нам диктофон. Вот он. Можешь синтезировать предсмертное обращение бедняжки? В том духе, что она кончает с собой, чтобы привлечь внимание общественности… к коррупции в высших эшелонах власти, к примеру. Или к нарушению свободы печати? Или к тому, что наша партия, прийдя к власти, собирается отменить расстрелы без суда, ха-ха…

— Я понял, — сказал референт, пряча диктофон в карман. — Экзальтированная истеричка. Это они сожрут.

— Слегка свихнулась, живя с инквизитором, — улыбнулся Жаскер. — Каково женщине спать с убийцей? Вот так это и опишите. И покажете запись ее… последнего полета… с наших камер слежения. Никто девочку не принуждал и не подталкивал — она сама дверь с окном перепутала. Это будет отличным поводом не пускать журналистов из грязных газетенок на порог. Мало ли что!

Референт верноподданнически хихикнул.

— Да, пусть сменят ковер, — напомнил Жаскер. — Не выношу собачий запах!

Ищейка

Запах был вокруг, и Рамон очнулся от запаха.

Раньше, чем он открыл глаза, все это рухнуло на ноздри. Дикая боль, большая беда, кромешный ужас, а не запах. Отовсюду несло старыми неопрятными ранами, запекшейся кровью, выделениями усталых больных тел, прокисшей пищей, мочой — причем мочой бойцов разного возраста и ранга, неузнаваемой и недоброй химией, ржавым железом, пробитой электропроводкой — и отчего-то особенно сильно кошкой.

Кошка-то при чем, мутно подумал Рамон, с трудом выкарабкиваясь из какой-то тяжелой душной ваты. Кошка тут совершенно ни к чему. Это даже оскорбительно как-то, почти смешно: плен — и вдруг кошка.

Глупо.

Захотелось убедиться в собственном обонянии, захотелось облизнуть нос, и Рамон облизнул. Шершавый сухой язык царапнул мочку носа, тоже шершавую, сухую и горячую. Совсем мне плохо, подумал Рамон. Пить хочется. Как пить хочется.

И открыл глаза.

Глаза резанул белый искусственный свет. Над головой горела убойной мощи лампа без всякого подобия колпака или абажура. Голова, которая и так тяжело ныла, разболелась сильнее. Рамону хотелось лежать, но он сел и встряхнулся.

Тело гудело, как палками битое. А вокруг была клетка. Стальная ржавая решетка, цементный пол. Голый цемент и ржавое железо. Пять шагов вдоль, три — поперек. Вольер. Дверца, сваренная из кусков стальной арматуры, заперта на магнитный замок с пятью штифтами — такое Рамон уже видел.

Пустая клетка. В ней — только помятое ведро, пропахшее хлоркой, но даже через хлорку пронюхиваются следы многих, кто сидел в этой клетке до Рамона. Хотя, похоже, не все мочились в это ведро, многие нервно метили углы — просто от безысходности, надо полагать. По запаху очевидно.

Справа за решеткой — глухая стена. И сзади — стена. Впереди — дико освещенный коридор. А слева, решетка к решетке, еще один вольер. И в том, в соседнем — миска с водой. Полная миска воды, литра два. Рамон опять облизнул свой несчастный нос.

Младшей Ипостаси до воды ни за что не добраться. Никак. Разве попробовать Старшей?

Рамон старательно сосредоточился и мысленно рванулся в другую форму, рассудочно, как никогда. Младшая Ипостась не желала отступать, вокруг был кошмар, сплошной кошмар, сплошная опасность — инстинкт подсказывал, что сейчас нужна физическая сила, мускулы и нервы, а не хрупкое тело и универсальные голосовые связки. Если бы не жажда, от которой хотелось лечь и скулить, перекинуться бы не вышло вообще. Из-за жажды получилось с третьей попытки.

И Рамон сразу дернулся к решетке, чтобы протянуть сквозь нее руку — но тут глаза Старшей Ипостаси заметили то, что Младшая проигнорировала. Рядом с миской спала кошка.

Бред — кошка. Кот, конечно. Северная рысь. Крупный, тяжелый пятнистый зверь свернулся на брошенном на цемент куске войлока пушистым клубком, дремал так вальяжно и спокойно, будто его шкуру и не покрывали рубцы разной величины и давности. Рамон заметил на шее кота, выше ключицы, сгусток запекшейся крови, а на его плече отчетливо виднелась тщательно зализанная рана.

Кот показался Рамону меньше и легче него самого, но сложно предвиделось, как бы обернулись дела, если дошло бы до драки. От кота припахивало доминантом, чужими смертями. С ним стоило считаться хотя бы из вежливости. Не каждый бы принял это во внимание, подумал Рамон, но я-то и есть не каждый. Я приму. Я буду корректен, очень корректен. Я был при исполнении — и, в сущности, я до сих пор при исполнении. Я буду вести себя, как подобает.

Рамон вздохнул и облизал губы — язык Старшей Ипостаси до носа не доставал, это было мучительно. Хотел гавкнуть, спохватился, негромко окликнул:

— Эй, кот!

Ухо с кисточкой дернулось, но и только.

— Эй! Кот! Ты слышишь! — гаркнул Рамон в полный голос.

Из клубка высунулась лапа, потянулась и растопырилась, обнажив длинные желтоватые лезвия когтей, тут же ушедшие обратно в мех, как в ножны. Потом раскрылись глаза, две янтарных пуговицы — и страшная клыкастая розовая пасть в длинном вкусном зевке. Все показал, подумал Рамон. Все оружие продемонстрировал. Мило как…

Что с кошки возьмешь.

— Послушай, кот, — сказал Рамон с нервным вздохом. — Я очень пить хочу. Очень. Дай мне попить.

Кот выпрямился и принялся тянуться. Сперва он потянул спину, потом — передние лапы, потом — по одной — задние, и уже потом, когда потянулся как следует, перекинулся, не торопясь, плавным, текучим движением. И гибкое тело Старшей Ипостаси кота уселось на пол с совершенно не изменившейся ленивой хищной грацией.

Кот, выразительно не замечая Рамона или делая вид, что не замечает, рассеянно облизнул ладонь и расправил пальцами пышные бакенбарды.

Рамон бессознательно скульнул от жажды и ожидания. Кот вскинул на него золотистые глаза с фальшивым удивлением.

— Кот… — голос Рамона снова чуть не сорвался в скулеж и был удержан в приличных рамках только усилием воли. — Я так пить хочу. Я мог бы сам взять — когда ты спал.

На скуластом лице кота мелькнула тень надменной улыбки.

— Вежливый бобик, надо же… жажда мучает, да? — мурлыкнул он и скользнул взглядом по миске с водой. — Что, обколотый, да, бобик?

Нос Рамона сморщился сам собой, а верхняя губа вздернулась над клыками. Но он все-таки желал быть корректным, а потому вдохнул внутрь свое раздражение и сказал всего лишь хмуро:

— Меня подстрелили капсулой, наверное, со снотворным. Или с чем-то вроде, — и почесал бок, где место укола ещё зудело и ныло. — Внутри все сухо, совсем сухо, даже больно… Тебе что, воды жалко?

Кот в продолжение этой речи внимательно, с непроницаемым выражением, разглядывал темное пятнышко на бетоне, начесывая бакенбарды влажными пальцами. Потом мягко улегся на пол и снова потянулся.

— Вот что, — изрек, наконец. — Морду от решетки, бобик.

Рамон зарычал.

— Не заводись, — кот даже не счел нужным фыркнуть. — Просто — морду от решетки. Я поставлю миску.

Рамон сглотнул до боли в горле и сел на корточки, прижимаясь спиной к прутьям клетки с противоположной стороны и не сводя с воды глаз. Кот усмехнулся, неуловимо, еле заметно, как всегда усмехаются кошки, и, развалившись по полу животом, подтолкнул миску к решетке с Рамоновой стороны.

Рамон дернулся к воде едва ли не быстрее, чем кот успел убраться подальше. Потащил было миску к себе — но она не проходила между прутьями. Пришлось черпать воду горстями и хлебать из пригоршни. Кот, поджавшись в комок, обнимая колени, следил за каждым движением Рамона.

Как это прекрасно — вода! Как мы это не ценим, когда кругом полно воды! Когда можно съесть миску овсянки с мясом, напиться вволю и валяться на пузе, играть костью, отщипывать самые вкусные кусочки присохшего мяса и хряща, ни о чем не думая! И как худо, когда собственный язык превращается в наждак, а все внутри огнем горит…

Рамон с наслаждением облизал мокрую ладонь и посмотрел на кота нежно.

— Ты — славный зверь, — сказал прочувствованно. — От тебя хорошо пахнет, я уже привык.

Глаза кота сузились в щелочки.

— Забавный бобик, — пробормотал он. — Ну, пахнет от тебя тоже, положим, неплохо. Но это не помешает мне тебя убить, если что. Имей в виду.

Рамон не столько оскорбился, сколько удивился.

— Не знаю, убьешь или нет, — сказал он дружелюбно, не в силах отвлечься от вкуса воды, припахивающей котом, долго стоявшей в алюминиевой миске, тепловатой, но прекрасной, — только не понимаю — зачем тебе пытаться?

Кот задумчиво рассматривал собственную руку — длинный свежий шрам с тыльной стороны. Потом проговорил не спеша:

— Да ты что, еще не понял, где находишься, бобик?

Рамон снова принюхался. Теперь, когда жажда ушла, голова прояснилась, кроме запахов пришли звуки — такие же скверные, как и запахи. Вдалеке, будто за стеной, кто-то скулил, как больной щенок — скулеж моментами переходил в подвывание, а потом снова в скулеж. С другой стороны лаяли, вернее, взлаивали истерическим фальцетом, а потом кто-то расхохотался пронзительно и безумно, и смех оборвался визгом.

Сумасшедший дом какой-то, подумал Рамон, а вслух сказал:

— Приют для бродяг? Да?

Кот искоса взглянул на него. В громадных раскосых глазах впервые мелькнула капелька тепла.

— Бедный бобик, — протянул он с каким-то даже сожалением. — Ты домашний, да?

— Я служебный, — сказал Рамон. — Я из Службы Безопасности.

Кот вздохнул.

— Хоть об этом-то молчи, дурачок, — сказал он совсем тихо.

Его тон не особенно Рамону нравился. Не представлялось возможным хорошенько понюхать кота, а надо бы как следует нос ему обнюхать, виски, руки на сгибах локтей — а еще дельно бы весь низ нормально обнюхать. Из-за недостатка обонятельных данных Рамон чувствовал себя несколько скованно в суждениях. Кошачий запах, пропитывающий клетку, казался слишком абстрактным, в нем было слишком много усталости, злости и застарелой боли — а важные подробности как-то сгладились, нивелировались. Но если судить по этому общему запаху, кот родился не раньше Рамона. А может, и позже. А младший не должен так…

Распоряжаться? Командовать? А если он пытается предупредить? Откуда коту знать Кодекс Стаи? Они же анархисты, коты. И эгоисты. И нет у них ни совести, ни моральных устоев.

Рамон снова вспомнил, что собирался быть корректным. Хотел спросить, что кот имеет в виду — но тут где-то далеко хлопнула тяжелая дверь. Те, сумасшедшие, подняли такой гам, что в общем лае, вое и стонах Рамон не мог ничего разобрать.

Кот на миг насторожился, сжав кисти рук между коленями — но тут же развалился на своем войлоке в истомной расслабленной позе. Рамон не понял, что это значит: то ли ложная тревога, то ли не тревога для кота, то ли он демонстрирует нечто, непонятное для Рамона, не мыслящего жизни без Кодекса Стайной Чести, но очевидное для других — во всяком случае, поведение кота заставило сосредоточиться и напрячься.

— Что это? — спросил Рамон вполголоса.

— Ничего у них не бери, ничего не ешь, ничего не пей, — еле слышно шепнул кот, щурясь. — Молчи, молчи, молчи.

Рамон замолчал и сел в угол, окруженный глухими стенами. Он слышал голоса своих сородичей, но уж не голоса чужой Стаи — в них не было никакой общности, это само в уши лезло. Он никак не мог уловить смысла — только в одном из голосов слышалась такая безнадежная тоскливая боль, что у Рамона сердце заныло.

Что же с бедолагой делают, подумал Рамон, и мышцы на хребте напряглись, будто поднимали шерсть. И кто эти «они»? Неужели же…

В ноздри хлынул запах человека.

Этого Рамону особенно обнюхивать было ни к чему. Немолод, нечист, полупьян — и спиртное пьет так часто, что весь пропитался дрянными запахами перегара и разваливающегося тела. В несвежей одежде, от которой стиральным порошком не пахнет почти совсем, а дезодорантом абсолютно не пахнет. Для человека это нехорошо. С душой тоже нехорошо — гниет душа в грязи. Шаги сопровождает металлический лязг — тележка? Рамон все это тщательно изучил раньше, чем человек ввалился в видимый отрезок коридора, таща свою тележку за собой.

Рассматривать уже не хотелось. Все ясно.

Между тем человек подкатил тележку, на которой обнаружились бачки, пахнущие вроде бы дешевыми собачьими консервами, к клетке кота. Кот лежал вверх спиной, поджав ноги и руки под живот, не сменив Ипостась, не шевелясь, даже, кажется, не дыша — совсем на человека не реагируя.

Человек пнул решетку котовой клетки сапогом. Кот по-прежнему не шелохнулся.

— Ты! — гаркнул человек и снова пнул. — Ты, нечистая сила! Оборотень, мать твою… кысь-кысь! Подох, что ли…

Рамон нервно зевнул и случайно щелкнул зубами. Человек повернулся к нему:

— Что, тварь, ищейка, твою мать? Не сладко?

Глумливый тон оскорбил Рамона до глубины души. Пёс зарычал сквозь зубы — и человек дребезжаще захихикал:

— Что, бесово отродье, не любишь? Вот, этот-то сдох — и ты сдохнешь, если еще пасть разевать будешь… на хозяев…

У Рамона от ярости скулы свело. Кто тут Хозяин?! Вот этот, что ли?! Младшая Ипостась в глубине души кинулась на решетку, захлебываясь лаем и злобой — но Старшая, управляющая сейчас плотским естеством Рамона, осталась сидеть на месте, вздрагивая верхней губой, сжимая кулаки и молча.

Человек между тем откатил в сторону тележку, вытащил палку, лежавшую между бачками, нагнулся и ткнул кота.

Рамон и помыслить не мог, что чья-то Старшая Ипостась способна на такую чудовищную скорость реакции. Он почти не уследил, как тело кота развернулось стремительной пружиной, взлетело в воздух — и человек заорал, а невидимые псы завыли и залаяли пуще прежнего.

Рамон оторопел. Он только смотрел, как человек, подвывая и вопя, зажимает щеку и шею, бросив палку и забыв про все на свете, а кот удобно устроился на войлоке и не спеша вылизывает куски рваной кровавой плоти из-под ухоженных длинных когтей, почти не измененных трансформацией.

Шок. Просто шок.

Человек скверно ругался и плакал, а струйки крови текли между грязных узловатых пальцев.

— Гадина! — вопил он, грохоча сапогом по решетке и одновременно пытаясь вытереть разорванную щеку рукавом. — Оборотень поганый! Я ж тебя кормлю, адово ты отродье! А ты, твою мать…

— А я, — безмятежно промурлыкал кот, покосившись на окаменевшего Рамона, — я голоден, я не могу больше эту баланду жрать, у меня желудок болит, меня рвет. И я хочу на волю. И я вас всех ненавижу. Всех.

— Ну, погоди, — скрежетнул человек. Его рукав вымок насквозь, и пальцы слиплись от крови. — Я тебе еще припомню, тварь.

И побрел туда, откуда пришел, волоча за собой тележку. Псы будто взбесились, учуяв кровь — от их безумного концерта Рамона замутило. Ему хотелось скулить и метаться; он позавидовал котовой безмятежности и спросил сипло:

— Ты… что, просто так его подрал?

Кот облизнул губы и внимательно оглядел когти, странно смотревшиеся на тонких пальцах Старшей Ипостаси. Потом сказал, кратко, негромко и совершенно убийственно:

— Люди — отрава.

Рамон подошел поближе к решетке, пытаясь уложить в голове страшное слово. Ну, не все люди хороши, положим. Конечно, всем поголовно людям и рядом не встать с его Хозяином и даже вообще с любым Хозяином. Но все-таки с некоторыми людьми приятно находиться рядом. Вот Огюстер, человеческий вожак, когда встречался с Рамоном, по службе или случайно, всегда улыбался, протягивал руку понюхать, говорил: «Здорово, Рамон, славная, славная зверюга!» Или капитан Тео, непосредственный начальник, хоть с маленькой буквы, но все же хозяин, говорил, бывало: «А, Рамон, дружище! Хочешь печеньица? Хочешь, знаю…» — на что Рамон отворачивал нос и отвечал сурово и печально: «Для чутья вредно», — но печенье брал. Тео приносил бисквитное с сахарным песком, самое любимое, не что-нибудь… Люди из Службы Безопасности Рамона любили, он точно знал, что любили… и он им доверял и служил, отвечая любовью на любовь… а тут — «отрава»…

И ведь он сказал именно «люди», а не «мертвяки».

«Отрава». Тут уж не важно, кто сказал: кот, пес… хоть козел. Самое сильное словцо для всех двоесущных. Не как у людей «дерьмо», к примеру, потому что дерьмо — предмет простой, безопасный и подчас необходимый. Запах отбить, к примеру. И прекрасный носитель обонятельной информации, к тому же достоверный и подробный. А отрава — это изощренная подлость, это ложь, предательство, бессовестность вместе. Это ведь значит — ты доверяешь еде, а она тебя убивает.

Таким словом всуе не бросаются.

— Почему — «отрава»? — спросил Рамон.

Кот помолчал, думая о чем-то, очевидно, тоскливом и неприятном. Потом медленно проговорил:

— С крысой можно играть, да? Перед тем, как задушишь?

Вопрос слегка сбил Рамона с толку:

— Зачем? Хочешь съесть — задушил и ешь.

— А не с крысой? — кот его будто не слышал. — Со мной можно играть, перед тем, как убить? С тобой?

— Нас будут убивать? — тихо спросил Рамон. — Люди же собак и кошек не едят…

— Не едят, — Рамону опять померещилась неуловимая кошачья усмешка. — Поиграют, убьют и бросят. Люди, бобик — отрава, а ты жизни не знаешь.

— Меня коллеги будут искать, — сказал Рамон не столько коту, сколько самому себе. — И Хозяин. А когда найдет — и тебя выпустит отсюда. Мой Хозяин кошек тоже любит. У нас в доме живет одна кошка…

Кот разлегся на грязной подстилке, как на шикарном ковре, оперся подбородком на скрещенные руки. Его усмешка стала чуть заметнее — и много саркастичнее.

— Никакой Хозяин тут не найдет, — сказал он. — Ты не знаешь, а я знаю. Я знаю, чье это место. Любое настоящее живое существо даже близко подойти по доброй воле побрезгует. Я видел, что тут такое. Чуешь мертвечинку, а, бобик? И вообще… только собака будет так верить в сказки о Хозяевах, которые все могут и всегда помогают. Смешно.

Жестоко сказал. Тяжелая тоска будто только и ждала момента навалиться на Рамона всей своей душной тушей. У него даже горло дернулось — ах, как поодаль скулил какой-то замученный пес! И Рамон бы стал. Скулить, подвывать, оплакивать этот кошмар несвободы и жестокости. Очень хотелось.

Только передумал — вовремя вспомнилась важная и хорошая вещь.

Рамон уже хотел сказать коту, даже ухмыльнулся и открыл рот, но дверь стукнула снова, и запах, самый отвратительный из всего, что Рамону доводилось обонять, самый знакомый из угрожающих запахов, вполз в ноздри, вызвав мгновенный спазм гортани.

И сразу стало очень тихо. Лай, гам, скулеж — все умолкло. Запах и это ощущение вползающей внутрь хищной тянущей мерзости надавили на всех одновременно, втиснули звуки обратно в глотку, заставили сжаться в комок, дрожать от отвращения и ждать, когда минет эта тошная волна.

Рамон очень и очень хорошо их всех понимал. Никто из двоесущных не выносит мертвяков; многие не выносят до обморока. Сам Рамон со своим переутонченным чутьем на движущуюся падаль щенком тоже не выносил их почти до бесчувствия, но он был служебный пес, отлично натасканный на ликвидацию и обученный ментальным приемам, позволяющим закрыть сознание от вторжений. Он тщательно, как учили, выстроил защиту внутри своей головы. Запах мертвяка добирался через бедные ноздри до самого мозга, но гнусной силе его было не попасть в душу Рамона — пес чуял между ходячим трупом и собой невидимую стену и только старался не сбивать дыхания.

Конечно, ноздри до самой гортани, как всегда в таких случаях, огнем горели, но разум был ясен, а сердце наполняли те отвага и рассчитанная ненависть, к которым Рамон уже привык во время операций по зачистке.

Вот коту было плохо.

Кот забился в угол и сжался в комочек, шипя, обхватив голову руками. Когда Рамон это увидел, внутри него загорелась настоящая ярость. Он даже перекидываться не стал: встал в полный рост, скрестил руки на груди, изобразил, как смог, человеческое брезгливое презрение, чтобы мертвяк лучше понял. Стал ждать — и ждал не больше минуты.

Подошедший мертвяк был подтянутый и холеный. На отличный костюм он небрежно накинул синий рабочий халат — как плащ. На доведение трупной своей морды до светского лоска, вероятно, целое состояние потратил, так люди говорят, когда имеют в виду, что очень много денег заплачено. Несколько людей из обслуживающего персонала, чей запах за вонью мертвого Рамон почти не заметил, смотрели на тварь почтительно и подобострастно, как люди смотрят на начальство.

Люди — как всегда, подумал Рамон. Им и в голову не приходит, что их босс уже давно без души. Они не чуют. Люди ничего не чуют. Им вся эта парфюмерия, химия, жвачки, одеколончики нюх отбивают начисто. И что глаза у трупа пустые и мутные — люди тоже не видят. А после работы у них голова болит, или подташнивает, или раздражает все вокруг — но они думают, что это от пива или от дурной погоды. Так что мертвяк может ими питаться совершенно безнаказанно. Люди вообще не замечают, когда их убивают медленно.

Для них он — специалист по дрессировке двоесущных, не иначе. Они думают, мы его слушаемся. Они же, как говорит Тео, «простые люди». А для многих «простых людей» мы — оборотни, монстры, зеленая кровь, хотя кровь у нас такая же красная, как у них самих, а говорится просто так. Как про аристократов говорят «голубая кровь» — неправда, но красиво. Так вот, мы — оборотни, Хозяева — ведьмаки, чуть ли не лесные демоны в них вселились, посредники — фанатики и дураки, зато мертвяки — отличные ребята, свои в доску и всегда при деньгах. Смешно, но деньги в чужом кармане, даже если этими деньгами не собираются делиться, вызывают у многих людей уважение.

А Служба Безопасности, СБ — это хуже жандармерии, сволочи, которые мешают умным мужикам дела делать, измываются над невинными почем зря, в чужую жизнь лезут и со всякой нечистью возятся. Жандармы, те, по их мнению, все-таки арестовывают за дело, а ликвидаторы из Безопасности — просто так. Для развлечения. К тому же часто убивают без суда — вообще кошмар. А я — эта самая нечисть у ликвидаторов на побегушках. Простые люди верят в нечисть.

Но их босс вовсе не нечисть. Он деньги платит. И ничего плохого как будто не делает. Они даже экспертам не поверят — какой же он мертвяк, если у него сердце бьется и руки теплые и все такое! Для людей же гнилая душа не пахнет… Многие люди даже думают, что «мертвяк» — это просто ругательство. Что на самом деле нельзя дышать и ходить без души. Не могут в это поверить, потому что не чувствуют…

Все это промелькнуло в голове Рамона за какой-то миг — и он встретился взглядом с мертвяком. Тянущая боль волной прошла вдоль позвоночника, и сердце заныло.

— Ишь ты, — мертвяк растянул губы в стороны, изображая человеческую улыбку. — Это, значит, тот самый пес, да, Ник?

Ник, мужик громадный, с красной небритой мордой и брюхом, какое из всех тварей земных бывает только у людей и только от пива, загоготал и радостно сообщил:

— Точно, господин Битер. Шлялся вокруг комплекса, все вынюхивал, ребята его подстрелили и сюда привезли. Породистый, стерва. Не боится, смотрите-ка…

Мертвяк окинул Рамона оценивающим взглядом.

— Ах ты, какая славная собачка… Скажи ребятам, Ник — даю им по полкуска премии и ставлю по бутылке. Он действительно породистый… породистая ищейка эсбэшная… Сегодня вечером выставим против него Рыжую, смешно будет. Ты его… покорми, не забудь, — распорядился он, не торопясь. Люди вокруг него расплылись в улыбочках.

Я тебя порву, подумал Рамон. Как тряпку, в клочья порву, видит Небо. И ты больше никогда не встанешь — знаешь, что не встанешь, сам боишься. Потому и ненавидишь нас, что боишься. Потому и мучаешь. Понимаешь, что никакой кол, нож, разрывная пуля ликвидатора или могильный заступ так чисто, как наши клыки, тебя не уложит.

Он чуть не высказал все это вслух — но вспомнил слова кота: «Молчи, молчи, молчи», — и промолчал, только показал клыки и стиснул кулаки, врезав когти в ладони.

— Хорошие зубки, — констатировал мертвяк под одобрительные смешки. — Как сахарок. Если сегодня выживет, я придумаю, кому его показать… Ник, открой-ка мне кота.

Рамон в настоящем ужасе услышал, как щелкнуло магнитное реле, и увидел, как кот прижимается в угол спиной и беззвучно шипит навстречу мертвяку — безнадежная отчаянная отвага. А мертвяк преспокойно входит в вольер и протягивает руку к самому лицу кота, будто хочет погладить, приговаривая тем слащавым и холодным тоном, который обычно сопровождает у тварей кормежку живыми:

— Кисонька… это кто ж коготки-то выпускает на людей, а? Кто ж это у нас царапается? У кого давно неприятностей не было, а, киска?

Кот вжался в решетку изо всех сил — Рамон подумал, что у него на спине должны остаться синяки от решетки, и эта мысль сама собой выдернула Младшую Ипостась. Он кинулся на прутья клетки, уже не сдерживая себя, и от души вылаял ту злобу, которая перетекала через край.

Когда он гавкнул первый раз, мертвяк шарахнулся так, что не удержался на ногах. Кот, видимо, почуяв поддержку и собрав все силы, перекинулся и ринулся вперед. Будь ему хоть чуточку легче — когти прошлись бы по шее мертвяка, но ему было слишком плохо. Не успел буквально на пару секунд.

Ник и еще один служитель с глазами мясника выволокли мертвяка из вольера чуть ли не за шиворот, а какой-то мелкий бесцветный третий захлопнул дверь клетки. Двое заколотили палками по решетке Рамона с воплями: «А ну фу! Заткнись, ублюдок!» Теперь, по крайней мере, никто из них не смеялся — Рамон гулко гавкнул еще пару раз и отошел в глубину клетки.

— Если бы эта паршивая кошка не приносила деньги, я бы из нее подушку набил, — процедил мертвяк, отряхиваясь. — Теперь к нему без электрошокера подходить нельзя. Надо было такого пса пока в отдельный бокс поместить, чтобы рысь с толку не сбивал. Но ничего, сегодня вечером эту шавку научат кошкам задницы вылизывать…

Его свита снова оживилась. Мертвяк пошел прочь, люди — следом. Некоторые оборачивались, чтобы потрясти кулаком. Рамон даже не зарычал в ответ от безмерного презрения.

Мертвяк не может оскорбить живого.

Тем временем кот подошел к решетке и сунул свой маленький плоский нос и пышные усы в клетку Рамона. Намек вышел исключительной прозрачности — Рамон понял и подбежал, виляя хвостом. Они впервые основательно, не спеша, обнюхались — уже как товарищи.

Кот оказался не очень здоров, полуголоден и чрезвычайно утомлен, но от него все-таки пахло чистым зверем, чистым, теплым зверем — и Рамон, втягивая этот чудесный запах, ощутил волну нежности, поднимающуюся со дна души. От избытка чувств и понимания он даже лизнул кота в глаз. Тот сморщился, отстранился и вернулся в Старшую Ипостась.

Рамон последовал его примеру — они оба просунули руки сквозь решетку и переплели пальцы, прижались друг к другу, насколько вышло, и легонько стукнулись лбами. Им обоим очень хотелось согреться.

— Мы выберемся отсюда, — сказал Рамон, ткнув кота носом в щеку.

— Да перестань ты тыкаться, — сказал кот устало. — Лучше погладь меня за ухом, осторожно… бобик…

Рамон высвободил руку и погладил пышную бакенбарду цвета соломы. Кот подался вперед и тихонько заурчал. Все-таки он младше, подумал Рамон. Я — главный. А кот — младше, легче, меньше ростом, и вот какие тонкие косточки… как у детеныша… Но отважный боец, сильный, молодчина, может уже считать себя в моей Стае…

В нашей Стае.

В нашей с Локкером Стае.

В Стае Локкера, в общем.

Рамон приподнял голову кота за подбородок. Кот томно приоткрыл сощуренные глаза, продолжая урчать.

— Мы с тобой — Стая, да? — спросил Рамон. — Стая, да, боец?

Кот нахмурился и высвободился классическим строптивым движением, мягко шлепнув Рамона по носу.

— Ну какая мы Стая, бобик? — усмехнулся он. — Какая Стая из пса с котом? Брось глупости болтать.

Но Рамон чуял, что сказано это от кошачьего упрямства и из принципа.

— Ладно, ладно, — сказал примирительно. Они оба уже осознали, что факт Стаи — это решенное дело. Кот даже потихоньку начинал ощущаться ментально. Но тут Рамон вспомнил слова мертвяка, которые поразили его и заставили задуматься — спросил:

— Кот… тот, дохлый, сказал «выстави его против Рыжей». Кто это — Рыжая? Как это — «выстави»?

Кот вздохнул.

— Да я ведь об этом уже битый час толкую, бобик. Собачьи бои — вот у них тут что. Собачьи бои — и тотализатор. И тебе драться уже нынче. Тебе принесут еду и воду — но в них будет наркотик, стимулятор, чтобы ты взбесился и боли не чувствовал. И не думал. Не ешь и не пей, если хочешь, чтобы Старшая Ипостась уцелела — а то она умрет раньше тебя. Я дам тебе своей еды… Твое счастье, что эта дрянь по первому разу хорошо работает только через желудок, а то они б тебя давно накололи…

Рамон содрогнулся.

— А ты? Откуда у тебя еда без отравы? И зачем им ты — ты же не пес…

Кот привалился головой к плечу Рамона мирным доверительным движением, которого его еще никогда не удостаивали кошки.

— Я, чтоб ты знал, и без наркоты порву любого пса… Ну, почти любого. Они это знают, держат меня для эффектных драк, выставляют против самых бешеных идиотов… вот и все. Хотя… есть и еще кое-что, но тебе, бобик, это знать ни к чему.

— Я — Рамон.

— А… я — Мэллу… но какая разница? Мы с тобой все равно умрем здесь. Только хочется умереть хорошо, разумно умереть, чтобы Старшая Ипостась свободной ушла на новые круги — а не как придушенная мышь…

Рамон дружески понюхал кота в ухо, отчего тот только поморщился.

— Все не так плохо, — сказал пес. — Я, значит, хорошо унюхал, прав был, тут вправду мертвяки, поэтому Хозяин, может быть, и не сможет сюда зайти. Допустим. Вряд ли, но допустим. Только в Службе Безопасности тоже станут меня разыскивать… правда. И еще есть Локкер. Он мой старый друг, и у нас надежный союз, он меня где угодно услышит. Он — вернее людей. Я тоже давно хотел сказать.

Мэллу приподнял брови.

— Он — пес, этот Локкер?

Рамон ухмыльнулся.

— Нет. Но это неважно. Тебе было бы смешно, наверное, если б ты узнал, что он за зверь — но он совершенно надежный товарищ. И я на него полагаюсь. На него всегда можно было положиться.

Мэллу зевнул.

— Спокойно… — мурлыкнул он. — Хорошо, когда спокойно. Я согрелся. Я поспать хочу. И ты поспи, бо… Рамон. Спать — лучшее, что тут можно делать. Только смени Ипостась, а то Старшая тебя простудит, если будешь лежать на бетоне в этом теле.

Рамон кивнул. Мэллу отошел от решетки, перекинулся, увернулся в пушистый клубок и задремал почти сразу же. Рамон невольно позавидовал кошкам, способным спать где угодно, сколько угодно и так уютно. Некоторое время он наблюдал, как Мэллу тихонько дышит, чуть подергивая ухом на резкие звуки. Потом перекинулся, долго устраивался, кружился, топтался на жестком холодном полу — наконец, улегся, положил голову на лапы и задумался.

И сквозь звуки и запахи неволи, угрозы и смерти мало-помалу просочился солнечный день из далекого-далекого прошлого…

Ветеринар, чужой Хозяин Бруно, открыл заднюю дверцу, и Рамон с Баськой выскочили на землю. Настроение у них было отличное — кто ж не любит ездить в машине! Можно сидеть, прижав к стеклу носы, смотреть, как все мелькает — дома, деревья, коровы, другие машины, которые попадаются по дороге — нюхать воздух, который попадает в салон через окно и пахнет лесом, маслом, бензином, плоской желтой штучкой, которая болтается на зеркальце заднего вида, железом, искусственной кожей, дезодорантом ветеринара…

Бруно — хороший дядька, как все, кто в Лиге работает. Уколы, правда, делать неприятно, даже Младшей Ипостаси — и то неприятно, хотя все знают — надо терпеть, а то чуму подцепишь. Так Бруно ведь тоже знает: собаки не любят уколов. Старается справиться побыстрее, а чтобы было легче, дает Баське кусочки сыра, а Рамону — бисквитное печенье. Рамон это печенье просто обожает. Когда жуешь печенье, про уколы как-то даже забываешь… А потом их выпускали играть во дворик клиники — а там заборчики для прыганья, лесенки, трубы, в которых можно ползать. Вообще весело.

А в город и обратно ездили на машине. Жалко, конечно, что у их Хозяина Хольвина оказались какие-то жутко важные дела в лесу, и он не смог поехать с ними, но даже несмотря на это было весело. Щенки, к примеру, видели, как какой-то пижон вез большую южную кошку, и очень душевно их обгавкали. А что кошка сделает — она же в другую сторону уехала! Уморища!

Встретили ветеринара Хозяин Хольвин, папа Джейсор и мама. Баська, натурально, сразу принялась вокруг мамы скакать — соскучилась, а Рамон только прижался к своему Хозяину на минутку, дал маме себя понюхать и сразу побежал от машины. Надо же узнать, какие тут новости пришли без них с сестрой.

Но он еще слышал, как ветеринар маме говорил:

— Хорошие у тебя дети, Ида. Прививки отлично перенесли, здоровенькие и сообразительные. Особенно — кобелек.

Да, я хороший, с удовольствием подумал Рамон. И у меня чутье. Я, когда в прятки играли, ему восемь раз ботинок нашел, и даже три раза — ключи. А Баська ключи совсем не нашла. От них ведь железом пахнет даже больше, чем руками, а в прятки в клинике вообще сложно играть. Там повсюду всякими лекарствами несет, будто специально, чтобы с толку сбить.

Но меня не собьешь, подумал Рамон и ухмыльнулся. У меня отличное чутье. Даже старый Трезор хвалил, не то что ветеринар. Вот сейчас, к примеру — пахнет чужим зверем. Откуда у нас тут чужой зверь? С ума сойти, как интересно.

Рамон принюхался. Нос Старшей Ипостаси не хотел расширяться, как полагается, но уж такой удивительный и сильный запах Рамон разнюхал на все сто. Зверь был еще тут. В саду был.

Рамон перемахнул через калитку прежде, чем мама успела на него гавкнуть. Сам знаю, что собакам в сад нельзя. Но я же в Старшей Ипостаси все-таки. И потом — я еще щенок. Я ничего не понимаю. Я маленький. Хозяева вот, к примеру, не сердятся. Улыбаются. Значит, можно.

Так, в случае чего, и скажу. И потом — надо же на зверя посмотреть. В жизни такого не нюхал.

Чужак, оказывается, тоже был в Старшей Ипостаси: для разговора удобно, а что он за зверь — непонятно. И он оказался не старше Рамона. И он сидел на траве в тени и жевал веточку.

Тогда Рамон принялся его разглядывать. Сущая невидаль.

А чужак не испугался — тоже стал разглядывать Рамона, будто Рамон невесть какое диво. Чужак был худенький и бледный, с длинной шеей, с длинными ногами, с вытянутым личиком, которое портили выдающиеся скулы, крупный горбатый нос и тяжелый подбородок, а украшали девчоночьи темные глаза в длинных загнутых ресницах. И его русые волосы лежали на плечах гривкой — как ему только мама позволяет? Так его блохи съедят… И потом, шкура у чужака была странная — будто куртка в бахроме, штаны в бахроме. А на ногах — высокие сапоги, с каблуками. Почти у всех зверей, которых Рамон видел, в Старшей Ипостаси на ногах получаются мягкие такие мокасины — у собак гладкие, у кошек мохнатые. Разве что у коз сапоги, но чтоб такие…

Рамон подошел, чтобы его обнюхать. Чужак возражать не стал, но сам не нюхался особенно и вообще был жутко церемонный, был какой-то медленный для настоящего щенка, что ли… А пахло от него совсем не щенком. Каким-то чудным существом — и что, кошкой?! Ой, правда — кошкой! Ну-ка, ну-ка — так и есть: и шея, и за ушами кошкой пахнет. Кошка ему уши вылизывала! Обалдеть!

— Ты что, кошкин сын, что ли? — удивился Рамон. — Вот уж не похож на котенка!

Чужак пожал плечами.

— Я и не котенок, — сказал он. — Просто тетя Манефа со мной дружит. Она меня кормила.

Ишь, как он про кошку, подумал Рамон. Кошка его кормила. Нет, до щенка ему далеко.

— От тебя еще молоком пахнет, — сказал Рамон высокомерно. — Ты чего, молоко пьешь? Ты маленький?

— Пью, — голос у чужака был спокойный, но не такой кроткий, как выражение лица. — Меня Хольвин угостил. А ты бы не стал?

— Стал бы, — сознался Рамон. — Вкусно. А почему у тебя затылок молоком пахнет? Ты что, голову, что ли, туда макал?

— Нет, — сказал чужак. — Не макал. Я не знаю, почему. Что у тебя за манера так обнюхиваться? Что ты так узнаёшь?

— Всё, — Рамон опять почувствовал себя круче и старше. — Я, например, знаю, почему ты такой тощий. Ты мяса давно не ел. От тебя совсем мясом не пахнет. И кровью… почти не пахнет. Только чуть-чуть… и странно как-то. Тебя чего, ранили?

— Это не меня, — сказал чужак грустно.

— Лучше бы Хозяин тебе мяса дал, — сказал Рамон.

— Я мяса не ем, — сказал чужак.

Рамон поразился так, что еще раз хорошенько чужака обнюхал. Просто для проверки — ведь наверняка врет. Не может настоящий зверь жить без мяса. Ноги протянешь.

Не козел же он, в конце концов! Вот уж чем от него точно не пахло — знаем мы, как пахнут козлята…

А чужак отстранялся и косился, будто ему не нравилось, что его нюхают. И мясом от него вообще не пахло.

— Что же ты ешь? — спросил Рамон, склонив голову на бок. — Одно молоко, что ли? Как сосунок? Или — одну траву, что ли?

— Нет. Вот еще. Я ем веточки.

— В смысле — грызешь?

— Ну, в смысле — сначала грызу, а потом съедаю. Ты мясо тоже сначала грызешь?

— Кости… но веточки… Ты что, хочешь сказать, что ты палки глотаешь?!

— Веточки, а не палки, — теперь у чужака сделался снисходительный вид. Рамон понял, почему: потому что Рамон никак не возьмет в толк то, что этот тип считает простой вещью. — Самые вкусные — ивовые. Молоденькие. Еще вот ольха… или, знаешь, свежие сосновые иголки, еще светленькие… а еще — вот это дерево. Яблоня.

Самое дикое, подумал Рамон, что не похоже на вранье. Так можно говорить только о еде. Но ведь невозможно…

— Как можно сосну грызть?! — пробормотал он потрясенно. — Она же колется! В нос! И горькая!

Чужак пожал плечами.

— Я же не спрашиваю, как можно мясо есть, — сказал он безумную вещь. — Мертвое. Вонючее. В крови. Которое раньше было живое.

У него на секундочку сделался такой неприязненный вид, что Рамон зарычал.

— Не кусайся, — сказал чужак. Миролюбиво.

— Почему? — сказал Рамон. — Ты драться не любишь?

— Не люблю. Я умею, ты не думай, меня папа учил. Просто не люблю. Мне папа говорил, драться можно только в двух случаях: когда нападают и из-за девочки. Но девочки я тут не вижу, а если ты нападешь… это будет нехорошо. Папа говорил: если нападают, надо убить. Или попытаться убить. А то тебя убьют.

Рамон задумчиво почесал бок и выкусил блоху. Чужак был серьезный парень. Но странный.

— Чего драться из-за девочки? — спросил Рамон с любопытством.

— Осенью. Девочкам сильные нравятся, — пояснил чужак.

Рамон усмехнулся. Сильные нравятся… тоже, новость. С сильными бороться интересно. А просто смотреть какой девочкам интерес?

— А играть? — спросил он.

Чужак улыбнулся. У него были крупные передние зубы, и совсем не было клыков.

— Хочешь играть? Давай. В пятнашки. Или — бодаться. Кто сильнее.

— Как это — бодаться?

— Это лучше — когда перекинемся, — сказал чужак.

Рамону стало интересно. Это уже была совсем новая игра, в новую игру всегда забавно поиграть. Он перекинулся кубарем, чужак — осторожно и не спеша. И стал таким зверем, что Рамон помимо воли заскакал вокруг, заливаясь лаем.

А чужак смотрел на него сверху вниз девчоночьими темными глазами в длинных ресницах, стоя на тонких длинных ногах, нагнув горбоносую голову с крохотными рожками, встряхивая коротенькой светлой гривкой. Рамон был городской щенок — он еще никогда в жизни не видел лосят…

Задремавшего Рамона разбудил запах сырого мяса.

Он еще глаза не успел открыть, как струя этого запаха выбила слюну из-под языка и сжала желудок голодным спазмом. Сколько ж я уже не ел, подумал Рамон. Вторые сутки голоден — только воду хлебал. Мясо!

Он открыл глаза, встряхнулся и сел. Мэллу, в Старшей Ипостаси, обхватив руками колени, сидел напротив и презрительно смотрел на него из-за решетки. Человек в пропотевшем ватнике, чья душа еще жила, но уже начала загнивать, ухмыляясь, стоял около клетки. Он держал в одной руке электрошокер, а в другой — большую миску, наполненную кусками сырого мяса, политого сырым яйцом.

Рамон бессознательно вильнул хвостом.

— Вот и умница, — ухмыльнулся человек еще шире, показывая желтые испорченные зубы. — На, лопай.

Он открыл маленькую дверцу у самого пола клетки, не сводя с Рамона глаз и напряженно ухмыляясь, и втолкнул миску внутрь. Миска проехалась по полу до самого носа Рамона — и он остановил ее лапой. Человек плеснул в другую миску воды из ведра, втолкнул и ее тоже, расплескивая воду, скривился в странной гримасе и ушел.

Рамон облизнулся — и тут же услышал ледяной голос Мэллу:

— Бобик, забыл, что тебе говорили?

От голоса растерялся и обернулся, капая на бетон с языка.

Верхняя губа кота дрогнула, не столько злобно, сколько пренебрежительно.

— Понюхай это мясо, дурак. Хорошенько понюхай, если у тебя есть какие-нибудь ноздри.

Рамон понюхал. Мясо восхитительно пахло, так пахло, что у Рамона голова закружилась — но тончайшее обоняние ищейки уловило еле заметный оттенок незнакомого химического запаха, который сознанию хотелось игнорировать изо всех сил.

Рамон заскулил, топчась на месте, и беспомощно взглянул на кота.

— Отрава, — сказал Мэллу. — Стимулятор, бобик. Чуешь?

Младшей Ипостаси было невыносимо плохо. Младшая Ипостась хотела забыть обо всем и впиться зубами в кусок мяса, она не могла думать о будущем, когда ее мучил голод. Рамону пришлось радикально с ней бороться — он перекинулся и отошел от миски.

— Ничего, — мурлыкнул Мэллу одобрительно. — Еще ничего. Еще есть какие-то мозги… а то вы же все безмозглые, псы. Вам лишь бы брюхо набить.

— Я же на службе, — хмуро сказал Рамон. — Я легко могу не есть… Просто я очень голодный сейчас, а это — мясо…

— Конечно, — сказал Мэллу. — В этой клетке до тебя жил один барбос… Я ему говорю — не жри, дурак, издохнешь, а он мне — заткнись, мол, кошка. Урод. Ну и все. Два боя выжил, только выл и на решетку кидался. А потом сдох, от заражения крови, наверное. Он не вылизывался, забывал. Спятил. Вонял напоследок, как падаль…

Рамон встал на четвереньки, опустил нос и понюхал бетонный пол.

— Я не чувствую.

— Давно, — сказал Мэллу безмятежно. — Потом его унесли жечь, а тут все вымыли хлоркой.

Рамон кивнул. Потом облизнулся и спросил:

— Что ж мне делать? Я же с голоду помру. У меня даже болит в животе… ты говорил, что мне надо будет драться — какой же я боец, голодный? Меня сытый с ног собьет.

Кот поднял миску, стоящую в углу своей клетки. Рамон потянулся носом. В миске лежали коричневые катышки дешевого корма для животных.

— На, погрызи, — усмехнулся Мэллу, поднося миску к решетке. — Я все равно столько съесть не могу… этой дряни. Обветривается.

Рамон, отгоняя от мыслей запах мяса, взял катышек двумя пальцами. Жесткий. Пахнет костной мукой, аптечными витаминами, жиром…

— Давай-давай, — фыркнул кот. — Привыкай. Только запить не забудь — а то заворот кишок будет.

Рамон зачерпнул горсть катышков, сунул один в рот и принялся жевать. Голод придал суррогатной жратве какой-то намек на вкус — проглотив один комок, Рамон набил рот остальными.

Мэллу задумчиво наблюдал.

Рамон съел довольно много, но не наелся, только почувствовал, как раздулся живот, будто его набили песком. Хотел попить, смыть привкус суррогатного жира с клыков — но наклонившись к воде, учуял тонкий и острый химический запах.

— Кот, — сказал с тоской. — Я пить не могу. Тут тоже… это…

Мэллу уже привычно подтолкнул ему свою миску.

— Смешные вы все-таки, — сказал он, глядя, как Рамон черпает воду пригоршней. — Смешные… Хорошо, что ты еще не жалкий. Слушай, если нажрался. За тобой придут через час. Отдыхай.

— Я никуда не пойду, — оскалился Рамон. — Я тут порву кого-нибудь.

— Лучше иди, — сказал Мэллу. — Они будут тебя шокерами в клетку на колесах загонять. Это больно.

Рамон вздохнул и сел.

— Молодец, — сказал кот. — Глупо выпендриваться зря. Надо думать, если хочешь пожить подольше. Слушай дальше. Драться тяжело. Там, в зале, всегда полно мертвяков или наполовину мертвяков. Не обращай внимания. Перекинься, как только клетку откроют. И постарайся сразу убить.

— Нашего товарища по несчастью?

— Да, дурак, да. Нашего полоумного товарища, обожравшегося наркотой. Иначе он тебя убьет. Не жди, не рычи, не лай, не нюхайся — я знаю, вы, полудурки, все так делаете. Будешь ждать — он кинется, и привет.

Слышать это было так дико, что хотелось по-щенячьи скулить с тоски. Кот понял и боднул его в плечо через решетку.

— Ты ведь не боишься, дурень, да? Жалеешь здешних бобиков? Жалеешь?

— Они мне ничего не сделали…

— Так сделают, — Мэллу снова боднулся. — Забудь свои дурацкие собачьи правила. Хочешь жить — забудь. Я бы никогда в жизни не стал так с тобой ласкаться, но ты мертвяка отогнал, когда он меня жрал, поэтому — я тебе начистоту говорю, как своему. Ты — ничего, я не хочу, чтоб тебя притащили за ноги в кровище, а завтра, если не сдохнешь, вмазали морфием в сердце. Мне, знаешь, тоже приятно пару лишних дней чуять зверя рядом, живого зверя, а не отравленное чучело…

Рамон кивнул. Он пытался привести в порядок и душу, и мысли. Так что, когда пришли люди с клеткой на колесиках, палками и шокерами, мысли Рамона и его душа были уже в полном порядке.

В состоянии спокойной готовности к чему угодно.

Он чувствовал себя не одиноким, а членом Стаи. Это хорошо и правильно. Это возвращало покой и уверенность в себе, даже если Стая в данном случае — беспринципный кот-одиночка.

И Рамон перекинулся, когда увидел людей. Стоял и смотрел, как они подгоняли клетку, как возились с замком — не рычал и не кидался. Берег силы и самообладание.

— Смотрите-ка, — заметил тот, с желтыми зубами и напряженной ухмылкой. — Жрать не стал. Даже не притронулся.

— С котом стакнулся, оборотень поганый, — расхохотался тот самый жирный красномордый Ник, который утром сопровождал мертвяка. — Гордый, скотина. Ничо, еще пожалеет.

Рамон перешел в передвижную клетку. Я тебе это припомню, думал он с тихой холодной злобой. Думаешь, можно терзать живых существ безнаказанно, да еще и в компании ходячего трупа? Ну-ну. Душа-то вот-вот загниет, а дальше — известно, куда приходят. Ты-то еще не знаешь, а я чую.

Я — оборотень — чую.

Клетку повезли по длинному коридору между клеток. Здешние псы бесновались, учуяв и увидев Рамона — чистенького новичка, а ему дико было смотреть на вздыбленные загривки и глаза, налитые кровью и бессмысленной злобой. Он и не смотрел. Его не бесил, а ужасал их запах — запах страданий, старых ран и безумия. Я — из Службы Безопасности, думал Рамон. Я должен выбраться отсюда и рассказать. И я должен поступить со здешними людьми по справедливости — а по справедливости они тоже должны мучиться, как эти бедолаги.

Он очень не хотел смотреть. Но когда кто-то распахнул дверь, окованную железом, из-за которой пахнуло относительно чистым воздухом, пылью и средством для натирания пола — Рамон случайно поднял глаза и встретился-таки взглядом со слезящимися глазами молодого пса сторожевой породы, одно ухо которого стояло торчком над располосованной мордой, а другое было разорвано в клочья.

И решил, что это зрелище надлежит накрепко запомнить. И за это надлежит расплатиться.

Зал, предназначенный для боев, тоже находился в подвале — но не в том подвале, где держали бойцов, а как-то напротив. Клетку втащили по пандусу наверх, провезли по короткому коридору, который чудесно пах уличным сквозняком — и снова проволокли по страшному тоннелю, цементному и обшарпанному, воняющему кровью, мочой и рваными ранами. Втолкнули в тесную конурку с металлической дверью. За дверью и обнаружилось…

Клетку выкатили. Рамон огляделся. Зал был не слишком велик и полон битком. Он насквозь пропитался запахом мертвечины, так что Рамон даже не мог сообразить, откуда несет сильнее. От этого мерзкого запаха першило в горле и шерсть вставала дыбом, а внутри носа горело так, будто воздух превратился в сплошной огонь. Рамон чихал и кашлял, пытаясь оценить обстановку; на то, чтобы сосредоточиться, понадобилась пара минут.

Круглая арена с дощатым покрытием в бурых пятнах была огорожена металлической сеткой в три, приблизительно, человеческих роста. За сеткой виднелись напряженные человеческие хари.

— Слышь, шавка, — сказал воняющий тухлым служитель, ткнув Рамона палкой в бок сквозь прутья подвижной клетки. — По сетке ток пущен, не вздумай кидаться.

Рамон даже не огрызнулся. На его уши свалился механический голос:

— Первый сегодняшний бой. Справа — кобель, ищейка, черной масти, кличка «Жандарм». Слева — сука, северная сторожевая, чепрачной масти, кличка «Рыжая». Оба — оборотни. Делайте ставки, господа.

Хари завыли и заревели. В их реве Рамон не разбирал ни одного членораздельного слова. Вдалеке — на другой стороне арены — хлопнула дверца.

Рамон не столько увидел, сколько учуял. И осознал то, что все это время как-то само собой пролетало мимо ушей и никак не могло уложиться в голове.

Теперь, когда вокруг души выстроилась сколько-нибудь годная защита, он мог чуять что-то, помимо мертвечины. Пахло неопрятными ранами и псиной. Пахло пыльной шерстью, слезящимися глазами, давней усталостью. Пахло болью и не рассуждающей злобой. И сквозь все это пробивался тонкий запах суки, любви, союза, родного.

Рамон в ужасе заметался по клетке. Он понял, он оценил всю подлость замысла мертвяка, всю человеческую подлость — теперь он был всей душой согласен с определением кота: «Отрава». Потому что невозможно было драться с сукой, насмерть драться с сукой. Невозможно было нарушить святейший закон собак — Кодекс Стаи, растворенный в крови, впитанный с молоком матери.

Рамон помнил предупреждение кота — только те циничные слова и помешали ему сейчас перекинуться и заорать через весь зал: «Сестра, одумайся, мы одной крови!» Но мысленный призыв был так отчаянно силен, что Рыжая ощутила: в ответ кинулась на решетку и хрипло, яростно залаяла.

Рамон смотрел, как она беснуется, и ощущал смертельный леденящий стыд.

Ударил гонг — и дверца клетки поднялась, а служители шарахнулись назад, за собственную стальную дверь. Вероятно, Рамону надлежало бы рвануться из клетки навстречу противнику — но он не видел противника и медлил, непонятно на что надеясь.

Только когда Рыжая — крупная, косматая, с черной полосой по спине и черной оскаленной мордой, на которой горели воспаленные полубезумные глаза — кинулась вперед и в три прыжка долетела до клетки Рамона, только тогда выскочил и он. Он ухмылялся и вилял хвостом, ему до сердечных спазм хотелось, чтобы Рыжая опомнилась, увидев эти попытки быть любезным и верным долгу.

Она не опомнилась. Рамон отскочил в сторону быстрее, чем за мгновение — но клыки Рыжей лязгнули в полусантиметре от его плеча. Дыхание Рыжей пахло химией и болью. Рамон прыгнул боком и поскакал по арене, как скакал бы, играя с подругой — уворачиваясь, а не нападая. Хари в зале орали и улюлюкали. Кто-то швырнул в Рамона банкой с недопитым пивом: «Фас, куси! Трус поганый!» — банка ударила его в бок и на миг отвлекла.

В этот миг Рыжая налетела на него, рванув клыками за шею. Рамон еле устоял на ногах — и только из-за этого они оба не врезались в сетку под током.

Рыжая хотела вцепиться и терзать — и будь Рамон хоть немного легче и мельче, ей бы это вполне удалось. Но Рамон был крупнее — и здоровее, несмотря на капсулу со снотворным и голодные сутки, проведенные взаперти. Кроме того, он мог действовать рассудочно — а разум Рыжей заметно мутился.

Рамон улучил момент — и стряхнул Рыжую с себя.

Она остановилась, глядя исподлобья, глухо рыча и облизывая окровавленную морду. Рамон снова ухмыльнулся, чувствуя, как кровь жжет плечо. Рыжая снова бросилась.

Рамон понимал, что она ненавидит его со страстной убийственной силой. Что для нее он — воплощение зла, до которого можно дотянуться и отомстить, хотя бы условно. И еще, когда Рыжая бросилась на него, скалясь в яростной усмешке, он понял — она считает его добычей, поставила на нем крест, собирается добить.

И встретил ее толчком плеча, усиленным всей массой тела.

Рыжая щелкнула клыками в воздухе и взвизгнула от боли и неожиданности. И Рамон резко подался вперед и еще раз изо всех сил толкнул ее грудью.

Рыжая завалилась на бок. Хари вопили и выли.

Рамон перекинулся в рывке, прижал Рыжую к скобленому дереву пола в пятнах крови — руками — и навалился на нее всем телом.

— Успокойся, а ну успокойся! — рявкнул он ей в самое ухо. — Приди в себя, дуреха!

По телу Рыжей прошла дрожь.

Рамон зарылся лицом в шкуру, воняющую старой болью:

— Ну перестань. Приди в себя. Слышишь?

Рыжая принюхалась. Потянулась носом к шее Рамона, потом прикоснулась к виску. Ее губы все еще подрагивали, но Рамон понял, что она уже не может не нюхать.

Потом она всхлипнула. Старшая Ипостась Рыжей проступила сквозь Младшую постепенно и с мучительной болью — Рыжая завизжала, перекидываясь.

Рамон, еще прижимая к полу ее руки, провел носом по ее щеке.

Что-то тяжелое стукнуло его в спину между лопаток, но значения это уже не имело. Рыжая оскалилась перед самым носом Рамона, хрипло прорычала сквозь клыки:

— Ну, добивай, чего ждешь! Сбил с ног — добивай!

— Кодекс, — сказал Рамон. Кровь все текла, и его тошнило. Он не слышал воплей сверху. — Ты помнишь Кодекс?

— Нет здесь Кодекса, нет! — огрызнулась Рыжая. Ее осунувшееся лицо казалось серым в мертвом свете, а глаза отсвечивали зеленым. Она все еще напрягала мускулы, но уже устала. — Только смерть!

Рамон прижал нос к ее виску и разнюхал ускользающий нежный щенячий запах, еле заметный под слоем боли и грязи. Тело Рыжей, натянутое, как струна, расслабилось.

— Ты хорошо пахнешь, — сказал Рамон ласково. — Кодекс есть везде, где есть мы. Мы не мертвые… и не люди.

Он уже успокоился, как успокаивался всегда, чувствуя собственную правоту. Разжал кулаки и встал на колени, еще успел увидеть, как Рыжая тоже начала подниматься с пола — и тут выше лопатки впилось горячее острие, и пала темнота…

Лось

Локкер отправился в путь затемно.

Ирис провожала его. Они молчали, но Локкер душой чувствовал тепло ее грусти. Она понимала, все понимала. По-другому никогда не бывает — любящие прощаются и расходятся, чтобы долго не встречаться, любящие прощаются и расходятся… порой — навсегда. Ирис была готова каждый год провожать возлюбленного, а потом думать о нем в долгих скитаниях и надеяться на новую встречу.

Она была не готова лишь к тому, что возлюбленный покинет ее сейчас, осенью, в пору счастья, всего через месяц после заключения союза любви и крови. Это ее печалило.

Это и его печалило. Локкер оборачивался, видел прекрасную горбоносую голову ее Младшей Ипостаси, ее встревоженные уши и ее глаза, повлажневшие от нежности и грусти. Он тоже все понимал. Он любил впервые, его сердце еще не окрепло в разлуках. Он боялся оставить подругу, с которой собирался странствовать вместе всю долгую зиму, а весной, перед летними путями, взглянуть на своих первенцев…

Вообще-то, может быть, и первенца. Хотя и желалось думать, что будут двойняшки, что все у них получится, как издревле велось у Блуждающего Народа.

Но…

Они перекинулись у кромки леса. Дальше простирались бурые поля, затянутые холодным туманом; над полями низко нависли тяжелые серые небеса. Вдоль полей мокрой лентой расстелилось шоссе. Ирис остановилась — Локкер понял, что она боится и брезгает идти дальше.

Взялись за руки. Ирис потерлась щекой о щеку Локкера. Локкер по-человечески прижался губами к ее переносице между бровей — и Ирис рассмеялась. Он тихо порадовался, что позабавил подругу глупой шалостью.

— Вернешься до снега? — спросила Ирис, поднимая чудесные глаза цвета самого темного агата, нимало не измененные трансформом. — Я не двинусь с места без тебя.

— Хочу вернуться, — сказал Локкер. — Слушай меня внутри. Слышишь, как хочу.

Ирис усмехнулась.

— Ревнуешь.

— Почему, нет, я же верю тебе, — возразил Локкер, но тут же фыркнул и отвернулся в сторону. — Ревную, — сознался, косясь и виновато улыбаясь. — Последний был достойным противником. Немножко ревную.

Ирис ответила нежным мечтательным взглядом. Последний был такого же роста и почти такого же телосложения, как и Локкер. И удар Локкера принял, пригнув голову к самой земле, не отступив ни на шаг. На несколько бесконечных секунд они просто замерли, будто сросшиеся скрещенными в фехтовальном парировании рогами — и уж потом стало понятно, что Локкер сильнее. И Локкер, вместо того, чтобы толкать вперед, гнул голову соперника к земле, ниже и ниже, вдавливая его морду носом, скулой, ухом в мох, истоптанный до болотной грязи…

— Глупости говоришь, — Ирис, улыбаясь, все еще видя внутренним оком неудачника, обтряхивающего грязь с головы, прильнула к Локкеру всем телом. — Я буду матерью твоих детей, а ты говоришь глупости, Победитель Трех Турниров. На сотни километров вокруг нет никого сильнее и отважнее тебя. И не дождаться мне новой травы, если лгу.

— Нет, нет, нет, не смей так говорить! Не бросайся страшными клятвами. Глупо — так, всуе.

— Во-первых, не всуе, а по делу… А во-вторых — что, Зеленый услышит?

— О, нелепая, нелепая девочка… дорогая нелепая девочка…

Они касались друг друга, впитывая родной запах, запоминая родной голос, но большая часть того, что нужно было сказать, говорилась молча. Ты останешься на этом берегу реки, только не переходи к Медвежьему хутору, только не отдаляйся от кромки болота. А ты не задерживайся в городе — нам нечего делать в городе, это опасно, это противно, если бы не твой старый друг, попавший в беду, я умоляла бы тебя не ходить туда… Милая, милая, люблю, люблю — еще в десяти Турнирах сражался бы за тебя, не хочу оставить тебя, но ему плохо, очень плохо, и никто ему не поможет без меня… Я знаю, Локкер, я чую, я слышу — наши души теперь одно, я согласна с тобой, ибо мы из Народа Бойцов за Честь…

И уже потом, с трудом заставив себя выпустить ее руки, усилием воли приказав себе не оборачиваться, чтобы еще раз взглянуть на нее, Локкер перекинулся снова и быстро пошел вдоль шоссе, туда, где, судя по белым стрелкам на синих табличках, располагался незнакомый ему город.

Этим ранним утром, когда шоссе было еще совсем пустынным, когда вокруг стояла тишина, нарушаемая только чистыми звуками живого мира, и ледок ранних заморозков сахарно хрустел под копытами — этим утром Локкер все еще жил лесом, любовью и сражениями. Он нес рога гордо, как пару боевых мечей. Они стоили того, его рога — ими любовались первые красавицы здешних мест — и ОНА… прекраснейшая из всех, мечта достойнейших, Ирис…

Победитель Трех Турниров — сказала ОНА.

Младшая Ипостась не приспособлена для человеческих улыбок — но в душе Локкер улыбался. Он вспоминал осенние серенады и призывные кличи. Ночные костры, белый мох, на котором брусника красна, как капельки крови. Громадные холодные звезды в шелковой черной реке. И ту поляну, окруженную черными елями в седых лишайниках, с утоптанной копытами травой — Ристалище, где три лосихи стояли и смотрели на поединки в свою честь.

Поклон-прицел, еще поклон. Выбрать точный угол удара — атака и защита вместе. Бросить себя вперед — живой таран в полтонны весом, сплошная любовь, гордость и отвага. В последний миг встретиться взглядом с соперником, уничтожить веселым презрением. Потом рога скрестятся клинками, с треском, будто ты сейчас на куски рассыплешься от этого удара — но копыта вросли в податливую землю, и ты стоишь тысячелетним валуном, нет силы, чтобы тебя сдвинуть… страха не существует, а на боль ты плевать хотел! А потом он подается назад, ты поддаешь рогами еще, напираешь, в струну вытягивая мышцы — и он снова подается, он отступает…

Это всего лишь турнирный противник. Неудачник, потерявший треть правого рога после твоего особенно изощренного удара, но выживший. Чужак, посягнувший на ЕЕ честь, на ЕЕ жизнь — будет убит. Вот о чем говорит это зрелище ЕЙ.

Ты победил троих, а больше не нашлось желающих — и подошел к НЕЙ, госпоже любви и красоты. И ОНА начала слышать твою душу и твои мысли даже раньше, чем союз был завершен, и к ней пришла любовь…

ОНА оценила. Твои рога отшвырнут в сторону волка, а копыто раздробит череп медведю… и проницательный разум Старшей Ипостаси придумает, как, в самом дурном случае, поступить с человеком.

Нет врага более подлого и жестокого, чем человек.

И сейчас ты направляешься прямо к нему в логово.

Так подумал Локкер, когда повстречал первый автомобиль. Сначала — этот раздражающий гул, шум мотора, шуршание колес, какие-то стуки… потом — ослепительный свет фар и мерзкий запах, ударивший в ноздри, тошнотворная вонь перегорелого бензина. И кто-то внутри этой вонючей, громыхающей железной коробки завопил: «Лось! Лось!»

Никогда не видели живого лося.

Наверное, прикидывают, каково мое мясо на вкус, подумал Локкер с отвращением. Лучше бы идти на двух ногах — людям сравнительно реже хочется убить того, кто похож на них внешне. Но короткий шаг и короткое дыхание Старшей Ипостаси не приспособлены к долгим переходам.

Ладно, рискну.

Чем светлее становилось, тем больше машин появлялось на шоссе. Локкер шел по обочине навстречу движению; автомобили гудели на него и мигали фарами, один тяжелый грузовик резко вильнул в сторону — и Локкер перемахнул через канаву, отделяющую шоссе от поля, чтобы не попасть под колеса.

Я действую людям на нервы, думал он. Они видят чуждое им живое существо, и многим из них хочется просто его убить. Или, по крайней мере, напугать. Может, они сами меня боятся.

Только мне от этого не легче.

Ближе к полудню Локкер вспомнил о том, что хорошо бы перекусить. Любовь не способствует набиванию брюха, сражения — тоже. Локкер в последнее время кормился от случая к случаю, Ирис смеялась, что любовный недуг оставил от него одну шкуру на костях. Но в полях нечего было съесть — овощи люди давно убрали, а жухлая трава не представляла ни малейшего интереса. Добравшись до зарослей ракиты и краснотала, растущих вдоль дороги, Локкер отщипнул веточку — но она была неприятна на вкус, будто вся насквозь пропиталась бензиновыми парами. Локкер печально вздохнул и решил не обращать на голод внимания. Перешел с шага на рысь.

Мутный солнечный свет еле просачивался через тяжелую гряду облаков, когда Локкер подошел к синей табличке, обозначающей въезд в населенный пункт — деревню Горбыли.

Шоссе делило деревню надвое. По обе его стороны стояли жилища людей, деревянные дома, выцветшие и потемневшие от времени и непогод, огороженные покосившимися заборами. Над штакетниками и ржавой сеткой, прибитой к столбам, виднелись плодовые деревья. Листья на них уже пожелтели и начали облетать, но ветки и кора, как Локкер знал точно, еще сохраняли совсем летний вкус.

Локкер опечалился. Он любил и сами яблоки, и яблоневые ветки, но не сомневался, что попробовать их здесь, чтобы чуточку утолить голод, не удастся.

Люди терпеть не могут, когда лоси портят яблони. А люди, населяющие деревню — хмурые и серые лицами, в ватниках и высоких сапогах — и без того показывали, насколько не рады видеть его тут. «Смотрите-ка! Лось, растак! — Ишь, из леса приволокся…»

Маленький ребенок, девочка лет пяти, в грязной оранжевой куртейке, неровно стриженная, с личиком и руками, красными от холода, восхищенно смотрела на него между рейками забора, потом протянула надкушенное яблоко. Локкер бы съел, он испытал настоящую признательность — но стоило ему нагнуться за угощением, как толстая женщина выскочила на крыльцо и пронзительно закричала:

— Дура, а ну пошла домой! Джем, взять его, взять!

Откуда-то из-за дома выскочил тощий кривоногий пес и с лаем кинулся на забор. Локкер пошел прочь. Он неплохо относился к собакам — недаром же Рамон был его старым и лучшим товарищем — и умел их понимать, но здешний бедолага, пестрый полукровка с глупой мордой, вряд ли даже умел перекидываться. Старшая Ипостась его души, похоже, просто не повзрослела — а может, это был какой-то умственный изъян, мешающий его главной сути приподняться над Зверем.

Но, как бы то ни было, пес оставался псом — и все деревенские псы забрехали из солидарности со своим собратом. Маленькая шавка, грязно-белая, с неопрятно свалявшейся шерстью, сунулась Локкеру почти под ноги, пытаясь укусить — но ему стоило только резко обернуться, как собаку унесло куда-то вглубь ближайшего двора. Неприятная Стая — не было среди этих собак двоесущных.

Несколько мужчин на автобусной остановке обсуждали Локкера с откровенным гастрономическим восхищением. Давнее правило — с горожанами, как говорят, бывает по-всякому, но для жителей деревни любые жители леса четко делятся на съедобных и несъедобных. Локкер знал, что для этих людей он — еда, особенно в нынешние непростые времена. Невольно ускорил шаги — и вдруг попал в струю потрясающего запаха, теплого знакомого запаха свежего хлеба.

В маленьком домишке, похожем на вагончик, снятый с колес, расположился магазин, и, судя по запаху, там продавали хлеб. Когда Локкер гостил у Хозяина, у Хольвина, его всегда угощали хлебом. Хлебом и молоком — это лучшая человеческая еда.

Локкер подошел поближе к магазину, задумавшись, почти проигнорировав кинувшихся врассыпную старух. Что я тут делаю, подумал он. Просто голоден — и что из того? Люди в таких местах не дают хлеба просто так, за него берут деньги. Где я возьму деньги?

Ощущение опасности вывело его из задумчивости. К магазину бежал человек с охотничьим ружьем, а с ним еще несколько безоружных. Локкер перекинулся, повернувшись к людям лицом.

Бегущие разочарованно замедлили шаг. Вопреки общим предрассудкам убитый двоесущный иногда все же остается в той Ипостаси, которую застигла смерть. Местные жители, как Локкер и ожидал, знали об этом — может быть, потому, что им уже случалось такое видеть. Так что не было у людей настоящей уверенности в том, что убийство принесет ожидаемые шкуру и мясо, и их совершенно не устраивал потенциальный труп почти такого же существа, как они сами, прямо посреди поселка. Старшую Ипостась двоесущных люди едят только в крайних случаях — в тех, когда и себе подобных ели бы.

Владелец ружья выругался в злобной досаде и крикнул:

— Убирайся в свой лес, гадина! Ишь, расплодились, зеленая кровь, чтоб вы сдохли! Оборотень поганый… — но он просто разочаровался. Может, надеялся сделать запас мяса на зиму.

Локкер чуть пожал плечами и побрел прочь. Собаки все лаяли, а запах хлеба унесло порывом ветра.

Он перекидывался, подходя к населенным пунктам, проходил их на двух ногах и вновь возвращался в Младшую Ипостась, когда человеческие дома оставались позади. Шел очень быстро, больше нигде не останавливаясь и не замедляя шаг. Хотел добраться до города засветло — шестьдесят километров, сказал Хольвин.

Шестьдесят километров — не самый короткий и легкий, но, в сущности, нормальный дневной переход.

Но смены Ипостаси и нервное напряжение отняли очень много сил, и к тому же Локкер был голоден. Засветло он не успел — нынче уже довольно рано темнело.

Когда над темным шоссе появились целые гирлянды фонарей, а вдали замаячило широко разлившееся море острого желтого огня, Локкер понял, что здесь нужно перекинуться в последний раз. Что делать в городе зверю?

А что вообще делать в городе двоесущному?

Локкер уже собирался перекинуться, но не успел — на него с откровенным восторгом уставились два лохматых молодых человека, ждущих на пустой автобусной остановке рядом с собственными рюкзаками:

— Нет, ну ничего себе! Смотри, Берни, лось!

— Крутой лосяра… сохатый… Ох, и рога же… Не боится, здорово!

Они разом схватились за рюкзаки, но в движениях этих людей ничего угрожающего не было. Локкер подошел поближе и увидал, как названный Берни достал из кармашка на рюкзаке плоскую серебристую коробочку с круглым стеклянным глазом. Знакомая вещица — фотоаппарат. Такое уже случалось видеть, у Хольвина, у его товарищей из Лиги. Всем известно, зачем человеку это надо.

Хочет изображение Локкера себе. На память. Лестно.

Локкер улыбнулся про себя и остановился в живописной позе Победителя Трех Турниров, высоко вскинув голову, красиво развернув рога. Гостям из Лиги так очень нравилось.

Щелкнуло. Вспыхнул и снова вспыхнул яркий свет.

— Вот чудной зверь! Прямо тебе позирует, ручной, что ли?

— Жаль, вечер, света мало… лось, лось, подойди под фонарь, а?

Они не отнимут много времени, подумал Локкер и вошел в желтый холодный луч. Фотограф восхищенно ахнул и щелкнул еще несколько раз; его приятель, наконец, нашел в рюкзаке то, что искал — мятую бумажную пачку с печеньем, уже на две трети пустую.

— Эй, лосяра! Красавец! Ты печенье ешь? — и сделал несколько шагов вперед.

— Ты полегче все-таки, — сказал Берни, опуская фотоаппарат. — У них осенью гон, они того, бывает, бесятся ни с того, ни с сего…

Его тон, встревоженный, но не перепуганный, вытащил Локкерову Старшую Ипостась. Берни еще раз щелкнул и вспыхнул, делая изображение смены сущностей. Его товарищ присвистнул:

— Ничего себе, а?! Перевертыш! Лось-перевертыш! Ах ты, зеленая кровь…

— Ты печенья-то дай ему, — сказал Берни и улыбнулся. — А то показываешь и не даешь… я б на его месте обиделся.

— Спасибо, — сказал Локкер смущенно. — Я голодный.

Товарищ Берни еще более смущенно протянул пачку, не подходя особенно близко:

— Держи, трескай…

Локкер взял. Берни щелкнул и это.

— Тебе спасибо, лосяра… классные кадры, народ обзавидуется. Знаешь, я лосей-перевертышей только по телевизору видел разок, и то, говорили, что уникальный, мол, фильм. Даже не мечтал сделать такие фотки…

Локкер улыбнулся. Печенье было сладкое, пахло ванилью. Чтобы накормить лося, потребовалось бы пачек тридцать такого печенья, но для того, чтобы лось набрался спокойствия и храбрости для путешествия по городу, хватило и тех кусочков, которые остались у людей с фотоаппаратом.

Людям явно хотелось его потрогать, но они не посмели, а Локкер по застенчивости своей натуры не стал предлагать. Но когда подошел автобус, и людям, и зверю было одинаково жаль расстаться.

Новым знакомым Локкера все-таки надо было ехать, они долго ждали — и им пришлось втащить внутрь рюкзаки. Потом автобус поехал, а они махали в маленькое окошко. Локкер проводил их взглядом и пошел дальше. У него потеплело на сердце.

Эти молодые мужчины не были Хозяевами, конечно. Но что-то от Хозяев в них чувствовалось — может, веселая отвага? Или любопытство? Приятная встреча.

Потом Локкер шел по шоссе до тех пор, пока на него не рявкнул человек в сером, с металлическими бляшками, перепоясанный кобурой:

— Эй, хиппи! Тебе говорю, длинный — куда прешься по проезжей части?! Под колеса захотел?!

Локкер виновато улыбнулся, чуть пожав плечами. Этот человек тоже не враг. Он всего лишь не хочет, чтобы с Локкером случилась беда. Следует выполнить то, что он требует — перейти на полосу асфальта, приподнятую над шоссе и огороженную поребриком.

Вообще-то доброжелатель не обязан быть вежливым. Хиппи — это бранное слово? Раньше никто не называл Локкера так.

Локкер послушался серого, поднялся на поребрик и пошел дальше. Город постепенно оказался не впереди, а вокруг. Локкер впервые очутился в этом странном месте, впервые видел его своими глазами — не так уж это было и приятно.

Очень много шума. Чуткие уши Локкера различали целую реку резких звуков; он никак не мог разобраться, какие из звуков опасны, а к каким нужно притерпеться, потому нервничал. От резкого металлического скрежета шарахнулся в сторону, подумав, что так может скрежетать только смертельная угроза — а оказалось, что ничего особенного: два вагончика на стальных колесах едут по рельсам, как электричка-коротышка, скрежещут на поворотах. Всюду только и слышишь гул машин, шелест колес по асфальту, скрип, вой неживого металла, свист электричества, протяжные звенящие стоны мертвой материи, движимой электрическим ветром… всюду горят холодные пронзительные огни, бездушный свет лезет в глаза, режет мозг. По серым ячейкам электрических сот с уханьем проносятся ослепительные световые волны, дико-красные, жутко-синие… тяжело дышать от бензиновых паров.

Локкер мотал головой, пытаясь избавиться от ноющей боли в висках, и брел в отчаянии, почти наугад. Красные круги загораживали путь, чтобы множество машин могло промчаться мимо по своей асфальтовой реке; зеленые круги изображали память о живом, память о лесе и лете — открывали дорогу. Локкер шел вместе с людьми, которые куда-то торопились, громко говорили и пили из жестяных банок что-то с запахом таким резким, что хотелось отвернуться и чихнуть. Многие пускали изо рта ядовитый дым. Ожидая, пока можно будет перейти дорогу, Локкер стоял рядом с молодыми мужчинами, вдыхающими эту едкую вонь — кто-то выдохнул струю дыма в его сторону и рассмеялся, когда Локкер поспешно отпрянул.

От города хотелось спрятаться. Убежать в какое-нибудь тихое уютное место, лечь на пожухлую траву среди высоких кустов, полежать, поджав под себя колени, подумать в покое… Локкер невольно оглядывался в поисках такого места, но не мог его найти. С огромных светящихся полотнищ, стоящих на бетонных ногах, громадные буквы вопили в самые глаза: «Не пропустите грандиозную распродажу!», «Вы будете счастливы с нами!», «Не теряйте времени, покупайте телевизор нового поколения!» — Локкер не помнил, что такое телевизор, и не знал, что такое распродажа. Рядом с буквами изгибались нарисованные человеческие женщины — их нагие тела не были прикрыты ни шкурой, ни одеждой; везде мелькали голые, в позах гона, освещенные теплым светом, оранжевые и розовые, рядом с яркой всякой всячиной. На узких полосках земли, не закованной в асфальт, росли скорченные полумертвые деревья. Всюду выли машины, всюду толпились люди, всюду грохотал и ослеплял светом город; из дверей очень светлого и очень большого магазина взревела оглушительная человеческая музыка. Локкер потихоньку выбивался из сил; вдобавок моросил дождь, Старшей Ипостаси было холодно.

Его поманил темный двор: из широкой арки потянуло прохладным ветром и запахом дремлющих растений. Локкер вошел. Во дворе оказалось сумеречно и пустынно; горели два желтых фонаря на столбах и маленькие фонарики над входами в дом, но все они почти не разгоняли вечерние тени. Здесь стояло много машин, но их тупорылые туши, темные и неподвижные, не выглядели так отвратительно, как движущиеся автомобили на улице. К тому же в заросшее деревьями пространство уличный шум доходил глухо и не так болезненно. Локкер успокоился. Около арки рос большой куст ольхи. Локкер непроизвольно отломил веточку и стал ее жевать.

И тут все его тело содрогнулось от неожиданной тянущей боли, а свежий ветерок моментально насквозь пропитался мертвечиной. Женщина-труп, чья отвратительная вонь смешивалась с таким же отвратительным запахом человеческой химии, одетая в лисьи шкурки и в шапке из лисьей шкурки, шла к Локкеру, растягивая в улыбке резиновые губы.

Локкер в ужасе кинулся обратно на улицу. Люди с фотоаппаратом забылись. Локкер впервые видел ходячего мертвеца так близко — это оказалось куда хуже и волков, и медведей, и людей. Он сразу вспомнил все, что знал о Службе Безопасности, и окончательно осознал, почему лесные звери называют город страшным местом. Понял и еще одну важную вещь.

Рамон не просто попал в дрянную историю. Он попал в смертельную западню. Страх Рамона, который передавался Локкеру во сне, пах мертвецами.

Моего друга-пса, моего лучшего друга могут просто выпить. Высосать. Вот что звало меня сюда, в этот город, будь он проклят.

Локкер собрался с силами. Не годиться паниковать и шарахаться бесцельно и испуганно, как потерянный лосенок. Надо думать.

Надо было заставить себя поехать с Хольвином на машине. Хотя с этим-то уже ничего не поделаешь. Теперь надо искать кого-нибудь, кто может подсказать и объяснить.

Искать пришлось недолго. У ярко освещенного входа в магазинчик с надписью «24 часа», на мокром лоскуте картона сидел грязный пятнистый барбос непонятной породы. Одно его ухо торчало вверх, второе лихо загибалось вперед, как козырек кепки; на ухмыляющейся обаятельной морде было написано: «Люди добрые, помогите бедному голодному зверю, кто чем может!» Молодая женщина, вышедшая из магазина, бросила псу сосиску. Попрошайка хамкнул ее на лету, проглотил и дружелюбно завилял хвостом.

Локкер только головой мотнул. Для умирающего с голоду пес был слишком упитанный.

В обстановке бедняжка тоже ориентировался неплохо для истощенного. Унюхав Локкера, он склонил голову набок и уставился, дурашливо приоткрыв пасть. Локкер подумал, что пес сейчас будет брехать, но тот перекинулся.

Прохожие с бранью отскочили в стороны. Пожилая женщина с большой сумкой, собиравшаяся было войти в магазин, с сердцем плюнула и повернула обратно. Плотный юноша замахнулся кулаком: «Пшел, гадина!» — хотя буквально только что присутствие собаки решительно никому не мешало.

Пес со смущенной ухмылкой на чумазой поцарапанной физиономии подошел к Локкеру и робко потянулся носом. Локкер подал руки и нагнулся, чтобы пес, в Старшей Ипостаси существо невысокое, достал до его носа и висков. Кругом принялись браниться уж слишком свирепо; пес почесал за ухом и сказал:

— Пошли отсюда, чудо-юдо. А то они драться начнут.

— Почему?

Пес быстрым шагом направился в переулок, поминутно оглядываясь, идет ли Локкер за ним. Локкер шел. Он по-прежнему недоумевал, но его новый знакомый продолжил разговор только в паре кварталов от магазина, на темной пустынной улочке.

— Ты откуда, такой удивительный? — спросил пес, обходя Локкера вокруг и снова принюхиваясь. — Вкусно пахнешь… то есть, не в смысле «вкусно», конечно, а приятно. Чисто-чисто-чисто.

— Если сравнить лес с городом, то в лесу чисто-чисто, — сказал Локкер.

— Ты из леса забрел! — восхитился пес и забегал кругами. — Елки-палки! Обалдеть! Нет, ну обалдеть! Нет, ну никто ж не поверит, если рассказать! Лесной, надо же! А ты — кто?

Локкер невольно улыбнулся.

— Лось.

Пес снова замер, уставившись, склонив голову набок и раскрыв рот.

— Ё… их же не бывает! Они же только в анекдотах…

Локкер удержался от обидного смешка и снова нагнулся, чтобы оказаться с псом нос к носу — собаки так лучше понимают. От собеседника сильно пахло псиной, но такие запахи Локкера уже давно не смущали. Он повторил:

— Послушай, почему люди так рассердились, когда ты перекинулся? Ты же им нравишься, они тебя даже кормят…

— Да… — пробормотал пес задумчиво. — Да… Не надо было Ипостась менять, это да… Меня теперь из этого магазина, как пить дать, выгонят… опять искать надо, где приютиться… Хотя… Может, Глициния и заступится… почти что Хозяйка… ничего. С людьми жить, знаешь ли, лось, — пес хихикнул, — лось! Так вот. Не у всех же настоящие Хозяева. Да Хозяев вообще немного совсем… А обычные люди обычно не любят, когда наш брат им показывает… второе Я, врубаешься? Люди больше любят глупых. Вот сидит дурачок и кушать хочет. Им и приятно — они снисходят, понимаешь. На высоте положения себя чувствуют. Вот и кормят. А теперь — все, лафа кончилась.

— В Старшей Ипостаси же удобнее общаться, — сказал Локкер. — Люди ведь только слова понимают…

Пес снова хихикнул и мелко зевнул.

— Да, точно. Вот и в анекдотах лоси такие, точно. Да какому человеку надо с тобой общаться, чудо? Человеку надо добреньким себя почувствовать, сильным, снисходительным. Человек, когда в дом берет собаку, он же себе игрушку берет или дополнительный замок на дверь. Кому надо болтать с игрушкой или с замком? Ты, между прочим, знаешь, что простые люди чаще всего себе маленьких берут? Совсем несмышленышей, которые себя не сознают, оборачиваться не умеют… знаешь?

— Как же человек научит звереныша перекидываться? — Локкер был глубоко поражен услышанным, так глубоко, что спина холодела. — Люди же по-другому чувствуют…

— Вот же чащоба! — нервно хохотнул пес. — Так ведь они и не учат! Кто так попал — тот пропал. Раб. Ему над Зверем не подняться, трындец. На всю жизнь дурачок. Калека… Хотя, чтоб ты знал, те, кто не оборачивается, живут меньше. Лет десять живут, максимум пятнадцать. Младшая Ипостась, если она без Старшей, изнашивается бы-ыстро…

Пес говорил много и скоро, будто хотел высказаться за долгое вынужденное молчание. Его суетливые нервные движения сказали Локкеру даже больше, чем слова: он чувствовал себя неприкаянным без Стаи и Хозяина, этот пес, он не мог даже поболтать лишний раз. Локкер торопился, но не мог перебить этого зверя из-за обыкновенной, уже установившейся, живой связи.

— Но ты очень умен, — сказал он даже. — Значит, ты не жил в доме у людей?

— Да нет, жил, — очень подвижные рыжеватые бровки пса печально приподнялись, обрисовав морщинки на лбу. — Только я жил уже большой. Уже самостоятельный был такой щенок. Маманя ж моя в подвале ощенилась, несчастная была сука, не повезло ей в жизни. Не Стая, а так, недоразумение… но я все-таки получил какое-никакое воспитание… настоящее, а не от людей.

— А где твоя Стая?

— А Зеленый знает… Давно дело было. Маманю мою застрелили, облава была на бездомных собак. Нас трое было — так где брат с сестрой, я понятия не имею. Их увезли куда-то, а скоро я их и слышать перестал в голове… может, убили, может, сами померли, может, где-то очень далеко — не знаю я. А меня, вот, подобрали. Я симпатичный был щенок, говорят…

— Ты сбежал?

— Да ладно. Какая собака сбежит? А Кодекс? Ты что?.. выгнали меня.

— За что?!

Пес раздражённо мотнул головой.

— Хватит уже. Что это мы все обо мне да обо мне… Ты ж ко мне зачем-то подошел, так говори, давай, зачем. Что тебе, лесному, надо тут?

Локкер помедлил, припоминая точно, и медленно, четко сказал:

— Я ищу Северное управление Службы Безопасности. Ты не знаешь, как туда пройти?

— Хорошее место, — кивнул пес. — Кормят. Слушай.

Дождь припустил сильнее, и пес встряхнулся… Лось приготовился слушать и запоминать.

Двое

Грей сидел на обледеневшей площадке у самых магазинных дверей и нюхал.

Около этого магазина ничем хорошим не пахло, даже наоборот — несло нестерпимой вонью, которой любят мазаться люди, чтобы отбить собственный запах, но из дверей чуточку дуло теплом, и это дуновение иногда задевало совершенно онемевший от холода живот. Зато из кафешки-вагончика шагах в тридцати великолепно пахло пирожками с ливером. Не то чтобы Грей любил пирожки — но сейчас запах любой еды наполнял рот слюной. На третий день голодухи съешь даже вареную картофелину!

Бродяга сказал бы, что сидеть на проходе неумно — надо подойти к кафешке и попросить кусочек пирожка. Но Грей не двигался с места. Во-первых, не дадут. Во-вторых — он совсем мокрый, а голодному и мокрому холодно. Всё тело ломит, шевелиться больно, всё болит, особенно — ноги, и невозможно поджать все ноги сразу — надо же на чем-то стоять.

А стоять Грей устал.

Покупатели сновали туда-сюда, чуть не наступая на хвост, и время от времени гадливо поглядывали — но Грей скорчил такую мину, что пинать его побаивались. Только морщились.

— Вот же мерзкая тварь! — с отвращением бросила толстая тетка. — Надо же, какая противная морда! Злой, наверное…

Ну и злой, подумал Грей и оскалился. Думаешь, у тебя морда очень приятная? Да ничего подобного! Воняет от тебя какой-то кислятиной, губной помадой, дешевым дезодорантом и жирными котлетами! И ты тоже злая, хоть и сытая! Думаешь, я не чую, как от тебя злостью несет? Вали-вали, пока не получила!

Хлипкий мужичок, который шел с ней вместе, толкнул Грея ногой — и тот огрызнулся так, что мужичок подскочил и завопил:

— Тут охрана есть или нет?!

Охране не нравится в дверях торчать, подумал Грей, но охранник все-таки вышел, постукивая дубинкой по ладони. Перекидываться страшно не хотелось — на смену формы тратится слишком много сил и тепла — но Грей перекинулся все-таки. Старшую Ипостась лупят сравнительно реже.

— Пшел отсюда, — лениво бросил охранник.

— Сам пшел! — огрызнулся Грей. — Улицы жалко?

— Ах ты, поганец! — удивился охранник. — Слышь, оборотень, я ща живодерку вызову!

— Что так — живодерку-то? — Грей пригнулся, сморщил нос и показал клыки так подробно, как только губа задралась. — Самому слабо? Ну давай! Давай, врежь — но имей в виду: я — бешеный!

Охранник сплюнул под ноги. Грей учуял запах его раздражения — и слабенький душок неуверенности, почти страха. Связываться ему неохота, ну-ну…

— Хочу тут сидеть — и буду, — хмуро буркнул Грей, чуточку снижая тон. — Никакой ты мне не командир, лучше отцепись.

Охранник замахнулся, Грей отпрянул и лязгнул зубами. Получилось довольно выразительно.

— Развелось тут! — рыкнул охранник с отвращением и ушел в тепло.

Звонить пошел, подумал Грей. В живодерку звонить. Приедут — застрелят. Но он меня все равно испугался. Трус несчастный!

Он вздохнул, съежился и побрел прочь. Идти на двух ногах было гораздо тяжелее и холоднее, чем трусить на четырех, и пришлось снова перекинуться. Прохожие шарахнулись в стороны: «У-у, зеленая кровь — спецкоманды на вас нет! Расплодилось тварей…» — Грей коротко злобно гавкнул в ответ.

Он протрусил мимо кафешки, от которой тянуло теплыми пирожками, потом — мимо ларька, от которого совершенно нестерпимо пахло колбасой. Проглотил слюну и невольно облизнулся — а носу и так было холодно. Лил ледяной дождь, асфальт заливала ледяная вода, лапы онемели, но не было сил выбирать дорогу. Люди уже давно должны были выключить воду с неба. Это нечестно.

Он отследил глазами даму, которая несла в сумке сосиски. Некоторое время шел за ней, потом отстал. Где берут еду? Бродяге уже давно дали бы кусочек — он обаятельный; на Грея только замахиваются: «А ну пшел вон, образина!» Ну и пусть. Просить унизительно. Он не умеет просить. Он не умеет нравиться. В конце концов, он просто не создан для того, чтобы им нравиться.

А мама говорила: «Людям верить нельзя. Люди — отрава. Они только и ждут, как бы сделать вам больно или украсть что-нибудь у вашего Хозяина. Ничего у них не берите, близко не подпускайте и очень тщательно нюхайте — от кого несет падалью, тот хуже всех». От кого несет падалью…

Вон от того, к примеру, несет — который вышел из машины и прется к входу в ресторан. Жрать пошел, злобно подумал Грей. Будет жрать, пока брюхо не треснет — а кому-нибудь голодному не даст ни кусочка. От обиды даже слезы на глаза навернулись. Из дверей ресторана несло теплом и едой — но Грей не стал останавливаться.

Он пробрел мимо зеркальной витрины, искоса взглянув на себя. Из стекла ответил мрачным взглядом мокрый, худущий, облезлый, долговязый щенок-подросток: морда осунулась, уши болтаются, полуголый живот такой раздутый, будто Грей съел целую кастрюлю супа — зато ребра выпирают сквозь скудную шерсть. Ужасная дворняга, так люди говорят. И по виду похоже, будто злой.

А он и есть злой. Он рано повзрослел.

С Бродягой встретились около входа в метро. Там было так тепло, что Грей даже стал дышать посвободнее; сухим теплом тянуло из-за тяжелых дверей и из вентиляционных решеток. Около такой решетки и остановились поболтать; в Старшей Ипостаси удалось даже прошмыгнуть в холл метрополитена, к билетным кассам. Контролерша покосилась на лохматых грязных пацанят, которые тщательно обнюхивали друг другу носы, уши и уголки губ, сморщилась — но ничего не сказала.

Бродяга улыбнулся. Его зубы блестели на темном лице, как кусочки сахара. Некоторые милы даже в таком виде, подумал Грей и натянуто усмехнулся в ответ.

— Наши сейчас на трамвайном кольце тусят, — сказал Бродяга. — Хочешь — пойдем. Там можно на люке спать. Люк такой есть, теплый — от него даже пар идет.

— Меня опять Шершавый выгонит, — отозвался Грей. — Он меня не любит. В прошлый раз чуть ухо не оторвал — а я сейчас драться не могу, я голодный.

— А в помойке порыться не судьба? — хмыкнул Бродяга. — Я в прошлый раз целый кусок курицы нашел, а уж кости, там, или хлеб засохший — это всегда попадается. Надо только внимательно нюхать.

— Мне не везет, — сказал Грей. — Я тут на днях кусок колбасы нашел, съел — и до сих пор живот болит. Все внутри будто воздухом надуто. Я больше не роюсь.

— С голоду подохнешь, — сказал Бродяга грустно. — Скоро зима, перед зимой надо есть, а то замерзнешь насмерть.

— Я и так замерзну насмерть, — Грей почесал за ухом. — У меня, кажется, блохи завелись. Кусаются. Оттаяли в тепле…

— Подумаешь, блохи! У всех блохи.

— У меня раньше не было.

Бродяга усмехнулся и толкнул Грея плечом. Он, похоже, считал, что прошлое Грея, его жизнь с людьми — скорее неудача, чем везение. Грей тоже так считал.

— Бродяжить привычка нужна, — сказал он печально. — Немного поживешь в квартире — и по улице холодно ходить, все чешется, устаешь…

— Зато тебя кормили, — заметил Бродяга. — Каждый день еду давали… с ума сойти!

— Кормили… Пока наш с мамой человек в больницу не уехал, даже хорошо кормили, я помню. Но и та, другая, кормила. Немного, невкусно — но кормила, было дело… Только лупила. Знаешь, неважно. Я все равно смылся бы.

— Глупо. Одно дело — выгнали, а другое — сам ушел. Вот Лончар сбежал — теперь жалеет. Да, лишнего шага не ступи — зато жрать давали от пуза…

— Знаешь, я пойду, — сказал Грей, которому вдруг начал надоедать разговор. — Мне играть не хочется. Мне полежать хочется, а еще поесть.

— Приходи на рынок, — пригласил Бродяга. — Там одна жрать дает. Обрезки от курицы, кости, там, хрящи…

— Мне не даст, — Грей вздохнул и почесал бок. — Ну, пока.

Бродяга пожал плечами и ушел. Грей постоял около касс, потом человеческие ноги устали стоять, и он сел на пол, думая, что в метро все-таки очень хорошо. Было бы чудесно остаться тут погреться, может быть, даже подремать, но контролерша, которая все присматривалась и присматривалась, в конце концов позвала из стеклянной будки жандарма.

Жандарм, от которого за версту несло пивом, соленой рыбой, чесноком и раздражением, круглый, упругий и розовый, подошел, брезгливо поджав нижнюю губу.

— Перевертыш, что ли? — спросил он у контролерши.

— Весь вестибюль псиной провонял, — начала контролерша так сварливо, что Грей подумал: «Будто я у нее изо рта кусок вытащил!» — Шляются тут! Гоняешь-гоняешь…

— Властям все равно, — равнодушно заметил жандарм, разглядывая Грея. — Дворняг отстреливать надо, а все это пущено на самотек — и вот, пожалуйста! Уже целые стаи бегают — пока кого-нибудь не порвут, спецкоманда не пошевелится… А ну пошел! — рявкнул он неожиданно и топнул на Грея ногой. — Пошел отсюда!

У Грея вздыбилась шерсть на загривке.

— Ты! — гавкнул он хрипло, сжав кулаки. — Тебя мало отстреливали с твоей мамашей! Ты от жратвы такой тупой или отроду?!

Жандарм побагровел, затрясся щеками и стал дергать кобуру с пистолетом. Контролерша заскочила в будку и принялась набирать телефонный номер.

— Ур-рроды! — Грей совсем сорвался на лай. — Да прр-ропали б вы прр-ропадом!

Жандарм справился с кобурой, но Грей перекинулся рывком и в три прыжка выскочил из холла — для бега собачьи лапы лучше человеческих ног. Что такое пистолет, он представлял себе хорошо, телом, кровью помнил. Памятью предков. Не ошибся бы, даже никогда не видя — а видел он достаточно.

Вряд ли человек стал бы палить в метро, думал Грей, удирая по улице, но все равно… немного осталось от шкуры, но совсем без шкуры нельзя. Будь он без пистолета, я бы ему показал! Трус несчастный… все люди — трусы. Чтобы меня не бояться, им нужен пистолет, им нужна палка — что-нибудь, чтобы делать больно, не слишком себя утруждая.

Мама была права: люди — отрава.

А дождь не утихал — и становилось все холоднее. Грей запыхался, перешел с бега на шаг — и сразу начал замерзать. Вечерело, загорались фонари. Ночь пахла дождём, бензиновыми парами, грязью городских мостовых и чадным запахом с кухонь. Всё кругом было холодным, мокрым и грязным, всюду стояли лужи. Грей очень устал, он задремывал на ходу, ему хотелось лечь и свернуться клубком, но стоило где-нибудь примоститься, как холод тут же снова поднимал его на ноги.

Наконец, Грей нашел закуток между стеной дома и трансформаторной будкой, где было сравнительно сухо и дуло поменьше, а потому казалось чуть теплее, чем везде. Он свернулся как можно плотнее, сунул нос под хвост и задние лапы разом и задремал. Во сне Грей смутно понимал, что замерзает, ему мерещился отвратительный запах движущейся падали, но не было сил поднять отяжелевшие веки.

Его разбудил резкий свист, стук — и жгучая боль в боку. Грей вскочил — и раньше учуял, чем увидел парочку молодых людей. Это от них несло мертвечиной — и у одного из них в руках был пейнтбольный пистолет. Они хохотали над Греем.

— О, смотри, проснулся!

— Надо было ему в башку стрелять…

— Собачка-собачка, хочешь косточку?

Грея затрясло от ярости. Он забыл осторожность; это тоже было больше, чем его личный опыт. Память крови, память родителей подсказали — судя по запаху живого трупа, перед ним враг, который должен быть уничтожен, уничтожен даже ценой жизни. Грей кинулся вперед без обычного щенячьего тявканья, молча — и молча, точно, будто его долго учили, подпрыгнул, чтобы впиться зубами в руку человека с пистолетом.

Он забыл, что еще маловат для подвигов.

Его ударили по голове рукоятью пистолета и отшвырнули в сторону. Грей встряхнулся, зарычал, дыбя шерсть — и кинулся бы снова, не останови его чьи-то руки, обхватившие его шею и грудь.

— Твоя шавка, что ли, ты, урод?! — завопил человек с пистолетом. — Я на тебя заяву напишу, чтоб твоего ублюдка пристрелили!

Грей рванулся изо всех сил. Человек мешал ему — и он нервно укусил руку, которая его удерживала. Приятель человека с пистолетом свистнул и захохотал снова:

— Ты, козлина! Твой придурок тебя сейчас сожрет!

— Убирайтесь отсюда, — негромко сказал тот, кто держал Грея. — Мне придется отпустить пса, чтобы вытащить удостоверение — но если вы вынудите меня это сделать, то я применю оружие. Не игрушечное.

Это произвело впечатление. Больше парочка в пререкания не вступала, сочтя за лучшее исчезнуть как можно скорее и тише. Грей дернулся еще — но больше не пытался кусаться.

Когда воняющие мертвечиной скрылись из виду, человек отпустил шею Грея и присел рядом на корточки.

Грей хмуро смотрел на него.

— Ты, значит, кусаешься? — спросил человек. Он оказался молод, но седоват, одет в короткую куртку полувоенного образца. — Так ты, старина, только кусаешься или еще и перекидываешься?

Грей поменял Ипостаси. «Хочешь поговорить, значит? — думал он и морщился. — Ну-ну. Давай поговорим. Я тебя и еще разок укушу. Будешь знать, как хвататься без спросу».

— Вставай с земли, — сказал человек. — Смотри, как трясёшься — простудишься.

— Не твое дело, — огрызнулся Грей, но поднялся. Ему и вправду было холодно — животу и ногам, зато голове, рядом с ухом, было горячо и больно. Голова теперь болела даже сильнее, чем подстреленный бок — бок просто тупо ныл, как ушибленный палкой.

Человек снял куртку и накинул Грею на плечи.

— Так теплее?

— Дурр-рак, — зарычал Грей. — У меня блохи.

Человек улыбнулся.

— Блох мы выведем. Пойдешь со мной? Давай, решайся. Поешь, помоешься, поспишь в тепле…

— Я кусаюсь, — буркнул Грей.

— Кусайся, — сказал человек и протянул руку к самому Грееву носу. — Хочешь кусаться? Я совершенно не возражаю. Давай покусаемся и пойдем.

Грей невольно усмехнулся и отвел нос в сторону. От человека пахло неплохо. Химией не пахло и спиртным не пахло, а пахло собаками, порохом, железом и спокойствием. Куртка у Грея на плечах тоже пахла спокойствием; Грей начал потихоньку согреваться.

— Ты интересный парень, — говорил человек между тем. — Мне кажется, или у тебя в родне есть кровные ищейки?

— Отец — ищейка, — ответил Грей нехотя. — А мама — бойцовой породы. Она завод охраняла, на блоке.

— Ага, — сказал человек. — Вот поэтому у тебя такая колоритная внешность… А мордой ты похож на отца, надо сказать. Настоящая ищейка, только уши великоваты и шея слишком мощная. Наверное, и нюх хороший…

— Не жалуюсь, — фыркнул Грей. Он уже почти не злился.

— А звать как, друг-перевертыш?

— Грей…

— Ну ладно, Грей, будем знакомы: я — Аллин. А теперь пойдем ужинать, а то я сейчас тоже замерзать начну.

Человек пошел — и Грей побрел за ним. Ужинать — это хорошо, думал он. Если не будешь меня больше хватать, я у тебя поем. А потом уйду.

Аллин купил в маленьком гастрономе на перекрестке свежего фарша и коробку овсяных хлопьев. Фарш благоухал сквозь бумагу и пакет так, что Грей чуть не захлебнулся слюной. «Неужели все мне? — думал он, сглатывая. — Не может быть. Котлеты будет жарить. Сам съест — а мне только кусочек бросит, попробовать». Но все равно не думать о фарше он не мог. Ладно, пусть маленький кусочек. Но настоящее мясо — а я голодный. Мужик, вроде, не такой плохой… ну, поглядим.

Так дошли до высотки, подъезды которой запирались на кодовые замки — и Аллин забрал свою куртку, чтобы вынуть ключи из кармана. Грей вошел за ним в подъезд — но в подъезде пахло вовсе не так хорошо, как можно было ожидать.

На лестничной клетке второго этажа курил угрюмый волосатый мужик, одетый в растянутые спортивные штаны и тельняшку. Увидев Грея, он побледнел и гаркнул на весь дом:

— А, чтоб ты сдох, зараза! У, зеленая кровь, гадина! Распустили страну, сволочи — скоро тварей будет больше, чем людей…

Грей глухо зарычал.

— Не обращай внимания, старина, — сказал Аллин насмешливо. — Дяденька так… не допил сегодня.

— О, ликвидатор пожаловал! — протянул мужик ненавидяще и сплюнул сквозь зубы, даже не делая вид, будто целится в пепельницу. — Новой ищейкой обзавелся, поди ж ты! Щас выводить будет… на чистую воду… с таким породистым кобелем, обалдеть…

— А что, Грей, — спросил Аллин ледяным голосом, — этот гражданин мертвечинкой не воняет, как думаешь?

Грей сморщил нос — и сосед тут же дунул навстречу сигаретным дымом:

— Ты, инквизитор! Убери шавку, а то я ее пришибу, клянусь Небом!

— Только дернись, — тихо сказал Аллин. — Только шевельнись — и я тебе гарантирую неприятности.

Мужик перекосился лицом, но смолчал. Грей усмехнулся.

— Аллин, — сказал он, невольно подделываясь под тон нового знакомца, — от этого дохлятиной особенно не разит. Перегаром больше. И страхом — он от ужаса чуть не обгадился.

— Твое счастье, что пока не дохлый, — бросил Аллин мужику и улыбнулся Грею. — Хорошее чутье, дружище, молодец, — сказал он и начал подниматься по лестнице.

— Думаешь, на тебя управы нет? — пробормотал мужик вдогонку, но Грей чуял, что это уже не злость, а попытка скрыть страх и досаду. — Инквизиция совсем распоясалась, тля…

Аллин чуть замедлил шаги.

— Ты о своей душе-то заботься, дорогуша, — сказал он через перила. — Как следует заботься, чтоб окончательно не завоняла. Голубей покорми, что ли… или котёнка возьми из приюта.

— Без твоих советов обойдусь, — огрызнулся мужик еще на полтона ниже. — Тоже еще дом… тьфу, свой ликвидатор в подъезде… развелось, к бесу — кирпичу негде упасть…

Грей раздраженно гавкнул вниз — и мужик нарочито медленно ушел в квартиру, грохнув дверью.

— Нам сюда, — сказал Аллин и отпер дверь.

* * *

Какой же он всё-таки безобразный, бедолага, подумал Аллин.

Милым щенкам проще живется на свете, как и симпатичным людям. Их подбирают сердобольные прохожие, они легко прибиваются к магазинам, кофеюшникам и заводским проходным, они в первую очередь попадают в благотворительные приюты. Милые щенки вызывают приступы восторга даже у собаконенавистников; когда, к примеру, Шек был мал, обкуренные гопники — и те сюсюкали вслед…

Милый щенок не пропадет, если не выйдет несчастного случая. Но этот псенок, злой и безобразный, замученный и облезлый — обречен. Ему и корки не кинут. А он еще и кусается…

Вероятно, чтобы из собственного горя почувствовать чужое, надо, чтобы кому-то было намного хуже, чем тебе. А ведь еще утром Аллин думал, что, вероятно, не будет другой собаки после Шека — и даже в мыслях не держал дворнягу.

Гены — важная вещь. Породистые ищейки — как люди-аристократы: разумны, нервны, чувствительны, обучаются легко и радостно, благородны и сильны духом. Не то чтобы дворняги были глупее — но их разум заточен по-другому: как выжить, а не как победить. Дворняги часто трусоваты, не рискуют зря; дворняги умеют подлизываться и лебезить, они бывают сверх меры доверчивы или сверх меры агрессивны, а хорошее чутье встречается у них так же редко, как абсолютный слух у людей.

Аллин всегда был предубежден. Может, из-за подспудной мысли, что пес-напарник — не столько друг, сколько живой рабочий инструмент, вроде идеального детектора общественной приемлемости… хотя к друзьям-профессионалам тоже предъявляются изрядные требования. Хороший пес — основа основ оперативной работы. Ошибаться нельзя — значит, пес должен быть такой, который не ошибается. Ошибка может стоить жизни — тебе или подозреваемому.

Зачем оперативнику СБ бесполезный пес? Диванная подушка? Домашний, что называется, компаньон? Сейчас, когда в портативном компьютере, встроенном в черепную коробку, висит программа, которую нельзя закрыть — Астру убили, убил мертвяк, и необходимо ликвидировать убийцу, иначе жизнь слишком напоминает затянувшуюся пытку.

Убийства, совершенные мертвяком, невозможно доказать. Мертвяк питается волей к жизни у живых людей, его близость может вынудить другого шагнуть из окна или спустить курок — причем неважно, к чьей голове приставлен ствол. И будь мертвяк действительно ходячим трупом, упырем, о каких рассказывают сказки — все было бы проще, но внешне с тварью все в порядке. И сердце бьется. И кровь движется в венах. И улыбается, и плачет, и ест, и гадит: оболочка — живая, смердит — душа. Люди этого смрада не замечают: они, оказавшись поблизости, просто вдруг, «ни с того, ни с сего», впадают в панику, ярость или смертельную тоску. Чуют вонь мертвой души и находят взаимосвязи между мертвяками и их жертвами только двоесущные.

Ищейки СБ, оружие СБ, Службы Безопасности живых. Аллин никогда особенно не углублялся ни в историю, ни в биологию, но Астра, бывало, принималась рассуждать о том, что мертвяки — это предел человеческой деградации, раковая опухоль мира, а двоесущные — придуманное миром противоядие. Недаром же первыми начали перекидываться именно собаки, симбионты человека, его ближайшие и верные союзники… Может быть. Аллина мало занимали философские вопросы. Его школьный друг спился, женившись на мертвячке; Аллин слишком часто видел, как люди «ни с того, ни с сего» убивают друг друга, как подростки кончают с собой, а старики сходят с ума. Когда он понял, что убийц и самоубийц часто подталкивает на край чужая злая воля — перешел из жандармерии в СБ: надеялся сделать мир чуточку лучше.

Выжечь мертвяков, как выжигают заразу. Если бы еще их число не увеличивалось от непонятных причин… В СБ он убедился окончательно: война идет, война. СБ воспринималась, как передний край обороны людей, обладающих душой. Живого человека, преступившего закон, мог освободить суд, его могли взять на поруки — для мертвяка существовала только пуля, которая в считанные секунды превращала видимость его живого тела в гнилое месиво. Сотрудники СБ не брали взяток, не позволяли звонков и прощаний, не впадали в сантименты. Мертвяк — не человек. Мертвяк — подделка под человека, паразит, чуждое существо, действительно напоминающее раковую клетку: в какой-то момент перестает быть частью живого мира и принимается яростно жрать и обращать в себе подобных всех, до кого может дотянуться.

Мертвяки на этой войне тоже пленных не брали. Аллин считал, что Астра погибла, как солдат. Но от этого не становилось легче.

Об Астре Аллин думал и думал, думал без конца, когда работал, когда пытался отдыхать. Астра существовала рядом с ним, как призрак, как тень фигуры и эхо голоса, не настолько настоящая, чтобы сделать его одиночество терпимым, но достаточно реальная, чтобы ни на минуту его не отпускать. И этот замкнутый круг вдруг порвал щенок.

Аллин достаточно общался с собаками, чтобы не воспринять щенячий раздраженный щипок, не пробивший рукава куртки, как настоящий укус. Зато общение началось с непосредственного контакта, и удалось хорошо рассмотреть дворняжку.

У полукровки оказались отличные рефлексы. Аллин отметил совсем неплохие зубы и приличные для голодавшего бедолаги мускулы. А темные раскосые глаза щенка и его взгляд, угрюмый не по возрасту и несколько даже надменный, Аллину неожиданно понравились.

У щенка была гордость и было самолюбие. За четверть часа, которая пришлась на дорогу до дома, Аллин успел понять, что Грей руки лизать не станет — и почувствовал приступ неожиданной нежности к щенку. Он планировал купить собачьих консервов, чтобы накормить бродяжку, а на следующий день позвонить в собачий приют и пристроить пса хоть как-нибудь — но немного пообщавшись с найденышем, Аллин купил свежего фарша и овсянки, чтобы угостить его по-настоящему, а планы насчет щенячьего будущего изрядно изменились.

Вот так приводишь щенка в квартиру — и там становится теплее.

Грей внимательно обнюхал коридор, потом — кушетку, на которой четыре месяца назад спал Шек. Ипостась не менял, но встал на колени и внюхивался самым тщательным образом. Только когда исследовал место Шека, пришел на кухню и остановился в дверях.

— Тот пес тут больше не живет, — сказал констатирующим отстраненным тоном. — Ты его прогнал?

— Его убили, Грей, — сказал Аллин. — Мертвяки убили.

— Я их ненавижу, — сказал Грей и подошел поближе. Его ноздри раздувались, он мелко зевнул и облизался. — Дохлятину. Ты вправду дашь мне поесть?

Каша варилась, но Аллин понял, что заставлять щенка столько ждать невозможно. Он развернул остатки сырого фарша и протянул шарик размером с картофелину Грею на ладони.

Грей фарш моментально слизнул и взглянул вопросительно. Аллин дал еще и еще — фарш исчез в мгновение ока. От вкуса мяса Грей, очевидно, почувствовал голод особенно остро — но заметно боялся продолжать просить.

Аллин снял кашу с огня и размешал. Грей наблюдал за ним с болезненным вниманием.

— Это для тебя, дружок, — сказал Аллин, выкладывая кашу в миску — и Грей тут же дернул миску к себе.

Он обжег пальцы — и миска упала на стол. Грей облизал брызги, облизался, сунул в кашу нос с губами, обжегся, дернулся, сунул пальцы, дернулся снова, но слизал с пальцев все, что умудрился зачерпнуть…

— Грей, дай ей остыть, — сказал Аллин.

Щенок пригнулся и лязгнул зубами. Его глаза блестели голодно и зло:

— Ты сказал — все это мое!

— Я тебя не обманываю, — сказал Аллин серьезно. — Все это — твое. Только дай ему остыть, иначе тебе будет больно. Хочешь, поставим миску на подоконник? Быстрее охладится…

— Не трогай! — рявкнул Грей, мелко дрожа от страха, раздражения и желания есть. — Ты мне отдал!

— Грей, — сказал Аллин раздельно и медленно. — Это все — твое. Ты это съешь. Я тебе это отдал и не отниму. Это — правда.

Грей перестал рычать. Он сел на табурет, придвинул миску поближе, чтобы охранять ее содержимое, но нервная дрожь потихоньку сходила на нет.

— Грей, ты хороший пес, — сказал Аллин, чуть улыбаясь. — Хороший Грей, все будет в порядке, сейчас ты поешь, потом мы тебя выкупаем и устроим на ночлег. Ты хороший, ты умный, все будет в порядке, дружище…

Грей смотрел в миску, а не на Аллина, но его уши, чересчур подвижные для человеческой формы, определенно нацелились на звук. Он начал дышать ровнее.

Аллин наблюдал за ним, вспоминая гурмана Шека, который тщательно обнюхивал пищу и никогда не позволял себе торопиться. А сравнивать-то нельзя, думал он грустно. Нельзя, нельзя… Шек понятия не имел, что такое голод и страх… Ну что, Грей, дружище, любопытно — что-то из тебя выйдет, когда успокоишься?

Породистых с детства учат вести себя похоже на людей. Из-за этого, общаясь с породистыми и хорошо обученными, можно забыть, что трансформы — не люди, совсем не люди. В этом правы ненавистники двоесущных — да, перевертыши другие, поэтому им легко можно отказать в разуме. Умница обученный пес во многом ведет себя, как восьми-десятилетний человеческий ребенок, в экстриме же большинство из них эмоционально напоминает человеческих трехлеток. Людям кажется, что это неправильно; людям хочется, чтобы взрослые звери вели себя, как взрослые человеческие особи. Особенности психики трансформов разрушают человеческие иллюзии, любители «красивой силы» разочаровываются и начинают раздражаться и презирать.

Люди всегда и во всем искали зеркало. То, что казалось им искаженным подобием, вызывало насмешку, презрение или ненависть. Вот трансформы — и есть искаженное подобие. Кажется, подспудно любой из них ждет, что человек рядом станет вести себя, как старший — но не как подонок.

Трансформы тоже разочаровываются, начинают ненавидеть и презирать.

А каша из миски мало-помалу убывала. Грей осторожно слизывал сверху слой, который успевал обветриваться, а Аллин досадовал на себя. Не годится псу, которого собираешься обучать, как ищейку, давать горячее. Болван.

Аллин ждал, как Грей поведет себя, когда насытится — а щенок успокоился и почти повеселел. Он даже подошел близко и напомнил:

— Ты обещал купаться. У меня блохи.

К удивлению Аллина, Грею понравилась ванна. Мало кто из псов по-настоящему любит человеческие водные процедуры, но Грей дал себя отмыть с заметным удовольствием, внимательно обнюхал флакон собачьего шампуня и с любопытством посмотрел на себя в зеркало.

— Аллин, смотри. У меня на голове кровь, она красная. А люди говорят — зеленая.

— Это шутка, Грей, — сказал Аллин. Псы знают, что такое «шутка», но невозможно объяснить трансформу, что такое человеческая идиома. У аристократов кровь голубая, у лесных жителей зеленая, так уж в фольклоре повелось со времен сказок об оборотнях. — Это пустяки… Давай намажем твою голову мазью? Чтобы перестала болеть…

Грей неожиданно зарычал и отстранился, хотя только что давал себя намыливать и поливать водой.

— Не делай мне больно!

— Больно не будет.

— Не трр-рогай! Будет!

— Ну что с тобой делать… Выпрыгивай.

Грей обтрясся, подняв тучу брызг. Вероятно, ему было приятно общаться словами, оттого он не менял форму — и тем забавнее выглядела его псевдоодежда. Шерсть не растет у большинства трансформов на шее, лице и ладонях, ноги кажутся обутыми, хотя, рассматривая ступню «мокасина», можно видеть подушечки пальцев, подушечки перед пальцами, вполне выделенную пятку и спрятанные под шерстью коготки. Гениталии и анус — не заметнее, чем у одетого человека или обычной собаки, а хвоста в Старшей, как они говорят, Ипостаси, нет вовсе. Руки вполне напоминали бы человеческие, если бы не форма когтей — правда, руки псов грубоваты, не сравнить с аристократической кистью обезьяны, к примеру…

Фену Грей не доверял; струя теплого воздуха, обсушивающего шкуру, понравилась ему только с третьей попытки. Обсохнув, он неожиданно оказался серебристо-серым, с рыжеватыми брыжами, темной головой и почти черным ремешком вдоль хребта. Еда и купание привели щенка в благодушное настроение; он даже выказал некоторое расположение к Аллину, позволив гладить себя по голове и чесать шею — только подальше от ушей.

— Я не люблю, когда хватают за уши, — сказал он сонно. — Это больно.

Аллин оценил состояние ушей, которым явно досталось немало, и кивнул. Грей, окончательно успокоившись, устроился спать на кушетке Шека, довольно долго крутился и вздыхал, но в конце концов задремал.

Аллин тоже лег спать. Он заснул неожиданно быстро и крепко, и ему приснился первый год в СБ. Крохотный Шек, только что поселившийся в доме, скучает и тоненько скулит по ночам — надо его успокоить, чтобы не разбудил Астру, подумал Аллин и сказал тихонько:

— Ну что ты, Шектарчик, все хорошо…

Неожиданно из темноты откликнулся реальный голосок реального двоесущного щенка:

— Я не Шектарчик, я Грей. У меня живот болит.

Аллин включил торшер и встал — дать Грею собачий порошок от желудочных колик, приласкать и, если так пойдет и дальше, вывести во двор. Он чувствовал абсолютное моральное облегчение от того, что в пустом вымороченном доме снова поселилось живое существо.

Грей слизал порошок и ткнулся в ладони сухим теплым носом. А обычно даже в трансформе он у псов холодный и влажный у ноздрей.

— Завтра тебя ветеринару покажу, — сказал Аллин.

— Нет! — тут же проснулся Грей. — Ветеринар убивает! Уколами!

Ах, ты ж, бесовщина, подумал Аллин.

— Я за ним прослежу, — сказал он, гладя щенка под подбородком. — Он не будет делать тебе уколы, только посмотрит. Хорошо?

— Не знаю, — пробормотал Грей, снова засыпая. — Там… видно будет…

Человек

Патрулирование затянулось.

Не просто объезжали свой район — сначала искали следы пропавшего пса, искали, искали, искали… Время от времени Сапфир или Весна начинали волноваться, тогда Феликс останавливал автомобиль, собак выпускали побегать и понюхать. Они бегали и нюхали, но это был их район, здесь Рамон постоянно ходил с патрульными, им пахло везде и нигде. Моросил дождь и еще больше сбивал с толку. Потом Сапфир учуял свежий след мертвяка, все отложили для погони и ликвидации, потом вызвали экспертов и труповозку, ждали, оформляли протокол, связывались с управлением — а думали о том, что товарища своего так и не нашли…

Потом объехали все сомнительные места. Заглянули в непотребную пивнушку на углу, но на этот раз там буянили сравнительно живые. Дали собакам пробежаться вдоль темной аллейки, но там обнаружились только обжимающиеся парочки.

Уже ближе к вечеру позвонили из жандармерии, вызвали на самоубийство — прыжок с высоты. Место происшествия псы обнюхивали долго и тщательно, следы смотрелись сомнительно. С лестничной площадки, рядом с квартирой самоубийцы и вниз, Сапфир отследил старый, двух-трехдневной давности, запах мертвяка; дом взяли на заметку, расписались в акте осмотра, напомнили жандармам, что информация обо всех контактах самоубийцы должна быть непременно отправлена в СБ…

Вернулись, когда уже не осталось сил на печальные мысли. Начинало темнеть. Собаки лежали под сиденьями автомобиля, положив морды на лапы — им не хотелось притворяться людьми, они устали. Ликвидаторы тоже устали до тошноты; Феликс нарушал устав, смоля в приоткрытое окно сигарету за сигаретой, Рональд бездумно смотрел на проплывающий мимо автомобиля город, медленно и розово расцветающий фонарями, вспыхивающий неоном. Дождь к вечеру усилился. Яркие огни отражались в мокром асфальте, как в паркете.

Капитан Тео, проводник Рамона, следователь-аналитик СБ, машинально чесал Сапфира за ухом и думал, что не стоило отпускать Рамона одного. Вообще не стоит отпускать псов одних — даже когда они уверяют, что это вроде прогулки: сбегать и нюхнуть, просто для очистки совести.

Ищейки не могут его учуять. Либо он убежал из квадрата патрулирования — увлекся преследованием или его увел интересный запах, либо его подстрелили и увезли на машине. Как бы то ни было, потерян пес.

Еще один пес потерян. Самые уязвимые сотрудники СБ и самые необходимые — ищейки. Без них вообще невозможно выйти на след мертвяка или определить степень поражения человека этой заразой. Они первыми бросаются в бой, кидаются на вооруженных гадов, в выломанные двери во время облав, без страха и сомнения. И в них же стреляют, прыскают слезоточивым или перечным газом, бьют током чуть ли не все подозреваемые. Их боятся, «оборотней из инквизиции», как вообще боятся почти всех двоесущных. Как бесов в старину.

Если в СБ обращаются по самым экстремальным делам, от ужаса или в депрессии, когда больше никто помочь не может, если ликвидаторов все-таки признают, хоть боятся, и называют инквизиторами — то псов СБ ненавидят безоговорочно.

А журналисты сплошь и рядом раздувают страсти и пишут о «собаках-убийцах»…

Феликс припарковал автомобиль опергруппы на стоянке около управления. Дождь уже лил как из ведра, люди натянули на форменные береты капюшоны. Рональд повел собак на псарню. Они шли понуро, даже близкий ужин их не воодушевлял, только при виде тети Гортензии, открывшей дверь на звонок, вяло завиляли хвостами, больше из вежливости.

— Я домой пойду, господин капитан? — спросил Феликс, снова вытащив пачку сигарет. — Что уж теперь…

— Иди, — хмуро сказал Тео. — Иди-иди, не жди. Мне нужно позвонить.

Дверь в управление оказалась не заперта, несмотря на то, что приемные часы давно закончились. В дежурной части толпились и галдели простые граждане; между ними мелькал голубой комбинезон медика. Арнольд, сегодняшний дежурный по району, возвышался над ними, как монумент. Голосила женщина.

— В чем дело? — спросил Тео, подходя, и тут же отвлек огонь на себя.

Женщина, немолодая, с увядшим осунувшимся лицом, бешеным, красным и мокрым от слез, с растрепавшимися волосами, кинулась к нему и затрясла кулаками перед его лицом:

— Убийца! Ты командуешь тут, да?! Чтоб вы все передохли, погань, инквизиторы адовы!

Тео мягко, насколько смог, отстранил ее руки, спросил у Арнольда через ее плечо:

— Кого у нее ликвиднули?

— Сына убили, сына! — выкрикнула женщина и зарыдала. Ярость на ее лице не смягчилась от слез. Пожилой мужчина и другая женщина, помоложе, обняли ее с двух сторон, но объятия эти выглядели, как попытка жесткого задержания. Девица, ярко накрашенная и злая, с розовым родимым пятном на щеке и стеклянной звездочкой страза в крыле носа, выпалила:

— Пес порвал, прямо на глазах! Гильберт был не мертвяк, ясно?! Сами вы…

Гражданские завопили вразнобой. Все лица одинаково выражали страх и злость, будто их владельцы сами хотели бы разорвать Тео с Арнольдом и врачом заодно в клочья, но боялись их оружия или будущего наказания за убийство. Друг на друга они не смотрели.

— Жалобу собираются писать, — сказал Арнольд безнадежно.

— Может, все-таки выпьем успокоительного и отдохнем? — устало сказал женщине медик, и Тео понял, что эту реплику он повторяет уже не второй и даже не десятый раз. Накрашенная девица ругнулась сквозь зубы. Женщина продолжала рыдать, сипло, уже без слез. Тео тронул медика за плечо:

— Старый?

— Ткани деструктурировались за полторы минуты. На глазах развалился, — сказал медик. — Разумеется, старый. Вы чувствуете? Никто не может слушать, никто не может думать. Родственники, соседи, все уже… под вопросом… Ее племянник покончил с собой две недели назад, ему только что исполнилось четырнадцать лет…

— Чья группа ликвидировала?

— Норма. Он ушел с отчетом к полковнику, сейчас выйдет, — сказал Арнольд. — Нам бы только десять минут еще продержаться… Нашли Рамона?

— Нет, — Тео увидел, что Норм и шеф экспертов торопливо спускаются с лестницы к стекляшке дежурного. — Пропал Рамон. Не знаю, что делать. Пойду посреднику позвоню. Вы уже продержались.

Увидев Норма, женщина запричитала с новой силой. Ее лицо выражало откровенную неистовую ярость, Тео порадовался, что у нее нет оружия. Особенность всех таких случаев — чувства родственников и знакомых ликвидированных мертвяков сродни не скорби и тоске по дорогому человеку, а бешенству наркоманов, у которых отняли дозу. В такие моменты люди не помнят, что все контакты с мертвяком причиняли сильную боль, что жизнь стала омерзительной — их несет состояние, похожее на ломки, тем более сильное, чем сильнее поражена душа.

Норм походя пожал Тео руку. Можно ничего не спрашивать: у его ищейки была сегодня сложная ликвидация, и он, похоже, понял, что лучшую ищейку Тео так и не нашли. Тео поднялся наверх, к своему кабинету.

Прошел мимо диспетчерской службы. Из-за двери доносились девичьи голоса:

— …нет, этим занимается жандармерия… Нет, госпожа, этим занимается жандармерия…

— …здравствуйте, Служба Безопасности, чем я могу вам помочь?..

— …и давно вы страдаете депрессиями?..

— …обратитесь, пожалуйста, к своему участковому врачу…

— …да, Служба Безопасности, чем я могу вам помочь?..

Вот у кого, кроме собак, собачья работа, подумал Тео, отпирая кабинет. Все ипохондрики, все параноики, все обозленные соседи с манией свести счеты посредством доноса… Телефоны сутками не замолкают, но, как правило, о настоящих мертвяках граждане сообщают очень редко, больше — о собственных галлюцинациях. Слишком тонкая материя, рядом с мертвяком люди привыкают к постоянному оттоку энергии, делаются от него зависимы, помалкивают… Все всплывает только после ликвидации, самоубийства кого-то из жертв или внезапной вспышки немотивированной злобы, убийства, насилия…

Включил свет. Подвинул к себе телефон. Как не хочется, благие небеса, как не хочется… Сейчас будет всего…

Третий гудок. Четвертый. Пятый. Ты что, спишь, что ли? Или ушел в хлев, на псарню, в лес? Без телефона, конечно. Посредники в лес с электроникой не ходят. И в синтетике, по возможности, не ходят. И с оружием не ходят…

— Посредник Юго-Западной области слушает, — холодно отозвались из трубки. Прямо так и тянет общаться, услышав. Прелесть, какие мы любезные.

— Хольвин, это Тео. Мы Рамона потеряли…

— Я знаю.

Любопытно.

— Откуда?

— Рамон ушел вчера вечером. Ночью попал в беду. А ты мне только сейчас звонишь.

— Бес сумеречный, да откуда ты знаешь? Может, заодно знаешь, жив ли? И что вообще случилось? И почему ты знаешь, а мы…

— Тео, я завтра с утра буду в городе. Хотел быть раньше, но в лесу проблемы. Пока к вам пошел мой лось, он в курсе, он мне и рассказал. Этот лось и Рамон — друзья с детства, у них надежный ментальный контакт. Лось считает, что пес жив. Встречай, он знает адрес управления. Он все расскажет.

— Лось?! Хорошо, что у нас слоны не живут… Хольвин, послушай…

— Тео, у меня нет времени. Ты плохо поступил и с псом, и со мной, но отчитывать тебя тоже нет времени. Я сказал, лось должен вот-вот подойти по моим расчетам — он знает лучше меня и, может быть, за ночь что-нибудь изменится. А я приеду часам к семи-восьми, сорвусь, как только успокоятся Хранители. Завтра побеседуем.

— Что это за…

— Все, отбой.

Замечательно. Великолепно.

Посредники, разумеется, легко общаются с любыми живыми тварями из леса. С двоесущными лосями, к примеру. Лига Посредников для того и существует, чтобы общаться с животными, и с дикими в том числе. Хольвин, кроме прочего, как все посредники, ещё и Хозяин, особая порода. Возможно, подумал Тео, Хольвин прав, утверждая, что у Тео тоже есть кое-какие задатки Хозяина, но пока дальше служебных собак это не шло.

И потому неизвестно, получится ли побеседовать с лосем по душам… Ментальный контакт? У хищника и травоядного? У таких разных видов? Не знаю, не слыхал… поглядим.

Тео закрыл кабинет и прошел к выходу через опустевший холл. Арнольд играл в какую-то игру на телефоне, оторвался от нее, кивнул.

Тео вышел на улицу, захлопнув за собой дверь так, что щелкнул замок.

Лицо тут же хлестнул холодный ветер. Вечер, мокрый, дождливый, мглистый, тяжело лежал на городе. Сырая темень давила на виски. Фонарь у входа освещал скомканный грязный газон и темные лохмотья палой листвы. Резкий электрический свет втыкался в мозг иголками, и что-то мелко моросило сверху.

Паршиво, когда листья уже начали опадать, а снега еще и не предвидится, подумал Тео. Скорей бы кончалась осень, пусть лучше зима, чем эта нервотрепка. Слякоть, грязища, промозгло… Где тут искать лосей? И что делать лосям в городе?

И тут взгляд Тео зацепился за странную фигуру, которой, кажется, было совсем не место в такой обстановке. Высоченный, может, даже двухметрового роста, широкоплечий и широкогрудый долговязый парень с большими темными глазами и крупным горбатым носом на бледном лице, с мокрыми длинными волосами, в мокрой замшевой куртке с бахромой — этакий пижон — стоял под фонарем у стены управления, привалившись к ней плечом, и жевал березовый прутик. Так подался навстречу Тео, что стало очень понятно: ждал, и ждал лично его.

— Вы хотели что-то сказать? — спросил Тео, подходя. Замшу под дождем испортите, хотел добавить он, но тут вдруг сообразил, что это у парня не пижонский наряд, а трансформированная шкура. А живой шкуре дождь не грозит.

Сложно сказать, как приходит способность моментально узнавать любого зверя в человеческом обличье, даже в сумерках, но она, как правило, приходит, если любить трансформов и общаться с ними достаточно долго. Наверное, потому что у всех двоесущных, вне зависимости от вида, даже у диких псов, волков и медведей, взгляд нечеловечески чист. Может быть зол, хитер — особенно у кошачьих — льстив, глуповат… но никогда не бывает тупым или сальным. Да и сами глаза от человеческих отличаются, как правило — даже если зубов не видно, а по зубам почти всегда видно. Шкура иногда имитирует одежду очень здорово, но ни расстегнуть, ни снять ее зверь, разумеется, не может, это тоже отчасти заметно…

А зверь-то не хищный, подумал Тео. Попросту — вот и Хольвинов визитер. Добро пожаловать.

— Ты — Тео, да? — спросил трансформ. — Мне тебя… обдумывали.

Обыкновенное «ты» любого двоесущного любому человеку. Тео усмехнулся. Обдумывали… вот как. Хольвин, похоже, говорил правду о ментальном контакте. Редкое дело.

— Твой товарищ обдумывал? — спросил он, привычно, как псу, протягивая незнакомцу руку понюхать. — И что ты хочешь?

Нюхать лось не стал. Печально взглянул сверху вниз.

— Я Рамона ищу. Он мой друг, я скучаю и беспокоюсь. Хольвин говорил, что Рамон работал с тобой, а значит, должен был тебе сообщить, куда пошел. Сообщил?..

— Ты ведь лось, правильно? Я только что звонил Хольвину, и он сказал, что ты хочешь со мной поговорить о Рамоне…

Лось кивнул и бросил измусоленный прутик.

— Да. Хочу. Но ты не ответил.

— Это служебная информация, милый, — сказал Тео. — А ты у нас зверь штатский, к тому же еще и дикий. Как я могу тебе рассказывать?

— А как ты мог отпустить его одного? — тихо спросил лось. Не враждебно, но с горьким глубоким укором, от которого у Тео заныло сердце. — Ты же его знаешь. Он отважный до безрассудства. Зная, что его дело кому-то необходимо, он не щадит себя. Зачем ты его отпустил?

— Он хотел проверить одно место, относительно которого у нас никаких подозрений не было, — сказал Тео. — Я не думал, что там можно разнюхать что-то серьезное, и просто разрешил ему побегать вокруг, — добавил он и понял, что оправдывается.

— Да, — кивнул лось, сломал веточку какого-то кустарника, растущего на газоне у входа в Управление, и надкусил ее. — Я знаю. Ты сказал, что он — молодчина, хороший пес, что если что-нибудь обнаружится, это будет просто прекрасно, ты сказал, что вы все в него верите… поэтому он был готов умереть, чтобы оправдать доверие своих друзей-людей. Таковы все они, собаки. Ты наверняка все это знаешь. Почему же ты позволил ему уйти одному и почему вы его больше не ищете?

И несмотря на то, что человеку, как будто, смешно стыдиться зверя, Тео почувствовал, что просто сгорает от стыда. Лось смотрел на него влажными темными глазами, внимательно и скорбно — и от этого взгляда впору было сквозь землю провалиться.

— Ты где остановился? — спросил Тео.

— Здесь.

— То есть — как?.. здесь…

— Ну да. Здесь. До этого я шел, а тут остановился.

Ах, ну разумеется, подумал Тео. Это же трансформ, не используй человеческие идиомы, болван.

— Пойдем под крышу, холодно, — сказал он ласково. — Как я понимаю, этот прутик — твой единственный обед на сегодня, да? Что ты ешь?

— Веточки, — сказал лось. — Но ты не беспокойся. Я все понимаю. Я понимаю, что в городе нельзя. Я могу есть человеческую еду.

— Пирожки будешь? — Тео подтолкнул лося к входу. — С брусникой, не с мясом, не думай.

— Я не думаю про мясо, — сказал лось и пошел. — Ты — умный, и еще я тебя хорошо чувствую. Но ты лучше дай мне хлеба. Просто — хлеба. Очень хочется.

Нет, не поеду домой сегодня, подумал Тео. Перебьюсь. Что мне там делать, одному — сегодня точно никто из девочек не зайдет, никто не звонил. И лося будет негде разместить… трансформы же любят спать в виде зверя… И послушаем, что он знает. Так ли много, как Хольвин думает.

— Хлеба так хлеба, — сказал он вслух и улыбнулся. — Ну давай, пойдем.

Лось кивнул и встряхнулся — что очень смешно выглядит у всех трансформов в человеческом облике. Тео отстранился от брызг с его волос.

— Прости, — сказал лось. — Я давно тут стою. Сейчас сильный дождь прошел, только короткий.

— Да не извиняйся, нормально, — сказал Тео и нажал кнопку селектора на двери управления. — Да я это, снова я, — сказал в динамик раньше, чем Арнольд уставно осведомился о цели визита. — Захлопнул вот… Открывай, мне надо подняться к себе. У меня тут лось обозначился…

Дверь открылась мгновенно. Арнольд, видимо, еле удержался, чтобы не выскочить навстречу.

— Надо же! — закричал он через весь холл. — Никогда не видел лосей в городе!

Парочка ликвидаторов, сдавших дежурство, тоже притормозила взглянуть на такое диво. Лось, кажется, слегка смутился от такого внимания к своей особе — он ускорил шаги, звонко стуча по плиткам пола сапогами, не тише, чем стучал бы копытами, и привлекая к себе еще больше взглядов. У лестницы он остановился и вопросительно взглянул на Тео.

— Сейчас, сейчас, — сказал Тео. — Я насчет ужина, — и обратился уже к Арнольду. — Слушай, Налль, пока я гостя устраиваю… ты не в курсе, буфетчица не ушла?

— Вроде нет…

— Сделай доброе дело, пошли кого-нибудь из диспетчеров, пусть принесет в комнату отдыха хлеба, молока… ну еще чего-нибудь такого… типа веточек.

Арнольд прыснул и кивнул.

— Пойдем, старина, — сказал Тео лосю. Пса бы он потрепал по спине, но не знал, как на это отреагирует дикий зверь.

Лось пошел. От него исходило мягкое живое тепло вместе с запахом мокрой чистой шерсти и леса. Напряжен и встревожен, недоверчив, но пытается расслабиться, подумал Тео и очередной раз удивился неожиданному пониманию состояния едва знакомого зверя. А лось обернулся и встретился с Тео взглядом.

— Я опять тебя чувствую… внутри, — сказал он. — Ты учишься быть Хозяином?

Тео вздохнул.

— У меня маловато способностей, — ответил грустно. — Мне просто пришлось много работать с собаками. С твоим другом Рамоном вот… Славные псы ребята… Заходи сюда.

Лось вошел в распахнутую дверь — Тео померещилась мгновенная заминка, вроде страха перед ловушкой, но все равно вошел и огляделся так же тщательно, как псы обнюхиваются. Тео усмехнулся. Даже человеку беглое обследование этого места подсказало бы, что тут то и дело бывают двоесущные собаки и остаются надолго: обивка дивана и кресел хранила запах псины и собачьи шерстинки. Запах и шерсть оставили отнюдь не служебные псы — они предпочитали отдыхать на псарне, где уютнее и ближе к кухне. Зато тут частенько устраивали пожить бездомного бродягу, прежде чем удастся найти ему кров и Хозяина или Стаю — в управлении обосновалось много людей, обожающих собак. Длинные глубокие полосы содранной краски на дверном косяке говорили о том, что некогда в этом помещении точила когти случайная кошка. Среди ликвидаторов попадались люди с задатками Хозяев, как Тео и сильнее, чем Тео, так что попавший в беду трансформ всегда мог рассчитывать на помощь и приют не только в отделениях Лиги Посредников или в ветеринарной клинике, но и здесь. Правда, лосей, как и лесных животных вообще, тут, как правило, не бывало. Лесные животные избегали города и ничего не знали про СБ.

Лось покосился на фотообои, изображающие лето и берег лесного озера, и неловко сел в кресло, с трудом разместив свои длинные ноги. Его долговязая широкогрудая фигура казалась неуклюжей и неестественной в небольшой комнатушке с нарисованным лесом — он был создан для настоящего леса, для простора и воли, а не для того, чтобы ютиться в городской каморке.

— Неудобно тебе? — спросил Тео.

— Нет, я привык… я же гостил у Хольвина, у него в доме тоже был, — рассеянно сказал лось, прислушиваясь. — У Хольвина тоже есть такие… мебель. У него камин. Я огонь люблю. А тут тоже очень тепло. Спасибо.

В комнату впорхнула темноволосая девчушка из диспетчерской службы с пластиковым пакетом в руках. Как-то ее зовут так нежненько… Лобелия? Лилия?

— Ой, солнышко! — пискнула в восторге при виде лося. — Какой зверь чудесный! Шикарные же ресницы у вас, у оленей… Да какой же ты громадный, дружище… только не перекидывайся, милый, а то под тобой пол провалится! Хочешь кушать? Смотри.

Лось серьезно посмотрел, как она вынимает из пакета на стол буханку свежего хлеба, пачку крупной соли, коробки с молоком, прозрачный контейнер с пирожками и большой букет зеленого салата. Потом потянулся к хлебу, лицом, как потянулся бы мордой — девушка разломила буханку, посолила и протянула ему.

— Где ж вы так разжились? — спросил Тео, наблюдая, как лось ест хлеб. — В нашем буфете салата отродясь не бывало…

— Да меня девчонки отпустили в круглосуточный сбегать. Лоси у нас в городе — гости нечастые… и никто не знает толком, что вы любите, вот так, красавец. Вы, кажется, траву почти не едите…

— Я все ем, — сказал лось. — Я ужасно голодный. Ты мне очень помогла. Я тоже хотел бы вам помочь… наверное, я смогу.

— Многие считают, что Рамон… — Тео чуть замялся. — Что совсем пропал твой пес. Завтра Хольвин приедет, обещал, но если начистоту, то даже и от Хольвина пользы мало. А то место, которое Рамон ходил нюхать, мы уже триста раз обшарили — нет его там и не было. Наши собаки считают, что Рамона застрелили, а труп спрятали или уничтожили… ты прости, но надо ко всему быть готовым.

Девочка посмотрела на него укоризненно. Лось отщипнул половину салатного букета, съел и сказал со спокойной уверенностью:

— Собаки ошибаются. Им простительно, они же не Стая Рамона, просто коллеги. Вот его Стая знает, я разговаривал кое с кем. Баська знает, Ида с Джейсором, Тай… и я знаю. Он точно жив. И ему точно очень тяжело и плохо. А с сегодняшнего вечера еще и больно. Мне кажется, там, поблизости, мертвяки… те, что ходят…

— Два вопроса, — Тео уже чувствовал настоящий интерес. — Первый — почему тут ты, а не Баська или Тай. Пес бы, наверное, искал более эффективно…

— Я ему ближе сестры и брата, — сказал лось, чуть пожав плечами. — Я ему товарищ. У них связь крови, а меня он сам выбрал в компаньоны, мы чаще общались мыслями. Я знаю, ты думаешь, такому зверю, как я, никогда хищника не понять — но я многое чувствую. Я иначе, чем он, но не меньше чувствую.

— Второй вопрос. Что ты, собственно, можешь сообщить? Конкретно?.. Слушай, Лобелия, шла бы ты работать, а?

Девочка сделала вид, что не услышала. Лось задумался; потом неторопливо проговорил:

— Я знаю, как выглядит то место, которое Рамон видел снаружи, перед тем, как его заперли.

— Заперли?!

— Он в помещении за замком. Я чувствую несвободу.

— Замечательно! А еще?

— Там много хищных зверей. Собаки, но не Стая. Рысь. Кажется, я слышал волка. Но Рамон с ними не обнюхивался.

— Лобелия, вали отсюда! — рявкнул Тео.

— Я — Лилия… — шепотом поправила девчонка, не двинувшись с места.

— Какая разница… Ладно. Понял. Значит, маловато у нас времени, дружище. Кажется, я знаю, о чем ты говоришь — и очень мне это не нравится. Как я понимаю, ночью ты ориентироваться не можешь?

— Не могу, — сказал лось печально. — Я дневной. Ночью я почти не вижу.

— Ясно. Значит, завтра с утра все дела побоку — и будем искать место, которое Рамон видел снаружи. Если найдем — есть шанс застать его в живых.

— Капитан Тео, — взмолилась девчонка, — ну скажите, пожалуйста, о чем вы? Все так плохо?

— Лучше, чем смерть, — сказал Тео, избегая взгляда лося. — Собачьи бои.

— Как это? — спросил лось. — Собаки же ритуально не сражаются. Если и дерутся, то так, по пустяковым поводам… я бы это боями не назвал.

— Не о таких драках и речь, — сказал Тео мрачно. — Я имею в виду развлеченьице для полумертвых: стравить двух псов, или пса с волком, предположим, и делать ставки на победителя. На выжившего. Нервы они свои гнилые так щекочут, понимаешь? Или еще вариант — пес и человек. Тоже своего рода…

— Человек псу не спарринг-партнер, — сказал лось. — А волку тем более. Вряд ли кто-нибудь может этого не понять. У нас даже Старшая Ипостась сильнее человека на порядок.

— Да, — у Тео дернулась щека. — Но ты, милый, забываешь: у человека может быть нож, устройство для электрошока, меч, пистолет, наконец. А зверя можно накачать наркотой, чтобы двигался помедленнее. О поединках с человеком в равных условиях никто и не говорит. Дело ведь не в том, кто сильнее, а в том, чтобы заплативший деньги крутым себя почувствовал. И шкуру постелил в гостиной…

Лось положил кусок хлеба на стол. Тео отчетливо почувствовал, как внутри зверя с лязгом упали металлические створы, закрывающие душу от доверительных контактов. Мускулы лося напряглись, а бледное лицо с горбатым носом стало еще бледнее и превратилось в маску куда более неподвижную, чем лосиная морда. Вот этого еще не хватало.

— Ты же сам понимаешь, — начал Тео, но лось холодно перебил:

— Я все понимаю.

Тео подумал, что встать и уйти, чтобы отправиться на поиски друга в одиночку, лосю мешает только абсолютное незнакомство с городом и желание дождаться приезда Хольвина. Все осторожное общение, все симпатии, на которые лесной зверь пошел, как на компромисс, через внутренний протест — все рушилось.

Дикарь, подумал Тео грустно. Лес с городом не мирится. Горожане сами виноваты, да, но ведь не все же горожане — грязные подонки, в конце-то концов! Только как ему объяснить…

На помощь неожиданно пришла Лилия, которая и не подумала убраться к себе в диспетчерскую. И повела она себя самым невероятным образом: обошла стол, присела на корточки рядом с креслом и принялась гладить руки лося. Тот покосился с ледяным презрением, но Лилию это не смутило.

— Гады, — сказала она с неожиданной страстной силой. — Гады, ненавижу мертвяков! Я вместе с тобой туда пойду, мы с тобой по стенкам размажем эту дрянь. Хорошо у вас в лесу, чисто — а у нас вот завелись паразиты, никак не очистимся, ненавижу…

Лицо лося чуть оттаяло. Лилия взяла его руку и прижала к своей груди.

— Веришь, что я — как ты? Вот послушай.

Тео поразился: лось улыбнулся бледной тенью улыбки.

— Ты — Хозяйка?

— Ну что ты, зверь дорогой, какая же я Хозяйка! Я из дома сбежала, у меня отчим полумертвый, а ты говоришь… Я просто живых очень люблю, а в городе сложно живым, тяжело, все полудохлые, то и дело норовят себя убить или других… Попроси господина капитана, чтоб мне остаться. Я с вами пойду, мы вместе будем драться.

Лось вопросительно взглянул на Тео.

— Конечно, пусть остается, — согласился Тео поспешно. Интересные задатки у девчонки, думал он. Мало кто может вот так с диким зверем. У лося же звериная суть была уже на подходе; двоесущные — создания непредсказуемые, как граната без чеки, в любой момент могут рвануть… а взбешенный лось не так уж безопаснее волка. Отчаянная девчонка. Неужели вправду Хозяйка?

А Лилия тем временем уже уселась на ручку кресла, перебирала лосю волосы. Зверь смотрел на нее искоса, но вполне дружелюбно, а она ворковала:

— Я вот все думаю — как это лось умудрился подружиться с собакой… Ты жил в доме у Хольвина, да? Я его видела пару раз, знаю, что он — посредник между городом и лесом в северной области и настоящий Хозяин, но не разговаривала с ним никогда… он твой друг?

— Да, — сказал лось.

— Вы в лесу познакомились, да?

— Нет, — сказал лось с улыбкой, похожей на человеческую ностальгическую улыбку. — Я сам пришел к его дому. Я был совсем маленьким, а попал в большую беду… и Хольвин меня приютил.

— Хочешь молока? — Лилия налила молока в пластиковый стаканчик.

— Хочу. Все любят молоко… даже самые храбрые хищники. И все любят, когда их гладят, потому что это напоминает детство… мать напоминает. Не знаю, как у людей, а для нас это серьезно… мне Хольвин тогда тоже молока предложил… когда было очень страшно и грустно.

Лось взял стакан и понюхал, потом отпил глоточек и поставил.

— Что-то не так? — спросила Лилия.

— Не знаю. Оно не пахнет живым и на вкус неживое. То было другое, — лось грустно улыбнулся.

— Расскажешь?

— Я не умею рассказывать долго. И лучше бы спать в эту ночь. Когда спишь — лучше слышно Рамона.

— Ну хотя бы коротко?

Тео вышел. Лось снова доверял людям, не стоило разрушать эту хрупкую, трудно устанавливаемую связь. Девочка должна войти в состав опергруппы; нужно сказать ее коллегам, чтоб справлялись без нее… ишь ты, диспетчерша! И дело намечается серьезное…

Хорошо бы только убедить высшее начальство, что убийство двоесущных для забавы — дело серьезное. Впрочем, лось намекнул на мертвяков — это повод. А ребята пусть пока отдыхают… что там у них за лосиная былина, однако?

Лосёнок

Локкер почти ничего не знал об этой старой вражде — он был слишком мал, чтобы родители посчитали необходимым посвящать его в такие дела. Читать следы он еще только учился, поэтому не придал полоскам содранной коры на сосне особого значения — это же не волк нацарапал. И не понимал, отчего мама тревожится.

Правда, ее тревога заставляла его и его сестричку Лорис замирать и настораживать уши, как только рядом хрустнет ветка — но это был не страх, это было послушание. В уши не попадало ничего интересного: птичьи голоса, далекое печальное пение русалок, мышиное шуршание, жужжание пчел и шмелей над кипреем. Кипрей густо зарос старое пожарище с обгорелым пнем, в который когда-то давно, когда он еще был деревом, ударила молния — получился малиновый такой сладкий островок в зеленом лесу… Дался же этим жужжучим наш кипрей, думал Локкер, объедая соцветия. Вкусно — но не сжевать бы пчелу. Еще ужалит в язык… Локкер не любил тех, кто жужжит и кусается. Хорошо еще, что прошло время слепней — они кусаются ужасно больно — а пчелы и шмели вроде бы не нападают без нужды. Они кровь не пьют. Они просто тоже любят кипрей, как и Локкер. Им тоже сладко.

А Лорис хотела купаться. Отрывалась от цветов, тыкала Локкера в бок безрогой головкой, взбрыкивала — она могла и не перекидываться, чтобы объяснить. Близнецы и так прекрасно понимали друг друга — с взгляда, с жеста. Жарко. Хочется к реке. Рядом же река. Ладно бы мама кормилась — кругом кипрей, заросли ивняка, славное местечко для завтрака — но ведь она почти не ест. Встанет — и слушает, встанет — и слушает. Что слушает?

Мамины мысли обычно текли где-то рядом с мыслями близнецов. Если хорошенько сосредоточиться и захотеть — услышишь, что мама думает, а если мама захочет быть услышанной — если испугалась или сердится — тогда ее голос внутри головы громок и отчетлив. А сейчас ничего не слышно, кроме тепла. Может, мама думает о папе? О взрослых делах, для которых близнецы еще малы?

Локкер задумался, пережевывая цветы. Сфукнул с носа комара. Жара, действительно. В реке хорошо, ни комаров, ничего. Переплыть на тот берег, там осинник, гонять в пятнашки с Лорис между деревьями, потом осиновых веточек пожевать — и можно снова искупаться. В воде комары не кусают…

Локкер размышлял, ощипывая яркие соцветия, а сам как-то автоматически переместился на край поляны, где самый солнцепек. Тут, на кромке леса, росла земляника, но Младшей Ипостаси Локкера щипать землянику было невкусно, а перекидываться днем мама не велела. Жаль… Кстати с Лорис поболтали бы.

Он пребывал в безмятежных ленивых раздумьях, когда случилось… беда случилась.

Локкер услышал все одновременно, оно просто обрушилось на его уши — тяжелый топот, фырканье, звук большого зверя, которому больше не надо красться, потому что он уже подкрался близко, всхрап Лорис и резкий мамин приказ, прогремевший в голове, как гром из облаков: «Бегите! От реки, к болоту!»

Близнецы не умели не слушаться. Но уже на бегу Локкер успел обернуться.

Это был громадный, темно-бурый, почти черный, страшный зверь, с мордой, как сон, от которого просыпаешься в ужасе — и он дрался с мамой, он замахивался лапой в когтях, как черные клинки. Еще пара таких же страшных, но поменьше, выламывались из ивняка маме навстречу.

Ноги легко перенесли Локкера через мертвое дерево в ошметках серой коры, ноги сами несли его к болоту. Голова не хотела, голова хотела к маме, у Локкера уже росли рога, ему хотелось сражаться, несмотря на дикий ужас, ему было страшнее за маму, чем за себя — но ноги были послушнее головы. Ноги принадлежали Младшей Ипостаси целиком, а головой пыталась командовать Старшая — напрасно.

Локкер был зверь сейчас. Зверь слушает тело.

Но вторая часть души, тем не менее, заставила его обернуться еще раз, когда он услышал внутри головы крик сестренки — в первый и в последний раз в жизни. И Локкер увидел, как Лорис споткнулась о то самое мертвое дерево, как покатилась кубарем, как зверь, пыльный, мохнатый, издающий мерзкие звуки, подскочил и ударил сестренку лапой по шее.

А то, что Локкер услышал, этот хруст костей и мокрый треск, было так нестерпимо для Старшей Ипостаси, что она провалилась на дно души, погасла, как лучинка, на которую дунешь, пропала из виду. И дала Локкеру бежать, просто бежать, бежать теперь без оглядки, выровнять дыхание, смотреть вперед, бежать…

От красного кипрея, на котором лежала маленькая голова Лорис, оторванная от шеи.

Локкер немного опомнился, когда копыта почувствовали, как помягчала почва. Разум возвратился, дал оглядеться, дал увидеть траву-белоус, скорченные елки, поросшие лишайниками, ржавые пни… Вдалеке трещала сорока, где-то кудахтали кикиморы, но кикиморы не имели к Локкеру никакого отношения — они не стали бы есть Локкера… или отрывать его голову… даже если бы он пришел к самому сердцу болота, где они варят туман в больших медных котлах. Под копытами похлюпывало. Там, внизу, под кочками, уж наверное, жило немало всякой странной на вид твари — но до нее Локкеру тоже не было никакого дела.

Когда идешь по болоту — нельзя останавливаться. Ноги перенесут тебя через любую топь — но если ты не замедляешь шаг. Локкер перешел на рысь с панического галопа. Он трусил по зыбкой грязи, вздрагивая шкурой; слезы катились из его глаз, оставляя на бархатной шерстке морды черные дорожки, из уголков глаз его слезы пили мошки, кусались во влажную кожу — но это было не так больно, как думать о Лорис.

У меня больше нет сестренки. Мы жили вместе всегда. Мы, оказывается, уже были такие взрослые, что начали слышать мысли друг друга. Мы были — как настоящее Стадо. Уже почти большие. Может быть, следующей весной у мамы даже появились бы новые детки. А теперь…

А мама велела бежать к болоту и не успела сказать, что делать дальше. Ждать ее на болоте? Или сюда должен прийти папа? Нет, вообще-то не должен, папа с Лайном, со старшим братом, обходит владения, раньше конца августа не появится — а сейчас еще только июнь… А вдруг?

А где ждать? Болото большое. Такое большое болото — а Локкер маленький. Ему плохо одному, ему невыносимо думать о Лорис, ему хочется к маме, ему хочется еще поесть — а тут только белоус, жесткий и острый, которым можно порезать губы, но нельзя наесться, и елки с черными сухими сучьями в плесени и лишайниках вместо коры. Ему жарко, кусаются комары и слепни, хочется пить, а пить воду из болота не хочется… Лорис рассказывала, что один лосенок пил из болота и проглотил пиявку. Бр-р!

При мысли о сестренке слезы потекли еще сильнее. И пить хотелось так, будто Локкер ел не сочный кипрей, а сухой песок. Он слишком долго бежал по жаре, слишком устал и перепугался. Локкер вздохнул, поискал, нашел бочажок с ржавой водой и все-таки выпил водички, стараясь не думать о пиявках.

Было вкусно. И стало чуть-чуть спокойнее.

И Локкер побрел вглубь трясины, не обращая внимания на крохотных полупрозрачных призрачных существ, шарахавшихся из-под его копыт…

Солнце потихоньку перевалило за полдень и начало клониться к вечеру, когда Локкер вышел к воде. Вода была стоячая, просачивалась снизу; на ней лежала ряска, по ней бегали букашки на тонких ножках. Букашек ловили стрекозы, красивые создания, блестящие на солнце, как кусочки слюды. На берегу водоема рос камыш. Локкер принялся его выдергивать.

Камыш — вкусная вещь. На болоте, если поискать, можно найти чудесное угощение, куда лучше, чем в лесу. На мордочке Локкера высохли слезы и мысли прояснились мало-помалу. Он даже начал думать, что вся ужасная беда, которая случилась утром, ему просто почудилась. Померещилась. От страха и от жары. Бывает. Говорят, на таких вот пожарищах, как то, где они с сестренкой и мамой собирали кипрей, живет полуденница — выглядывает, невидимая, из-за стволов, когда рядом пасутся лоси, хихикает, наводит обманные грезы, спутывает сон с явью…

А вдруг и вправду ничего не было, размышлял Локкер, похрустывая камышом. Полуденница навела чару — я и убежал. А теперь мама с Лорис меня разыскивают. Зовут, может быть. Волнуются… Надо будет попросить маму — пусть наговорит мне новые Солнечные слова сегодня вечером. Защиту от наваждений и обманов. А то страшно.

А может, мне тоже надо пойти их поискать, подумал Локкер. Сказать, что тут есть такое местечко — камыш, ряска… Уговорить маму пойти искупаться. Жарко до невозможности.

Старшая Ипостась Локкера улыбалась, когда он доел последний камышовый корешок и выпрямился. Но тут вдруг из ряски вытянулась серая рука с длинными костлявыми пальцами. Локкер инстинктивно шарахнулся назад — безобидные-то они безобидные, а вот поймает за ножку и утащит под воду! За рукой показалась голова — маленькое, сморщенное серое личико в бородавках, уши врастопырку, пучок мокрых жестких волос на макушке, как перышки на луковице. Осклабилась щербатым ртом, потянулась, будто погладить хочет — а руки длинные-предлинные:

— Лосеночек, лосеночек…

Локкер решительно направился прочь. Бессмысленные существа кикиморы, что им надо — непонятно, ведут они себя подозрительно. Одно дело — когда идешь в Стаде и видишь, как они поодаль расселись на мертвых деревьях над трясиной в тумане и что-то там себе зачерпывают руками, а другое — когда вот такая совсем рядом руки тянет, а мамы нет. Ну их.

Вдруг они все-таки кормятся чужой жизнью? Отбирают у заблудившихся лосят, кладут в свой котел для тумана… Мама, может, и не знает, но можно спросить у папы.

Локкер, не торопясь, выбрался из самых топких мест и побрел по кромке болота. Лес молчал, болото было пустынно, даже птицы не перекликались. Небо стало белесым от зноя — все попрятались, всем было жарко. Ноги сами вывели Локкера к реке — от нее веяло чудесной свежестью, тяжело оказалось удержаться.

Локкер влетел в воду с разбегу, фыркая и мыча от восторга. Вода была медленная, слоистая — холодная снизу, теплая поверху, она приняла лосенка нежно, весело, всех кусачих тварей смыла со шкурки, зной смыла, усталость, остатки страха… Локкер плыл и чувствовал, как русалки касаются шкурки ласковыми холодными пальчиками — но кто из лосей боится русалок! А им тоже жарко — не поют больше свои грустные песни и над водой не показываются. Боятся, что солнце их сожжет, и превратятся они в мокрые черные коряги в зеленой тине…

Удовольствие от купания было испорчено только одиночеством. Когда Локкер выбирался на берег и отряхивался, ему отчетливо показалось, что мама с сестренкой сейчас выйдут из леса к нему навстречу.

Не вышли.

И идти на ту поляну в горелых пнях, где рос кипрей, вдруг стало нестерпимо страшно.

Оттуда Локкер бежал полчаса. Туда брел, пока не начала спадать дневная жара. Ему ужасно хотелось, чтобы мама встретила его по дороге, чтобы идти на ту поляну было не надо.

Не встретила.

И еще только подходя к несчастному месту, Локкер услышал, как жужжат мухи. Много-много мух. Мухи-могильщики. Жужжат и пьют кровь.

Кровь Лорис.

Локкеру стало холодно, а глаза снова заломило от слез. Это была не полуденница. Это была правда. Лорис убили медведи. У лосих бывает много детей — иногда даже шесть или восемь — а вырастают двое-трое. Это все знают. Лосят убивают медведи, если летом, а зимой — волки, рысь может прыгнуть с дерева и сломать шею, а росомаха — подстеречь на лежке. Лосенок может попасть в непролазную топь или изрезать себе ножки ледяной коркой — и пропасть. Это понятно.

Но почему — Лорис? Она же не еда! Мы же ее любили!

А мама?

Локкер тихонько, подобравшись и насторожив уши, подошел ближе. Около мертвого дерева так и лежала голова Лорис, которую облепили мухи. Ее растерзанное тельце обнаружилось поодаль — кровавая мешанина внутренностей, обломки костей и клочья содранной шкурки.

Они ее прямо тут съели, подумал Локкер, содрогаясь. Медведи. Ненавижу медведей. Вырасту и буду их убивать. Буду большой, больше любого медведя, высокий, сильный, с рогами, как заостренные колья — и буду убивать всех медведей, каких встречу. Копытом в лоб — и пусть их самих мухи едят!

Мама! Мамочка!

Панический мысленный вопль Локкера был так громок и отчаян, что мама должна была услышать даже на краю болота. И отозваться — она всегда отзывалась, если ее звали испуганные лосята. Тем более — так перепуганные, как Локкер сейчас. Насмерть. Но мама молчала. Вечный поток ее мыслей, медленная теплая река рядом с душой Локкера, иссяк. Их больше не было.

Локкер перепрыгнул через ствол, отгораживающий поляну от леса.

Поляну освещал солнечный поток, в котором медленно плавали пылинки. Кипрей был смят, вбит в землю копытами и залит кровью — от ее ужасного ржавого запаха у Локкера пересохло во рту и голова стала тяжелой, будто его крохотные рожки превратились в железные брусья. На горелом пне целая куча мух ела что-то белое с красным. В стороне валялась какая-то жужжащая мухами темная груда.

Локкер не посмел подойти, чтобы рассмотреть. Он и так все понял. Ему не хотелось подробностей.

Он, все-таки совсем еще маленький лосенок, остался в лесу один, совсем один, без мамы, без сестренки, без Стада — а папа со старшим братом так далеко, что никто бы не смог до них докричаться.

И здесь живут медведи, которые убивают лосей. И если Локкер им попадется…

То папа, вернувшись в начале осени, совсем никого не найдет. Как маленький лосенок сможет выжить в лесу один? В лесу, где все-все против него… даже мухи…

Хуже всего стало, когда на лес начали спускаться сумерки.

Солнце склонилось к земле, за деревья; протянулись длинные черные тени, посвежело. Дневные существа прятались по своим жилищам, чтобы не встречать ночь под открытым небом, только птицы распелись — время светлых ночей, птичьих концертов. Но что Локкеру до птиц?

Птицы не боятся тварей из Сумерек. Чего бояться птице? Вспорхнула и полетела. И от медведя улетела, и от волка… А что тебе делать, если ты лосенок?

Мамочка бы перекинулась и близнецам бы позволила. Развела бы костер, они бы легли к ней на колени с двух сторон. Она бы благословила их на ночь, прочла бы древнее заклинание лосей против Сумеречных существ: «Крадущемуся в ночи — нет крови и плоти у этого огня. Отец, охрани огонь, Мать, защити детей». А потом еще перебирала бы их волосы, рассказывала бы сказки, пока близнецы не заснут…

А теперь… Локкер не сможет разжечь костер — огнива у него нет, а перекинуться днем, чтоб поискать трут и кусочки кремня, было страшно. И сейчас перекидываться страшно. Старшей Ипостаси не место в момент опасности: она бегает медленнее, реагирует медленнее, она физически слабее… Старшая Ипостась — для бесед, для любви, для песен и сказок. Для покоя. Для боя — Младшая.

Локкер брел по темнеющему лесу, а в голове крутились ужасные истории, которые рассказывали старшие лосята у костра в зимние ночи, когда несколько семей сбивались в Стадо. Про ночных кровопийц, которые выпускают из земли длинные жала и втыкают их в ноги заблудившимся неудачникам. Про деревья-удавки, которые днем деревья как деревья, а как стемнеет, хватают ветвями за шею, душат и утаскивают в дупла. Про Глаза, которые высасывают душу, если в них посмотришь. И про Зеленого, у которого ни вида, ни формы, но который самый страшный и главный на свете и про которого и думать-то в сумерки опасно.

А думалось, как назло. Локкер опять начал тихонько плакать. Он думал, как ужасно больно бывает, когда тебя едят. И как потом наступает Пустота и Темень, что бы взрослые ни говорили о Высших Кругах, на которые уйдет твоя Старшая Ипостась, сбросив звериную плоть.

А между деревьями в мутной белесой мгле плыли неживые синие огоньки. Болота были совсем рядом; болотные твари засветили фонарики, блуждали по лесу, искали, кого бы заманить в трясину. Ну их совсем.

Локкер лег под куст, поджав ноги под живот. В уши лезли страшные шорохи Потемок. Локкер тряс ушами, чтобы их вытрясти и заснуть, но они лезли снова. Локкер думал, что он вот не видит в Сумерках, а хищные существа, для которых темнота — это дом родной, отлично видят. Видят его под кустом, как он шевелит ушами и пытается заснуть, а сами думают, какой он вкусный лосенок. Вот заснет — и съедим. Он и не проснется — так и уйдет в Пустоту во сне. И не сможет ни бодаться, ни бить копытами, чтобы защититься. Хороший получится ужин.

С этими мыслями Локкер встал.

Лучше идти, подумал он. Все равно, куда. Идти не так страшно, как лежать. Может, встречу лосей. Если знакомые, они меня примут, пока папа не вернется. А если незнакомые — вдруг согласятся, чтобы я поспал около их костра. А днем я уйду.

И потер мокрую от слез мордочку об переднее колено.

Потом он брел, куда глаза глядят. Глазам было плохо видно в полумраке, но потом взошла луна, Волчье Солнце, как говорила мама. В ее призрачном голубоватом свете Локкер разглядел, как ползет между стволов туман, как вихрится и сворачивается в бледные фигуры с мутными черепами вместо голов, с черными провалами ртов и глазниц. От туманных сущностей вреда не бывает. Они не едят лосят. Они только мерзко выглядят.

Локкеру вдруг показалось, что сверху кто-то тихонько дышит. Он содрогнулся всем телом, поднял голову — и увидел Глаза в черном переплетении веток. Глаза были желтые и злые, в них горели жестокость и голод. Они не хотели вытягивать из Локкера душу. У них был рот, полный клыков, которого Локкер не видел в темноте — и они хотели съесть Локкера этим ртом.

И усталая тоска вдруг сменилась в душе лосенка приступом внезапной отваги. Он уперся в землю, втянул шею в плечи, и, исподлобья глядя вверх, крикнул мысленно: «Ну, прыгай! У меня рога! Я тебя рогами!»

Глаза сощурились и погасли.

Локкер развернулся и бросился бежать.

Он дважды оступался и падал, ушибаясь о корни, а один раз налетел на ствол дерева плечом и расшиб кость до острой боли. Бежать во весь дух ночью было неудобно и страшно, но Глаза могли и передумать, спрыгнуть с дерева и погнаться следом. И Локкер бежал, пока вдруг не выскочил на открытое пространство.

Лес кончился.

Локкер стоял у дороги, покрытой асфальтом и затянутой туманом. За дорогой расстелилось широкое поле, над которым туман стоял, как медленная вода. А вдалеке из тумана вырастал Дом.

Здесь, на открытом месте, было гораздо светлее — и Локкер все хорошо рассмотрел. На острых башнях Дома горел лунный свет. Два окна наверху, под самой крышей, были ярко освещены. Дом ограждала высокая зубчатая стена, наполовину утонувшая в тумане, а на стене горели желтые фонари, и туман вокруг них казался желтым и густым.

Мама показывала Локкеру человеческое жилье, которого надо остерегаться. Люди убивают лосей и едят, а из шкур делают одежду. Люди даже отрезают лосям головы и прибивают на стены своих жилищ: думают, что это красиво — жить среди смерти. Но это был не обычный человеческий Дом. Локкер знал, что люди живут километрах, самое меньшее, в пятидесяти отсюда, за железной дорогой, а здесь — безлюдные места и ездят только их машины.

Значит, Дом принадлежит кому-то из Хозяев. Из посредников или лесников. А Хозяева никогда не едят лосят. Так говорил папа, а папа много знает про все вокруг. Из людей только Хозяева иногда могут прийти на помощь, говорил он. Хозяева в отличие от других людей еще не забыли, что они, как и все живое, родом из леса — а потому могут слышать призывы звериных душ. Общество таких, как мы, доставляет им удовольствие.

Иногда двоесущные становятся Хозяевам слугами или друзьями, говорил он. Локкер вспомнил все очень точно.

Он осторожно перешел шоссе, вздрагивая от стука собственных копыт об асфальт, и решительно направился к Дому. Он долго брел через поле и остановился только, когда услышал, как из-за стены заходятся лаем сторожевые собаки.

Локкер не знал, едят ли собаки лосят. На всякий случай следовало представить себе, что едят. Он решил постоять немного тут и посмотреть, что будет дальше.

Если они выскочат из ворот, думал он, я убегу к лесу. Собаки не живут в лесу, они не пойдут туда за мной. А убегу я очень даже просто.

Я быстро бегаю.

Стая так яростно лаяла и скакала на ворота, что оторвала Хольвина от монографии по психологии кошачьих, которую он читал. Он с досадой отложил книгу в сторону, встал с кресла и прислушался к собственной интуиции насчет происходящего за оградой. И тут же понял, что нет там никакого врага, никакой сумеречной сущности, а есть только маленькое живое существо с горячей кровью, не смеющее подойти близко.

Хольвин усмехнулся. Городская Стая… Казенный особняк, бывшая графская усадьба, громадный, как рыцарский замок, достался Хольвину по наследству от пожилого посредника, покинувшего мир сей всего пару месяцев назад. Переезжая сюда, новый владелец взял с собой Стаю, жившую при его городском доме — Хольвин воспитывал щенков для Службы Безопасности и для жандармерии — и теперь избалованные городские псы нервничают от близости леса. От Урлинга здесь осталась только кошка, но ей нет дела до таких пустяков, как лесные зверушки, перешедшие шоссе в страхе или от голода.

Я тоже — избалованное городское существо, подумал Хольвин. Но интересно, кто это сюда забрел. Пойти взглянуть…

В дверь кабинета поскреблись.

— Войди, войди, можно, — сказал Хольвин, улыбаясь.

Вошел Джейсор, его телохранитель и старый друг, любимый пес, которому позволялось бродить по дому. В Старшей Ипостаси он выглядел, как коренастый, крепко сбитый парень лет двадцати пяти, темноглазый, с обветренным остроносым лицом — в настоящий момент напряженным и озабоченным. Очень разумное и нервное лицо — не показывая клыков, с прикрытыми волосами кончиками подвижных ушей, Джейсор даже, пожалуй, сошел бы за человека.

— Слышь, Хозяин, — сказал он, подходя, — там, у ворот, зверь. Ребята волнуются. Трезор говорит — лось. Что такое — лось? Ты б сходил, а?

Хольвин трепанул его по спине и кивнул.

— Выйду, выйду. Лось, говоришь?

— Мне — с тобой? — спросил Джейсор, заглядывая Хозяину в глаза. — Опасный, небось, этот лось, а?

— Нет. Иди к ребятам. Скажи — пусть успокоятся.

Джейсор вздохнул и выскочил за дверь тем упругим деловитым полубегом, каким передвигаются все служебные собаки, отосланные по делу. Гам и лай во дворе смолкли через минуту.

Хольвин спустился по лестнице. Кошка лежала на тумбе средней площадки, щурясь, мельком взглянула на него и принялась вылизывать переднюю лапу между пальцами. Ее и вправду нимало не занимала вся эта суматоха. Хольвин походя погладил ее по спине, кошка сделала вид, что не обратила внимания.

Хольвин спустился во двор. Стая сидела и лежала на брусчатке, тряся языками, нервно позевывая и хахая. Щенки вскочили на ноги при его приближении, взрослые псы только повернули морды — Хольвин жестом приказал всем лежать, и Стая легла, тревожно и настороженно, едва касаясь брусчатки животами.

Хольвин вышел за ворота.

Забавная фигурка ростом с теленка, но гораздо милее, исполненная детской неуклюжей грации, замерла по колено в тумане шагах в семидесяти от ограды. Вся поза лосенка говорила о том, что он готов удрать в любую секунду — он стриг ушами, напрягся, искоса, как все, кто питается растениями, разглядывая подходящего.

Темные влажные глаза лосенка поблескивали в лунном свете агатами.

Хольвин был тронут.

— Лапушка, — сорвалось у него с языка само собой. — Иди сюда, иди, никто тебя не обидит. Не бойся.

Слова он сопроводил волной живого тепла, понятного всем двоесущным. Посыл этот отразился душой лосенка, Хольвин понял его страх, горе, усталость, ужасное для детеныша одиночество и отвагу отчаянья. Протянул руку — и лосенок, переступив тонкими ножками, подошел поближе, еще поближе — и ткнулся в ладонь Хозяина влажным бархатным носом.

Хольвин уговаривал его несколько минут. Собаки тебя не обидят, они просто удивились, растерялись, они никогда не видели лосей, вплетал Хольвин в струйки тепла, почесывая лосенка по холке с гривкой длинных жестких волос. Лосенок заглядывал в лицо вопросительно, недоверчиво — как это не видели, лосей все видели, лосей все знают, даже белки и зайцы, а уж собаки и подавно. Собаки лают, когда злятся. Нет, малыш, собаки никогда не были в лесу, не видели лесных зверей, думали, ты большой, страшный, хотели меня защищать, приготовились драться с ужасной тварью, улыбался Хольвин — и лосенок мало-помалу поверил. Побрел за Хольвином к воротам, правда, настороженно и тревожно, фыркая и шевеля ушами, медленно — но побрел. Хольвин так и шел рядом с ним, положив руку на его шею.

Потом было длинное опасное путешествие через двор. Псы поскуливали, посвистывали от волнения, капали на брусчатку слюной с высунутых языков, кто-то из молодых даже брехнул раз-другой — и лосенок вздрогнул всем телом, а Хольвин крикнул вслух и подчеркнуто строго, больше для лосенка, чем для щенка:

— Фу! Лежать!

Щенок пристыженно лег, а лосенок чуть успокоился и прошел еще десять шагов — до парадного входа в дом. Замялся перед лестницей, потом легко, в три скачка, взлетел на площадку и взглянул на Хольвина выжидающе.

— Молодец, молодец, — восхищенно сказал Хольвин, вспоминая свой давний детский восторг, который испытал, впервые увидев щенка. Сейчас Хозяин вновь ощущал нечто подобное. Их реакции непосредственны, думал Хольвин, их души чисты, они откровенны… их детеныши совершенно очаровательны.

К людям ничего из вышесказанного не подходит.

Хольвин думал, что лосенка может перепугать кошка, устроившаяся на лестнице, но кошка исчезла. Хольвин и лосенок без помех вошли сквозь широченную дверь в приемную — большой круглый зал с высоким сводом, где горел камин, а на полу лежал шерстяной ковер.

Лосенок потянулся к огню и лег. Хольвин присел рядом на корточки.

— Ты ведь уже большой, да? — спросил он, гладя лосенка по спине. — Ты знаешь Закон?

Лосенок смотрел влажно и серьезно, но ничего не предпринимал.

— Ты ведь умеешь перекидываться? — спросил Хольвин, добавляя в голос тепла. — Тебя мама учила перекидываться? Да?

Лосенок молчал и вздыхал. Хольвин подумал, что его усталость и страх так сильны, что Младшая Ипостась просто не выпустит Старшую. Ну что ж… еще успеется.

— Ты, наверное, любишь молоко? — сказал Хольвин, вставая. — Хочешь молока? Я принесу.

Лосенок снова вздохнул и стал смотреть в огонь. Надо дать ему опомниться, подумал Хольвин. Пусть передохнет. Огонь для лесных зверей — первая и последняя защита, так пусть малыш, наконец, почувствует себя в безопасности.

И Хозяин вышел, справиться у Вальмы, старой доброй беспородной суки, готовящей собакам еду, есть ли в доме молоко в достаточном количестве, чтобы напоить лосенка.

Локкер лежал на мягком, как чья-то шкура, в цветных пятнах. Рядом горел огонь — в специальной пещерке, выложенной ровными гладкими камнями. От огня хорошо пахло горящим деревом и дымом. В Доме было почти тихо — и Локкер раздумывал о здешних незнакомых звуках.

Во дворе бегали собаки — через окно было очень хорошо слышно, как они там чешутся, топают и все такое. Теперь они уже не обидят Локкера даже по секрету от Хозяина — Хозяин дверь закрыл, чтобы они не зашли. Правильно. Мало ли, что у них на уме…

Трещали дрова. Локкер загляделся на странную штуку — черная, глянцевая, большая, как ствол старого дерева, на ней — блестящий круг, как луна. На круге — три черных уса, растут из середины, и один тихонечко пошевеливается — дрыг, дрыг, дрыг… А откуда-то изнутри этой штуковины стучат тоненькие молоточки — цык-так, цык-так, а между стуками что-то тихонечко позванивает. Интересный предмет, шумит больше, чем иное живое существо, да еще так разнообразно — а ведь только Хозяин, наверное, знает, что он значит…

А тут еще ус дрыгнул — и внутри зазвенело тоненько, динь-дили-динь, бим-мм, бим-мм! Локкер чуть не подскочил — но ничего не шевелилось, только звенело, и он снова лег в тепло, поближе к пещерке для костра. Все в порядке. Какое-то развлечение для Хозяина — слушает, наверное, как оно звенит и цыкает. Приятно, если знать, что безопасно. Успокаивает и в сон клонит.

Пришел Хозяин, принес ведро с молоком. Поставил рядом.

— Попей и отдыхай, ладно?

Ладно. Локкер коснулся носом его руки. Приятно — от его тепла носу щекотно, а если он гладит, то щекочет шерстинки по хребту. Хорошо. Ты сильный и добрый, я понял.

Я тебе нравлюсь.

Но перекидываться не буду пока, ладно? Я тебя не боюсь, нет, но у тебя в доме живут… всякие разные. Я пока побуду так, на всякий случай.

Локкер сунул мордочку в ведро и стал пить молоко. Вообще-то, уже не очень свежее — наверное, на холоде у них стояло, чтобы не скисло — но вкусно. Локкер уже сто лет молока не пил. Пусть даже старое и холодное — все равно вещь!

Хозяин на него посмотрел — взгляд по шкуре прошел, как прохладный ветерок — и сказал:

— Ты, наверное, оставайся на ночь прямо здесь. Тебе тут нравится?

Локкер облизал молоко с губ и кивнул.

— Спи, если хочешь спать, — сказал Хозяин. — Я припоминаю, что вы, лоси, звери дневные?

Локкер кивнул еще раз. И посмотрел на ведро — молоко там еще осталось.

— Пей и спи, — сказал Хозяин. — Все устроится.

И ушел. Если бы Локкер еще не был таким усталым…

Он допил молоко и снова лег около огня. В пещерке горели толстые бревна, березовые — кора на них закрутилась в трубочки и рассыпалась, а им самим еще целую ночь догорать. От огня волнами шло тепло, грело бок. Локкер задремал — но вдруг услышал шорох живого существа.

Еле-еле слышный. А потом — как об подоконник ударились мягкие лапы.

Локкер вскочил. На подоконнике стояла большая рысь и смотрела на него. У нее были желтые глаза, как у той, в лесу.

Младшая Ипостась не может кричать и звать на помощь. Она может только драться. И Локкер, дрожа от усталости и смертной обиды — и здесь враги — набычился и нацелился рожками.

А рысь прыгнула с подоконника и очень красиво, прямо в полете, перекинулась, приземлившись уже на человеческие ноги. И Локкер первый раз в жизни увидел Старшую Ипостась страшных лесных Глаз — совсем молодая тетенька, вся в пятнистом меху, в кожаных шнурках с меховыми шариками, волосы с двух сторон закручены в рысьи кисточки. Глаза по-прежнему большие, желтые, раскосые — но лицо совсем не злое. И грустно улыбается.

Никто-никто из хищных зверей не нападет в Старшей Ипостаси. Локкер выпрямился, посмотрел на рысь с усталым удивлением, а она мягко подошла поближе.

— Храбрый лосенок, — сказала тихонько и нежно. — Ты бы меня победил, храбрый зверь. Ты молодец, кто не боится — тот имеет право жить…

Ее тон вдруг так ярко напомнил Локкеру маму, что Старшая Ипостась сама собой сменила Младшую — телу только и осталось, что подчиниться. И Локкер обхватил себя руками за плечи и отодвинулся, потому что хотелось ткнуться лицом ей в живот и заплакать.

А рысь присела рядом на корточки, сказала почти что маминым голосом:

— Меня зовут Манефа, маленький зверь. Теперь я буду тебя защищать. У меня котята были… помладше тебя… а теперь вот никого нет…

И Локкер не выдержал. Он все-таки обнял ее за шею и заплакал. И сказал:

— Тетя Манефа, у меня маму и сестричку медведи съели… а я — Локкер…

А она тыкалась носом ему в ухо и урчала — тепло, щекотно и совсем не страшно.

Хольвин слышал их голоса из приемной, сидя у себя в кабинете и пытаясь разыскать какую-нибудь дельную информацию о лосях в ветеринарном справочнике лесных копытных животных. Он уже собирался попросить какую-нибудь пожилую добрую суку присмотреть за малышом. Услыхав, что делает кошка, сперва здорово перепугался за малыша и хотел вмешаться, но потом передумал.

Кошки, если хотят ухаживать за детьми — чудесные мамаши. Вне зависимости от того, кто ребенок — котенок или птенец. Или вот лосенок, например. Слава Небесам, сиротку пристроили.

Пока кошка вылизывала и успокаивала лосенка в гостиной, рассказывая ему те сказки, которые кошки испокон веку рассказывают своим детенышам, и которые так поражали лосенка, что он не мог уснуть и слушал, невзирая на усталость, стая во дворе все никак не могла угомониться.

Щенки принюхивались к лосиным следам, втискивая носы между каменных плит и раздувая пыль в разные стороны. Псы постарше бегали туда-сюда вдоль ограды, втягивая тревожные запахи лесного тумана и холодного ветра — опасались, как бы еще какой зверь сюда не пришел. Только старик Трезор, вожак Стаи, и телохранители Хольвина, Джейсор и Крафт, не участвовали в общей суматохе, развалившись на газоне у парадного входа и наблюдая за упражнениями молодежи.

К ним время от времени подсовывались щенки — поделиться результатами исследований. Локкер слышал их голоса.

— Дед, а он хищный!

— Ну с чего ты взял? Нюхай хорошо.

— Я нюхал. Кровью пахнет.

— Охламон. Нюхай еще. Нюхай и думай.

Щенок мотал головой, выкусывал блоху и плелся назад. Его компания стучала когтями по брусчатке, трясла языками, обменивалась мыслями:

— Ну ничего уже не вынюхаешь! Все затоптали, гады…

— И кошка проходила… и Хозяин…

— Это не тем мясом пахнет, которое он ел. Это он по нему ходил — по мясу. Или — по крови.

— С ума сойти…

— Столько запахов притащил — шерсть дыбом встает… У тебя тоже встает?

— Встает.

— Ну вот…

— Не пихайся, я тебя съем!

— Только попробуй… Рр-р-р!

А небо тем временем уже начинало белесо светлеть. На востоке загорелась заря, голубые огни потускнели. Окно в кабинете Хольвина давно погасло, и большая часть обитателей дома тоже легла спать. Не спали лишь сторожа, и еще кое-кому из младших в стае не спалось от приступов жестокого любопытства.

Собаки вообще существа любопытные.

Локкер проснулся поздно и долго не мог понять, где это он находится. Он никогда раньше не ночевал под крышей — на лес было совсем не похоже.

В высокие окна ярко светило солнце — на мохнатое-пятнистое, которое тетя Манефа, добрая рысь, называла «ковер». Огонь догорел; в пещерке для костра лежал один пепел. Рядом никого не было.

Локкер встал, перекинулся на всякий случай и пошел к двери.

Дверь оказалась незапертой — открылась, когда Локкер толкнул ее головой. На лестнице тетя Манефа тоже не обнаружилась, пришлось спускаться одному. Внизу Локкер остановился.

Та дверь, в которую его вчера провел Хозяин, была закрыта — Локкер слышал, как за ней по камням бегают собаки. Зато в конце длинного коридора оказалась еще одна дверь, раскрытая, в приятное место, похожее на лес. И собак там не было.

Славно.

Локкер вышел туда, где под ветром шуршали листья и чирикали птицы. Местечко оказалось забавное. Деревья здесь росли какие-то незнакомые; много ярких цветов цвело между большими камнями, как на болотных кочках — и цветы были вроде бы ненастоящие. Травка оказалась коротенькая и мягкая, тоже какая-то ненастоящая, смешная травка, хоть на вкус ее пробуй.

Около двери, ведущей в дом, лежала большая куча сухой травы — мама называла это «сеном». Такие кучи лоси иногда видели на лугах неподалеку от деревень. Иногда зимой лосята шалили — заметив в «сене» сухую ветку, вытаскивали ее оттуда, разбрасывая кучу в стороны. Мама сердилась, говорила: это люди себе собирают, им нужно, а вы балуетесь. Вам что, есть нечего? А Лорис кричала: «Нигде нет листиков, а эта с листиками! Мы хотим с листиками!», — и Локкер поддакивал.

От воспоминаний было сначала смешно, а потом грустно и захотелось плакать. Локкер печально обошел кучу «сена» кругом — веток было не видать. Поиск веток навел на мысли о еде, и Локкер подумал, что хорошо бы перекусить. Он попробовал на вкус цветы — может, сладкие, как кипрей, или сочные и горчат, как одуванчики — но оказалось, что трава травой, ничего особенного. Локкер подумал, что Хозяин держит тут такие цветы не для еды, а смотреть.

Локкер подошел к дереву. Дерево было невысокое и раскидистое. Локкер понюхал серебристо-зеленые мягкие листья и отломил веточку на пробу. Вот это было да! Один восторг, а не завтрак.

Локкер вздохнул и принялся, не торопясь, кормиться. Он успел съесть не так уж много — во всяком случае, не столько, чтобы наесться — как вдруг у него под самым ухом залаяли так, что он подскочил.

Громадный черный пес, впрочем, не собирался нападать — он перекинулся, став хмурым дядькой в грубой мохнатой куртке, мохнатых штанах и мокасинах. Локкер посмотрел на него — и тоже перекинулся, из вежливости.

Но пес не перестал сердиться.

— Ты чего это делаешь?! — прорычал он раздраженно. — Ты почему яблоню портишь, зараза рогатая?

Локкер растерялся.

— А это не едят? — спросил он виновато.

— Тебе козы сена принесли! — рявкнул пес. — Своего, между прочим. А ты тут деревья ломаешь!

У Локкера даже слезы на глаза навернулись. Ему было стыдно и невозможно сказать, что сено-то он как раз и не ест — не любит траву, да еще и сухую. Получается, что его приютили, а он тут все делает не так… козы же не виноваты, что не знают про сено. Они же сами его едят, а с лесными зверями никогда не встречались. Им — что лоси, что олени, что — вообще коровы…

Пес хотел еще что-то сказать, но между ним и лосёнком вдруг ниоткуда возникла Манефа и выручила Локкера из беды.

— С чего это ты решаешь, что моему сыну можно, а что нельзя? — сказала она очень тихо, щурясь — и это почему-то было очень страшно. — Оставь его в покое. Пусть лосёнок кормится. Чем захочет. Ты понял?

Пес зарычал, оскалив страшные белые клыки, которые ничуть не изменились при смене Ипостасей.

— Кошка! А тебе какое дело?

Манефа стремительно махнула рукой — и на носу пса осталась крохотная красная точка. Он схватился за нос и гавкнул возмущённо и обиженно:

— Ты что, Манефа? Больно же!

Манефа облизнула коготь:

— Ты наказан. За то, что цепляешься к маленьким. А сено это пусть козы сами едят. Можно подумать, я не видела, как они яблони обдирали, пока сад без присмотра стоял! Ты что, не помнишь, как новые деревца Хольвин покупал в деревне?

— Кошачьи дети, — буркнул пес хмуро, отпустил нос и почесал в затылке.

— Козы мне не дети, — фыркнула Манефа.

— Простите, — робко сказал Локкер, высовываясь из-за её спины. — Я не знал, что яблоню есть нельзя. Она вкусная…

Он ожидал, что пес рассердится еще больше, но тот отчего-то расхохотался, а за ним рассмеялась и Манефа. Локкер сконфузился вконец.

— Ну да! — гавкнул пес, все еще смеясь. — Козы, небось, тоже думают, что она вкусная, рогатое племя! Ладно уж, пусть — на первый раз. Сказать Хольвину, чтоб сад закрывал…

И ушел туда, на каменный двор, оставив Локкера и Манефу одних.

Манефа угрожающе занесла руку — и Локкер зажмурился: думал, она и его сейчас кольнёт когтем в нос, чтоб не портил деревьев. Но кошка чуть-чуть шлёпнула его по лбу тёплой мягкой ладонью:

— Эх, ты, простофиля, — сказала она ласково. — Псу позволил собой командовать! Вот так его надо было — шлёпнуть по дурной голове, чтоб знал, как в чужие дела лезть.

— Я так не умею, — печально сознался Локкер.

— А тут у тебя что растёт, когда ты в Младшем Облике? — рассмеялась Манефа, потрепав его по голове. — Рога или нет? Меня ты чем хотел забодать? Вот и им покажи, чтобы не смели командовать лесным зверем. Ты же сильный, ты страшный — никого не бойся. И не огорчайся. Я тебе завтрак принесла. Как чувствовала, что псы всё перепутают. Не перекидывайся — там человеческая еда.

Локкер улыбнулся, все еще чуть-чуть конфузясь, и кивнул.

И Хольвин тоже улыбался, глядя на них в окно: ну вот, Манефа не уйдёт. Теперь уже точно не уйдёт: у неё появилась забота.

Кошки — лучшие мамаши, в том числе — и приёмные.

Посредник

Локкер очнулся от тревожного сна.

Серый и мутный предутренний свет сочился в окно, прикрытое зеленой шторой, и всю комнатушку красил в зеленое — только не в такое, как трава, а в болезненную зелень лишайников на сухой ели. За окном слабо урчал едва проснувшийся город. В комнатушке было тепло и душно; на диване прикорнула Лилия, молоденькая Хозяйка, не знающая, что она — Хозяйка, смешное существо, взлохмаченное, глазастое и на тоненьких ножках, как олененок. Тео не было. Нехорошо.

Не то чтобы Локкеру особенно хотелось видеть Тео. Конечно, он живой — других в Службе Безопасности быть и не может — и даже время от времени от него шло настоящее тепло… но он был слишком нервный и жестокий для Хозяина. Слишком нацелен на уничтожение, сильнее, чем на сохранение жизни — такие вещи здорово чувствуются. Будто важнее уничтожить банду мертвяков, устроивших где-то там незаконный притон, чем спасти Рамона. Неприятно. Но…

Он знает город. И все-таки, с оговорками, но — друг.

Локкер тронул Лилию за плечо.

Она просыпалась слишком долго, жмурилась, зевала и терла глаза кулаками. Потом стащила со спинки дивана китель, с трудом попала в рукава и сказала:

— Ну и мятая же я! Ужас… Псиной пахну, да?

— Ты сейчас пахнешь приятнее, чем вчера, — сказал Локкер. — Мы химии не любим. А псина — нормальный запах. Рамон, к примеру, всегда так пахнет.

Лилия прыснула.

— Хорошо, что у тебя на лице нет краски, — сказал Локкер. — Я видел человеческих женщин, у которых на лице, как у горных коз перед боем — слой грязи, только разноцветной и пахнет неживым. Зачем себя раскрашивать?

Лилия уже хохотала, уткнувшись носом в ладони. Потом подняла на Локкера веселые, совсем не сонные глаза.

— Пойдем кофе пить.

— Давай Тео найдем, — сказал Локкер. — Еда потом. Сначала узнаем, приехал ли Хольвин.

Ему очень хотелось видеть Хольвина. Подойти, положить голову на плечо, сказать, что все еще исправится, почувствовать себя в команде… Лилия неопределенно покрутила рукой в воздухе.

— Рано еще. Хольвин же за городом живет…

— У него машина. Она ездит быстро.

— Ладно, пойдем.

Вышли из комнаты отдыха. Прошли по длинному тусклому коридору, где Локкеру не нравилось и где сновали туда-сюда неприятные люди, которые кого-то разыскивали. Потом Лилия открыла дверь, и за дверью оказался крохотный закуток с жалюзи на узком окне, со столом для компьютера и грязным потеком на стене и части потолка. У компьютера обнаружился Тео с усталой и сосредоточенной миной. Может быть, он не спал или чуть-чуть подремал в компьютерном кресле.

— Хольвин еще не приехал? — спросил Локкер.

— Звонил, — сказал Тео. — Он как всегда. Ничего не объяснил, злится, раздражается. Сказал, что задержится… Лось, тебе Рамон снился?

— Да. Он жив, но ранен, — сказал Локкер, вспоминая, видел ли хоть раз Хольвина злым или раздраженным. Как всегда?

— Хорошо бы успеть до вечера. Иди сюда.

Локкер подошел. Лилия просунулась к нему подмышку, чтобы тоже видеть. Тео развернул к ним монитор.

— Вот карта Северного Района. Это тебе говорит что-нибудь?

Локкер внимательно посмотрел на экран, на кубики и брусочки, подписанные цифрами, на полоски с названиями улиц — и кивнул.

— Да. Это карта. Это город. Дома. Я понимаю. Мне Рамон рассказывал.

Тео вздохнул.

— Эх… я же не об этом. Ты можешь прикинуть по карте, где может находиться место… ну, то место, которое тебе снится?

Локкер удивился.

— Рамон же совсем не так это видел, — пояснил он терпеливо. — Он же видел все настоящее. Дома настоящие. Кусты акации. Стену, такую красную, грязную. Железную будку, на которой рожицы нарисованы. Он там все нюхал. Если попросить какую-нибудь собаку понюхать — я могу сравнить, что она скажет и что Рамон думал…

Тео снова вздохнул и почесал голову двумя руками. Локкер почувствовал, что у человека от долгого сидения и рассматривания все тело затекло — и Тео тут же непроизвольно потянулся.

— Ты устал, — сказал Локкер сочувственно.

— Наплевать, — буркнул Тео мрачно. — Я просто счастлив, что нам теперь, не знаю, сколько времени кататься по району и разыскивать эту твою стену с рожицами, грязную будку и дурацкую акацию. Шик-модерн! На это месяц уйдет!

— Это на будке были рожицы, — сказал Локкер убито.

— Один черт, — Тео махнул рукой. — Лилия, ну что ты тут торчишь? Хоть бы кофе принесла и плюшку какую-нибудь рабочему человеку.

И пустил по столу несколько монет. Лилия их поймала и ушла, а Тео снова вперился в экран и глубоко задумался. Локкер примостился на обшарпанном стуле рядом, стараясь не шуметь и не мешать ему думать.

Локкера ситуация тоже не радовала. Когда он шел в город, к сослуживцам Рамона, то представлял это совсем иначе: все будет в порядке, стоит лишь описать место, где твари держат взаперти его друга. Лосю ведь надо только сказать: «На восточном краю оврага, там, где коряга похожа на горбатую кикимору» или «На берегу в ельнике, рядом со старым пожарищем» — и он сразу поймет, какое место ты имеешь в виду. А тут — не живой мир, а сотни и сотни одинаковых серых домов, грязных стен, размалеванных железных будок, чахлых акаций…

Когда Тео и Лилия пили кофе, горький отвар со странным запахом, Локкер жевал пирожок с грибами, прекрасно пахнущий почти настоящим лесом, и пытался не впасть в отчаяние. Но получалось плохо.

Особенно плохо стало, когда собрались ликвидаторы и принялись спорить. Названия улиц и районов города Локкеру ничего не говорили, а люди, обсуждавшие с Тео план будущих действий, ему совсем не нравились. В них не было даже той малой тени Хозяина, которая чувствовалась в Тео, они бесцеремонно глазели на Локкера, громко говорили — и от двоих пахло тлеющим ядом.

Рамон когда-то Локкеру говорил, что люди из Службы Безопасности не должны оглушать себя наркотическими веществами, потому что это — самый верный путь постепенно убить душу. Но этот запрет, похоже, соблюдался не всеми. Если бы не Лилия, притулившаяся рядом и поглаживающая его руку, Локкеру было бы совсем плохо, но Лилию никто не слушал.

Грохот города за окнами уже давно слился в один тупой угрожающий гул. Локкеру казалось, что он так притерпелся к этим звукам, что не отличает один от другого — но вдруг из этой вязкой звуковой каши ярко выделился шум знакомых колес и гул знакомого мотора, и скрип тормозов одного-единственного автомобиля на свете.

Локкер встал, и на него все посмотрели.

— Приехал Хольвин, — сказал Локкер. — Я пойду к нему.

— Откуда ты знаешь? — спросил рыжий кудлатый ликвидатор.

Лучше бы Тео обсуждал положение с собаками, а не с людьми, подумал Локкер. Собаки сообразительнее. В этот момент на столе захрипел селектор: «Капитан Тео, приехал господин посредник и хочет вас видеть».

Локкер быстро спустился в холл, а за ним — Тео, Лилия и какие-то люди без имен. Хольвин стоял около стекляшки дежурного; у Локкера сразу стало легче на сердце.

Хозяин был хмур и небрит, одет в лесные сапоги, брезентовые штаны и старый ватник, в котором учил щенков — от одежды чудесно пахло его домом и лесом. К его ногам прижался Шаграт, новый телохранитель, ровесник Рамона, его родич и приятель. Вокруг, ухмыляясь и стуча хвостами, расселись несколько служебных псов.

А на руках у Хозяина, спрятав на его груди нос, обхватив его шею лапами, сидел маленький пушистый рысенок. На этого-то рысенка и уставился вопросительно Тео, спросив вместо приветствия:

— Хольвин, что это за страшный зверь?

— Во-первых, доброе утро, — сказал Хозяин.

— Доброе урбо, — фыркнул Тео. — Мы тебя часов в семь ждали, — но протянул руку, и Хозяин ее пожал. Рысенок вздохнул и крепче ухватился за его шею. — В нашем районе творится Небо знает что, дохлый криминал, трупаки — а ты развлекаешься?! — продолжал Тео возмущенно. — Откуда котенок?

— Скинь обороты, — сказал Хозяин.

Тео дунул на собственный нос и воздел руки. Хозяин дожидался. Тео дунул еще раз и сказал спокойно:

— Группа собралась. Нам очень нужен твой совет. Твой лось мается тут со вчерашнего вечера, он вправду на ментальной связи с псом. Мы же действительно ждали… а этот зверек — трансформ?

— Ненавижу это слово, — Хозяин погладил по голове сжавшегося в комок рысенка, улыбнулся и кивнул Локкеру, отчего лосю сразу стало тепло внутри, и повернулся к Тео. — Сделай милость, не называй двоесущных так. Они — не механизмы, а живые существа, не стоит применять к ним дурную урбанистическую терминологию.

— Хорошо. Двоесущный?

— Тео, — сказал Хозяин тихо, но с такой жаркой энергией под словами, что все псы повернули к нему головы, — этот маленький зверь — особый случай. Я сам сегодня с наслаждением ликвидировал бы кое-кого, хоть это и не в моей компетенции. Ты ведь прав насчет дохлого криминала в вашем районе. Его бы убили сегодня утром, этого котенка, если бы не случай и не добрый человек.

Вокруг начали собираться и люди. Тео озабоченно спросил:

— Им питались мертвяки?

— Нет, — сказал Хозяин. — Живые, так сказать. Не знаю только, долго ли такие души проживут.

— Ты что, — спросил Тео погасшим голосом, — сунулся в чужую квартиру? К живым? В частное жилище без ордера?

— Да, я сунулся, — сказал Хозяин чрезвычайно ровно. — Я сунулся, я предъявил удостоверение посредника, я в силу своих особых полномочий конфисковал у владельца квартиры охотничью лицензию… забрал оружие и ребенка. Ты считаешь это нарушением закона?

— Так, — Тео сел на окошечко дежурного, скрестив руки на груди. — Здорово. Теперь жалоб не оберешься. Мы и так Небо знает в каком положении, а тут еще будут вопить, что посредники чинят произвол. Ведь не Лиге же твоей разбираться, а нам… еще и в жандармерию напишут, наверное… Что там случилось?

Хозяин принялся сосредоточенно чесать рысенка за ухом. Все присутствующие собаки придвинулись ближе к его ногам, будто собирались от чего-то его защищать. Локкер подумал и тоже подошел ближе.

— Ты не ответил, — напомнил Тео.

— Он еще очень маленький, — сказал Хозяин. — И некий полудохлый охотничек в начале лета убил его мать, а его забрал в город. Чтобы поразвлекать свою самку и детенышей. Имя и адрес интересуют?

— Жену и детей, — сказал Тео. — Покорректнее чуток.

— Семью упыря.

— Поменьше эмоций.

— Это факты, а не эмоции.

— Хольвин, я прошу…

— Упыри держали его в вольере. Кормили чем попало — так что у него болит желудок. Он прелестный и теплый, упырям хотелось его тискать, он защищался. Тогда они остригли ему когти вместе с верхними фалангами пальцев. На руках и на ногах. Делал кто-то из тех ветеринаров, которые по объявлениям в газетах кого угодно убьют, кастрируют и искалечат. По меркам леса отсутствие когтей — это тяжкие увечья, как ты знаешь…

— Хольвин!

— Сегодня он прокусил упырихе ладонь. Они вызвали «скорую». А из него решили сделать шапку для старшего упыренка.

— Хольвин…

— Довольно, Тео. Ему повезло, что девчонка из «скорой» позвонила в Лигу. Просто пожалела живое существо, вот и позвонила. Не должна была. А теперь скажи, существует ли закон, карающий чем-нибудь серьезным издевательство над ребенком, которого сделали сиротой и калекой? Плюс — покушение на убийство.

Оперативники и ликвидаторы шептались. Лилия шмыгнула носом. Тео помолчал, буркнул мрачно:

— Выпить бы…

— Даже не думай, — сказал Хозяин. — Ты не ответил.

Тео поднял больные глаза.

— Хольвин… Мы максимум можем оштрафовать их за жестокое обращение с животным… на полторы сотни. При том условии, что они не станут поднимать шум по поводу твоего вторжения… Запиши мне адрес, поглядим.

— Интересно, что было бы, если бы кто-нибудь подстрелил упыриху, а упыренку отрезал бы пальцы и мучил бы в комнате, где на полу — кожа его матери…

— Хольвин, не перегибай, пожалуйста, ты же знаешь, что люди есть люди…

— Гниды они, а не люди. Глисты мира. Город лядов. Прости, Тео, но я с некоторых пор этот ваш город ненавижу. И закон заодно вместе с так называемой человеческой цивилизацией. Мудрейшие отцы народа делают все, чтобы остатки живого в человеке умерли окончательно. Почему измываться для забавы над беззащитным существом считается нормальным? Мертвяки милее зверей горожанам?

— Двоесущных боятся, — мрачно сказал Тео. — Ты же знаешь не хуже меня. Поэтому и отрицают упорно наличие разума у них. Зверей боятся, мертвяков — нет. И потом, звери с давних времен — просто расходный материал…

Локкер не выдержал и спросил:

— Почему? Разве людям не больно, когда их душами питаются? Мертвяку же нужно все время кормиться, он все новых и новых пожирает…

Хозяин потрепал его по плечу. Тео сглотнул.

— Милый ты мой зверюга, — сказал он уныло, — они давно привыкли, что их душами кто-нибудь да питается. Ведь родители питаются, учителя питаются, коллеги жрут почем зря — да и сами они друг друга жрут, аж хруст стоит… В детстве — больно, если кто не родился уже нечувствительным, такое тоже бывает. Потом некоторых так скручивает от боли, что они бегут в лес, во всяком случае — за город, кое-кто даже становится Хозяевами… но большинство привыкает. И даже начинают прикидывать, как бы от больного места — от души, то бишь — наконец избавиться и начать кушать других поаппетитнее. Ты разве не замечал — они же все в собственной злобе и тоске, как в коросте. Отчего, как думаешь?

— Не знаю, — сказал лось. — Я мало общался с людьми.

— Любопытно, Тео, — сказал Хозяин, — кто, по-твоему, виноват в предельной дурости закона, а? Это — инстинктивное поведение у отцов нации или оно считается разумом новой формации?

— Это, знаешь ли, еще не дурость, — вспыхнул Тео. — Вот когда Городской Совет или, еще лучше, Совет Президента, все-таки примет закон насчет гражданских прав для мертвяков, тогда действительно будет дурость. А ведь к тому все идет. Я в курсе, что ты ящик не смотришь. Напрасно, знаешь ли. Там то и дело выступает какой-нибудь высокоученый дядя и распространяется о том, что душа — предмет темный, исследованию не подлежит, а посему вред от людей, избавившихся от собственной души, научно не доказан. За зверей — так никто из телемальчиков не вступится. Они же — звери, а посему по меркам человеческим твари опасные и непредсказуемые, к тому же они денег не платят. А мертвяки — они просто альтернативно организованные граждане со странной аурой. В сущности, почти такие же граждане, как и все прочие, только часто посостоятельнее. Нас уже, знаешь ли, называют инквизиторами, охотниками на ведьм… в просвещенный нынешний век… А ваша Лига, как всегда, помалкивает. Вы же выше этого кабака телевизионного, лешаки, не пачкаетесь…

— Я приму к сведению, — сказал Хольвин. — Надо будет кое с кем поговорить… насчет телевизионного кабака.

Тем временем Лилия подошла к Хозяину поближе и осторожно погладила рысенка по спине. Тот обернулся, сердито посмотрел на нее раскосыми золотистыми глазами и зашипел.

— Не трогайте, барышня, — сказал Хозяин неприязненно. — Не навязывайте ему себя.

Локкер почувствовал, что Хольвин невольно ждет грубого ответа, Хольвин не любил человеческих женщин и не доверял им, но Лилия покраснела и потупилась.

— Я думала… — пролепетала она сквозь смущение, — господин Тео, можно, я скажу?..

— Говори, — сказал Тео и пожал плечами с видом полнейшего безразличия.

— Я только хотела… то есть, может, малыш захочет со мной посидеть, пока вы разыскиваете пса… Ведь может быть опасно брать на операцию такого крохотного зверя, да?

Хозяин усмехнулся. Рысенок смотрел на Лилию презрительно. Тео, судя по выражению его лица, ждал, подтвердятся ли его предположения насчет неожиданных способностей обычной диспетчерши.

— Так ведь там будет полно собак, — сказала Лилия увереннее, обращаясь вроде бы к Хозяину, но рысенок начал слушать очень внимательно. — Зачем рыси собаки? Если мы захотим — то и потом с ними познакомимся, правда? Выйдем — и понюхаем. А пока господин Хольвин и лось уничтожают ходячих мертвецов и отпускают собак на волю, мы выпьем молочка, съедим что-нибудь и будем играть.

Рысенок серьезно взглянул на Хозяина.

— Вы, барышня, с таким страшным зверем не справитесь, — сказал Хольвин уже совершенно для него. — Он вас съест.

— А я и не стану с ним бороться, — Лилия улыбнулась; рысенок решил-таки обнюхать ее руки. — Конечно, съест, если захочет, такой сильный и храбрый. Только, может быть, такой зверь больше любит крольчатину? Господин капитан, позвоните, чтобы нам дали собачий паек, мы оттуда все вкусное выберем, а потом пойдем со всеми знакомиться…

Рысенок внимательно обнюхал ее ладошку — и потерся об запястье подбородком и щекой. Лилия протянула руки, и Хольвин отдал ей зверька. Рысенок был, вероятно, тяжеловат для Лилии, но она улыбнулась и дала ему устроиться поудобнее — он обхватил ее шею искалеченными лапами и принялся с любопытством обнюхивать ее волосы и ухо. От девушки отчетливо несло живым теплом хозяйки; даже угрюмые ликвидаторы без всякого чутья каким-то образом это учуяли. Мрачный человек с зашитым рубцом на лбу неумело ухмыльнулся, как сторожевой пес.

Больше Лилию никто не одергивал. Уже не только Тео, Локкер и неизвестно как зовущийся рысенок, но даже и Хольвин убедился, что Лилия вполне Хозяйка, только совсем юная. А раз так, то ни к чему подвергать превратностям войны маленького бедолагу — куда спокойнее оставить его в тылу, под надежной защитой.

И можно вплотную заняться Рамоном. У него, конечно, больше шансов постоять за себя, чем у беспомощного одинокого малыша, но и он, похоже, не может справиться сам…

Все устроилось в четверть часа. Рысенок напился молока, съел кусочек сырого мяса и теперь спал на том же самом диване, где провел ночь Локкер. А автомобиль подали, и группа ликвидаторов курила у подъезда, и Лилия пошла поискать восходящую звезду сыска, ищейку-самородка, юного гения по имени Гарик, на которого возлагались некоторые надежды в нынешних поисках. «Свистни ушастого», — сказал капитан Тео.

Гарика ликвидаторы несколько месяцев назад подобрали на улице. Сперва хотели пристроить беспризорника в приют и дать объявление, что щенок отдается в хорошие руки, но вскоре выяснилось — нюх у щенка великолепный, редкостный для дворняжки. В боевых операциях Гарик еще не участвовал, по молодости и неопытности, но уже учился и делал поражающие успехи. Тео подумал, что его интуитивное чутье в таком необычном деле может оказаться перспективнее, чем тренированная хватка породистых ищеек — щенка решили попробовать в розыскной работе.

Гарик любил без памяти всех, кто работал в Управлении, не думая выбирать себе Хозяина, а потому, за неимением другого жилища, пока обитал в самом Управлении. Приучить юного бродяжку ночевать в комнате отдыха не получилось — спал он, где придется, поэтому следовало проверить все его любимые места. Лилия заглянула в буфет, потом — в дежурную часть. Дежурный сообщил, что видел Гарика в диспетчерской.

Там он и обнаружился.

Уморительный в своей Старшей Ипостаси не менее, чем в Младшей, щенок-подросток, услышав, как открывается дверь, подбежал и остановился напротив, склонив голову набок и раздувая ноздри тонкого острого носика. Крупные веснушки покрывали его бледную рожицу, в круглых глазах отчетливо читалось детское удивление. Действительно, ушастый — большие его уши торчали между взлохмаченных пегих волос — черных, русых и рыжеватых, прядями.

В довершение впечатления на его трансформированную шкуру в черных, белых и рыжих пятнах был наброшен форменный китель, а на голове красовался лихо заломленный форменный берет с Путеводной Звездой. Гарик держал в руках дамскую сумочку — и не выпустил ее, даже ткнувшись носом в щеку Лилии.

Она улыбалась, глядя, как он суетится вокруг, и ждала, когда можно будет заговорить. Всякий, кому доводилось общаться с собаками, знает, что разговаривать с ними можно только, когда они обонятельно изучат объект беседы. Потом погладила Гарика по голове.

— Ах! — потрясенно тявкнул Гарик, весь подрагивая от волнения, когда процедура приветствия, наконец, закончилась. — Ты пахнешь… ах, удивительно пахнешь! Лесным зверем, да? Неужели же лесным зверем?!

— У нас в гостях лось, — сказала Лилия. — Я знаю, что ты не видел и не чуял лосей раньше. Сегодня ты будешь работать вместе с ним. Рамона поедете искать. Пойдем?

— Гулять? — Гарик ухмыльнулся, подавшись вперед всем телом, будто готов был завилять хвостом даже в Старшей Ипостаси, у которой хвоста нет. Зачастил: — Пойдем погуляем. И поговорим. И я понюхаю. Я знаю Рамона, о нем знаю. Мне так жалко, что вчера не получилось! Он славный, славный парень, мы так играли, ах, ты бы видела! Пойдем! Пойдем еще поищем! — сбросил китель с плеч на спинку стула, кинул берет на стол и дернулся к дверям.

— Эй, Гарик! — крикнула Лобелия, полная девушка, одна из тех, с кем щенок играл до прихода Лилии. — Сумку-то отдай! Куда потащил!

Гарик обернулся. Его лицо сделалось умильно-лукавым.

— Я отдам. А ты мне отдай плюшечку. Мы договорились. Я ее выиграл.

Вокруг снова начали смеяться. Лобелия подошла, выхватила сумочку из рук Гарика и раскрыла ее.

— Не выиграл. Ты назвал не все. Тут еще трамвайный билет. Ты его не назвал. Не учуял — значит, проиграл.

Рыжеватые бровки Гарика приподнялись драматическим домиком.

— Я сказал! Ах, я же сказал! Я сказал — бумажка, маленькая бумажка, сказал — бумажка пахнет городом, пахнет чужими руками, ах, пахнет железом, пахнет монетами, пахнет электричеством. Пахнет типографской краской, ах, дешевой краской. Я назвал. Ты обманываешь. Жалеешь плюшечку, — добавил он горестно и облизнулся.

Женщины хохотали; маленькая кудрявая Астра вытирала слезы от смеха. Гарик укоризненно вздохнул:

— Я учуял! Я же не читал, ах, нет, я же только нюхал! Я выиграл… а ты — жадина.

Лобелия слушала, поджав губы. Астра, запыхавшись от смеха, еле выговорила:

— Он прав, дорогуша. Он говорил. Отдай ему плюшку, проиграла — расплачивайся.

Лобелия достала из сумочки плюшку в целлофановом пакетике и с сердцем протянула облизывающемуся Гарику. Тот деловито разорвал целлофан, вынул плюшку и с наслаждением ее съел под хохот диспетчеров. Потом взглянул на Лилию, снова облизнулся и сказал:

— Ну пойдем, все.

Лилия выпустила его в дверь. Ей было сложновато себе представить, что этот обаятельный охламон, молодая веселая дворняга без признаков серьезности настоящей ищейки — действительно вундеркинд сыскной службы. Зато это моментально принял Локкер.

— Ты и есть Гарик? — спросил он, нагибаясь и давая суетливому щенку себя обнюхать. — Тогда у нас получится.

И вслед за Хольвином и псами пошел к автомобилю — нерадостно, но безропотно. Лилия посмотрела, как грузится опергруппа, и пошла наверх, к рысенку, который мог в любой момент проснуться в одиночестве.

Рысь

Никто из людей никогда не заподозрил бы Мэллу в интересе к судьбе какой-то собаки, а пуще того — в беспокойстве о судьбе собаки. Впрочем, люди, приносящие бойцам еду и убирающие нечистоты, дружно считали, что кот вообще существо безмятежное и недалекое. Опасное, но недалекое.

Люди, которые много общаются с собаками, почти всегда недооценивают кошачий разум.

Когда служитель принес еду последний раз за этот день, он решил, что Мэллу дремлет. И кот именно так и выглядел — его золотистые очи на миг приоткрылись, а потом закрылись снова. Для людей кот все время дремал.

Для себя он думал.

В свои еще весьма молодые лета бойцовый кот успел очень много повидать. Ему случалось выживать в лесу и в городе. Он очень рано научился полагаться только на себя. В бою он убивал кого угодно, легко, с кошачьей элегантностью. Он выглядел независимым и равнодушным — и действительно, за бурными событиями не знал любви. Не успел.

Зато знал дружбу. Люди не верят в кошачью дружбу, как, впрочем, и в кошачью любовь — в особенности если идет речь о дружбе с собакой. Но даже до того, как в вольер по соседству швырнули молодого черного пса-ищейку, бесчувственного от наркотиков, у Мэллу был кое-какой опыт почти настоящего товарищества: старый бездомный пес по имени Тибальд.

Так что кота не впервой занимал пес. Правда, другой пес. Дурной бобик, нелепое, взбалмошное, как все псы, существо. Рамон. Теплый крупный зверь, издающий смешной запах, распустеха, проливающий воду вокруг миски во время питья. Самоотверженный охламон с кодексами, как все собаки. И, похоже, так же, как Тиб, испытывает при виде кошки что-то вроде эстетического наслаждения.

Его не вернули в клетку после боя, но из-за приступа обоюдной симпатии, вошедшей внутрь и растворившейся в крови, Мэллу чувствовал, что пес не убит, что его сердце где-то бьется — так же, как в свое время чувствовал вдалеке жизнь Тиба. И это ощущение необорванной жизни камнем лежало у кота на душе.

Лучше бы убили сразу. Будет страшно встретиться на ринге с ним… переделанным. Мэллу не прикоснулся к еде, тасуя в иллюзорной дремоте мрачные мысли.

В этом месте делалось все хуже. В последний месяц стало нестерпимо плохо. Владелец этого места, Битер, был, когда сюда попал Мэллу, еще живым — за прошедшие четыре месяца его душа умерла окончательно. Раньше Мэллу ненавидел и боялся его; теперь ужас, вызываемый Битером, был так тяжел, что лишал рассудка и сил. Раньше, в начале боевой карьеры, Мэллу казалось, что хуже, чем в лаборатории по нейрофизиологии трансформов, ему не будет нигде; теперь стало очевидно: жалкая жизнь в неволе с выпусканием пара во время боев нестерпима и тут. Тем более, если учесть Рамона…

О город, проклятый город… Нечего двоесущному делать в городе, жизнь у него ломается в городе — но рысь никто и не спрашивал…

Мэллу поймали и привезли в город, вернее, на чью-то пригородную виллу, безумные люди, которые называются «охотниками». Он, котенок-подросток, уже довольно давно ушедший от матери, чтобы учиться жить самостоятельно, и вполне способный выжить в лесу, гордый и отважный, был оскорблен, потрясен и перепуган, когда его впервые заперли в клетку. Целыми днями лежал и думал, как вырваться на волю, не мог ничего есть, беззвучно шипел, когда кто-то подходил близко к решетке — и удрал-таки, улучив момент, ударив человека лапой и оставив клочья шкуры на колючей проволоке забора. По улочкам городка сновали машины, это было мучительно страшно, хотелось спрятаться — и котенок не знал, куда. Роскошный парк обманул его издали сходством с лесом — но оказался совершенно мертвым местом; там не на кого было охотиться, там люди, свистящие и вопящие, устроили облаву на него самого. Мэллу сбежал из парка, потом, голодный и потерянный, преодолевая цепенящий ужас, бродил по городку, избегая людных мест, не понимая, как попасть обратно в лес. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы громадный бродячий пес с обвисшими мышцами и изуродованной шрамами мордой не вступил с ним разговор и не поделился ворованной едой.

Пса звали Тибальд. Полуищейка, полудворняга, он бродяжничал всю сознательную жизнь, но был существом общительным и незлобивым. Охотничий инстинкт отсутствовал у Тибальда напрочь. Юные звери — даже желторотые воробьята — вызывали у него умиленное любопытство, усиленное желанием помочь. Котенок старого бродягу очаровал — пес никогда не видел таких зверят, совсем не похожих на щенков. Расспросил, пожалел, приютил, а потом постепенно привык считать своим детенышем — не без тайной гордости.

В обществе пса прошло много сравнительно благополучного времени. Мэллу жил на чердаке дома, предназначенного на снос, охотясь на голубей, ворон и крыс, выходя прогуляться глубокой ночью. Тиб приносил ему сосиски, куски колбасы, куриные ножки — человеческую еду, которую воровал или выпрашивал. Старому псу безмерно льстило общество независимого лесного котенка, он любил Мэллу, как любил бы собственного детеныша, без малейшей примеси эгоизма. Мэллу спал на старом матрасе, который пес раздобыл для себя, ел пищу Тиба, в холодные зимние ночи Тиб грел его своим телом, пес учил его выживать в городе и рассказывал забавные истории — а котенок, слишком юный, чтобы суметь быть благодарным, иногда надолго уходил, заставляя пса сходить с ума от тревоги и тоски, посмеивался и ехидничал. Удивительно, сколько собака может простить кошке…

Вспоминая Тиба, Мэллу невольно усмехался про себя. Добрый был барбос, но уморительный. Периодически пытался этот Идиотский Святой Принцип Собачьей Чести вдолбить котенку в голову. Когда накатывало, воспитывал, как щенка, зануда.

— Старших, — говорил, — следует уважать, почитать и слушаться. Тогда они будут тебя любить.

А Мэллу вскидывал наглые золотистые глаза и спрашивал якобы наивно:

— К чему?

Старик раскрывал рот и склонял голову набок:

— Как это «к чему»?! Ты хочешь, чтобы тебя любили? Кормили и все такое?

— Ты меня и так любишь и кормишь, — говорил Мэллу. — А до других мне дела нет. А слушаться глупо. И делать, что скажут, глупо. Будешь слушаться — они велят из шкуры вылезти. Вот еще.

— Старшие умнее, — говорил этот дурень. — Они лучше жизнь знают.

Мэллу сладко зевал и тянул спинку.

— Тиб, мне спать хочется… Ты мне рыбки принесешь? Пожалуйста… — и бодал пса головой в плечо. — Я же маленький, Тибушка, я глупый, меня такие умные речи утомляют… почисти мне ушко, а? Чешется — и не достать…

До такой изысканной лести ни один щенок бы не додумался: пес таял, ухмылялся и был готов искать рыбу, чистить котенку уши, охранять и весь мир перевернуть ради его удовольствия. А Мэллу думал, что Тиб растяпистый, слабый от собственной предвзятости, и уважать его не за что. Как можно уважать того, кого можешь убить в любую минуту, а он даже не сообразит, что происходит? Тем более — как можно такого почитать и слушаться? Ловкому умному котенку? Смешно.

Такого можно только любить. И из любви снисходить. А из снисхождения прощать занудство и грубость, позволять все эти восторги с заискиваниями и даже изображать привязанность детеныша. Или, скажем, привязанность Члена Стаи, если пес захочет.

Именно так Мэллу и решил в дальнейшем относиться к тем собакам, которые ведут себя достойно — в его кошачьем понимании. И вот Рамон повел себя достойно.

Рамон был вежлив, насколько псы вообще это могут. Он сообразил, что к Мэллу надо прислушиваться — а это уже немало для скудных собачьих мозгов. И к тому же он продемонстрировал, что будет защищать Мэллу — а это совсем серьезно. Мэллу не желал теперь повторять ошибку, которую допустил, расставшись с Тибальдом.

Тогда Мэллу бросил Тиба без малейших колебаний. Он был еще слишком юн и слишком самоуверен, чтобы оценить преданность какого-то пса. Освоившись с миром людей, он решил, наконец, освободиться от докучливой опеки и нравоучений старого бродяги, выбраться из обжитой людьми местности, вернуться в лес и найти истинную любовь, ради которой кошки его вида и живут на свете.

Он был уже почти взрослый котенок.

Вспоминая то путешествие, Мэллу поджимал под себя лапы и прятал нос в мех. Лучше бы это забыть, совсем забыть. Одинокая дорога через поселки, провонявшие бензином и нечистотами, через автомобильные трассы и железнодорожные пути, по которым с ревом проносились человеческие механизмы, созданные на погибель живым существам, через пустые мертвые перелески, превращенные в помойки, бездушные и грязные — и чудовищное разочарование в конце пути.

Мэллу вышел к берегу реки, где жил раньше, и не узнал его. На месте его леса люди построили поселок городского типа и громадный комбинат по обработке древесины. Вода в реке умерла, и в ней больше не водилась рыба, которую Мэллу когда-то любил ловить. Трупы деревьев громоздились высокими штабелями. Лесопилка выла и гудела день и ночь, а бревна грузили в составы, воняющие мазутом, и увозили куда-то дальше, где тоже жили люди, а живого леса не было. И всюду отчетливо тянуло мертвечиной. Мэллу уже знал, что такое «мертвяки», знал, что это они убивают лес и уничтожают столько живого, сколько сумеют — знал и ненавидел их. И боялся.

Осознав, что настоящий дом потерян навсегда, Мэллу ощутил тогда такое отчаянье, что его сердце чуть не разорвалось на части. Он потерял надежду, смысл жизни и всякий намек на радость. Он, в Старшей Ипостаси, сидел на перроне сортировочной железнодорожной станции, в слезах и смертельной апатии, когда к нему подошли сельские жандармы и спросили документы. Увидев картинно красивого подростка, они сходу не догадались, что имеют дело с двоесущным. Они были люди, они были холуи мертвяков, они были во всем виноваты — злоба выдернула из Мэллу зверя, это дало жандарму право выстрелить в него пулей со снотворным и вызвать спецкоманду по отлову и отстрелу опасных животных. Пса, вернее всего, просто пристрелили бы в аналогичной ситуации; такого экзотического зверя, как молодая рысь, пощадили. Мэллу все-таки был очень пушистый и обаятельный внешне.

Сначала Мэллу отвезли в пригородный приют для бродячих собак. Первое время он ничего не ел и все лежал в углу вольера, ожидая смерти, но потом подрался с каким-то дурным псом. Драка за свою жизнь и убийство врага его немного встряхнули, но персонал приюта, убежденные собачники, стал считать его опасной и жестокой тварью. Поэтому, когда в приют за экспериментальным материалом обратились сотрудники Института Нейрофизиологии и Субмолекулярной Трансформации, Мэллу продали вместо пса, за гроши, с легким сердцем. Это было бы большим везением, если бы Институт курировала Лига, но он принадлежал некоему военному ведомству, не имеющему с Лигой никаких общих точек — посредников, как и прочих посторонних, не пускали на его закрытую территорию.

А людей с задатками Хозяев, по всей вероятности, не принимали на работу даже уборщиками. Впрочем, Хозяин и не выдержал бы порядков «почтового ящика», где проводились довольно жестокие исследования.

Сейчас шрамы от электродов на висках и за ушами Мэллу уже заросли шерстью, а все это мутное время бесконечной скуки, перемежаемой дикой болью, начало вылинивать, как старый подпушек, только мучили головные боли в дождливую погоду. Но тогда выносить человеческое отношение к себе было безмерно тяжело. Унизительно, мерзко и унизительно. Развлекали только стычки с людьми — если они удавались, а жизнь спас исключительно циничный разум.

— Диву дашься, какие кошки тупые, — говорил очкастый ассистент, когда ему очередной раз накладывали швы на руку. — Все тормозит, дубина, вообще не работает, совсем обучаться не может — зато агрессивности на десять собак хватит…

«Так я тебе и обучился, — думал Мэллу. — Вы сначала устанавливаете рефлекс, как вы думаете, а потом убиваете, чтобы мозг препарировать — думаете, я не понимаю, что значит „фатальная операция“?! Так я тебе и показал, как я мыслю, жди!»

— Трансформы, — говорил старый хрыч толпе молодых идиотов, показывая клетку, в которой лежал Мэллу в Старшей Ипостаси, — ни в коем случае не тождественны людям ни физически, ни психически. Эта субмолекулярная имитация внешнего вида человека у некоторых особей крупных млекопитающих играет роль мимикрии, являясь защитным механизмом, созданным эволюцией. Будучи по существу животными, трансформы имитируют внешний облик человека так же, как некоторые виды насекомых имитируют облик частей растений… Вы должны осознать, что между этой молодой рысью и юношей не больше общего, чем между палочником и сухой веточкой. То, что воспринимается нами как осмысленные действия — тоже имитация разума, цепочка сложных рефлексов…

— Трансформы были и продолжают являться оптимальным объектом исследований, — говорила сухая плоская человеческая самка парочке в форме с галунами. — Их организмы после трансформации представляют собой максимально достоверную модель человека, за исключением характерных для естественного вида трансформа физиологических частностей. Абстрактный гуманизм Лиги не только может лишить современную науку незаменимого полигона для изучения человеческих болезней и создания новых лекарственных препаратов… ваша организация тоже лишится идеальной возможности изучать действие… некоторых ваших новинок… Господин Курц, я надеюсь, вы напомните генералу Лингдому…

Мэллу тихо все ненавидел, иногда откликался на кличку Пушок, иногда — нет, и никогда не разговаривал и не спорил с людьми. Он не мог разговаривать с существами, пропитывавшими все вокруг тоской и болью. Разговаривать с большинством экспериментальных животных Мэллу тоже не мог: им было не до бесед. Изувеченные людьми калеки, в которых страдания выжгли разум Старшей Ипостаси, онемевшие, кусающие себе истерзанные лапы, только прибавляли Мэллу ненависти. Его потребность в общении отчасти удовлетворяла беленькая дворняжка, за которой длительное время только наблюдали, восторженная дурочка, обожающая людей, вывертывающаяся вон из кожи, чтобы им угодить, забавная бедолага, жившая в соседнем вольере.

— Как можно быть таким неблагодарным? — говорила она, когда людей не было поблизости, а Мэллу проявлял некоторый интерес к беседе. — Они же тебя приютили! Кормят! Прививку сделали от чумы! Алик со мной даже гулять выходит…

— Пальмочка, — говорил Мэллу, — знаешь, зайцы очень вкусные. Особенно голова, мозг, пока он еще теплый… жареная курица тоже ничего, если без перца…

Ничего больше он не хотел с ней обсуждать.

— Сегодня на обед овсянка будет, — говорила Пальма.

А потом люди ее убили током в тот момент, когда она спала в Младшей Ипостаси, потому что им было интересно, как выглядит ее мозг, когда она зверь. А Мэллу искалечил очкастого ассистента — очень жалел, что не до смерти, но так получилось.

И ему не успели отомстить, засунув живьем под нож, потому что той же ночью сторож впустил в виварий троих неизвестных, и они усыпили Мэллу пулей с наркотиком, чтобы увезти его к владельцу собачьих боев с тотализатором.

Поначалу Мэллу почти понравилось это место. Некоторое время его кормили очень хорошо; рубцы на голове начали затягиваться, боль мало-помалу ушла. Первый же бой дал возможность наконец поработать затекшими, ослабевшими от вынужденного безделья мускулами, настоящее удовольствие. Мэллу вспомнил, как дрался с бродячими собаками, и показал класс. Ошалелый от наркотиков, дурной от немотивированной пьяной ярости пес не вызвал у Мэллу никаких эмоций, кроме чистого наслаждения убийством, собственным превосходством и силой. В зале, конечно, и тогда были мертвяки и полумертвяки, но на тот момент отвращение и страх вытеснило чувство иллюзорной свободы, катарсиса хищника во время боя…

На время.

Бои давно сделались рутиной. Отвратительный запах зверинца стал невыносим. Теперь ему все реже давали свежее мясо, от искусственного корма тошнило, а от присутствия поблизости мертвяков приходила та самая безнадежная апатия, которая навалилась, когда Мэллу пришел к своему лесу и увидел, что леса больше нет.

Если кошку никто не гладит, у нее отсыхает спина. У Мэллу отсыхала душа. В один прекрасный день он окончательно осознал, что умрет в клетке, так и не узнав любви и забыв обо всех видах симпатий. И враги сдерут великолепную пятнистую шкуру с его окоченевшего тела.

Нестерпимую ярость можно было отчасти сорвать только в драках. Это сделало кота фаворитом боев — но что ему было за дело до этого! Между боями Мэллу все равно пребывал в постоянной апатии, в состоянии тоскливой безнадеги. И верить было не во что, и ждать было нечего. И жить, в сущности, было незачем. Единственным проблеском в бесконечной серости Мэллу считал свое ясное сознание: люди знали, что наркотики могут легко убить чувствительную к химии кошку при малейшей передозировке, поэтому не пользовались допингом. Впрочем, кот и без того уже давно стал фаворитом боев — эффектность его убийств люди ценили, за это ценилась и кошачья жизнь.

Правда, победы уже не радовали, гордость растворилась в депрессии.

Черный пес-ищейка, молодой, веселый, здоровый охламон, не похожий на озлобленных глупых бродяг, отважный до безрассудства, бросившийся защищать кота, когда Битер крал его жизнь — вот чего Мэллу не хватало, чтобы выскрести со дна души остатки умирающей надежды. Нет, разумеется, кот не поверил в блажную собачью болтовню о Хозяине, который придет и спасет; Мэллу вообще не верил в Хозяев, он их никогда не видел. Просто забрезжило что-то.

Мэллу невольно представил себе, как можно было бы устроиться жить где-нибудь на чердаке или в старых гаражах с этим псом, как когда-то с Тибом. Иногда так славно с кем-нибудь поговорить… делиться едой… зимой спать бок о бок, поближе друг к другу… Пусть даже тыкается своим дурацким жестким носом, даже лижется, если не может иначе — все равно, товарищу можно простить.

На воле.

Любовь недостижима. Кошки — прекрасный мираж. Мэллу не мог строить иллюзий. Леса больше нет — и кошек больше нет. В прекрасных подруг, с которыми Мэллу пел бы под звездами, стреляли, на них ставили капканы, их убивали током, чтобы вырезать мозг… Песен не будет. И котят не будет. Но неужели Мэллу запрещена судьбой и такая крохотная малость, как дружба с собакой?

Но бобика забрали. Заперли куда-то в другое место. Не дали Мэллу возможности даже поболтать с живым существом между боями. Люди, сволочи, отрава! Как Мэллу ненавидел их, как ненавидел…

Но, что бы кот ни чувствовал, люди думали, что он просто безмятежно дремлет.

Наверное, там, за холодными стенами этой тюрьмы, стало совсем темно. Кончились бои, собак развезли по местам; Мэллу слышал, как выл раненый пес и как кого-то пристрелили. Сторожа погасили свет, осталась гореть только тусклая дежурная лампочка.

Вольеров Мэллу не видел, но чуял больной запах собак и слышал, как они скулили и тявкали во сне. Сам он не мог спать в тоске — и первым из всех услышал скрип отворяемой двери и шаги. Сквозняк донес запах духов — отвратительную вонь, которую люди используют для сокрытия собственного запаха. Мэллу знал эту вонь и эти шаги. И точно знал, какой запах заглушают эти духи.

Между рядами вольеров шла жена сторожа Тима, толстая женщина лет тридцати. Волосы на её голове от чего-то — быть может, от болезни — выцвели и высохли, свалявшись в бесцветные колечки, но душа ее осталась живой и странной.

Эта женщина любила Мэллу.

Когда ее муж сидел на вахте, она приходила к его вольеру, принося какую-нибудь еду, которую считала вкусной. Сидела поодаль на корточках, сюсюкала: «Кисонька, кисонька», — уговаривала Мэллу, лежащего в углу, съесть кусочек. Кот не брал пищу, зато женщина пожирала его глазами. Сквозь вонь духов пробивался запах…

Когда-то в другой жизни Мэллу слышал, что ещё лет двести назад люди убивали кошек и котов, сжигали их на кострах, потому что кошки казались им обольстительной нечистой силой — а кое-где в других краях убивают до сих пор. С человеческими женщинами и с человеческими мужчинами иногда случается странное помешательство — им начинает ужасно хотеться кошку в Старшей Ипостаси, как существо своей породы. Люди считают, что виной тому кошачья грязная магия — но у кошек на сей счет есть немало злых анекдотов, они-то знают, что дело только в человеческом безумии и похотливости. Люди не признают запретов крови, они их часто просто не слышат. Мэллу уже сталкивался с подобными вещами.

В первую неделю пребывания в этом зверинце Мэллу увидал в обществе Битера и пары служащих странного человека. Какую-то прилизанную мразь в очках, в джинсах, обтягивающих отвислый зад, слишком отвратительную даже для этого места. Этот человек источал, кроме душка мертвечины, запах гона, такой сильный, что даже дезодорант и мята его не приглушали — и тоже засюсюкал: «Кисонька, ах, какая кисонька! Продайте мне его, Битер! Я хорошо заплачу… какой красавчик, какая лапочка…» Битер тогда тускло и громко рассмеялся, сказал: «Не дури. Он вам не кобель, трахать твоих шлюх даже под наркотой не станет. Бойцовый кот, дорогуша, тебе ни к чему — если, конечно, ты не хочешь, чтобы он порвал какую-нибудь твою актриску в клочья прямо перед камерами, а?» Мразь еще попыталась вякнуть: «Какая фактура, какой зверь роскошный… фильмец бы просто с руками рвали… киску так тяжело достать, а уж чтоб снять… ах, не фильм бы был, а сказка…», но Битер его оборвал: «Под твою ответственность. Убьет так убьет… А то сними, как жрать будет — мясо тоже хороших денег стоит, есть любители», — и хохотнул.

Подонок испугался, настаивать не стал. Оказал мертвяк коту услугу — избавил от унижения. Но эта женщина… Вряд ли сторожам, которые впускали ее «покормить котика», могло прийти в голову, что она в действительности чувствует. Если женщине удавалось застать Мэллу в Старшей Ипостаси, от нее исходил слишком недвусмысленный запах. Коту казалось, что она сейчас начнет кататься по полу и вопить любовные призывы, как кошка.

Мэллу понимал, что женщина и представить себе не может, какой отвратительной и злой пародией ее поведение выглядит с точки зрения рыси. Впрочем, она и не пыталась, вела себя непринужденно и самоуверенно. Ее право. Когда людей интересовало, что думают звери?

— Кисонька, кисонька, — позвала она, подходя. Она не знала, как зовут Мэллу, а у него ни разу не возникло ни малейшего желания с ней разговаривать. — Кисуля, творожка хочешь?

Мэллу приоткрыл глаза, взглянул на ее раскрасневшееся улыбающееся лицо, на миску с творогом, прикрытую куском полиэтилена. А вдруг у нее есть ключ, подумал он. Если уж она надеется меня трогать… она, наверное, берет с собой ключ. От неожиданной мысли внутри кота что-то очень ярко осветилось — может, полумертвая воля — и впервые Мэллу перекинулся у этой женщины на глазах. Медленно потянулся, зевнул, взглянул снизу вверх.

Она таращилась на рысь в человеческом обличье, как загипнотизированная. Ее глаза замаслились, а улыбка как-то подтаяла. Мэллу почувствовал, что для женщины сейчас очень похож на человека. На дико желанного человеческого мужчину. Он снова потянулся и сел.

— Мое имя Мэллу, — сказал он, урча, и потерся лицом о ржавые прутья. — Зови меня Мэллу.

Муж, вероятно, говорил ей, что к клетке с хищником нельзя подходить близко — но она забыла.

— Мэллу, кисонька, — проворковала грудным голосом, подошла на шаг, потянулась потрогать пушистую бакенбарду. — Хочешь кушать, маленький?

Я — твой котеночек, подумал Мэллу и улыбнулся. Правда, я твой котеночек?

— Дай мне поесть, — промурлыкал он и боднул ее потную руку. — Я такой голодный… погладь меня, мне так одиноко…

Ее запах был нестерпим, а прикосновения мучительны. От творога пахло неживым, как почти от любой пищи в городе, но Мэллу чуял, как надо действовать, а потому заставил себя слизнуть кусочек с ладони женщины, слыша, как сбивается ее дыхание. Лизнул ее еще между пальцами:

— Мне так неудобно… Поставь мне миску в клетку… поставь, мне так хочется… я поем…

Потерся скулой, щекой, подбородком, оставляя на ее руке свой запах. Унизительно, но неважно, все неважно.

— Привык ко мне, котеночек мой… Бедненький, обижают тут тебя, да? Лапушка, пусечка моя… Кусали тебя, да? Больно, маленький?

Больно, гадина, больно, когда ты хватаешь руками там, где едва зажило! Мэллу уже стало жарко от тихой ярости, но он до поры спрятал нарастающую злобу, зажмурился и снова потерся об отвратительную руку, потом — о грудь, которую женщина уже прижала к решетке. Ну, открой, открой, открой!

Женщина забыла о миске с творогом, о том, что шла покормить рысь и только. Ей самой начала мешать решетка, она забыла о дверце для кормления, она судорожно рылась в кармане куртки в поисках ключа, нашла, приложила к замку магнитный код — у нее вправду был ключ, потому что действительно была абсурдная неосознанная надежда…

Мэллу потребовалось неуловимо малое время для убийства. Он даже не стал перекидываться, чтобы не терять драгоценных секунд — руки человека неудобны для когтей, на руках когти не спрячешь в меховые чехлы, но когти не меняет трансформация. И когти Мэллу вошли в шею и затылок женщины с той же легкостью, с какой он рвал псов на ринге — даже легче. Мышцы женщины оказались мягкими, будто выродились в жир; она не успела не только крикнуть, но и захрипеть. Через несколько секунд она умерла.

Мэллу не презирал добычу. Но он безмерно презирал врагов, которые давали себя убить, так и не успев сообразить, что произошло. Надо быть набитым дураком, чтобы поверить в возможность прощения после таких унижений и обид.

Вот тебе за то, что не приняла меня всерьез.

Отпустив труп, Мэллу наскоро почистил когти. Он был привычно голоден, но пить кровь женщины и есть ее мясо не стал, по-кошачьи брезговал сомнительной пищей. Миска творога откатилась в сторону. Собаки тяжело спали; только самые здоровые стряхнули наркотическое забытье, учуяв смерть. Кто-то в глубине зверинца безумно, с прискуливанием завыл. Мэллу вздрогнул и прислушался — он вдруг осознал, что стал свободнее.

Что почти свободен тут, в пределах здания.

Он нагнулся к трупу и порылся в карманах куртки, цепляя когтями за синтетическую ткань и выдергивая нитки. Нашел несвежий носовой платок, скомканный чек из магазина и губную помаду. Не ключи. У женщины был только один ключ — от его собственной клетки. Этого мало в любом случае — для бегства и для помощи одинаково мало.

Остальные ключи у сторожа, надо полагать. У кого же?

Мэллу, осторожно ступая, пошел вдоль вольеров.

Собаки игнорировали кота, он был им безразличен. Запах Мэллу давным-давно им надоел; он их даже не раздражал, так приелся за многие недели жизни в одном и том же, пусть большом, но душном помещении — никто даже не поднял морду с лап, чтобы взглянуть. Только раненный истерик с визгом и лаем кинулся на решетку, захлебываясь слюной. Мэллу не удостоил его взглядом.

Его другой пес интересовал, крупный, черный, чистый, хорошей породы. Тот самый. Выйдя в проход между клетками, Мэллу начал чуять его запах. Вскоре увидел его самого — в одном из ближайших к дверям вольеров, спящего тяжелым наркотическим сном, в Старшей Ипостаси, врастяжку на бетонном полу. На шее и плече пса разглядел небрежно приклеенный пластырь, промокший от крови.

Не стал ничего предпринимать. Пока.

Дверь, ведущая из зверинца наружу, в довольно-таки обширное пространство, где раньше, вероятно, располагался подземный гараж и до сих пор стояли несколько автомобилей, оказалась всего лишь прикрыта. За женщиной ее не заперли. Хорошо. Мэллу чуть улыбнулся, перекинулся, проскользнул за дверь, прокрался по темному, освещенному только тусклой лампой в матовом колпаке, удобно пересеченному колоннами помещению бесшумно, как тень.

Младшая Ипостась подсказывала, что сторож бродит где-то здесь. Младшей Ипостаси хотелось забраться на дерево, следить и подкарауливать сверху. Деревьев в подземелье не было, зато нашлась высокая будка с металлическими дверцами — в ней тихо гудело электричество.

Мэллу махнул на нее длинным мягким прыжком, подобрался на узенькой площадке и принялся смотреть вниз. Он слышал вдалеке неспешные гулкие шаги Тима и чуял запах его сигарет — лапы сами собой аккуратно поджались и напряглись, а тело натянулось, как тетива перед выстрелом. Мэллу было очень весело.

Уже совсем рядом с будкой, на которой затаилась рысь, Тим остановился, чтобы закурить и посмотреть на светящийся экранчик мобильного телефона. Мэллу с любопытством прислушался к электронному писку мобильника.

— Время совсем не идет, блин, — пробормотал Тим, пряча телефон и зажигалку в карман. — Поужинать пойти…

Он сделал ровно полшага вперед, попав в зону досягаемости — и внутренний прицел Младшей Ипостаси рыси сработал моментально и точно. Мэллу прыгнул на голову сторожу, вспоров его шею одним стремительным движением когтя, отточенным сотнями поколений его предков на оленях и лосях. Чихнул от запаха дымящейся сигареты. Перекинулся и обшарил карманы убитого врага.

У сторожа не было ключей. Зато у него был пистолет. Мэллу взял его в руки — увесистый кусок мертвого металла, заряженный чужими смертями, неудобное человеческое оружие — посмотрел и положил рядом с трупом. Куда деть такую вещь, если вдруг понадобится перекинуться быстро? И зачем она нужна, дрянная штуковина для бесчестных убийств?

Я и так убью, с удовольствием подумал Мэллу. Вы, люди, придумали эту стрелялку, ты взял ее с собой, чтобы убить меня, а я убил тебя первый. Я умный, а ты жалкий. Я вижу вас насквозь и сейчас найду ключи.

Вдалеке, в каморке сторожа горел слабый свет из полуприкрытой двери. Мэллу учуял запах кофе, пива и дешевой вареной колбасы — сторож приготовил себе ужин. Мэллу походя съел колбасу с бутербродов, оставленных на столе — но уже после того, как снял со щита на стене ключ от клетки.

Мэллу не был особенно силен в грамоте, но умел наблюдать. Он вспомнил номер, написанный на белой табличке над дверцей, и сопоставил его с циферкой, нацарапанной карандашом над гвоздиком с ключом.

Он увидел и отметил тяжелую дверь, ведущую из каморки. В крохотное оконце, задернутое светлой занавеской, виднелся просторный холл, отделанный серым гранитом — наверное, через него люди попадали в принадлежащий Битеру Центр Развлечений. На свободу вела дорога, перекрытая во многих местах — но в тот момент это не только не разочаровало Мэллу, но даже не огорчило его.

Кот был слишком безмятежен по натуре, чтобы думать о будущем, у которого мало шансов. Все вопросы разрешаются по мере поступления. А вопрос, следующий на очереди, касался раненого пса, все еще спящего в вольере зверинца.

Касался бобика, принадлежащего Мэллу.

Кот вернулся в зверинец и отпер клетку, в которой спал пес. Потрогал спящего. Тот не проснулся, только скульнул во сне.

— Ты, как тебя… Мр-р-рамон! Проснись, — Мэллу присел рядом, тряхнул пса за плечо. — Бобик! Проснись, болван, выспишься, когда подохнешь…

Пес разлепил мутные глаза, облизнулся, чихнул и снова облизнулся.

— Кот, — пробормотал он сипло. — Ты что, снишься мне? Больно…

Мэллу чуть нажал когтями — глаза пса стали осмысленнее и, как видно, пробудился разум. Он мотнул головой и ухмыльнулся во все клыки:

— Кот! Ты как тут… — и тут дурень сообразил, что дверца клетки отперта.

Как всегда, как абсолютно любой зверь этого нелепого вида, пес не смог и даже не попытался справиться с собственной радостью. Он завопил едва ли не на весь зверинец:

— Киса! Мэллу! Ты клетку открыл, да?! — и кинулся лапиться.

Мэллу фыркал и шипел, пытаясь отбиваться: «Дурак, отстань, пусти, ненавижу, убери лапы, глаза выцарапаю!», — но, как всегда, это слабо помогало. Пока пес не натыкал его носом в уши и в глаза и не затискал до полусмерти, начать разговаривать все равно не удалось. Как всем собакам, этому тоже надо было выпустить пар перед тем, как начать слушать, поэтому Мэллу дождался первого здравого вопроса:

— А откуда у тебя ключи? — и только тогда ответил:

— Убил двоих из обслуги.

— Людей? — ужаснулся пес. — Живых людей?

— Да, да, живых людей, — фыркнул Мэллу раздраженно. — Лучше было бы дождаться, пока они нас убьют? Ты бы ждал, не сомневаюсь. Ты ведь дал какому-то идиоту себе шею прокусить?

— Это сука была, — сказал пес, смущенно опуская нос.

— А она бы тебя загрызла и ухом бы не дёрнула, — сказал Мэллу. Он сердился. — Не смей мне мораль читать. Надо уходить отсюда, если жить хочешь.

— Я хочу, — сказал пес и снова ухмыльнулся. — Мы с тобой — Стая…

Опять он эту чушь, подумал Мэллу почти беззлобно. Стая мы. Ну да.

— Шевелись, — сказал он вслух.

— Голова кружится, — виновато сказал пес. — И пить очень хочется. Они меня опять, наверно, подстрелили…

— Нянька вам всем нужна, — проворчал Мэллу и неожиданно для себя боднул пса в плечо. — Кутенок… Пойдем, напою тебя.

Они пили из-под крана, где служители набирали воду для уборки, когда откуда-то издалека, из-за двери зверинца послышалось электронное чириканье мобильника мертвого сторожа.

Пес тут же насторожился и прислушался.

— Где-то телефон звонит.

— Подумаешь, — Мэллу пригладил бакенбарды и челку влажной ладонью. — Это у трупа. Он уже не ответит.

Пес отряхнул руки от воды и уставился на Мэллу дикими глазами:

— Ты что, телефон там бросил?!

— Ну да. А что? Зачем мне человеческие игрушки? У него было много всякого занятного барахла — пистолет, зажигалка… так что ж, все надо было забрать? Я не сорока…

Пес судорожно вздохнул:

— Ф-фух-х… штатский…

Мэллу нахмурился.

— А в чем дело, милый? — спросил он недовольно, но тут сам услыхал далекие быстрые шаги двоих или троих людей по гулкому подземелью.

Пес стремительно рванулся к дверям и запер их изнутри на железный засов. Мэллу наблюдал, скрестив руки на груди.

— Куда спешим? Тебе нужен телефон — так пошел бы и взял…

— Поздно! — гавкнул пес. — Теперь можно только бежать. Сам говоришь — у них пистолеты. С другой стороны зверинца тоже есть дверь, выход в зал для боев. Бежим, пока они стрелять не начали! Лишь бы там заперто не было!

С точки зрения здравого смысла пес, конечно, не имел права командовать. Но беготня и голоса за дверью опасно приблизились — Мэллу сам решил, что нужно удирать. Он кинулся за псом вдоль ряда вольеров, в которых проснулись и бесновались собаки, а за дверью уже грохотали чем-то и орали:

— Сенполия, открой! Открой, Сенполия, слышишь!

Пес неожиданно резко остановился возле вольера, в углу которого глухо рычала кудлатая рыжая гадина. Мэллу чуть не налетел на него:

— В чем дело, бобик?! У тебя столбняк?

Пес нервно облизнулся.

— У тебя только от моего вольера был ключ?

Рыжая заткнулась, потянулась мордой к решетке. Мэллу против воли показал клыки:

— Собака, дурак, бежим же, бежим!

Пес порывисто вздохнул, взглянул на рыжую как-то виновато и жалко — но приступ прошел, здравый смысл, похоже, возобладал над собачьей дурью. Побежали дальше, добежали до двери, окованной железом, когда в другую дверь, за которой валялся убитый сторож, уже ломились не на шутку.

Дернули.

— Заперто, — сказал пес убито.

Мэллу обернулся на месте, огляделся, боднул пса в грудь:

— Ну что ж, умник, думай давай, думай!

— О чем думать, — буркнул пес хмуро. — Мы в ловушке. Если бы ты взял телефон, я бы сейчас позвонил Хозяину. Или в Управление Службы Безопасности. А теперь… ты что, можешь железо прогрызть?

Мэллу провел по двери пальцем, скрежетнув коготком, снова окинул все вокруг рассеянным взглядом. Кроме собачьих вольеров, ему на глаза попался обшарпанный письменный стол, прижатый к стене сбоку от двери. У стола — старый стул. На столе валяются тряпки, ошейник с шипами, пакет с собачьими галетами… Над столом — какие-то схемы, нарисованные от руки, списки…

Мэллу подошел ближе и открыл ящик стола.

— Что тебе там надо? — спросил пес безнадежно. — В чужих столах нельзя рыться.

— Смотри, какая штуковина, — Мэллу вытащил калькулятор, нажал когтем на несколько клавиш, но писка не услышал и разочаровался. — Не работает…

Пес вздохнул.

— Брось.

— Не-а… тут еще бумажки… Фотография… О, гляди, бобик, ключики. Не подойдут? — в тоне Мэллу совершенно бессознательно проскользнули насмешливые кошачьи нотки. Он подцепил связку ключей когтем за кольцо и покачивал в воздухе.

Пес выхватил ключи с неожиданной ловкостью. Его руки с короткими когтями, почти что человеческими ногтями, справлялись с тонкой работой куда легче кошачьих — замок подался с третьей попытки. Через миг оба пленника выскочили на лестницу.

Вглубь здания вел тот коридор, по которому клетки доставляли в зал для боев. Лестница уходила вверх, оттуда тянуло запахом улицы. Пес и рысь, не сговариваясь и даже не обмениваясь мыслями, дружно рванулись туда, к выходу — но далеко вверху застучали человеческие шаги.

— Охрана, — хахнул пес в самое ухо Мэллу. — Они нас застрелят. Надо спрятаться. Дождаться, пока они уйдут. За мной, кот!

Мэллу согласился, что надо спрятаться. Младшая Ипостась рвалась наружу, но пес почему-то предпочел Старшую, и Мэллу тоже сохранял Старшую. В этом виднелся смысл — в любой момент могло понадобиться срочно что-то сказать друг другу, а мысленный контакт еще только нарождался, был слаб и невнятен. Пес призывно мотнул головой, и Мэллу вслед за ним побежал в коридор к залу, стараясь ступать как можно тише. Впрочем, это выглядело чистым кошачьим ритуалом — пес все равно топал, как стадо оленей на марше.

Люди все время мерещились где-то в районе слышимости. Здание все состояло из бесконечных коридоров, переходов, лестниц — нелепый человеческий лабиринт, в котором пес ориентировался лучше Мэллу, поэтому кот перестал забегать вперед и следовал за ним. Они то куда-то поднимались, то спускались. Им попадалось множество дверей, запертых и незапертых, за которыми были пустые комнаты — пес заглядывал внутрь и не заходил, бежал дальше. Наконец, он выбрал и комнату, и дверь.

Дверь была обита мягкой ненастоящей кожей, но под кожей пахла стальными листами. Она закрывалась очень плотно; Мэллу подумал, что она заперта, но ошибся. Пес заскочил внутрь, и кот вошел следом.

— Тут безопаснее, — сказал пес, запирая дверь на два замка. — Если в эту дверь будут стрелять, пули не пройдут насквозь. Тут есть телефон, видишь?

Мэллу видел. Комната показалась ему очень хорошей; кот даже удивился, что эту дверь не заперли — люди обычно запирают такие места, чтобы кто-нибудь посторонний не унес оттуда ценные вещи. На взгляд Мэллу, ценных вещей здесь было немало; правда, на всех остался слабый запах мертвяка, но кот уже притерпелся. Мэллу решил, что это комната Битера. Пес уселся в большое черное кожаное кресло за столом и принялся набирать телефонный номер; Мэллу разлегся на кожаном диване, тоже большом и черном, с удовольствием поточил когти о скрипящую кожу, потянулся и стал разглядывать обстановку.

Вокруг было столько забавных вещиц, от которых Мэллу отвык в своей тюрьме, столько всего, чтобы смотреть, слушать и трогать, что хотелось, позабыв про опасность, просто играть.

Голос пса отвлек кота от отдирания со стены приятно шелестящего плаката:

— По этому телефону нельзя в город позвонить. Он к коммутатору подключен.

— Ну и что? — сказал Мэллу безмятежно. — Подумаешь…

Он встал с дивана, подошел к окну и сел на подоконник. Поглядел в окно на ночные небеса, в которых луна подсвечивала тяжелые облака зеленовато-серебряным неоновым светом, на горящие окна в соседнем доме и редкие автомобили, проезжающие по улице внизу. Очень захотелось ощущения высоты и свежего воздуха. Мэллу потянулся к шпингалету, чтобы открыть форточку.

— Не трогай, — сказал пес. — Из-под двери дуть будет. Люди пойдут мимо и почувствуют.

— Ничего они не почувствуют, — возразил Мэллу, но с подоконника слез. — Что это ты делаешь, а?

Пес включил компьютер. Мэллу устроился на краю стола и принялся следить, как на экране монитора меняется изображение. Системный блок негромко приятно урчал, на нем мигали огоньки; Мэллу придвинулся ближе и нажал когтем кнопочку на клавиатуре.

— Ты что?! Брысь! — гавкнул пес.

— Не будь занудой, — обиделся Мэллу. — Ты играешь с этой человеческой штукой, а мне нельзя?

Пес, вероятно, устыдился собственной грубости — толкнул Мэллу лбом в локоть, сказал примирительно:

— Я же не играю. Я думаю, надо тут электронную почту найти, дать знать…

— А… Хозяину… собачья блажь, — Мэллу стало скучно. — Ладно, играй, если хочешь, один. Мне уже спать хочется.

Он зевнул и снова улегся на диван. Было так тепло и приятно, что не хотелось менять Ипостаси — даже человеческому телу мягко. Мэллу устраивался, мурлыкал и тянулся, когда пес спросил:

— Ты можешь спать, когда кругом враги? Нас же ищут, убить хотят…

— Ну и что? — удивился Мэллу и еще раз сладко зевнул. — Ну, ищут. Не нашли же.

Ему уже стало очень хорошо. За окном из облаков выглянула луна; несколько минут кот, опершись на локти, задумчиво глядел вдаль, чувствуя, как постепенно воскресает душа. Потом положил голову на руки и заснул.

Сквозь сон он слышал, как за окном проезжают машины, и как пес тихонько щелкает клавишами — и во сне наслаждался тем полным и безмятежным кошачьим покоем, от которого уже давно отвык.

Хозяин

Гарик первым выскочил на улицу — и тут же шарахнулся обратно.

— Ты что?! — гавкнул он вперёд, за дверь, налетев спиной на Локкера, идущего следом. — Ты чокнутый!

— Я старр-рше, — ответили из-за двери тихим, но ужасным рыком.

И тут же Локкер услышал спокойный голос человека:

— Тихо, Грей, нельзя. Он вправду младше и слабее, у нас не дерутся.

Тут подошли люди — и Локкер посторонился, чтобы не мешать на проходе.

Напротив входа остановился сутуловатый человек, усталый и печальный. Он придерживал за плечо щенка-подростка, чуть старше, но намного крупнее Гарика; обветренная худая мордашка щенка выглядела по-настоящему свирепой, он не рвался, но открыл клыки до предела, и глаза у него горели не собачьей, а, скорее, волчьей, отчаянной и безжалостной злобой. На лбу щенка, под чёлкой, Локкер заметил поджившую глубокую ссадину.

Тео присвистнул, когда их увидел:

— Аллин… где ты его взял? Дикарь… И ведь сумел же приманить такого нервного пса… он уличный?

— Похоже, что родился не на улице, — сказал человек, которого назвали Аллином. — Парень одарённый, храбрый и обаятельный, а выдержка придёт с возрастом. Много пережил. Да, Грей?

Щенок взглянул на него снизу вверх, как показалось Локкеру, равнодушно и надменно, но опустил ресницы и расслабился, прикрывая клыки.

— Молодец, — сказал Аллин. — Замечательный, замечательный Грей. Хочешь сухарик?

Грей кивнул, не глядя. Аллин протянул ему кусочек сушёного мяса.

— У тебя новый товарищ, Аллин? — спросил Хольвин, подходя. Шаграт шёл рядом с ним, а Гарик крутился сзади, выглядывая из-за спины. — Я очень рад. Очень за тебя рад. И за него.

— Это Грей, — сказал Аллин странным тоном. — У меня новый стажёр. Я собираюсь вернуться к работе.

Хольвин протянул Грею руку — и щенок настороженно и тревожно, но внимательно обнюхал его пальцы. Поднял глаза.

— Пахнешь, как мамин человек, — сказал он тихо. — Очень похоже. Только его увезли в больницу.

— А где мама сейчас? — спросил Хольвин.

— Не знаю, — сказал Грей. Звучало равнодушно, но Локкер уже понял, что это способ Грея спрятать сильные чувства. — Её забрали люди. Подстрелили и забрали. Я примерно знаю, куда, но больше не чуял. Думаю, её убили.

— Подстрелили и забрали? — тут же сказал Тео. — И примерно знаешь, куда?

Грей смерил его взглядом:

— Ну?

— Моего друга подстрелили и забрали, — сказал Тео. — Вчера.

Взгляд Грея чуть оттаял:

— Может, найдёшь живым. Если сможешь забрать. Могу показать.

Серый человек сказал сбоку:

— У нас ордера на обыск нет — и получить мы не сможем. Как ты проверишь?

Тео чуть улыбнулся:

— Этот парень покажет, Локкер место опознает, а Гарик с Шагратом понюхают. И у нас будут улики, прямые улики. Так что будет и ордер, Феликс, не беспокойся… Гарик, иди сюда!

— Ах! — отозвался Гарик из-за спины Хольвина. — Он же кусается! Будет кусаться!

— Нужен ты мне, — хмуро отозвался Грей. — Трус.

Аллин трепанул его по плечу:

— Не надо так. У нас не заводят ссор, особенно — с теми, кто слабее.

Грей на секунду поднял на него глаза — и тут же опустил. Локкер достаточно знал собак, чтобы понять: Аллину почти верят. Почти.

— Хорошие перспективы, — сказал Хольвин. — Знакомьтесь. Поехали.

Товарищи Тео вывели нескольких ищеек. Гарик осторожно, боком, подошёл к Грею — и Грей обнюхал его, как младшего, первый. Когда приблизился Шаграт, Грей напрягся, но не отступил; он молча вытерпел обнюхивания, но его поза так и не стала покорной.

— Возьми его в машину, Аллин, — скомандовал Хольвин. — К нам.

Аллин и Тео со щенками и Шаграт кое-как устроились на заднем сиденье; Хольвин сел за руль и жестом позвал Локкера занять место рядом. Лось, согнувшись вчетверо, задрав колени, с трудом разместился в тесной коробке из металла и пластика.

— Как ты думаешь, это далеко? — спросил он Хольвина жалобно.

— Не слишком, — раньше Хозяина ответил Грей сзади. — Я покажу.

Потом была очень утомительная дорога.

Перед глазами Локкера текла бесконечная вереница: бетонные стены, усеянные квадратами окон, рекламные щиты, вывески, стенды, светофоры, трамвайные рельсы, чахлые деревья, будки, разрисованные какими-то странными знаками… Все было одинаковое, и абсолютно все было не то, что пришло в Локкера из Рамонова сна. Хольвин вел машину медленно, поворачивая под диктовку Грея. Локкер, мучаясь от неудобной позы, сосредоточенно смотрел по сторонам: один дом сменялся другим, таким же; то недоставало деталей для сходства, то были лишние… На улицах появились прохожие и автомобили, суета городского дня смущала Локкера и сбивала его с толку.

А Гарик, сидящий сзади, рядом с Греем, хахал и крутился, вертел ручку, опускающую стекло в окошке, то вверх, то вниз, скулил, тыкал Грея в бок и сетовал, что человеческий нос ловит запахи только спереди.

— Нужен круговой обзор, ах, нет, круговой обнюх! — бормотал он. — Пахнет бензином, ах, бензином, мылом, резиной… копченой рыбой — откуда? Ах, да — магазин… вот еще — электричеством, тополем, мятной жвачкой, воробьями… так сложно в машине… отовсюду пахнет бензином…

— Заткнись, а? — буркнул Грей. Он тоже опустил стекло и нервно нюхал ветер. — Ты мне мешаешь. Я всё помню.

Шаграт молчал и хмуро смотрел на дорогу. Локкер тоже всматривался — и вдруг его ударило озарение. Мысль, пришедшая извне, мысль Рамона, страх Рамона — вот что это было, хотя дом и все вокруг оказались вовсе не похожи на увиденные во сне. И дом был слишком громадный, непохожий на другие, с мигающей радугой у входа и размалеванными рожицами из цветных светящихся трубок в целых гирляндах надувных шаров. И акация вокруг не росла — или, может быть, росла во дворе. И будки нигде не было видно. Но так стало явственно…

Может быть, Рамон видел этот дом с другой стороны, куда не подъехать на машине. Но дом этот самый.

Рядом с входом на тротуаре стояли какие-то люди.

В этот момент Грей гавкнул:

— Здесь!

— Да, — сказал Локкер, — останови тут. Рамон там, внутри.

— Тут, да, тут! — засуетился Гарик сзади. — Тут пахнет… ах, нехорошо пахнет! Неживым, страхом, болью… пивом, чипсами, злостью, ах, мертвым тоже пахнет! Ррр-р!

Хольвин затормозил и распахнул дверцы автомобиля. Собаки тут же выскочили наружу, а за ними выбрался Локкер. Рядом с внедорожником Хольвина остановилась патрульная машина Службы Безопасности, и Тео подскочил к Хольвину с собачьей скоростью.

— Здесь живодеры! — бросил он на ходу. — Этого еще не хватало…

Хольвин хлопнул дверцей. Из арки, ведущей во двор, выскочили люди в бронежилетах с красными надписями «Спецкоманда». У них в руках Локкер увидел пистолеты, стреляющие капсулами с наркотиком — Рамон, впрочем, говорил, что зарядить такой пистолет пулей тоже вполне возможно.

Еще один, пожилой, в бронежилете и желто-красном берете, подошел от машины, тоже желто-красной — фургона с маленьким окошком сзади, схваченным решеткой. Он махнул Тео рукой:

— Ситуация под контролем, — сказал раньше, чем Тео успел что-то спросить. — В здании мои люди.

— В чем дело? — спросил Хольвин. Локкер почувствовал под словами раздражение и тревогу, хотя голос Хозяина казался спокойным.

— Спецкоманду вызвали час назад. В здании — дикая рысь, она убила нескольких человек и спряталась. Персонал вместе с бойцами ее разыскивают — умная бестия…

— Граждане! — загрохотал неживой голос от красно-желтой машины. — Отойдите от дома, проводится боевая операция…

И вдруг Гарик перекинулся и залился лаем, и Хольвин тут же, выхватив зеленое удостоверение с Золотой Бабочкой — знак посредника, закричал: «Не сметь стрелять! Не сметь стрелять, опустите оружие!», — перекрикивая неживой голос, и еще кто-то завопил: «Не стрелять!», но тут же хлопнул выстрел, а ликвидатор, приехавший с Тео, ударил человека в бронежилете по руке и тоже закричал. Грей молча рванулся вперёд, Аллин едва успел его остановить, обнять за талию одной рукой, а второй — за грудь, прижал к себе — но Грей яростно рычал, сверкая глазами на жёлто-красных. Гарик звонко гавкал и скакал, почти поднимаясь на задние лапы, задрав свою острую мордашку в рыжих веснушках куда-то высоко вверх — и ищейки, выпрыгнувшие из другого автомобиля, смотрели вверх, и Тео, вдруг оцепенев, замер, глядя вверх, а Локкеру вдруг стало страшно туда смотреть, но он себя заставил…

Высоко вверху, на узком карнизе третьего этажа, утвердившись лапами на скользкой жести водостока, стояла крупная рысь. Она внимательно смотрела на фигурный козырек над панорамным окном бельэтажа и подбиралась, готовясь к прыжку. Декоративная черепица козырька влажно блестела.

Локкер в этот миг почему-то осознал, что рысь имеет непонятное отношение к Рамону.

— Ма-ать, смотри, Эд, — странным голосом, протяжно, запинаясь, проговорил ближайший в бронежилете, с коротким ежиком волос на круглой голове. — Вот он… с-сука…

По разумению Локкера, слово «сука» не могло иметь никакого смысла применительно к рыси-самцу.

За его спиной Тео сказал ледяным тоном:

— Господин капрал, немедленно прикажите своим людям опустить оружие!

— Эта та самая, — сказал капрал в берете.

В толпе кто-то вскрикнул. Сзади, с дороги, послышался резкий гудок подъезжающего автомобиля. Хольвин пошел вперед, жестом остановив собак — теперь Шаграт с Гариком стояли, приподняв передние лапы, вытянув носы по ветру, и ждали, что будет, а Грей продолжал глухо рычать, так и не перекинувшись, уже не вырываясь из рук Аллина.

— Не стрелять! — громыхнул неживой голос.

В этот момент рысь прыгнула.

Все, стоящие внизу, отчетливо услышали, как ее когти скрежетнули по мокрой черепице. Будь поверхность сухой, удержаться, вероятно, оказалось бы больше шансов, но по мокрому лапы слишком сильно скользили. Рысь еле успела перегруппироваться для следующего прыжка и оттолкнулась от козырька задними лапами, уже почти падая.

Собаки отпрянули в разные стороны — рысь приземлилась на все четыре лапы, по-кошачьи, на мокрую траву окружающего подъезд газона и осталась стоять, ошеломленная рискованным полетом с высоты и ударом о землю. Локкер никак не мог отвести от нее взгляд.

За его спиной раздался резкий металлический щелчок — и тут же Хольвин рявкнул так, как никогда не кричал на собак:

— Не стрелять! — и загородил рысь собственной спиной, держа перед собой удостоверение, как щит от пуль. В толпе ахнули.

Почти тут же ликвидаторы Тео завопили вразноголосицу:

— Оружие на землю!

— Руки на капот! Стоять!

— Не рыпайся, сволочь!

— Руки, я сказал!

Локкер слышал все звуки борьбы, все это хриплое дыхание, и металлический лязг, и нервное гавканье Гарика, и рычание Грея, и топот, и брань вполголоса — но не смотрел. Он все смотрел на рысь, стоящую на жухнущей траве, на ее шкуру в кровавых рубцах, на Хольвина, протянувшего к ней руку и излучающего спокойное тепло, и на Тео, который не руководил ликвидаторами, а так и стоял, задрав голову вверх.

Тео видел там, наверху, что-то, чего Локкеру было не видно. И, в конце концов, сказал:

— Там — мой пес. Там за окном — мой пес. И я выбью из вас, как он туда попал, подонки.

Двое ликвидаторов подтащили к машине СБ человека с багровым лицом и красной шеей, в пиджаке с оторванными пуговицами, потного и злого. Он дернулся вперед и выкрикнул Тео в лицо:

— Командир, какого беса?!

— Кто такой? — рявкнул Тео.

— Старший менеджер, — краснолицый дернул плечом. — Я вызвал спецов! Эта бесова рысь задрала охранника с женой, ясно?! Вам ясно?!

— Что мой пес делает в вашем заведении? — спросил Тео, будто не слыша.

— Да понятия не имею!

— У вас есть разрешение на ношение оружия?

— Да он со снотворным… — багровый скинул обороты — и в этот миг залаял Грей, так и не сменив ипостась, но зверь рвался у него изнутри:

— Этот с ними был! — выгавкивал он вместе с яростными спазмами. — Вот этот был с ними! Маму убил! Убийца!

Аллин прижал его к себе и что-то зашептал. Грей замолчал, не сводя с багрового взгляда.

— Всё ясно, — сказал Тео шоферу патрульной машины, — связывайся с жандармами, Дин. У нас дохлый криминал со стрельбой. Вызывай подкрепление, жандармское. Надо здание обыскать. При таком раскладе и ордер не требуется.

— Командир! Эта тварь сейчас вашего сожрет!

Тео обернулся. Хольвин сидел рядом с рысью на корточках. Кот напрягся, взъерошился и беззвучно шипел, показывая страшные клыки, а Хольвин говорил вполголоса:

— Не волнуйся, дружище, все уже позади… отчаянный же вы народ, кошки. Как ты роскошно прыгнул, красота! Я никогда в жизни такого полета не видел. Так здорово прыгнуть никто бы не смог, только рысь…

— Осторожно, Хольвин, — сорвалось у Тео с языка само собой.

Рысь мгновенно занесла лапу с кривыми лезвиями когтей.

— Не болтай глупости, Тео, — сказал Хольвин, не сводя с рыси глаз. — Кот — парень очень разумный и замечательно владеет собой. Мы с ним сейчас поговорим немножко, и он поймет, что все беды уже позади…

Тогда Локкер подошел ближе. Рысь взглянула на него — и поразилась. Настолько удивилась, что удивление выбросило ее в Старшую Ипостась. Хольвин улыбнулся.

— Ты из леса, лось, — прошептал кот, глядя расширившимися золотистыми глазами. — Настоящий лось из леса… неужели где-то есть лес?

— Лес есть, — сказал Локкер. — А я — товарищ Рамона. И Хольвин — его Хозяин. Вернее, вообще Хозяин.

На бледном осунувшемся лице кота мелькнула еле заметная усмешка.

— Пес мне говорил про тебя, Локкер. Надо же, правда… Ты, человек… твой бобик там, наверху. Он всю ночь страдал, что не может тебе позвонить. Они такие дураки, собаки…

— Замечательный кот, — сказал Хольвин и погладил кота по голове. — Геройский кот. Мы с тобой его оттуда вытащим, мы все можем, правда?

Кот взглянул на Хольвина снизу вверх и потерся о его руку щекой и подбородком.

— У меня бок болит, — сказал он жалобно-кокетливо, как могут только кошки. — Я лапы отбил. Мы с Рамоном голодные, такие голодные… Ты нас покормишь?

— Конечно, — отвечал Хольвин, начесывая пышную кошачью бакенбарду.

В этот момент к подъезду подлетели жандармские автомобили. Люди в серебристо-голубых комбинезонах, в синих беретах, вооруженные, насколько Локкер мог судить, автоматами, выскочили на тротуар, окружая дом, побежали под арку… Между тем жители города, которые просто остановились полюбопытствовать, что это тут происходит с утра пораньше, собирались и собирались — и на улице стало очень многолюдно.

— Здорово, Тео! — сказал, подходя, жандарм с морщинистым обветренным лицом. — Опять твои звери что-то унюхали?.. Ну и зоопарк же у тебя тут…

— Привет, Урман, — Тео пожал протянутую руку. — На совещании говорилось, насколько помню, что в этом районе паршивая статистика, было дело?

Урман мрачно улыбнулся, кивнул.

— Восемьдесят пять процентов насильственных, — сообщил, смерив скованного подозрительным взглядом. — А тридцать один из них — немотивированных и особо тяжких. Плюс самоубийства… Еще какая паршивая. Предельно паршивая. По-твоему, мертвяк? И здесь?

— Да кто ж еще! — Тео кивнул на двери темного зеркального стекла. — Причем, думаю, не один. Не сомневаюсь, все твои клиенты сюда захаживали, шары погонять, пивка выпить… а может, он и еще что-нибудь предлагал, поинтереснее. Так что они очень тепло тут общались. Вот тебе и насильственные, вот и особо тяжкие. А самоубийцы — давно известный и вернейший признак мертвяка поблизости, школьная задачка. Какая вам еще нужна мотивация? Говорил же я: должны проводиться плановые рейды…

— Этот, что ли, мертвяка унюхал? — насмешливо сказал Урман, небрежно показав на Гарика, который устроился рядом, развесив уши. — Ну и уморительная же дворняга! — но тут ему на глаза попался Грей — и Урман осёкся.

— Не обижай сотрудников, — серьезно сказал Тео. — Они все понимают. Не только он — в здании мой лучший пес. Вели своим людям тут все перерыть; все внутри очень нечисто, нюхом чую. Пойдем, Гарик!

— А мы пока останемся, — ласково сказал Аллин. — Мы будем учиться держать себя в руках, да, Грей? Пока сработают те, кто опытнее, а мы посмотрим, — и протянул Грею ещё один мясной кусочек.

— Нюхом! — фыркнул молодой жандарм. — У своих псов научились, господин капитан?

Тео проигнорировал шпильку; уже перед самой дверью обернулся к Хольвину:

— А ты?

Хольвин на газоне угощал рысь, вернувшуюся в своего зверя, кусочками вяленой крольчатины — собачьим лакомством. Шаграт сидел рядом и тоже жевал кусочек.

— Бери собак, обыскивайте здание, — сказал Хольвин. — Я задержусь.

— Граждане, расходитесь! — снова загрохотал неживой голос. — Проводится операция, вы подвергаете свою жизнь и здоровье опасности!

Локкер так и не понял, к кому эти слова обращались: никто из горожан явно не собирался уходить, они только слегка подались назад. Скованного усадили в автомобиль жандармов; Тео, Урман и их люди втянулись в здание, Весна, Сапфир и Гарик ушли с ними. Капрал спецбригады вздохнул и сделал своим сотрудникам какой-то знак рукой. Локкеру это не понравилось.

— Господин посредник, — хмуро сказал тот странный, стриженый ежиком, который назвал рысь «сукой», — отойдите от зверя, его надо обезвредить.

Хольвин обернулся и выпрямился.

— Вот как? — спросил он так, что стриженому, похоже, захотелось убежать и спрятаться. — Вы всерьез собираетесь стрелять по зверю, с которым общается посредник? Не думаю, что это одобрит ваше руководство.

Кот перекинулся и привалился плечом к ноге Хольвина. Он брезгливо смотрел на спецов, вздрагивая верхней губой; у другой ноги Хольвина сидел Шаграт и морщился. Капрал спецов подошел поближе, снова вздохнул и сказал:

— Господин посредник, я все понимаю, но у нас тоже приказ и отчетность. Кошка эта опасная, двоих загрызла, как минимум. Лига Лигой, но ведь надо же и о людях подумать…

— Ну, давайте подумаем о людях, господин капрал, — в голосе Хольвина проявилась кошачья насмешливая любезность. — Ваших людей, вероятно, больше всего волнует необходимость отчитаться перед начальством за этот вызов? Отчет из Лиги об опеке над рысью будет представлен в спецкоманду завтра утром. Если необходимо, запишите мой личный телефон.

Капрал обиделся.

— Вы не передергивайте, — сказал он, скривив рот. — Что в городе, проблем мало? Мы же должны все сделать по закону…

— Вам хочется пострелять, господин капрал? — спросил Хольвин. — Или вы отчитываетесь за использованные патроны? В таком случае вам лучше всего сходить в тир. Стрелять тут по живым существам я никому не разрешу.

— Бред это все, — сказал подошедший спец с квадратным лицом и маленькими глазами, спрятанными под брови. — Если в здании что нечисто, то СБ с жандармами без нас разберутся. А рысь тут ни при чем, просто бешеный зверь, да еще оборотень к тому же. Вы лучше отойдите, пока он вас не порвал, — и поднял пистолет.

— Пожалуйста, опустите оружие, — тихо сказал Хольвин, не двигаясь с места. — Наверное, не стоит создавать проблемы себе и своему командованию. Мне бы не хотелось упоминать в рапорте о профнепригодности и психической неустойчивости — это упоминание лишит вас не только лицензии, но и работы в спецкоманде вообще, даже шофером.

Толпа, собравшаяся широким кругом, между тем, шелестела, как лес от сильного порыва ветра. Локкер расслышал отдельные голоса, и все выкрикивали разное:

— Убийцы сумасшедшие!

— Да оттащите же этого ненормального посредника, пока рысь на людей не кинулась!

— Стреляйте, ребята, чего смотреть! Веселуха!

— Давай, мужик, держись! Мало эти гады убивали…

— Уберите этих сволочей, им вообще все равно, в кого стрелять!

— В топку Лигу!

— Посредник, скажи, куда позвонить! Их же надо на цепи держать, живодеров…

Все-таки слишком многие, судя по этим крикам, оказались на стороне Хольвина. Квадратный смутился и опустил пистолет.

— Да что ты с ним разговариваешь! — взорвался стриженый. — Что ты его слушаешь?! Это же фанатик, ему же эта кошка дороже собственной родни! Он же, как все эти чокнутые, зверье обожает, а людей ненавидит! Что ему эти убитые! Так, мусор! Ему кошечку жалко! Да я…

Он сделал шаг вперед — Грей снова яростно зарычал, Аллин подошёл к Хольвину, а Локкер перекинулся. Спецы попятились — защитников стало двое, а лось теперь занимал очень много места, стоять рядом с ними кое-кому стало очень неуютно. В толпе восхищенно ахнули. Все звуки на миг покрыл звонкий детский голосок:

— Олень! Мамочка, гляди, олень!

— Ах, шик! — крикнули в толпе. — Держись, посредник! Классный лосяра!

— Не смейте стрелять в лося, подонки!

— Смотрите, лось-перевертыш! Вот бесовщина…

Локкер высоко вскинул голову, которую венчали громадные рога, и заслонил Хольвина с рысью, Шаграта и Аллина с Греем своим мощным корпусом. Он прекрасно понимал, какое производит впечатление — его Младшая Ипостась уже вошла в лучшую форму и весила не меньше полутонны. Он не боялся рыси и не боялся людей. Он принадлежал к Народу Бойцов за Честь и был всегда готов сражаться, когда товарищи в опасности. Хольвин ласково положил руку ему на холку:

— Не надо было, Локкер. Ты рискуешь, дружище.

«Это не важно, — подумал Локкер. — Важно, что спецы опустили оружие, отошли и шушукаются. Важно, что эти люди вокруг уже совсем не хотят, чтобы рысь убили. Этого кота нельзя убивать, он был вместе с Рамоном. Важно, что твои враги теперь не посмеют пытаться хватать тебя за руки и тащить в сторону. Я правильно поступил».

Хольвин ощутил мысленную улыбку Локкера и погладил его по шее. Шаграт высунул язык и ухмылялся.

Из толпы выбрался молодой парень в брезентовых штанах и зеленой джинсовой куртке с Бабочкой Лиги. Он был не посредник и не очень Хозяин, но он был приятный; Локкер не стал мешать ему подходить близко, Грей настороженно принюхивался, Шаграт тоже принюхивался и морщился, а кот лизал собственную ладонь и испытующе смотрел из-за локтя Хольвина.

— Может, вам помочь? — сказал парень. — Не могу смотреть, как они над вами издеваются…

— Можешь, — коротко ответил Хольвин. — Не уходи.

С другой стороны подошла толстая женщина в очках, с круглым лицом, которое, как показалось Локкеру, привыкло быть веселым. Сосредоточенная серьезность выглядела на этом лице странно.

— Я позвоню в городской офис Лиги? — спросила женщина.

— Не надо, — сказал Хольвин. — В Лиге всегда рук не хватает. Мы тут сами справимся. Уже почти справились.

— Господин посредник, — подал голос капрал. — Хорошо. Давайте поступим компромиссно. Давайте усыпим рысь и отвезем в приемник спецслужбы, а там зоопсихолог решит.

— Нет, — отрезал Хольвин.

— Но рысь опасна, а вы не даете даже как-нибудь ее изолировать…

Кот взял Хольвина за руку и потерся об нее щекой:

— Я не хочу за решетку. Я хочу уйти.

Хольвин обнял кота за плечи, как человека:

— Сейчас нельзя уходить. Они тебя убьют. Тут ты под моей защитой, все будет в порядке.

Кот сгреб когтями ватник у Хольвина на плече:

— Я больше не хочу в клетку. Я не могу жить в клетке. Мне плохо, — очень убедительно сказал он, заглядывая Хозяину в лицо. Толстая ткань ватника треснула под напором когтей, кто-то в толпе истерически взвизгнул. — Слушай, человек, ты же понимаешь, я не могу жить все время в клетке…

— А ко мне в машину пойдешь? — спросил Хольвин, гладя кота по голове. — Без всяких решеток, просто посидишь пока в машине, чтобы люди тебя не боялись? Не хочу, чтобы они наделали глупостей от страха…

Кот вздохнул и выпустил ватник, из которого уже лез наполнитель. Хольвин проводил его к машине — Локкер шел рядом, опустив рога и не спуская со спецов глаз. Кот с видом великомученика устроился на заднем сиденье.

— А ты не уходи, — сказал он Хольвину спокойнее, даже чуточку капризно. — Мне нравится с тобой. Погладь меня еще…

Хольвин улыбнулся, присел рядом, наискосок, поставив ступни на асфальт, гладил рысь, но смотрел на спецов. Парень в зеленой куртке и женщина встали рядом и ждали распоряжений. Капрал сделал несколько шагов к машине Хольвина и остановился поодаль.

— Что же делать, по-вашему, а, господин посредник? — спросил он раздраженно, но сдерживаясь.

— Вызовите зоопсихолога, — сказал Хольвин. — Сюда. В ваш приемник я кота не отдам. Я вам не верю.

— Так она же здесь, — брякнул стриженый. — Она бы вам объяснила…

Хольвин усмехнулся. Капрал в сердцах развернулся и пошел прочь. Его спецы остановились шагах в двадцати от машины, сделав вид, что «держат ситуацию под контролем». И тут из дверей здания выскочил Рамон — в Младшей Ипостаси, но кубарем перекинулся по дороге к машине. За ним, тоже кубарем, вылетел Гарик.

Хольвин едва успел встать и повернуться — Рамон чуть не сбил его с ног, кинувшись на шею:

— Хозяин! — гавкнул он, задыхаясь от восторга и волнения сразу, ткнув Хольвина носом в щеку. — Хозяин, пойдем! Пойдем скорей! Там… внизу… убивают! Сейчас начнут убивать! Скорей!

— Бобик! — окликнул кот. — Ты живой?

— Мэллу, Мэллу, потом! — зачастил Рамон, положил руки на плечи Хольвину, сказал, заглядывая ему в лицо: — Иди скорей!

— Погоди, Рамон, — сказал Хольвин нарочито спокойно, поглаживая его по спине. — Стоять. Не рвись… Стоять, Гарик!

Собаки переглянулись, переминаясь с ноги на ногу. Рамон сообразил, что видит и чует Локкера, нервно хахнул, скульнул:

— Рогатый, скажи ему, скажи!

Хольвин огляделся. Локкер понял, что он просто разрывается на части: понимает, что нужно бежать за Рамоном, но боится оставить кота одного — людям не доверяет. Но псы от волнения не могли вникнуть в такие тонкости — каждый миг промедления казался им непростительным.

А Хольвину, между тем, для принятия решения хватило одной минуты.

Он отцепил рысьи когти от рукава и запер дверцу машины. Рысь тут же поскреблась изнутри; Хольвин громко сказал Шаграту, показывая на дверцу — и для самого Шаграта, и для людей:

— Охраняй, дружище. Не подпускай никого… Рамон! Охраняй и ты. Гарик! Пойдем со мной, покажешь, что случилось и где.

Локкер подошел на пару шагов и наклонился — Хольвин потрепал его по морде, улыбнулся:

— Чудесный ты мой лось… помоги псам, если сможешь. Мне надо идти.

Локкер на миг прислонился щекой к Хольвинову виску. Контакт ощущался абсолютно, страха не было и злости не было, только доверие и готовность прийти на помощь. Хольвин взглянул на людей.

— Не беспокойся, посредник, — сказал парень в зеленой куртке. — Мы с лосем за ними присмотрим.

Рамон не выдержал и обнял Локкера за шею:

— Мы — Стая, да?

Локкер, пребывая в теле зверя, не мог ответить словами — он ответил дружеским мысленным посылом и королевским кивком. Стадо мы, Стадо, я с тобой, не волнуйся…

Ликвидатор

Обычно говорится, что радиация не имеет ни вкуса, ни запаха, а потому ее невозможно ощутить, но люди, которые часто имеют дело с радиацией — рентгенологи, к примеру, считают, что в действительности ощутить весьма возможно и даже просто. Поблизости от источника излучения стоит душное липкое тепло, отвратительно прикасающееся к коже… сам воздух меняет свойства, превращается в тяжелое вязкое нечто, першит в горле, на губах словно оседает неприятная плёнка. Привычный человек оценивает это моментально — как опасность, как угрозу. У человека вообще есть немало странных свойств, которые трудно объяснить даже ученым психологам и физиологам — паранормальщина. Одно из них — формирующийся опыт, позволяющий вычислить обычными органами чувств то, что не имеет цвета, запаха, вкуса, но опасно и угрожающе.

Как радиация и как присутствие мертвяка.

Тео стоило войти в элегантно полутемный холл с серыми гранитными колоннами, как это самое нечто тепло и липко коснулось лица, а к горлу подступил мгновенный приступ тошноты. Даже, кажется, повеяло тухлым мясом — хотя Тео знал, что это иллюзия, человек не может учуять запах распада души, для этого надо быть псом-трансформом. В СБ, правда, поговаривали, что люди с задатками Хозяев повышенно восприимчивы к таким вещам… Быть может, это действительно так. Неважно. Главное, подумал Тео, пес был прав и лось был прав. Мы тут не зря, совсем не зря.

— Спускайте собак, — приказал Тео. — Здесь все насквозь гнилое.

Феликс отпустил ошейник Сапфира — пес тут же махнул широким прыжком под переливающуюся цветными огоньками арку, за которой звякали и бренчали игровые автоматы. Проводник и двое жандармов кинулись за ним. Тео успел удивиться тому, что в зале игровых автоматов, несмотря на всю суету вокруг, торчат посетители, и успел сообразить, что на электронный покер, приправленный мертвечиной, люди садятся так же плотно, как на героин — и услышал свирепое рычание Сапфира, человеческий вопль, выстрел и крик Феликса:

— Всем отойти от автоматов — и лицом к стене! Проводится операция по зачистке! Все, Сапфир, нюхай дальше…

— Хорошо, — сказал Тео. — Там справятся. Рон, Эд — за мной, наверх! Гарик, ищи.

Жандармы распространились по холлу, с пистолетами наизготовку, заглядывая за углы и колонны так, будто ожидали вооруженного сопротивления. Рядом с капралом Урманом стелилась Весна, пригибаясь к самому полу и внюхиваясь; жандарм походя потрепал ее по голове.

Тео, Рональд и Эдвин, тоже вынув пистолеты, побежали к лестнице. Гарик лихо заскочил на лестничный марш, но вверх почти пополз, вытирая стену боком и едва не касаясь животом ступенек. Его избыточные уши не умели настораживаться, как у кровной ищейки. Он мог поставить стоймя одно только левое ухо, когда прислушаться было очень важно, и теперь левое ухо торчало вверх, а морда выражала мучительное напряжение. На первой операции всем бывает страшно.

— Ничего, ничего, Гарик, — сказал Тео ласково, слегка подталкивая щенка. — Мы тебя прикроем, ищи, ищи…

На втором этаже стояла тишина. Тут располагался ресторан «Элизиум», но, судя по табличке на стеклянных дверях, открывалось это заведение с четырех часов пополудни. Через стекло ликвидаторы увидели роскошную композицию из искусственных растений, между которыми бил крохотный фонтан, и уходящий в некую даль громадный зал, полный круглых столиков и стульев с никелированными спинками.

— Здесь никого нет? — спросил Рональд.

Гарик робко вильнул хвостом, кивнул и так же по-пластунски вскарабкался на следующий марш. Ликвидаторы шли за ним, вынужденно подстраиваясь под его весьма невысокий темп.

— Лучше было бы Весну взять, — сказал Эдвин с досадой.

— Не надо, — сказал Тео. — Где-то там Рамон, он сейчас найдется и нам поможет, а Весна нужна жандармам.

Гарик быстро взглянул на него — и вдруг тявкнул, выпрямился и вихрем, через три ступеньки взлетел к дверям на третий этаж.

Ликвидаторы понеслись за ним, снимая пистолеты с предохранителей: теперь даже люди услышали шум. Миг спустя стук быстрых шагов заглушил яростный лай, вопли, выстрел — и ликвидаторы втроем ввалились в коридор.

Ошалевший человек, одетый, как клерк, с пистолетом в трясущейся руке, едва не сбил с ног Рональда — но уже в следующее мгновение был обезоружен и поставлен к стене с поднятыми руками. В коридоре чудовищно воняло тухлятиной. Мертвяк в хорошем костюме распластался на бордовой ковровой дорожке — с растерзанным горлом, уже совершенно зеленый, в пятнах распада; рядом валялся пистолет, а вокруг растекалась гнилая черная кровь. Третий, выглядящий, скорее, не клерком, а подсобным рабочим, лежал шагах в шести от трупа — Рамон в Старшей Ипостаси, рыча, прижимал его к полу, заломив руку правильным захватом.

Рональд тут же закричал в рацию, что СБ просит жандармов срочно подняться на третий этаж, а Тео защелкнул наручники на запястьях у клерка, задержанного Рамоном. Гарик, возбужденно крутя хвостом, подбежал ближе и дал Рамону понюхать себя в нос. Это выглядело забавно: дружески обнюхались Гарик в виде зверя и Рамон в человеческом облике, стоя на четвереньках. Тео присел рядом — и Рамон привалился к его плечу и ткнул носом в щеку.

Нос показался слишком теплым для трансформа. На шее пса Тео увидел обеззараживающий пластырь, пропитанный засохшей кровью, над локтем в шкуре виднелась длинная прореха, будто прорванная гвоздем, с кровоточащим рубцом во всю длину дыры — след царапнувшей пули. Надо ветеринару показать…

— Замечательный пес, — сказал Тео, гладя Рамона по голове. Жандармы уже топали по лестнице; Гарик уселся рядом, стучал хвостом по перилам. — Отличный пес… Хочешь печенья, старина? Любимое твое… Шея сильно болит? Врача позвать?

— Нет, не очень, — Рамон взял угощение губами, мигом проглотил, заглянул Тео в лицо. — Я так ждал, когда вы придете… устал немножечко и голодный… А почему вы здесь? Почему не внизу?

— Я видел тебя в окне третьего этажа, — сказал Тео. — Что там за помещение?

— Офис, — Рамон взглянул, как жандармы уводят арестованных, как рассредоточиваются по этажу, вздохнул. — Там компьютер, я его включал, но у меня не получилось подключиться к Сети. Пароль стоит.

— Компьютер? — слушавший разговор жандарм немедленно сделал стойку. — Ольгерт, — сказал он в рацию, — немедленно компьютерщика сюда. Кое-что интересное…

— Меня это тоже интересует, — сказал Тео. — Капрал, скажите компьютерщику, пусть дублирует данные для СБ. Особенно базы отдела кадров. Похоже, здешний персонал…

Рамон подергал его за рукав.

— Рамон, отстань на минутку. Я говорю, отошлите в СБ все адреса, телефоны, номера удостоверений личности, какие найдете…

Рамон подергал сильнее.

— Да в чем дело, Рамон? — Тео подавил раздражение. — Что за щенячьи выходки? Сидеть!

— Тео, вам надо вниз, — сказал Рамон. — Там у них собаки, которым дают наркотики и приказывают драться друг с другом. Они больные, отравленные. Там охрана полумертвая, а главный — совсем мертвяк. Битер. Господин Битер. Я его сейчас не чую, но хорошо запомнил.

— Вот как? Отлично, молодец, — Тео тут же перестал раздражаться и потрепал Рамона по спине. Клад, а не пес, никогда о службе не забывает, информация ценная. — Пошлите людей вниз, — сказал он жандарму. — В подвал. В подвале ведь держат собак, да, Рамон?

Рамон кивнул и принялся облизывать длинный рубец, оставленный пулей на его руке. Жандарм повторил в рацию указания о подвале.

— Подвал под контролем, — отозвались из рации сквозь шипение и треск: толстые стены подвала с трудом пропускали сигнал. — Тут наши и спецы, все в порядке. Сторожей и уборщика арестовали. Тут целый зверинец, шестнадцать собак, один, похоже, волк, все бешеные от допинга. Зоопсихолог спецов говорит, надо отстреливать…

— Как — отстреливать? — выдохнул Рамон и вскочил. — За что? Они же там, как в плену!

Гарик перестал вилять хвостом. Оба пса уставились на Тео так, будто ждали немедленных действий. Тео рассеянно погладил Гарика между ушей и встал.

— Рамон… послушай. Их жаль, конечно, но ты же слышал — они бешеные. Тут, похоже, ничего не поделаешь…

Верхняя губа Рамона дернулась, обнажая клыки. Тео щелкнул его по носу:

— Ну что это? Рычишь?

— Хольвин приехал? — спросил пес хмуро, почти злобно.

— Да, на улице, с рысью возится…

— Пойду к Хозяину, — сказал Рамон, мотнул головой и ринулся вниз по лестнице, изменив облик чуть ли не в прыжке. Гарик поскакал за ним.

Жандарм инстинктивно шарахнулся с дороги — он, похоже, побаивался собак. Эдвин пробормотал:

— Вот зараза…

— Рамон, стоять! — крикнул Тео. — Стоять, я сказал! Куда?! Гарик, стоять!

Гарик на миг притормозил, оглянулся, но тут же помчался дальше. Рамон даже ухом не повел. Минуту спустя собак уже было не слышно.

Тео стукнул кулаком по перилам. Рональд засвистел в ультразвуковой свисток, вызывая служебных псов, но отозвалась только Весна — прибежала откуда-то снизу, ухмыляясь во всю пасть, и уселась у ног Рональда, изображая стопроцентную боевую готовность. Тео сердито сказал:

— Проверяйте этаж с Весной. Я спущусь… бес сумеречный… взгляну, что там такое…

Ликвидаторы переглянулись и кивнули. Тео сбежал по лестнице в холл. На душе у него снова было скверно, как вчера вечером, когда взгляд лося вызвал приступ стыда. Дурею на этой работе, думал он. Становлюсь машиной для выслеживания. Там, внизу — семнадцать несчастных зверюг, их собираются убить, а я, похоже, этого почти не осознал. Я принял к сведению только, что подвал зачищен и мертвяков там нет. Хольвин бы так не сделал, вот поэтому Хольвин Рамону Хозяин, а я, хоть мы и работаем вместе уже четвертый год, только проводник. В лучшем случае — товарищ.

Поэтому в критический момент можно меня не слушаться, несмотря на всю тщательно воспитанную дисциплину. Вот Хольвина не слушаться нельзя. Он никогда не забывает, что все вы — живые, что вам может быть больно и страшно, а я забываю…

Ну и дурак…

Холл выглядел пустынно. Сапфир сидел на выложенной на полу в центре холла звезде и морщился. Его роскошную голубовато-серую шкуру кровной ищейки почти сплошь покрывали брызги гнилой сукровицы; он брезговал чиститься — ждал конца операции, когда проводник его помоет, а пока Феликс обтирал его бумажными салфетками и бросал грязные в мраморную урну. Пара жандармов охраняла вход в здание, все остальные разбрелись по этажам. Тео послышались далекие хлопки выстрелов.

Стеклянные двери распахнулись, как только Тео на них взглянул. Хольвин вбежал в холл, сопровождаемый Гариком, и даже не остановился при виде Тео, только махнул рукой.

— Почему не слушаешь псов? — бросил на бегу. — Живые — самое главное, несмотря на ваш устав, Тео. Живые, а не мертвые.

Тео кивнул и побежал за ним. Спорить было не о чем.

Гарик пересек холл наискосок, к запасной лестнице, поминутно оглядываясь, но люди и так поняли, куда нужно идти. Тео уже слышал истерический собачий лай и вой — глухую дверь, ведущую в зверинец, оставили приоткрытой. Жандармы обшаривали подсобные помещения в поисках улик; эксперт-медик и эксперт-парапсихик из Службы Безопасности возились с трупами охранника и белокурой женщины в джинсовом костюме. Медик обернулся, когда Тео подошел.

— Это те, кого рысь задрала. Мужик — из гаража, а тетку, вроде, в зверинце нашли. Оба живые были — характерных изменений в мышечных тканях не наблюдается… В лаборатории, конечно, кровь посмотрим, но…

Парапсихик ничего не сказал; штатные шаманы от хронической неуверенности в себе и в своих магических способностях вообще предпочитали не излагать своего мнения, а быть у медиков на подхвате. Хольвин вполголоса выбранился и вошел в зверинец. Гарик прижался к ногам Тео, заложив уши и поджав хвост — его шокировало увиденное.

Кроме пары жандармов в зверинце обнаружились бойцы из спецкоманды. Разложили на столе оборудование, распаковывали коробки с капсулами, обоймы: собирались расстрелять псов инъекциями яда, берегли патроны. Между делом курили и перебрасывались шуточками, имели вид людей, которым особенно некуда торопиться, поэтому работу можно сделать тщательно и без суеты. Жандармы наблюдали с отвращением и тоской, но не вмешивались. Запертые в клетках собаки, похоже, прекрасно понимали, что им готовится — некоторые с безнадежной яростью бросались на решетку, другие забились в углы и скулили… Тео замутило.

Вот-вот, подумал он. Смотри, смотри, как тут сейчас устроят бойню. Интересно, ты сам-то человек или кто? Приступ гадливости был так силен, что Тео стоило большого труда не врезать по физиономии ближайшему спецу — молодому полному парню с розовой физиономией раскормленного младенчика. В сторону вошедшего посредника живодеры даже не обернулись.

А Хольвин подошел не спеша и ударил ногой по открытому чемодану с ампулами, отшвырнув в сторону стул, на котором лежала коробка резиновых перчаток. Спецы от неожиданности резко дернулись и оглянулись. Ампулы с дребезгом полетели по полу.

— Ты что, обалдел?! — отшатнувшись, скорее пораженно и испуганно, чем злобно, спросил боец. — Я чуть иглу под ноготь не загнал…

— Мне очень жаль, — сказал Хольвин с вежливой иронией, предъявляя удостоверение. — Я просто подумал, что яд уже списан, и решил помочь вам его уничтожить, чтобы не было проблем с отчетностью. Надеюсь, вы понимаете, что никто не вправе убивать животных, если на месте происшествия посредник?

— Да что вы, господин посредник, — пробормотал второй спец, углядевший Бабочку Лиги, а оттого резко изменивший тон. — Жандармерия все зафиксировала и описала. Шестнадцать собак, один волк. Допинг применяли, конечно, звери невменяемые. Что ж делать-то еще? Трупы мы предоставим для вскрытия, так что все будет налицо.

— Трупы, значит, — Хольвин презрительно усмехнулся. — Трупы — это по вашей части, я понимаю. Только зачем вам тут нужен зоопсихолог? Понаблюдать за отстрелом? Или все-таки займется своими профессиональными обязанностями и попытается пообщаться с животными? Я бы хотел сказать пару слов этому человеку.

— Зоопсихолог ушла, а что? — подал голос первый, тот, что чуть не укололся иглой с цианидом. — Все животные под стимуляторами, почти все ранены… она сказала, что на контакт не выходят. Чего даром мучить-то?

— Дивно, — улыбка Хольвина стала просто лучезарной. — Так она у вас барышня? Просто восхитительно. Думаю, она могла бы дать хороший совет вашему лечащему врачу, когда кто-нибудь из ваших людей придет на прием с похмелья и с симптомами «асфальтовой болезни». Ведь, по ее мнению, лучший способ лечения — инъекция яда, чтобы бедолага не мучился. Добрейшая барышня.

— Передергиваете, господин посредник…

— Довольно глупостей на сегодня, — отрезал Хольвин, внезапно становясь серьезным и жестким. — Запрещаю применять любое воздействие к животным, от имени Лиги. Позовите вашего психолога, а я пока поговорю с этими псами…

— Вот, — пробормотал едва не уколовшийся чуть слышно. — Вот, смотри, вся Лига в одном слове. С псами он поговорит…

— Значит так, — совершенно помимо воли встрял Тео, — разговоры отставить! Хольвин, я в вашу контору звякну?

И раньше, чем Хольвин кивнул, вдруг с удивлением сообразил, что вокруг стало гораздо тише. Псы, которые только что казались совершенно невменяемыми, примолкли и прислушивались; яростного лая больше не было слышно, кое-кто только скулил и повизгивал.

Пожилой жандарм усмехнулся и покачал головой:

— Смотри-ка, поняли, что ли?

Хольвин пошел к клеткам, и собаки дружно восприняли это как сигнал перекинуться — все, кто мог это сделать. Прижимались лицами к решетке, тянулись к Хозяину руками… Тео горько подумал, что люди не заслуживают собачьего доверия в такой степени — ведь что только не пережили эти искалеченные бедолаги именно от людей…

Древняя собачья вера в Хозяина, однако…

А Хольвин уже отпер ближайший вольер и трепал по плечу громадного кудлатого пса сторожевой породы — Рамон в человеческом облике выглядел бы рядом с ним как танцор рядом с грузчиком — а пес прижимался к нему и бормотал:

— Я пить хочу, дай мне воды… у меня живот болит… возьми меня отсюда, а? — всхлипывал и лизал Хольвину руки, хотя трансформы обычно ведут себя, будучи людьми, более очеловеченно. — Ты меня возьми, я кого угодно убью за тебя, только возьми, ладно?..

Еще двое из соседних вольеров, сторожевых, совсем молодой кобелек, бурый, с лихой челкой и глубоким красным рубцом через все лицо, и плотная рыжая сука, цеплялись за решетку пальцами, скулили и причитали:

— Хозяин, Хозяин, сюда-то погляди!.. Хозяин, а я? А как же я?

Прекрасный пес настоящей бойцовой породы, молодой, гладкий и плотный, весь упругий, восхитительно красивый, украшение любой выставки, стоял на коленях, прижимая к ржавым прутьям осунувшееся круглое лицо с курносым носом и резкими морщинками у рта, плакал и то ли скулил, то ли взлаивал, как щенок:

— Хозяин, у меня все болит, так болит! Дай мне лекарство, дай, сделай, чтобы не болело, а, Хозяин!

Парнишка из жандармов, юный охламон с неприличной какой-то родинкой на щеке и еще детскими глазами, не выдержал, подошел — и задатки у него, вероятно, были совсем неплохи. Бойцовый пес спрятал мокрое лицо в его руки и умолк, только всхлипывал, а жандарм присел на корточки, оглаживал его и приговаривал:

— Сейчас доктор приедет… тебя доктор посмотрит. Подожди чуточку, сейчас принесут лекарство…

Эта сцена, похоже, подбодрила псов. Только волк не перекинулся, не заглядывал людям в лица и не звал Хольвина — он забился в угол клетки и мрачно смотрел оттуда холодными желтыми глазами.

Гарик тем временем жался спиной к дверям; вся его поза, прижатые уши, влажный трагический взгляд, поджатый хвост выражали такой явный ужас, что Тео не выдержал.

— Хольвин, — окликнул он, — ты тут справляйся, а я пойду наверх. Тут ни рация, ни мобильник не берут, а надо же в Лигу позвонить, чтобы ветеринара прислали… Гарик, фьють…

Хольвин, не оборачиваясь, кивнул. Гарик выскочил за дверь вслед за Тео с таким откровенным облегчением, что и самому Тео стало легче.

Осмотр здания подходил к концу. Жандармы и ликвидаторы дружно курили, несмотря на традиционный запрет, и обсуждали дневные перипетии в сером холле. Даже убогое человеческое обоняние еле выдерживало смесь сигаретной вони и вони гнилого мяса: у стены лежали шесть больших черных пакетов с яркими желтыми наклейками «Подлежит обязательной кремации». Трупы людей, убитых рысью, уже увезли в судебный морг, для мертвяков же ожидали специализированный транспорт. Эксперт-медик СБ, железной выдержки и с железным желудком человек, ухитрялся есть в этой обстановке сосиску в тесте; рядом с ним сидели Сапфир и Весна, жевали кусочки той же сосиски и преданно смотрели снизу вверх в надежде на вторую порцию. У Гарика эта троица вызвала живой интерес, он даже облизнулся, но не присоединился к приятелям, остался рядом с Тео.

Тео вывернул карман, нашел еще один кусочек печенья и отдал Гарику. Потом позвонил в Лигу.

Сразу после того, как он закончил разговор с ветеринаром и сунул мобильник в карман, его окликнул Урман:

— Тео, тебя база данных интересовала? Новость: ребята наверху, в бухгалтерии, накрыли троих, которые уничтожали бумаги. Еще пара должна была в кабинете их босса все уничтожить, но одного твой пес спугнул, а второго порвал, так что документация к нашим услугам.

— Хорошо, — сказал Тео. Он чувствовал себя страшно усталым. — Пришлите в управление, ладно?

— Психологиня спецов рвет и мечет, — сказал Феликс, подойдя. — Хочет с вами поговорить, господин капитан. Считает, что Хольвин ведет себя непрофессионально, но, по-моему, просто злится, что он вмешался… Красивая, блеск…

— С Хольвином ей лучше было не встречаться, — усмехнулся Тео через силу. — Красивые стервы его бесят.

— Не понимаю я, — сказал Урман, вытаскивая пачку сигарет и зажигалку. — Вот хоть убей, этих парней из Лиги не понимаю. Ну ладно, если женщин здоровье, так сказать, не позволяет, всяко бывает… Но аскеза?! Ради чего? Ради чего себя урезать, да еще в таком деле?

— Лига девственников, — хихикнул Феликс.

— Или онанистов, — сказал Урман и скорчил гримасу.

— Да прекратите вы, — буркнул Тео. Ему не слишком хотелось общаться с красоткой из спецкоманды, и, хотя он-то отнюдь не разделял взглядов Хольвина и далеко не был аскетом, именно сейчас смешки на эту тему его почему-то взбесили. — Забавная же логика! Вроде бы можно трахать кого угодно, хоть резиновую куклу — никто слова не скажет, все понимают, но если человек не хочет во все тяжкие, это ненормально и смешно, да?

Эта тирада тоже вызвала смех.

— Просто глупо из себя святошу корчить, — сказал Урман, закуривая. — Ладно, если так, на показ, но ведь они же на самом деле, говорят, как монахи в средние века…

— Это очень вредно, кстати, — вставил жандарм средних лет, прислушивающийся к разговору.

— Где их психолог? — перебил Тео. Его раздражали насмешки над Хольвином, но он не мог придумать, что еще сказать в его защиту.

— Застегните верхнюю пуговицу, господин капитан, — сказал Феликс, улыбаясь до ушей. — Она в администраторской.

— Удачи, — хмыкнул Урман.

Тео пожал плечами и пошел к двери с табличкой «Кабинет администратора». Гарик потянулся за ним, но Тео остановил его и окликнул Феликса:

— Пусть щенок тут побудет, — а в администраторскую вошел один.

— Пошел покорять, — фыркнул вполголоса Феликс за его спиной, но Тео сделал вид, что не расслышал.

Зоопсихолог оказалась холеной золотистой блондинкой лет двадцати трех — двадцати пяти, в отличном деловом костюме с юбкой чуть короче офисной нормы, приоткрывающей длинные ноги, и пиджаком, довольно удачно подчеркивающим роскошную грудь. Ее лицо дорисовывал отличный макияж, а неизмеримые ногти покрывал весьма затейливый орнамент, дополненный стразами. Дорогие духи благоухали на весь кабинет.

Тео любезно улыбнулся и поздоровался. Очаровательная девочка, подумал он. Просто удивительно, что она — зоопсихолог, а не менеджер или секретарь в какой-нибудь преуспевающей компании. Зоопсихологи женского пола в Лиге — плотные загорелые девчонки в ватниках или хэбэшках цвета хаки, с коротко остриженными ногтями, без признаков косметики. Духи и дезодоранты раздражают животных, поэтому ими посредницы не пользуются, а их волосы обычно причесаны а-ля «не мешает — и ладно». Это понятно: люди работают. Ведь невозможно представить себе, чтобы дива в таких паутинных колготках и с ногтями такой длины вошла в реальный контакт с животным, более активным, чем плюшевый мишка. Любопытненько…

— Рада вас видеть, капитан, — сказала дива. — Мое имя Лаванда. Я представляю спецкоманду.

— Капитан СБ Тео. Лаванда, вы великолепно выглядите. Просто удивительно, как великолепно.

— Благодарю, капитан.

— Это не комплимент, госпожа. Это я потрясен… Впрочем, ближе к делу. Скажите, пожалуйста: что там вышло со здешними собаками? Ваши люди уже собирались их усыплять, а ведь псы вполне… ну как сказать? Они все больны, но с ними можно общаться. Сейчас с ними работает посредник, они вполне такие контактные зверюги…

Лаванда вздохнула.

— Капитан, я все понимаю. Мне тоже жаль этих бедных собак… но их же накачивали наркотиками, понимаете? И они уже, во-первых, наркозависимы, а во-вторых, очень агрессивны. Вы же видите — они уже привыкли убивать. Мне их тоже жаль, но ведь мы с вами не имеем права вот так решить оставить жить этих псов, после наркотиков и после боев. А если они кого-нибудь разорвут? На чьей это будет совести?

— Теперь за это отвечает Лига, — сказал Тео.

Он хотел добавить, что собаки вовсе не проявляли желания разорвать Хольвина и довольно легко общались даже с жандармами, стоило им понять, что убийства отменяются, но Лаванда его перебила:

— Ах, Лига… этот кошмарный дядька, который выглядит, как бродяга? У него в машине рысь сидит, которая уже убила двоих, и он еще псов хочет распустить? С ним вообще разговаривать нельзя… То есть, я хотела вас попросить с ним поговорить.

— О чем? — Тео улыбнулся со всей возможной обходительностью. После этой тирады он окончательно решил, как общаться с Лавандой, и был уверен на двести процентов, что это выйдет эффективно. — Какая вам разница, что Лига будет делать с этими зверюгами? Пусть делают, что хотят — на то у них особые полномочия. А насчет отчета — положитесь на меня, красавица.

— Ну да, — Лаванда поджала губы. — А если этот тип в Лигу рапорт накатает? Представляете, посмотрел на меня, как на букашку какую-то, и говорит: «Если на зоопсихолога рычат собаки, то на его образование зря потратили деньги». Он что, гей?

— Хуже, госпожа. Он — аскет. Но небеса с ним, я сам договорюсь о рапорте. С одним условием.

Лаванда, наконец, улыбнулась и потупилась. Ждет, что на ужин приглашу, подумал Тео. Может, и вправду пригласить? Пожалуй, не откажется…

— Итак, условие. Вы сообщаете своему начальству, что животные до выяснения частностей дела переданы в ветеринарную клинику Лиги. Мол, посредник нашел возможным, то, сё… Ну, сами понимаете, так, чтобы больше к этому делу не возвращаться, а?

Лаванда улыбнулась еще завлекательнее:

— Этот посредник — ваш приятель?

— Он — мой коллега, мы уже давно работаем… ну, почти что вместе, так что я знаю его, как облупленного. Если уступить ему зверье, то о всяких конфликтах с людьми он назавтра и не вспомнит. Фанатик.

— Вы уверены?

— Да абсолютно! Это же особая человеческая порода… Ну что, дорогая госпожа, по рукам?

Лаванда повела плечами и хихикнула:

— Ну, если вы думаете, что так будет лучше… Хорошо. Меня только эта рысь беспокоит. Надеюсь, ее не выпустят? С Лиги станется. А она уже крови попробовала, может снова в город прийти… за легкой добычей.

— Что вы, красавица, как можно? В поликлинику, для опытов!

Когда Лаванда прыснула, Тео поставил окончательный диагноз. Девочка шикарная, к тому же ей явно жутко хочется пикантного свидания с инквизитором и охотником на ведьм, чтобы потом подружкам хвастаться… Как жаль, что это у нее в одностороннем порядке…

Бесовски тяжело отделываться от таких девочек, если им приспичит. И неприятности они организуют с небрежным изяществом и с легкостью чрезвычайной. Сексуальная кукла… но сочувствовать и жалеть не может в принципе, сам орган для этого атрофирован. Поэтому ей никого не жалко. Такие топят котят, не задумываясь, и говорят, что любят животных, через час после убийства. Если зоопсихолог пошел работать не в какую-нибудь контору, курируемую Лигой, а в спецкоманду по отстрелу, такой выбор о многом говорит.

Кандидатка в мертвяки. Два-три удачных контакта с мертвяком — и конец девочке. И вряд ли с этим можно что-то сделать. Ужасно обидно. Действительно, прелесть.

— Тяжелая у вас работа? — спросил Тео.

— Ой, не говорите, такие твари попадаются… Я вообще-то люблю животных, у меня дома собачка… не трансформ, конечно. Знаете, мама всегда говорила, что животные в доме — это для ребенка неплохо, если площадь позволяет, но разговаривать с собакой противоестественно. Не зря же наши предки боялись оборотней, они вообще были мудрые. А в институте говорили, что трансформам доверять нельзя, они опаснее, чем обычные животные.

— Вы думаете?

— Знаете, господин капитан, — нежно сказала Лаванда, — я понимаю прекрасно, что в вашей работе без трансформов не обойтись, куда денешься… Постоянно общаться с оборотнями — это так отважно, я восхищаюсь. Но вот когда найдут возбудителя альтернативной смерти…

— Думаете, найдут? — усмехнулся Тео. — А если найдут, то отменят СБ?

— Ну научились же люди лечить проказу там, рак… Психические болезни тоже худо-бедно лечат. Может, скоро найдут этот вирус или что, и начнут выявлять мертвяков на ранней стадии и лечить… Нет, я понимаю, сколько от них вреда, и что они… не совсем уже люди… но все равно стрелять как-то… негуманно, что ли… Если бы можно было вылечить…

О гуманности говорит, подумал Тео. Здорово. Застрелить живого зверя — это нормально, а упокоить движущийся труп, провоцирующий вокруг любую дрянь, от депрессий до насилия и самоубийства, мерзкую видимость живого человека — это негуманно. Логично.

— По-моему, это утопия, — не удержался он. — Во-первых, многие ученые считают, что альтернативная смерть — психосоматическое явление, люди не вирусами заражаются…

— Чем же еще?

— Сложно объяснить в двух словах… Это как групповой психоз… Передается на тонком каком-то уровне… К примеру, говорят, что у мертвяков аура гаснет… А во-вторых, есть гипотеза, что мертвяки — это нечто вроде ультиматума природы… Ведь лет триста назад их почти не было, а теперь дня без зачистки не проходит. Чем больше население в мире, тем больше альтернативно мертвых, особенно в больших городах…

— Ах, оставьте, пожалуйста! Это все Лига. Лига все так мило объясняет! Что бы ни случилось, ураган ли, маньяк ли, эпидемия ли — это оттого, что несчастненькая природа страдает, а люди виноваты…

— Ну не совсем…

— Нет, совсем! — Лаванда капризно нахмурилась, ее понесло всерьез. — Все зло, видите ли, от перенаселения! Да где оно, это перенаселение?! Ну, на юге, может быть, на востоке… Но не у нас же! Вон, кругом сколько места! Впору говорить чуть не о вымирании, а они — перенаселение!

— Ладно, что ж…

— Нет уж, я ненавижу эти разговоры! Люди должны оставлять после себя потомство. Люди — хозяева мира, владыки. У людей же цивилизация, разум, культура, а звери, даже трансформы — только видимость разумных существ. Ну да, живые, конечно. Да мало ли кто живой! Вирусы тоже живые! И мухи — что ж теперь, будем мух охранять? Сокрушаться, если пришлепнешь? Глупо же!

— Оставим, Лаванда…

— Знаете, господин капитан… Я, конечно, напишу, что звери под опекой Лиги и все такое… Но по совести, просто по совести… эта рысь убила двух человек. Эта тварь убила людей. Какое посредник имеет право ее прикрывать? Да взять рысь и взять человеческую жизнь — кто, по-вашему, ценнее для мира? Зверь или человек, личность?

Человек — это ты, подумал Тео. Это ты себя считаешь ценнее любого зверя. Перл творения. Совершенство. Создание небес. Ты никогда не поверишь, что ты, перл, тоже животное. Несколько отличающееся от прочих, но и на тебя действуют законы природы, рядовые, банальные законы природы, а не некие Высшие Силы. Дело даже не в том, что ты до самозабвения любишь людей. Дело в том, что ты до самозабвения любишь себя.

Эту несчастную рысь надо застрелить не потому, что она порвала двоих мерзавцев, которые над ней измывались, а потому, что она могла бы потенциально порвать и тебя. Трансформы отвратительны тебе, потому что они не понимают и не могут понять, что ты — перл…

— Конечно, человек ценнее, — сказал Тео, вставая. — Но простите, красавица, мне надо справиться, закончена ли зачистка. Мне так жаль… вы не могли бы оставить мне телефон? Он может понадобиться.

Лаванда просияла.

— Конечно, — сказала, протягивая визитку, стараясь держать руку так, чтобы легче было оценить маникюр. — У вас такая опасная, такая героическая профессия…

Тео взял визитку и поклонился, держа карточку двумя пальцами:

— Не забудьте отчет, драгоценная госпожа. И, не в службу, а в дружбу — экземплярчик бы еще для СБ…

Лаванда кивнула и хотела еще что-то сказать, но Тео снова поклонился и вышел из кабинета. В холле он бросил визитку в урну, где валялись измазанные в гнилой крови бумажные салфетки. Окликнул Гарика:

— Ищи Хольвина. Надо ему сказать, что все в порядке…

Когда Тео вышел, на улице уже закончилось бесплатное шоу для городских зевак.

Уехали представители Лиги, увезли собак и волка в приют для беспризорных животных и ветеринарную клинику. Уехали жандармы и спецкоманда. Увезли арестованных по делу живых людей. Ликвидаторы грузили в служебный транспорт собранные улики и останки мертвяков; на двери Центра Развлечений накладывали печати.

Хольвин не остался в городе — забрал свое зверье и тоже уехал. Рамона пришлось отпустить с ним; псу хотелось домой, отдохнуть и пообщаться с лосем, он попросился в отпуск на несколько дней. Тео отпустил, но пообещал вызвать, как только понадобится, показал псу на прощанье, как его ценят в СБ и как он нужен. Аллин сказал, что ему нужно показать щенка ветеринару, и тоже ушёл вместе со своим хмурым зверёнышем. Из трансформов остались дожидаться финала лишь Сапфир, Весна и Гарик, штатные сотрудники. Они в своем собачьем виде сидели и лежали на тротуаре, хахали и смотрели, как сворачивает работу Служба Безопасности.

Когда возвращались в управление, Тео взял Гарика к себе на сиденье. Щенок так устал и переволновался за этот день, что подремывал на ходу, тыкался мордой Тео в колени.

Может, взять его себе, думал Тео, машинально поглаживая пса по холке. Собаки без Стаи и без Хозяина плохо себя чувствуют… а ко мне бы он пошел. У меня, конечно, не хоромы, но и он не волкодав — разместились бы как-нибудь…

Когда-то хотелось завести пса-чистокровку какой-нибудь редкой породы, чтоб на улице оборачивались и ахали… суета сует. Мелкий человеческий эгоизм. Если ты чего-то стоишь и претендуешь на то, чтобы побыть Хозяином хоть в малой части — возьми к себе бродяжку, вот, приюти своего коллегу. Или кого-нибудь из тех… из подвальных. Если хватит смелости и терпения.

В последнем, впрочем, Тео далеко не был уверен. Но окончательно решил предложить Гарику жить у себя в квартире, а для очистки человеческой совести перед калеками из подвала — найти мразь, которая затеяла эту… бойню.

Есть приметы. Есть досье. И Рамон его обонял. Господина Битера. Генерального директора Центра Развлечений. Мертвого. Ха, альтернативно…

В Управлении Тео встретила заплаканная Лилия. Днем приезжали ветеринар и посредник из Лиги, забрали котенка, несмотря на все ее мольбы. Ветеринар сказал, что котенку требуется профессиональная реабилитация, специальный корм и лечение — все это Лилия, конечно, не может обеспечить, несмотря на все свои задатки Хозяйки.

И вообще — где думает поселить рысенка девятнадцатилетняя девчонка, живущая на съемной квартире, в довольно-таки жалкой комнате, принадлежащей сварливой хозяйке?

Но все эти мудрые резоны Лилию не утешали — она плакала навзрыд.

— Да брось, — сказал Тео без малейшей надежды на успех. — Ему же так лучше будет. Его отвезут к кому-нибудь из посредников на лесную виллу, он будет жить почти в лесу…

Лилия подняла мокрые глаза:

— Он же никогда охотиться не сможет, господин капитан! У рысей когти — главное оружие. Он в лесу не выживет…

— Ему помогут прокормиться, — сказал Тео. — Это не проблема. Зато он хоть побегает по лесу, на воле. Им же плохо в городе, диким, как ты не понимаешь…

Лилия всхлипнула и вытерла нос бумажным платочком.

— Вы, наверное, правы, господин капитан. Мне просто так жалко… мы с ним подружились, играли… Он даже перекидывался на пять минуток, его Роули зовут, мы разговаривали… я эгоистка, да? Больше думаю о себе, чем о рысенке?

Тео улыбнулся.

— Ну что ты. Просто с друзьями расставаться тяжело, вот и все. Не переживай, еще увидитесь.

Лилия шмыгнула носом — и ее лицо вдруг ожесточилось и замерло.

— Господин капитан, — сказала она странным тоном, — а вдруг я — как те? Вот сволочь такая же? Котеночек хорошенький, ласковый — а я, гадина, и рада его тискать! Дела нет, что у него животик болит, что ему бегать хочется, лазать, что он простор любит — лишь бы он поблизости был, пушистенький… — и снова разрыдалась злыми слезами. — А они-то мне доверяют, глупые!

Огорченный ее слезами Гарик просто не мог больше сидеть и слушать — перекинулся, подошел, лизнул ее в щеку. Лилия судорожно обняла его за шею:

— Ну что ты меня жалеешь, а? Эгоистку мерзкую…

— Ладно, — сказал Тео сердито. — Хватит уже чушь молоть. Будь ты эгоисткой, тебе бы все это и в голову не пришло. Сволочи, чтоб ты знала, искреннейшим образом думают, что любят зверушек — и хоть трава не расти. Оставят при себе, доведут до смерти — ужасно переживают, кремируют и заводят другую, на ту же участь. А ты себя тут ушами по щекам колотишь, что жаль расставаться с котенком, не наигрались! Нет уж, дорогуша, зверей не обманешь. Они знают, кому доверять, чуют.

Лилия вздохнула.

— И что я кидаюсь в крайности…

— Хватит рефлектировать, — сказал Тео, изображая начальственную строгость. — Умойся и иди домой, отдыхай. Твой рабочий день, между прочим, еще вчера кончился, в десять вечера, а сегодня ты вообще, помнится, выходная — вот и вали, не мешай занятым людям.

— Не хочется, — сказала Лилия с новым вздохом. — Лучше я тут чем-нибудь помогу, ладно? Домой смерть не хочется.

Тео пожал плечами и свистнул Гарика, чтобы идти к себе. Лилия подобрала в углу холла истрепанный собаками мячик, которым играла с рысенком, и печально побрела в диспетчерскую. Тео вдруг вспомнил, что хотел сделать.

— Эй, Лилия! — крикнул он вдогонку. — Постой!

Девчонка обернулась.

— Лилия, — сказал Тео, — раз уж ты все равно здесь, пиши рапорт о переводе на должность проводника служебной собаки, Хозяйка, блин… Потом занесешь — я подпишу и шефу отнесу. Раз уж ты так общаешься со зверями, будешь и работать со зверями, в оперативной группе. Хочешь?

Слез как не бывало — Лилия пискнула от восторга.

— Иди-иди, пиши, — сказал Тео. — Проводники, кстати, и получают побольше… плюс премии за оперативные рейды…

Продолжать он не стал — похоже, в настоящий момент деньги Лилию не слишком волновали. И рапорт писать она не побрела, а улетела — моментом.

— Здорово, — сказал Гарик. — Тео, а мы обедать будем? — и облизнулся.

Кошка

Манефа была по-женски несчастна.

Урлинг, старый посредник, наставник Хольвина, купил ее в городе, на выставке прирученных диких животных, которую инспектировал. Манефа была тогда маленьким котенком, будущей северной рысью. До этого она жила в городском приюте. Ее воспитывала старая угрюмая кошка, которая учила с пяток котят хорошим манерам в большей степени и правилам боя в гораздо меньшей степени, но не была им матерью. На все вопросы Манефы она отвечала кратко и сердито:

— Бросила тебя мамаша. Кормить не стала. Шельма гулящая.

Подобные ответы отбивают охоту к расспросам раз и навсегда. Манефа была гордой от природы, в своей тоске она никому бы не призналась — хмурые тирады старухи возымели действие только в одном: юная кошечка замкнулась в себе, доводя собственный экстерьер и характер до возможного совершенства. Люди из Зоологического Клуба, где жила старая кошка, восхищались хорошеньким котенком; Урлинг, увидев ее на выставке, был очарован и купил ее, забыв свои принципы. Такая прелестная живая игрушка с кисточками на ушках в Младшей Ипостаси — такая прелестная девочка с громадными глазищами враскос в Старшей…

И с самого начала жизнь на пригородной вилле посредника у нее не заладилась. То, что Хозяин заплатил за нее, ни к чему Манефу не обязало. Она не полюбила Урлинга. Он, старый собачник, не понимал кошачьей независимой натуры, раздражался: она неохотно ела то, чем он ее кормил, предпочитая ловить в подвалах виллы крыс, а в саду птичек, только изредка милостиво позволяла себя погладить — и по целым часам не откликалась на зов, если не желала его видеть.

Урлинг, по-настоящему уважавший только собак, считал, что красивая безделушка, которой в его глазах была домашняя кошечка, должна быть под рукой, когда Хозяину хочется ее ласкать, и по временам, видя кошку, приходил в настоящую ярость, которую стоило немалого труда сдержать. Его талант общения с живыми существами был слабоват для того, чтобы расположить к себе независимую кошку, а понимание собственной слабости не делало Урлинга сильнее. Манефа прекрасно все чувствовала; в отместку она забиралась в темные закоулки, пряталась в подвале и на чердаке, бродила по забору, дразня и доводя до исступления собачью стаю, и делала Урлингу мелкие кошачьи гадости.

Приятная жизнь, нечего сказать.

Живи Урлинг в городе, Манефа ушла бы, чуть-чуть окрепнув. Город она прекрасно знала и могла в нем выжить, найдя себе занятие или даже другого Хозяина по сердцу. Но Урлинг, на ее беду, жил в безлюдной глуши, где на сотню километров кругом стоял враждебный лес, совсем чужой для Манефы. В ранней юности кошка пыталась привыкнуть к бродячей лесной жизни — уходила на целые недели — но домашнее воспитание тянуло к горящему камину, к сливкам и вареной курятине, к тихим вечерам на крыше, под самой луной… и даже к дурням-псам, которые загоняли ее на дерево, а потом прыгали и гавкали вокруг.

Не складывалось. А потом Манефа стала взрослой.

Она каталась по коврам Урлинга, оставляя на них шерсть, и вопила кошачьи любовные призывы, которых заведомо никто не слышал и над которыми потешались псы. Хозяин высказался в том смысле, что если ей все равно, где орать, то, по его мнению, она должна орать в лесу. Манефа ушла.

Орала в лесу. А лес был достаточно диким и глухим, чтобы призыв был услышан. Здесь, далеко за городом, в самой чаще, у скальной гряды, водились рыси.

И на призывы Манефы откликнулся Неру, первая любовь, коготь в сердце. Шикарный кот с насмешливой и равнодушной располосованной мордой. Пятнистый вихрь, безупречная боевая машина.

Его прельстила не сила, Манефа не надеялась. Экзотика.

— Тебе, конечно, лучше вернуться под крышу, детка, — сказал он после недели сплошной любви. — Здесь такой, как ты, котят не поднять. Хотя ты, конечно, хорошенькая.

В ответ Манефа перекинулась.

Она вернулась домой, принеся в себе будущих котят. Урлинга это вовсе не обрадовало.

— Мне одной кошки хватает с избытком, — мрачно говорил он знакомым, — а тут изволь возиться с целым выводком. Хоть топи их, право…

Манефа об этом знала, принимая эти злые слова слишком всерьез… Впрочем, все матери таковы. Ее бедная душа разрывалась между желанием убежать рожать в лес и желанием спрятаться для этой цели на чердаке — но и то, и другое обещало слабую безопасность. Беременная домашняя кошка стала почти беспомощной, теперь она одинаково боялась Урлинга и собак, которые могли причинить вред ее будущим детям.

Котята родились в комнатушке на вершине смотровой башни, в гнезде, сделанном из старых попон, покрывала и соломы. Их было трое. И даже сейчас по ним, слепым, с прижатыми ушами, было заметно, что их отец — настоящая рысь. Это были прелестные крупные лесные котята. Манефа, совершенно измученная страхом за детей, обожала их страстно и нервно, готовая защищать свое потомство от кого угодно — вплоть до Хозяина.

Но Урлинг все-таки был посредником, кое-что понимал — и оставил ее в покое. Манефа закрывала дверцу в башне на засов изнутри, а сама вылезала в окно и спускалась по крыше, так же по крыше принося котятам еду. Она каждый раз рисковала сорваться с пятнадцатиметровой высоты, но игра стоила свеч — никто не мог унести котят, пока ее не было дома.

Единственный котик с широкой мордочкой и милым наглым прищуром получил имя Неру. Манефа надеялась в меру сил научить детей жизни в лесу, как-нибудь приспособиться и уйти из дома, где все уже опостылело — но время шло, ей давали мяса и рыбы на четверых, и кошка потихоньку успокоилась.

Котята научились перекидываться года в полтора — Манефа могла гордиться. А к двум годам они стали задавать вопросы — и их сложно стало удержать в клетушке на вершине башни. Манефа фырчала и плевалась, хоть в глубине души и понимала, что дети не могут прожить всю жизнь взаперти, и стаскивала котят за шиворот обратно в жилище. В этом доме слишком многое грозило бедой ее детям.

Псы Урлинга разорвали ее котенка, когда выводку почти исполнилось три. Манефа ходила за едой, а котята уже стали очень подвижными и любопытными. Они сумели отодвинуть засов, и кошечка по имени Гейла выскочила из башни во двор, прямо на собак.

Манефа, мирная, хорошо воспитанная домашняя кошка, увидев это, насмерть задрала одного сторожевого пса и выбила глаз другому. В схватке она сама была тяжело ранена, но укусы были сущими пустяками по сравнению с болью потери.

Потом Манефа отлеживалась в башне, вылизывая перепуганных котят и медленно умирая от сознания собственного ничтожества. Она не может сохранить детей. Она, городская диванная подушка, домашняя киска, живая игрушка, не может уйти в лес — там она потеряет остальных, и не может остаться здесь — потому что и тут…

Жизнь среди людей не научила Манефу переносить потери с лесным фатализмом. Ей казалось, что все кончено. И тогда в башню впервые поднялся Урлинг.

У Манефы не было сил возражать, тем более что тепло Урлинга могло помочь быстрее залечить ее раны. Замученная кошка даже не шипела. Она тупо, устало слушала.

А он, сам явственно потрясённый произошедшим, сказал:

— Жаль котенка, славный был… Правда, очень жаль. Большие они уже, Манефа, тебе за ними не уследить, а собакам не объяснишь, что нельзя трогать кошку. У меня есть хорошая идея — один мой коллега в городе обожает кошек, хорошо понимает, так что мог бы взять котят на воспитание…

Я не могу быть матерью, думала Манефа. Может, в словах Хозяина есть некий резон… там котята уцелеют… хотя бы…

Однако когда котят увезли, Манефа поняла, что сделала чудовищную ошибку. Долго-долго она места себе не находила в тоске, потом решила — детей у нее больше не будет. А за свои мучения возненавидела Хозяина.

И злорадно обрадовалась, когда узнала, что мертвяки в городе убили Урлинга вместе с двумя его псами-телохранителями. Так и надо.

Стаю Урлинга забрали в жандармерию — он в основном работал не с ищейками, а с псами боевой и сторожевой породы. В дом въехал новый посредник, настоящий Хозяин, с чутьем на порядок более сильным, чем у Урлинга — Хольвин, совсем молодой парень — и привез своих собак. Кошка дичилась и присматривалась, почти не перекидываясь в его присутствии. И тут вышла эта история с лосенком.

Новый Хозяин взял к себе в дом, впустил в гостиную маленькое беспомощное существо, чтобы его спасти. Вероятно, он бы спас и Манефиных котят. Так Манефа приняла Хольвина. А чужого детеныша просто нельзя было бросать одного, как и всякого детеныша. Вот и все.

И Манефа взяла лосенка себе в котята.

С тех пор жизнь стала гораздо веселее.

Нет, из лосенка вышел неважный рысенок. Этакое созерцательное тихое существо, слишком сдержанное, слишком непонятное для кошки — но какая, в сущности, разница, какая? Смелая кроха, рано потерял родителей, нуждается в заботе — вот и все, что Манефу по-настоящему волновало. Она принялась с энтузиазмом нянчить чужое дитя.

Лосенок не ел мясо и рыбу, зато с удовольствием пил молоко. Он был терпеливый и послушный, полюбил сидеть рядом с Манефой у камина в гостиной и слушать сказки — в такие вечера казался чем-то похожим на котенка. Не боялся собак и играл со щенками — Манефа начала привечать щенков, и суки примирились с присутствием кошки в доме.

Лосенок обладал независимым характером и надолго уходил в лес — Манефа думала, что хороший котенок вел бы себя так же. И когда ее новый детеныш, ее чужой детеныш подрос, Манефа, чувствуя скромную гордость за взрослое потомство, усыновила крохотного щенка-подкидыша, едва открывшего глаза и только-только учившегося перекидываться.

Жизнь Манефы наполнилась смыслом. Тяжело становилось лишь осенью и весной, когда весь мир наполнялся любовью и хотелось кататься по влажной траве, тянуться и петь древние, как лес, кошачьи зовы. Но как молодость и лес ни тянули рысь с раненой душой к приключениям, она не поддавалась.

Оставалась в доме. Играла с Каратом, милым ребенком, который постепенно приобретал кошачью независимость, по-кошачьи тонкий ум и кошачью изысканность манер — хотя отучить его тыкаться во все носом решительно не представлялось возможным.

В свои полтора года отроду Карат отлично раскапывал в саду гнезда полевок, а в подвале находил крысиные норы. Но за птицами гонялся раскоординированно и нелепо, ни одного воробья, ни одной галки, не говоря уж о сойках и трясогузках, ему так и не удалось поймать, как он ни пытался. Манефа, лежа на подоконнике, наблюдала за его играми с другими щенками и печально улыбалась: он казался ей более ловким и подвижным, чем щенята его возраста, но куда более неуклюжим, чем котенок…

Нет, природу не обманешь. Как ни учи собаку, кошкой ей не быть. Манефа обожала щенка со страстной болезненно-снисходительной нежностью, как несколько неполноценное, но обаятельное дитя. К лосенку она не испытывала таких чувств — он был слишком чужеродным существом, неспособным учиться кошачьим охотничьим премудростям в принципе — но щенок все время обманывал ее воображение.

И его все время хотелось вылизывать и чистить, чтобы от опрятного детеныша не пахло псиной. А от него все равно пахло. И в жару он не наслаждался, лежа на солнышке, а хахал и высовывал язык. Смешно и грешно.

Но зато он любил свою приемную мать с такой силой и был так зависим от ее мнения, что даже слегка пугал ее своей любовью. Могла ли Манефа бросить такое преданное существо на произвол судьбы?

Манефа стала отличной матерью; у нее были отличные дети, хоть и не котята. Великолепный лось, приходя к Хольвину в гости, нагибал голову Младшей Ипостаси, чтобы не зацепить рогами за верхнюю перекладину ворот — Манефа ни секунды не воспринимала его как потенциальную добычу, она восхищалась. Она не сомневалась, что щенок, покрытый мягким детским пухом, с толстыми лапами, с ушами, которые никак не хотели встать ровно, а то растопыривались в стороны, то заваливались друг на друга, с возрастом превратится в прекрасную ищейку. Так не оставить ли в стороне любовь — ради детей?

Но все-таки осень разрывала сердце…

Манефу слабо интересовали общие дела собачьей Стаи. С мертвяками ей повезло никогда не встречаться, людьми она большей частью брезговала, в работу ищеек никогда не вникала. Разве что ее лось подался в город из-за каких-то там неприятностей у его приятеля-пса. Но с лосем не справятся и пятеро, он — серьезный боец в своем роде, а пес — на то и нужны псы, чтобы искать себе неприятностей. Манефа не волновалась.

Откровенно говоря, ее больше беспокоила осень.

И она лежала на окне в башне, смотрела на дорогу, на блестящий влажный асфальт, к которому прилипли желтые листья, как следы чьих-то странных лап. На далекий лес, на недосягаемый лес…

На автомобили, которые изредка проезжали мимо.

Некоторое время Карат лежал рядом, потом заскучал и ушел играть со щенятами — по временам он был все-таки слишком суетлив. А Хозяин с утра уехал из дома.

Впрочем, Хозяин приехал или Хозяин уехал — это все собачья суета. Манефа жила в доме у Хольвина как-то отдельно от Хольвина. Нельзя сказать, что она совсем с ним не считалась, нет — она его уважала, насколько для кошки это вообще возможно, а иногда даже чувствовала некую тень симпатии. Но все эти чувства никогда не переходили границы кошачьей вежливости: полежать рядом, когда Хольвин читает у камина, боднуть в колено, потереться подбородком об руку — изобразить еле заметную приязнь… но никогда ничего больше. Поэтому ничего не ждала.

Никого не ждала. Серьезный возраст — начинающаяся старость зверя и условная молодость трансформа. Осень.

А Хозяин привез кота.

Если ему случалось привезти из города в Стаю нового пса, он сам со Стаей и разговаривал. Собачий этикет: он — Хозяин, он и главный, ему представлять новенького, а его место в иерархии Стаи потом само отыщется. Самое главное — товарища привел Хозяин, значит новичок Стае по определению не чужой.

Но Хольвин догадался, что с кошками такое дело не пройдет.

Принцип экстерриториальности у Манефы с собаками соблюдался четко и издавна. Манефа жила в доме. Собаки жили на псарне и во дворе. Соблюдение незримых границ, отмеченных запахами, ликвидировало все возможные проблемы: все просто, все по местам и никто никого не обижает.

Сад, где жил, когда гостил у Хольвина, Локкер и где играли щенята, служил нейтральной полосой, куда, тщательно соблюдая этикет и субординацию, приходили все желающие.

И вот теперь.

Шаграт ушел на псарню, спать — отдыхать от трудов праведных, надо думать. Локкер и его друг Рамон отправились в сад, в любимую беседку, заросшую со всех сторон кустами аронии — болтать. Переволновались, давно не виделись. Оба — в Старшей Ипостаси, лось жует березовый прутик, слушает; пес улегся к нему на плечо, тыкается, что-то показывает жестами… Манефа глянула на них из окна гостиной и не стала звать Локкера поздороваться: надо будет — сам придет.

А кота Хольвин впустил в дом. Впустил — и поднялся на второй этаж, в кабинет.

Пусть кошки разбираются сами. Резонно.

Манефа перекинулась и в Старшей Ипостаси осторожно спустилась. Ей хотелось распушиться, чтобы кот, кто бы он ни был, не забирал слишком много в голову.

Кот не забирал. Он стоял почти у порога прихожей, тщательно принюхивался и осматривался с встревоженным вниманием. Учуяв и увидев Манефу, замер на месте — потрясенный.

Он оказался невозможно юным. Вот что. Судя по запаху, кот был моложе Неру, но Манефа ощутила упругую жестокую силу. Его тело покрывали боевые шрамы, а в глазах светилась постоянная готовность к драке на поражение — которая вдруг сошла на нет от взгляда на Манефу.

Серьезный кот… Но ведь — о, духи Сумерек, где вы? — совсем котенок… Такое наивное восхищенное удивление…

Однако Манефа не собиралась изображать его мамашу — кот все-таки давно вышел из того возраста, который нуждается в материнской заботе. К тому же она знала точно, что ее нынешний запах слишком сладок для кота — а раз так, стоит проверить, куда этот зверь годится.

Манефа, стоя на лестнице, окатила пришельца сверху вниз презрительным взглядом — правильным взглядом строгой старшей владычицы дома.

Кот переступил с ноги на ногу, отвел глаза, принялся вылизывать ладонь между пальцами. Нервное?

— Тебя учили здороваться? — холодно спросила Манефа.

Кот понял правильно. Он подошел поближе, потянулся вперед, но с изысканной церемонностью — скорее обозначил обнюхивание, чем вправду обнюхал. Манефа занесла было руку для оплеухи — но кот вел себя безупречно, а потому оплеухи не получил.

— Прости, — сказал он с честной кротостью молодого самца перед старшей самкой. — Я растерялся. От тебя пахнет Осенью… я просто ошалел… прости.

Манефа усмехнулась.

— От любой кошки осенью пахнет Осенью, — сказала она надменно и потянулась, протянув руки вдоль лестничных перил. — Как удивительно, правда?

Кот мягко-мягко подобрался ближе, присел на нижнюю ступеньку, поджал под себя ноги, сказал снизу:

— Я забыл. Я забыл, что на свете бывают кошки и что они так пахнут… не бей меня.

— Я подумаю, — сказала Манефа.

Кот потянулся носом к ее ноге.

— Я тебя в нос уколю, — Манефа изобразила зевок. — Этого хочешь?

— Нет, — кот улыбнулся. — Хочу оставить на тебе свой запах. Можно?

— Это просто, — Манефа дала ему взглянуть на свои клыки и снова занесла руку с когтями в ритуальном жесте. — Я тебя шлёпну — и твой запах на мне останется. Я таких, как ты, за голову носила.

— Я — младше, — согласился кот и растянулся по лестнице, не сводя с Манефы глаз. — Я мало ем и не займу много места. И ни на что не претендую… только на твой запах…

— Разумеется, — презрительно сказала Манефа. — Еще бы ты претендовал. У тебя давно открылись глаза?

— Только что, — кротко сказал кот. — Я не привык видеть кошек, понимаешь? Я еле помню свою мать, а других кошек не видел.

— Ладно, мне надоело, — сказала Манефа. — Я пойду пить молоко.

— Я тоже выпью молока, если ты дашь… — сказал кот. — Или воды, мне все равно. Лишь бы пахло тобой.

— Наглец, — фыркнула Манефа. — Это мой дом, не забудь.

— Я тут поживу, если разрешишь, — смиренно сказал кот и собрался поточить когти о ступеньку.

— Здесь нельзя! — Манефа шлепнула его по затылку, но не когтями, а ладонью. — Хочешь молока — иди за мной. Где точить — я тебе покажу. Не знаю, где Хольвин тебя достал, но чувствую, что мне придется тебя воспитывать.

— Воспитывай, — кот улегся на перила и потерся о них подбородком, оставляя свой запах. Манефа снова шлепнула его по голове, но слабее:

— Я еще не позволила тебе тут метить.

— Я случайно, — кот поднял на нее глаза. Он изображал смирение, но спокойная уверенность доминанта распространялась от него не менее ощутимо, чем запах. Манефе было все тяжелее держать фасон. — Я больше не буду, — и снова потерся.

— Ах ты!

Ах, как он легко давал себя бить — обозначая насмешливую покорность. И кот уже все понял, и Манефа тоже все поняла — но ритуал требовал проверки на прочность. Потребовалось еще с полдюжины оплеух разной тяжести, чтобы древний обычай позволил Манефе дать себя понюхать — нос в нос.

И запах юности и силы заставил-таки ее сменить гнев на милость.

— Ладно. Пойдем ужинать. Я тебя покормлю. И имей в виду: ко мне приходит щенок.

— Мне нравятся собаки, — сказал кот. — Один бобик все твердил, что мы с ним — Стая.

— Они все так говорят, — сказала Манефа и перед тем, как подняться по лестнице к себе в башню, позволила коту боднуть ее в плечо.

Рамон, который пытался уговорить кота прийти ужинать на псарню, так его и не дождался. Зато Хольвин знал, что Мэллу ел сырое мясо, любимое Манефой, из ее же любимой керамической мисочки — а Манефа сидела на подоконнике, подобравшись в пушистый комок, и подозрительно, настороженно наблюдала, как он ест и как потом пьет воду. Хольвин не был специалистом по кошкам, но понимал их неплохо и очень ясно видел, что контакт прошел правильно, так, как должно.

Ближе к вечеру, когда уже совсем стемнело, Манефа в Младшей Ипостаси сидела на козырьке над крыльцом и демонстративно чистилась, а Мэллу в Старшей сидел, обхватив колени, в мокрой пожухлой траве и смотрел на нее пьяными от восхищения глазами.

Ему не было никакого дела до бегающей по двору Стаи; он не обращал ни малейшего внимания на любопытных псов — только пересел по другую сторону забора, когда их носы стали уж очень ему докучать.

— Он влюблен, — сказал об этом Локкер. — Ты бы гавкнул на ваших, чтобы не приставали — ведь мешают…

— Не повод забывать друзей, — отозвался Рамон несколько даже обиженно. — Подумаешь, невидаль — тетка Манефа умывается… вот пойдет дождь, будет ему любовь, тоже мне любовник…

Локкер мечтательно улыбнулся, вспомнив белый мох на ристалище и прекрасные глаза Ирис.

— Нет, — сказал задумчиво, — все-таки вы, собаки, многого не понимаете…

Рамон сердито почесал в затылке.

— Ну да, — буркнул хмуро. — У всех, понимаешь, Любовь! Только у нас — так. Собачья, как люди говорят, свадьба. А что я Хозяина люблю и тебя люблю — это не считается, да? И кота этого, лунатика — вот полюбил тоже, сдуру! Я за него, можно сказать, душой болел — а он хоть бы плоское рыло повернул в мою сторону…

— Ну, — протянул Локкер, улыбаясь. — Это же не любовь. Это товарищество. Это чувство рассудочное.

— Конечно, — Рамон мрачно отвернул нос. — Рассудочное. Мы, собаки, голову не теряем. И не скулим ночи напролет — тоже мне, подумаешь, высокая поэзия! Вот у меня любовь так любовь. Безнадежная. Один раз обнюхались — и, наверное, больше никогда не увидимся… её к ветеринару забрали, куда-то потом отдадут… Эх…

И в досаде завалился на пол беседки, положив голову на протянутые ноги лося…

Гарик

Когда Тео собирался домой, он просто позвал Гарика с собой — и все. Получилось совершенно естественно, стало жаль отослать щенка на псарню после целого дня, проведенного вместе, а щенок обрадовался и восхитился. Тео даже подумал, что Гарик тоже что-то для себя решил: недаром же он в последние дни все время старался оказаться поблизости. Собаки-трансформы — существа чувствительные.

А по дороге Гарик даже не пытался возвращаться в Зверя; он был в такой ажитации, что человеческий облик казался ему удобнее. Выглядел совсем мальчишкой-подростком, разве только человеческие подростки в таком возрасте не нежничают так, подумал Тео. Это у него чисто щенячье.

Гарик терся щекой об его рукав, вис на плече, забегал вперед и заглядывал в глаза. Не было ему никакой нужды хахать в человеческом теле, но он… не то, чтобы хахал, а нервно позевывал и вдыхал открытым ртом — просто от неспособности справиться с эмоциями. И без конца повторял:

— Ты меня насовсем берешь себе, да? Ах, да? Правда? Ты теперь — мой Хозяин, да?

Тео, невольно улыбаясь, трепал его по спине, как человека, но у щенка не хватало терпения идти, по-человечески обнявшись. Он то обнимал Тео в ответ, то отстранялся, чтобы обежать его кругом или обнюхать сомнительное дерево или столб, то снова возвращался, с разбегу тыкался головой в грудь, внюхивался — норовил лизнуть в щеку или в шею. По службе надо было бы его приструнить, приказать перекинуться, пристегнуть поводок… только не выходило. Не хотелось одергиванием портить радость, слишком непосредственную и наивную для человека.

Не часто кто-то до такой степени радовался обществу Тео. Начальственная строгость сейчас казалась жестокостью.

Нынешний рабочий день кончился поздним вечером; прохожие уже встречались довольно редко, но и эти редкие косились неодобрительно. Почему бы, думал Тео чуть удивленно. Ведь я в штатском, выгляжу не ликвидатором, а простым смертным. Ну выгуливает человек собаку — подумаешь, невидаль…

Правда, у Гарика форменный ошейник с Путеводной Звездой на бляхе. Но в сумерках, вроде бы, этого не видно, особенно издали — так, что-то такое поблескивает. Может, жетон за дрессуру. Странноватый, правда, на такой юной дворняжке…

Гарик зарычал на компанию гоповатого вида молодых людей с бутылками пива — не как на мертвяков, но как на потенциальный источник опасности. Тео поймал его за руку, притянул к себе и обнял. В компании кто-то свистнул, в Гарика швырнули пустой пачкой из-под сигарет:

— Слышь, козел, сдай дебила в интернат!

— Заткни своего уродца, пока я не заткнул, ты, придурок…

Гарик не выдержал и гавкнул, так и не перекидываясь. Компания отлепилась от стенки ночного ларька.

— А что это ты, дядя, не слушаешь, что тебе люди говорят, а? — бритый парень, бросивший пачку, ухмыльнулся и сжал кулаки.

— Он давно по морде не имел…

— А ты лаять умеешь, козлина?

Гарик рванулся вперед. Тео, придерживая его за плечо, вытащил удостоверение:

— Внеплановый рейд СБ. Покажите-ка ваши документы, детки…

— Ё, оборотень! — бритый парень тут же стушевался.

— Атас, инквизитор!

— А мы не мертвяки… — пробормотал парнишка еще школьного возраста, делая шаг назад. — Какая у вас собачка забавная…

Его приятели постарше полезли за паспортами. Гарик перестал рычать, чихнул от запаха пивного перегара.

— От алкоголя душа гниет, — бросил Тео. — Шли бы вы домой, пока живы.

Компания молча ретировалась в ближайшую подворотню. Тео отпустил плечо щенка. Тот, так и не войдя в зверя, сделал несколько шагов за ушедшими, но отвлекся на ближайшую скамейку, встал на колени и принялся обонятельно сканировать следы собачьей мочи на ее ножках, а заодно обнюхал и урну, оказавшуюся рядом.

Ну что ты с ним будешь делать?

— Фу, Гарик! — прикрикнул Тео беззлобно. — Что тебе в урне надо, служебная собака?

Щенок вскочил, не отряхивая колен, как это обычно совершенно машинально делают люди, подбежал, оперся ладошками в грудь Тео:

— Они живые, ах, они уже ушли, — сказал он серьезно. — Это уже не опасно, нет. А урна… Я помню, ах, я же помню, что домашние там нюхать не должны… но вкусненько пахнет, — и облизнулся с умильной и виноватой миной. — Рыбкой пахнет. Кроме прочего. Ах, так пахнет! Солененькой.

— Ты голодный? — Тео сочувственно погладил его по голове. — Давай, я тебя лучше дома покормлю, а, бомжонок?

Гарик застенчиво ухмыльнулся.

— Дома — да, дома — хорошо. Но рыбка — она ж там ничья, да? Ах, ведь ничья совсем… кто-нибудь другой подберет… — закончил он со вздохом, печальным и комичным.

— Пускай, — сказал Тео, пытаясь сохранить серьезность. — У нас с тобой будет другая еда, а у кого-нибудь другого, может быть, и не будет. Давай ему оставим.

Гарик прочувствованно кивнул. Тео снова захотелось его погладить: щенок был тактичный и смышленый для беспородного бродяжки. Для пса вообще всегда серьезная проблема — отказаться от найденной еды, но для бездомного и голодавшего — проблема вдвойне. Служебная самоотверженность Гарика трогала и вызывала уважение.

И тут Тео вспомнил, что покормить Гарика дома ему решительно нечем.

Ну да. Заходила госпожа Орхидея, благо живет по соседству — милая дама, чей муж знал еще отца и мать Тео, убитых на операции, упорно считает его «бедным сироткой» и кормит. И, видимо, до старости — до старости Тео — будет жалеть и кормить. Принесла котлет и варенья, попробуй откажись. Но в котлетах чеснок и перец, а варенье еще конъюнктивит у Гарика вызовет… Ладно. Забегала Мальва, принесла пирог… еще кусок пирога остался. Пирог щенок, конечно, будет есть с наслаждением, но вот насколько это полезно и надолго ли его насытит…

— Гарик, — сказал Тео решительно. — Давай в магазин зайдем. Купим тебе нормальной еды, а?

Гарик с готовностью кивнул и облизнулся.

Тео думал, что Гарика придется оставить снаружи — собак, и трансформов, и обычных, чаще всего внутрь магазинов не пускают. Но охранник, немолодой уже мужик в камуфляжной форме с бляхой, бритый, квадратный, с широченной бычьей шеей, неожиданно широко улыбнулся, когда Тео притормозил у двери:

— Ух ты, какой парень-то у тебя славный! Что ж, помесь ищейки с пастушьей, да?

— Наверное, — сказал Тео. — Похож, вроде бы, на пастушью породу, особенно мордочкой, но точно я не знаю, да и он не помнит. Он у нас бродяжка.

Охранник, улыбаясь, протянул Гарику руку понюхать и потрепал его по плечу.

— Ах ты, красавчик!.. Да ничего, пусть… У меня тоже такой был, все породистые — дурные пижоны, люблю дворняжек. Деликатный мальчик… ты деликатный мальчик, да?.. А вот моего застрелили в деревне… гады эти, охотнички… Лучше б друг друга перестреляли…

— Можно, я его с вами оставлю? — спросил Тео, глядя, как Гарик внимательно внюхивается охраннику в запястье. Трансформа с таким чутьем не проведешь, не может этот мужик быть плохим человеком. — Я скоро, мне только щенку купить пачку овсяных хлопьев и кусочек мяса… Останешься с дядей, Гарик?

Гарик застенчиво отвернул острый носик и вздохнул.

— Не хочет, — усмехнулся охранник. — Бывшим бродяжкам хозяев отпускать тяжело. Да возьми его с собой, чего там! Только пусть не перекидывается в магазине, а то еще скандал будет…

— Слышал, Гарик? — сказал Тео строго. — В магазине перекидываться нельзя, а то продавцы заругают и прогонят.

— И ничего не дадут, — покивал Гарик понимающе. — Ах, я же не буду…

— Золотой парень, — сказал охранник с нежностью, которую было тяжело в нем заподозрить.

Гарик мелкими шажками, и вправду чрезвычайно деликатно, прошел мимо него и крепко ухватил Тео за локоть. Так они добрались до пирамиды пластиковых корзинок для покупок, выбрали одну и вошли внутрь магазина. Внутри оказалось удивительно многолюдно для вечернего времени.

В магазине щенок оказался впервые, и место это его очаровало. По утонченной тактичности, никем не воспитанной и, вероятно, врожденной, Гарик не лез носом в холодильники и на прилавки, где лежала пища, но его ноздри все время раздувались. Он наслаждался запахами.

Около рыбного отдела щенок вздохнул и облизнулся — тут запах бил в нос особенно сильно. Надо было иметь каменное сердце, чтобы уйти отсюда без покупки.

— Ты обопьешься, — сказал Тео, смеясь. — Эта рыба очень соленая.

Гарик снова вздохнул и облизал капельку слюны с губ.

— Ах, я знаю… но вкусненькая…

Тео нагнулся, выбирая из холодильника маленький кусочек соленой рыбы — и тут услышал за спиной неприязненный голос:

— Смотри, Улаф, вот оборотень! Да вот, рядом с длинным парнем! Собака…

— Совсем обнаглели! — ответил голос еще более неприязненный. — Шляются со своими монстрами в общественных местах, как в порядке вещей… Без поводка, без намордника! Им наплевать…

Тео обернулся. Двое элегантно одетых пожилых мужчин бесцеремонно рассматривали Гарика. Их лица казались просто на замок закрытыми брезгливостью. Тео ничего не сказал, только обнял щенка и увел его в сторону.

Мясо нельзя было просто взять из контейнера — его предварительно взвешивали, и Тео с Гариком пришлось занять небольшую очередь. В магазине, при ярком электрическом свете, никто не мог бы спутать хищного трансформа с человеком. На них посматривали.

— Ой, какой барбос чудный! — не выдержала спортивного вида девушка с корзинкой, полной пакетов с кефиром. — Собака, как тебя звать? Давай лапу! Ну, давай, не стесняйся!

Гарик польщенно понюхал ее щеку.

— Гарик, ты что, нельзя! — одернул Тео, но девушка рассмеялась. — Ой, — спохватился он. — Взвесьте пожалуйста, — протянул мясо в пакете хмуро ожидающей продавщице, которая только что лучезарно улыбалась предыдущему покупателю.

Та швырнула пакет на весы.

— А вы знаете, молодой человек, как выращивают этих несчастных коров? — вдруг изрекла остановившаяся рядом благородного вида седая дама. Воротник ее строгого пальто закалывал значок с надписью «Друзья жизни», движения экологистов. — В каких условиях они живут, как их потом убивают, знаете?

— Догадываюсь, — отозвался Тео. На пакет с мясом наклеили ценник, Тео, сопровождаемый щенком, направился к отделу бакалеи — и дама пошла следом.

В ее корзинке лежали коробки со злаками и большой пакет овощей.

— Жаль, что молодые люди ни о чем не хотят думать, — сказала дама. — Вы, нынешнее поколение, озлоблены и бессердечны. Что для вас такое — конвейер смертей этих невинных измученных созданий, которые всю свою жизнь не видят солнца, не видят травы, а потом умирают в страшных муках? Вам и на человеческие смерти наплевать…

Она уже говорила страстно и громко — люди оборачивались. Гарик спрятал носик Тео в рукав. Тео остановился.

— Я знаю, что домашний скот живет и умирает на конвейере, — сказал он, сдерживая раздражение. — Но что лично я могу сделать с этим? Мне представляется, что улучшение условий их существования — это дело общее, госпожа…

— Что можете сделать вы?! — дама воздела руки. — Все так и рассуждают! Такие, как вы, молчаливо одобряют убийства! Вы можете отказаться от мяса! Если все люди перейдут на здоровую растительную пищу, в убийствах отпадет надобность…

— Но большинству людей необходимо… — начал Тео. Дама безапелляционно перебила:

— Вас послушать, так все необходимо! Пить, курить, сношаться, простите, с кем попало…

— Речь не об этом…

— Мало того, что вы сами — пособник убийств, вы еще завели пса-монстра и кормите его мясом! Несчастные невинные животные умирают, чтобы такие, как вы, могли насытить исчадий ада!

Элегантные господа из рыбного отдела, будто учуяв интересный скандал, снова оказались поблизости и с удовольствием слушали. Тео погладил по голове Гарика, смутившегося чуть не до слез, и принялся выбирать коробку с овсяными хлопьями.

— Вы глухи, господин?! — продолжала дама. — У вас нет совести!

— Вам же нет дела до того, что я об этом думаю, — сказал Тео. — Вы не со мной разговариваете, вам нужна аудитория побольше…

— Люди должны, наконец, встать на истинный путь…

— Госпожа! — вмешалась невесть откуда появившаяся девушка с кефиром. — А вы знаете, что при отсутствии в рационе детей и молодых людей белка животного происхождения у них, как правило, наступает тяжелая интеллектуальная деградация?

— Это неправда!

— Это правда. Я врач. Между прочим, с вегетарианством взрослых все тоже не просто. Бытует мнение, что оно провоцирует агрессию и нервные срывы…

— Что ж ты оборотней защищаешь, а? — возмутился проходивший мимо мужичок затрапезно-пролетарского вида. — Тебе, значит, нравится эта гадость?!

— При чем тут оборотни, я про людей!

— Он кормит своего пса кусками трупов бедных коров…

— А что, когда люди встанут на истинный путь, — ехидно спросил парнишка в очках, — хищные животные тоже начнут кушать морковку?

— Тетка права, — возразил его приятель с несколькими колечками в проколотой брови. — Я видел документальный фильм про все эти мясные хозяйства… Они ж реально плачут, когда их убивают током… слезами плачут…

— Так что ж теперь, щипать травку и впадать в маразм?

— Да хотя бы не разводить мутантов, чтобы еще для них не убивали…

— Не понимаю, чем пес хуже коровы…

— Да и пес, и корова лучше людей!

— Что ты сказал, щенок?! А ну повтори!

— Дяденька, я не щенок, наденьте очки. Я человек. А вы — моральный урод. Что вы рычите-то на меня?

— Ах ты, сопляк!

Напряжение возростало до градуса драки.

— Господин, уймитесь! — рявкнул Тео, не выдержав, второй раз за вечер вытаскивая удостоверение. Панацея от скандалов — довольно солидная толпа шарахнулась назад. — Служба Безопасности! А вы, госпожа… шли бы проповедовать в другом месте…

— Я все поняла, — изрекла дама надменно. — Вы — профессиональный убийца. Вы убиваете людей — какое вам дело до животных…

Она величественно развернулась и уплыла в сторону касс. Толпа быстро рассосалась, многие, уходя, продолжали доругиваться; только парнишка в очках и его неформального вида товарищ глазели на Тео и Гарика со страхом и любопытством из-за холодильника с полуфабрикатами. Девушка с кефиром прыснула.

— Вот так история! Вы, значит, инквизитор?

— Я — Великий Инквизитор, — приосанившись, сказал Тео. — Я — капитан Тео, отважный боец с мраком и смертью, а это мой верный спутник, пес-ликвидатор Гарольд, гроза бездушных.

Девушка снова рассмеялась и пошла к кассам рядом с Тео. Гарик осторожно понюхал ее волосы:

— Ах, ты так пахнешь… сладенько…

— Подхалим! — девушка щелкнула Гарика по носу. Повернулась к Тео:

— Всю жизнь мечтала познакомиться с настоящим ликвидатором и служебным псом. Ужас.

— Да, я ужас, — согласился Тео. — Мы такие. А вы — отважная барышня.

Вот привязчивое словечко — эта «барышня», подумал он. Набрался от Хольвина. Но девушке, похоже, понравилось.

— Я отважная, — сказала она весело. — Меня зовут Сирень, моя мама работает микробиологом в Лиге. Я кое-что понимаю. Хочешь конфету, страшный монстр? Можно, я ему конфету дам?

Гарик посмотрел на Тео умильно. Тео улыбался.

— Можно, — сказал Гарик и потупился.

— Дайте, — сказал Тео. Он выложил продукты на транспортер, но смотрел не на кассиршу, а на девушку. Хотелось улыбаться. — Сирень, вы очень торопитесь? Может, пройдемся немного?

— Можно бы, — сказала Сирень. — Прогуляем вашего щенка. Чудный пес. Только недолго, а то мама звонить начнет.

И они с Гариком проводили Сирень, потом Сирень немного проводила их, потом — снова они её… расстались у её подъезда, когда вечер уже скатывался в ночь, а на улице здорово похолодало.

Зато в квартире Тео стало очень тепло. Сложно сказать, почему — но от присутствия собаки в любой квартире становится тепло, сразу, как она там появляется. Тепло и уютно. В холодной квартире Тео, слишком большой и пустой после смерти его родителей, обычно ненадолго теплело, только когда к нему в гости заходили приятельницы — но ни одна из них не осталась надолго, и никаких сожалений это не вызывало. Тео не поверил бы, что его донжуанство напоминает аскезу Хольвина и имеет те же корни, он считал себя продвинутым и современным молодым человеком — только вот холод иногда донимал. Теперь же, из-за общества Гарика, Тео казалось, что тепло будет всегда.

Разумеется, о матрасике для щенка Тео не подумал. Но решил, что Гарик вполне может спать на старом диване — а уж сам щенок эту идею воспринял с восторгом, тут же опробовал диван и нашел его отличным. Потом Тео варил овсянку с мясом, а пока овсянка остывала, угостил Гарика пирогом. От соленой рыбы отрезал маленький кусочек; щенок, улегшись на диван, смаковал ее в человеческом виде, чтобы не упустить ни капли удовольствия. Еще немного позднее Тео рылся в стенном шкафу, разыскал там старый футбольный мяч и пластиковую «летающую тарелку», на которую Гарик посмотрел с веселым любопытством:

— Можно поиграть, да?

— Завтра на прогулке поиграем, — пообещал Тео. — Сейчас, если очень хочешь, мяч покатай.

— Ах, нет, — Гарик покосился на мяч и хахнул. — Сейчас я спать хочу, — и тут же запрыгнул на диван, свернувшись клубком.

Тео укрыл его потертым пледом, взял из книжного шкафа пестрый томик дешевого фантастического романа и уселся в кресло. Оставаясь один, он любил тишину и имел простительную слабость — отвлекаться от рабочих будней шизофреническими историями об отважных астронавтах, отстреливающих где-то на далеких планетах чудовищных монстров и влюбляющихся в сверхъестественных красавиц с ногами от ушей и серебряными глазами. В таких книжках все строилось настолько одинаково и просто, что над текстом можно было вовсе не думать, но вроде бы эти глупости все-таки меньше глушили мозг, чем аналогичные фильмы и музыка.

Ему очень хотелось отвлечься от мрачных мыслей хоть на полчаса — и почти удалось.

Мертвяк

Впервые за прошедший год Аллин чувствовал себя живым.

Ещё он вспомнил это ощущение — любовь к собаке. Интересное чувство: что-то среднее между покровительственной любовью взрослого к ребёнку и совершенно детской очарованностью живым, тёплым, разумным и физически чуждым. Парадоксальное чувство.

Каждый кинолог, проводник, просто человек, когда-то имевший дело с псами, знает: есть просто собаки, а есть Твоя Собака, духовный абсолют. Четвероногий товарищ в жарком союзе с тобой, больше всего напоминающем боевое братство. После смерти Шека Аллин думал, что с собаками покончено. Он не стал относиться к ним хуже, но все они были просто собаки, как все женщины на свете, кроме Астры, были просто женщины. Жена и друг погибли; пытаться возрождать с другими людьми и животными какие-то старые чувства казалось сродни предательству.

Тем удивительнее, что хмурый щенок-дворняжка ухитрился вызвать ощущение «Твоя Собака» за пару часов. Аллин горько наслаждался: к радости примешивалось слишком много тяжёлых воспоминаний — а взгляд то и дело останавливался на фотках Астры, висящих в квартире везде, где только можно было повесить фотку. Встречался с её взглядом: милая моя девочка, смотри, какой у нас теперь славный щенок! Он ещё маленький, тощий и бестолковый, но, увидишь, вырастет ростом с Шека, а может, крупнее — и будет отличным сыскарём и бойцом. Смею предположить, не хуже Шека. Надеюсь, что не хуже.

А Грей смотрел на фотку Шека. Он носил тренировочный ошейник Шека, к которому пристёгивали поводок Шека, он спал на кушетке Шека — и со странным выражением, склонив голову набок, рассматривал грамоту в рамке и медали на бархатной подушечке.

— У тебя серьёзный пёс был, — сказал он Аллину ещё утром. — Мне такие не дадут.

— Видно будет, — сказал Аллин. — Это не за породу награды, парень. Это — за отвагу на операциях, за спасение человека, спортивные награды… Будешь хорошо учиться — и тебе дадут такие. Задатки у тебя хороши.

— Я голодный, — сказал Грей.

В отношении еды Аллин безнадёжно нарушал правила: он насыпал в миску вяленого мяса и ржаных сухариков, чтобы пёс мог перекусить в любой момент. Это категорически не одобряла наука, но именно из-за того, что еда всё время стояла в пределах досягаемости, Грей начал успокаиваться. Его отпускал страх голода.

Еда стоит — и ещё дадут.

Утром Аллин протягивал щенку кусочки ошпаренной сырой индейки и резаную тыкву — а Грей торопливо хватал, быстро жевал и проглатывал, тревожно поглядывая, сколько ещё осталось. Но желание драться за еду даже с Аллином у него пропало — и это было уже хорошо. Вечером пёс ел жадно и быстро, но истерическая настороженность вечно голодного пошла на убыль.

А ещё после стычки около развлекательного центра Грей пошёл с Аллином к ветеринару.

У него вообще сильно изменилось отношение человеку, с которым его жизнь свела. Аллин заметил, что в моменты принятия решения Грей начал смотреть на него чудесным вопросительным взглядом: «Я прав?» — у всех собак этот взгляд означает одно и то же: «Мне важно твоё мнение».

Грей потихоньку начинал считать Аллина хозяином — хоть пока и с маленькой буквы. Для собак это означало «товарищем» и «старшим компаньоном»: «Старшая Ипостась» именно потому и была Старшей, что человек, хоть он и выглядел глазами зверя, как вечное дитя, всегда оказывался взрослее.

И на него смотрели, как на старшего — если только верили.

Бруно, ветеринар ликвидаторов, ухитрился объяснить Грею, что не каждый укол убивает собаку. Хмуро пронаблюдав, как нескольких ищеек кололи противостолбнячной сывороткой, Грей позволил уколоть и себя от столбняка и ввести вакцину, предохраняющую от чумы и бешенства. Некоторое время прислушивался к себе — и, сообразив, что не собирается умирать, раздобрился, даже разрешил хорошо обработать ранки на боку и на лбу.

И, возвращаясь с Аллином домой в автомобиле кого-то из патрульных, кому было по дороге, Грей неожиданно привалился к плечу своего человека — тем фамильярным, расслабленным движением, которое от начала мира означает: «Мы — Стая».

Тогда-то Аллин и осознал окончательно: теперь у него хватит душевных сил отпустить в собачий рай тёплую тень Шека, с момента смерти пса сопровождавшую его всюду — штатно, у его левого бедра. Отпустить Шека, отпустить себя — и начать, наконец, не оплакивать, а работать. Думать.

В частности — ради Астры. Её тень он пока отпустить не мог.

За этот день Аллин успел переговорить с толпой народу. Он считался в отпуске по семейным обстоятельствам — но переговорил с шефом и теперь числился в резерве, как все, кто готовил пса-стажёра. Он созвонился с куратором, созвонился с Хольвином, набросал график тренировок на полосе препятствий — и, работая, осознавал, что силы постепенно возвращаются.

А благодарить за это надо щенка.

К вечеру Грей устал. Он ещё не окреп, его чуть лихорадило после вакцины, он плотно поужинал — и теперь щенка клонило в сон. Аллин отослал его на кушетку, а сам включил компьютер — полистать ленту оперативных новостей его отдела СБ.

Аллин хотел взглянуть, что ребята накопали в Центре Развлечений, превращённом в собачий концлагерь. Не успел: едва загрузился чат СБ, как на глаза Аллину попалось сообщение Хольвина с пометкой «всем проводникам, оперативникам и ликвидаторам, срочно».

Аллин открыл ссылку — и с удивлением увидел, что в ней запись телепередачи. По заставке сообразил, что это скандальное ток-шоу, сенсационные интервью с людьми в масках, признававшимися инкогнито в особо отвратительных гадостях.

Не хватало откровений какого-нибудь урода, который соблазнил собственную бабушку или обокрал автомат, продающий газировку, успел подумать он, увидев на экране ярко освещенную студию, полную людей с вытянувшимися лицами, и сидевшего в кресле мужчину в отличном костюме и черно-белой маске с карнавальными перьями. Но тут зализанный ведущий с серьгой в ухе сказал:

— Итак, случай действительно беспрецедентный. Вы сами решили, что являетесь мертвяком?

Аллину показалось, что он ослышался. Он перекрутил на начало, чтобы послушать ещё раз. Ошибки не было: они впрямь притащили мертвяка. Ничего себе…

По рядам зрителей пробежал шепоток.

— Можете называть меня и так, — спокойно сообщил человек в маске. — Но уж лучше альтернативно мертвым или танатоидом, если угодно. Придадим этой дикости видимость наукообразия?

— Так вы сами решили или нет?

— Нет, уважаемый господин. Я нахожусь в розыске, и инквизиторы убьют меня без суда, если найдут. Вы думаете, нормальный человек способен вообразить о себе такую чушь?

— Расскажите, пожалуйста, как вы себя чувствуете? — ведущий вытер пот.

— Прошу прощения, — не без иронии сказал мертвяк, — а вы?

Ведущий замялся.

— Ну как вам сказать… Меня, как будто, чуть-чуть… тошнит… но…

— Вот, — мертвяк рассмеялся. — Но! Возможно, сливки в вашем сегодняшнем кофе лишний день простояли в холодильнике, возможно, погода меняется… А быть может, вам только кажется, потому что вы ожидали чего-то в этом роде. Вы можете утверждать, что в вашей тошноте виноват я?

В студии зашушукались громче.

— Пожалуй, нет, — ведущий тоже рассмеялся, но несколько нервно.

— Отлично. Вы спросили, как я себя чувствую? Прекрасно. Я не разлагаюсь на ходу, хотя возможно, что мое тело и рассыплется, когда меня убьют, — в голосе мертвяка снова слышался смешок, куда более свободный. — Если только все эти гниения за минуту — не фокус СБ. Вы видите — я мыслю, я рассуждаю, я личность. Мне бывает весело или грустно. Скажите, пожалуйста, чем, собственно, я отличаюсь от вас?

В студии наступила тишина.

— Задавайте, пожалуйста, вопросы нашему… гостю, — сглотнув, спохватился ведущий.

— А как у вас с личной жизнью? — робко спросила крашеная блондинка из первого ряда. Её лицо было землистым, а под глазами залегли тени.

— О, прекрасно. Мы с женой прожили уже шесть лет и достигли полного взаимопонимания. К сожалению, ее сын от первого брака — наркоман, и это все серьезно осложняет… но такого рода несчастье может случиться в любой семье, не так ли? Он тяжело пережил развод своей матери и невзлюбил меня, как это часто бывает с подростками. Переходный возраст, что поделаешь…

— Вы его ненавидите? — спросила та же блондинка вполголоса.

— Я ему сочувствую, — сказал мертвяк. — Но ничем не могу помочь. Я же не нарколог. Я сотрудник коммерческой фирмы. Я не умею решать проблемы такого рода.

Зрители в студии еле заметно оживились.

— Правду говорят, что мертвяки ненавидят животных? — спросила простенькая тетенька с настороженным взглядом. Она сидела достаточно далеко, чтобы сохранить нормальный цвет лица — но на её лбу отчётливо блестела испарина.

— Вот видите, господа, сколько предубеждений царит в обществе, — мертвяк снова рассмеялся. Он очень легко и непринужденно смеялся. — Нет, разумеется, это вздор. У меня, правда, нет зверинца в квартире, но это не говорит о ненависти, не так ли? В детстве я держал аквариумных рыбок, очень увлекался… теперь нет времени этим заниматься. Работа, работа… Есть лишь одно исключение — я не терплю собак-трансформов. Впрочем, кажется, я не единственный в этом зале, — улыбнулся он, оглядевшись. — Сложно любить противоестественных тварей, которые во все времена служили тоталитарным режимам и до сих пор готовы безнаказанно порвать каждого, кто придется им не по нраву. Собаки в принципе мне неприятны — восторженные холуи, по-моему, это мерзко… но когда тварь способна изображать некое карикатурное подобие человека, оставаясь по сути злобным псом, это просто отвратительно….

Камера проехалась по рядам. Зрители чуть расслабились, некоторые слушали с заметным одобрением. Плотный мужчина с явно военной выправкой неприязненно возразил:

— Ничего в них нет холуйского. Не больше, чем в людях, я бы сказал, а то и меньше. Просто псы чуют, что человек из себя представляет, вот и все. И если вы впрямь ходячий труп — любой пёс попытается напасть и порвать. Защищая живых, как бы…

— О, я не сомневался, что любители собак тоже найдутся, — усмехнулся мертвяк. — У нас в стране собак любят. Полезные животные — можно натаскать на что угодно, можно заставить стеречь узников концлагерей, можно натравить на невинного… отличное орудие зла. И как многим тешит самолюбие то, что хищный зверь перед ними на брюхе ползает, хвостом виляет, заискивает! Человек заводит пса, чтобы было кем командовать, господа. А общество поощряет разведение собак по тем же причинам, по каким финансирует выпуск слезоточивого газа и колючей проволоки. Нет, я не боюсь.

Кто-то в студии зааплодировал. Молоденькая девушка вскочила, зажимая рот платком, и выскочила из зала. Плотный мужчина презрительно рассмеялся:

— У, страстная речь! Долго репетировал?

В ответ зашикали.

— Тише, господа, — воззвал ведущий. — Пожалуйста, будем корректны.

— А вас не тошнит? — спросил его плотный.

— А меня вот не тошнит! — воскликнула полная дама в деловом костюме. Увидев её лицо, непривычное к улыбкам, взгляд, одновременно пустой и жёсткий, Аллин подумал, что, пожалуй, дал бы ищейке её обнюхать, на всякий случай. — Представьте себе, я считаю, что все это вздор! Я, знаете ли, три года работала с одной женщиной, за соседними столами сидели, а потом ее инквизиция застрелила, сказали — мертвяк. Чушь! Не хуже других была. И никогда меня не тошнило, и голова не болела, и депрессий этих не было. Все это нервы и придурь! Просто сваливают собственные болячки на других, и все! Ишь, убежала, чистоплюйка! Небось, лет тридцать назад никто и не думал — мертвяк, не мертвяк, все знали, что надо держать себя в руках. Это теперь молодежь распустилась…

— Ну да, — отрезал хмурый парень с галерки. — Распустилась. Чуть что — головой с крыши, как моя сестренка. У нее начальник был мертвяк, только она не знала. Пока просто наезжал — терпела и валерьянку пила, а как полез, дотронулся — сиганула с девятиэтажного дома, и все. Я вообще не понимаю, как тут можно разговаривать. Почему мы до сих пор СБ не вызвали?

— Вас, молодой человек, легко понять, — сказал мертвяк. — Вы потеряли родственницу, мне очень жаль. Ее начальник был озабоченным мерзавцем. А я тут при чем? За что меня убивать?

— Вот интересно, — процедил парень, щурясь, — из-за вас никто с крыши не шагнул, а? В петлю не влез? Или только ваш пасынок себя убивает потихоньку?

— Знаешь, сынок, — встрял лысоватый, интеллигентного вида человечек, — это не слишком благородно — бить в больное место. Вы, молодежь, так легко обвиняете… а кто виноват, что мальчишка увлекся наркотиками? Давайте будем обвинять всех кругом в том, что он свихнулся! А ведь жить с сыном-наркоманом — это кошмар, вы об этом подумали?

— Вам тяжело с сыном? — спросила робкая блондинка.

— Я стараюсь не роптать на судьбу, — сказал мертвяк.

— Правильно! — воскликнула полная дама. — Вот это правильно!

— Слушайте! — выкрикнул хмурый парень. — Я сейчас тут на пол блевану или дам кому-нибудь в морду! Вы что ж, не видите?! Не чувствуете?! Мы же все в дерьме, тут даже воняет гнильем!

— Постыдились бы, хулиган, — укоризненно сказала простенькая тетенька. — Вас сюда пригласили — так ведите себя прилично. Ничем таким не пахнет…

— Да, господа, — сказал лысоватый. — Я думаю, не стоит перегибать палку. Я вижу, некоторые просто пользуются случаем, чтобы устроить скандал. Вам, наверное, трудно, — обратился он к мертвяку. — Часто вас обижают?

Мертвяк хмыкнул из-под маски.

— Когда никто не знает, никто и не бесится, — сказал он насмешливо. — Это все самовнушение, блажь. Молодому человеку хочется, чтобы на него обратили внимание, а еще, вероятно, неплохо было бы сорвать на ком-нибудь злобу. Я же сам сказал, что могу быть вполне подходящим объектом — можно даже вызвать инквизиторов и посмотреть, как меня убьют. Некоторым это доставляет удовольствие…

— Неправда! — закричал хмурый парень, сжав кулаки. — Это такие, как ты, наслаждаются чужими смертями! Это из-за вас даже дети в петлю лезут или на иглу садятся! Ты же ничего, кроме злобы, не чувствуешь, стервятник, только вид делаешь! Думаешь, никто не понимает?! Ты же просто труп, только делаешь вид, что живой! Что, рад валить с больной головы на здоровую?!

Мертвяк уселся поудобнее, закинув ногу на ногу.

— Юноша, — сказал он поучительно, — хоть мне и стыдно за вас, но я могу понять. У вас в семье несчастье, у вас нервы не в порядке… Я только хотел бы попросить вас по возможности избежать глупых выходок — передачу смотрят тысячи людей…

Оператор снова показал лица зрителей в студии. На парня смотрели осуждающе.

— Давайте обойдемся без скандалов! — сказала женщина, похожая лицом на воспитательницу. — Нехорошо кричать на кого бы то ни было. Злость никого не украшает.

— Господа, — сказал ведущий, вытирая лоб, лоснящийся от пота, — мне хотелось бы немного отвлечь вас от дискуссии. Встретимся после рекламной паузы.

Изображение на экране сразу стало ярче, заиграла громкая музыка. Веселый загорелый юноша, показывая ослепительные зубы, обнимал красотку в бикини. Оба пили из пестрых жестяных баночек. Голос за кадром вещал: «Пиво „Солнечный день“ — зарядись бодростью и весельем!»…

Из-за спины Аллина послышалось глухое рычание. Аллин обернулся. Грей сидел на кушетке, вздёрнув губу над клыками, и смотрел на экран в тихой, но яростной злобе. Поймав взгляд Аллина, скинул оскал и встряхнулся, мотая головой.

Аллин подошёл и сел рядом. Грей тут же привалился к нему боком.

— Как думаешь, — спросил Аллин, легонько трепанув его по спине, — этот тип — действительно мертвяк, или это все — спектакль, а?

— А ты не видишь? — Грей покосился на него, блеснув глазами. — Не пахнет, конечно, но голос… голос… ты не чувствуешь?

Да, подумал Аллин. Голос. Даже не столько голос, сколько тон. Участливый тон. Удивительно, как часто мертвяки бывают вежливы. Они намного, намного вежливее и дружелюбнее, чем живые люди. Смотришь, живого уже трясёт от злости или ужаса — а мёртвый улыбается… чем заметнее живого трясёт, тем милее мёртвый улыбается… Как в ресторане, при виде еды — умильно.

— Тебе обязательно надо смотреть это? — спросил Грей. — Зачем это смотреть, а? Ведь не доберёшься до него, да? Он только представляется здесь, а на самом деле — далеко, я понимаю…

Да, дорогой, да. Не удастся всадить в него пулю, остаётся наблюдать, как он методично, с вежливой улыбкой, пожирает и мужчину с военной выправкой, и хмурого парня, и женщин, и даже ведущего — потрясающе интересное шоу. Интересно, понимают ли организаторы, что делают, и не наложит ли завтра на себя ручки блондиночка в первом ряду… или простенькая тётенька? Отсроченное убийство в прямом эфире…

— Я чувствую, — сказал Грей тихо. — И мне хочется, чтоб он замолчал. Он их ест.

— Мы до него ещё доберёмся, обещаю, — сказал Аллин, погладив его по плечу — и пёс прижался к нему всем телом. Аллин чувствовал, как Грей тяжело дышит.

Тем временем зубные щетки закончили танцевать вокруг тюбика с пастой, а дородная дама договорила восторженный монолог о непревзойденной чистоте, организуемой неким ультрасовременным пылесосом. На экране вновь возник ведущий. Он истекал потом; Аллин едва ли не кожей почувствовал, как в студии душно.

— Мы снова в эфире, — ведущий старался говорить весело и бодро, но ему приходилось слишком часто сглатывать. — Итак, у нас в гостях профессор Улаф, автор книги «Современная семейная психология», и доктор Хорт, который уже десять лет занимается проблемами танатологии. Предлагаю вам выслушать мнение специалистов — возможно, они помогут разрешить наш спор.

Камера переехала с маски, закрывающей лицо мертвяка, на столик, за которым сидели ученые. Профессор Улаф своим добрым и чуточку слащавым лицом напоминал Дедушку Хлебушка из старой детской сказки, доктор Хорт был собран, жесток и сух. Они оба поклонились зрителям.

— Я не общался с альтернативно мертвыми как исследователь, — сказал Улаф. — За психологической помощью они не обращаются, а других способов изучения мне не представилось. Зато я довольно часто встречался с членами семей тех, кто стал альтернативно мертвым, и могу сделать довольно определенные выводы. В разных семьях картина довольно-таки сходная: жизнь с танатоидом выглядит достаточно благополучно, со стороны семья кажется просто безупречной — до тех пор, пока влияние не достигнет некоей критической массы. В один прекрасный момент благополучие рушится сразу по всем направлениям; дети, выросшие в обществе танатоида, редко альтернативно умирают, чаще это случается со взрослыми членами семьи. Дети обычно кончают с собой разными способами или уходят в криминал. По последним данным шестьдесят семь процентов убийц — дети, воспитанные танатоидами…

— Простите, профессор, я слышал, что корреляция — это еще не твердое подтверждение факта, — заметил мертвяк. — Или исследование включало и другие факторы?

— Вы — очень интересный субъект, — сказал Улаф. — Вы подтверждаете многие мои гипотезы. К сожалению, я не ручаюсь, что выдержу долгое общение с вами — сердце пошаливает. Если бы не это, я попросил бы вас уделить мне несколько часов. Это продвинуло бы науку вперед…

— В общем, вы — противник мертвяков? — спросил ведущий. Пот сползал с его лица уже не каплями, а струйками, волосы прилипли ко лбу.

— Я стараюсь быть объективным, — сказал Улаф. — Иногда, общаясь с подростками, предпринявшими неудачную попытку суицида, я думаю, что меры, принимаемые нашим обществом, еще недостаточно решительны…

— То есть, вы считаете, что я заслуживаю смерти только потому, что у меня, как считается, темная аура? — спросил мертвяк с холодной иронией. — Любопытно, что в нашем гуманном обществе еще не санкционируется убийство больных распадом легких — это ведь смертельная болезнь, которой легко можно заразить окружающих, они тоже приносят вред…

— Дело в том, — мягко сказал Улаф, — что возбудитель альтернативной смерти не найден. Есть гипотеза, хотя и спорная, что заражение ею и, как следствие, новые свойства личности слишком непосредственно зависят от личных качеств субъекта…

— То есть, все альтернативно мертвые — подонки? — спросил мертвяк вызывающе.

Улаф вздохнул.

— Сложно сказать, что чувствует человек, с которым происходят такие изменения, — сказал он, — но… знаете, если бы я заметил, что на меня рычат собаки и дети начинают плакать в моем обществе, а мои близкие страдают депрессиями, то пошел бы в СБ. Или, быть может, сначала в церковь, потом в СБ. Мне кажется, что человек не может подвергать опасности жизнь беззащитных. Это грешно.

— Вы верите в Бога? — спросил ведущий.

— Скорей — в человека, — Улаф устало откинулся на спинку кресла. — Простите меня, господа. Здесь нестерпимо душно, а я уже не молод.

— А что скажете вы, доктор? — обратился ведущий к Хорту.

Хорт придвинул к себе папку.

— Душа — предмет темный, — сказал он с почти той же холодной усмешкой, какая звучала в голосе мертвяка. — Эксперты-парапсихики теперь работают в Службе Безопасности и в морге, но, по моему личному мнению, польза от них близка к нулевой. Несмотря на общепринятые предрассудки, я считаю, что ауры — это иллюзия, так что рассуждения о том, темная аура у конкретного человека или светлая, ничего не прояснят. Я лично не думаю, что аура — это некий видимый абрис души.

— То есть, вы не верите, что альтернативная смерть — это смерть души, а не тела? — спросил ведущий. Теперь под его глазами сквозь грим темнели синяки, было заметно, что он очень устал. Пот тек крупными каплями; ведущий напоминал зажженную и тающую свечу, его лицо казалось совершенно восковым.

— Я не знаю, что такое душа, — сказал Хорт. — Будем опираться на факты. Танатоидами я называю индивидов, чье вполне физическое тело обладает рядом вполне физических свойств: при жизни оно обладает завидным иммунитетом к большинству инфекций, а после смерти — нормальной, заметьте, биологической смерти, подвергается молниеносному распаду из-за многократно повышенной активности гнилостных бактерий. Вот и все. И кстати: танатоиды — это не мой термин, и мне дико называть это состояние «альтернативной смертью». Это словосочетание явно выдумали невежды, которым невдомек, что смерть — это нечто совсем другое. Полагаю, что расхожее словечко «мертвяки» — это пережиток средневековых суеверий, равно как и суеверный ужас, вызываемый этими людьми. Ужас рассеется, как только выяснится простая и прямая причина, заставляющая бактерий пожирать конкретные трупы со стократно увеличенной скоростью. Тогда же найдется и способ излечения этого странного заболевания, если оно вообще таковым является.

— Доктор, — сказал мертвяк, — как вы расцениваете принятую в нашем обществе практику убийств танатоидов без суда?

— Как средневековое варварство, — ответил Хорт. — Как еще? Господин Улаф утверждает, что танатоиды провоцируют самоубийства, склонность к насилию и сексуальные девиации — это расхожее мнение, но доказательства этой теории представляются мне небезупречными. К тому же, полагаю, в нашем обществе достаточно потенциальных суицидентов, криминальных личностей и сексуальных извращенцев, которых воспитали вполне обычные люди. У каждого из этих пороков есть свои конкретные причины, но правительству и общественному мнению удобнее и легче иметь козла отпущения. СБ — это громоотвод, это милое учреждение тратит деньги налогоплательщиков на охоту за призраками, только вот в результате гибнут не чудовища, а люди.

— Вы действительно так думаете? — спросил Улаф, почти не скрывая ужаса.

Изображение студии сменилось хроникальными съемками рейдов по зачистке. На экране служебные псы СБ рвали мертвяков в клочья, а ликвидаторы расстреливали их разрывными пулями — зрелище производило впечатление, оно было чересчур кровавым. Хронику смонтировали из одних только сцен ликвидации — в кадре ни разу не мелькнул отвратительный разваливающийся труп. У зрителей создавалось полное впечатление убийств живых людей.

— И вы считаете все это правомочным? — раздался голос Хорта за кадром. — Поскольку принято думать, что все это — смерти во благо, никто не подсчитал, скольким нашим гражданам стоили жизни эти суеверные страхи…

На экране снова появилась студия.

— Все это — неправда, вранье! — закричал хмурый парень из зала. Он был бледен и в поту, его явно тошнило. — Доктор, ты тоже мертвый!

Парень вскочил с места и, сжав кулаки, ринулся к сцене. Его перехватили люди в строгих костюмах, и камера отъехала в сторону, но было вполне слышно, что парня не просто рвет, а наизнанку выворачивает. Половина зала схватилась за носовые платки.

— Как отвратительно, что молодежь не умеет держать себя в руках, — громогласно возмутилась дама в деловом костюме. — Надо же иметь уважение…

— Простите, — привстал с места доктор Улаф. — Не могли бы вы позволить мне удалиться, господа. Я должен поговорить с этим юношей…

— На этом прискорбном инциденте мы закончим встречу, — вытирая позеленевшее лицо, сказал ведущий. Он стоял ближе всех к мертвяку и уже не мог бороться с дурнотой. — Я благодарю уважаемых ученых и всех гостей передачи. Спасибо за внимание…

Аллин выключил видео, вернувшись в чат. Несмотря на позднее время, там бодро переписывались. Аллин вчитался в ленту.

Феликс: «Я не понимаю!!! Кто-нить объяснит, что за балаган???»

Феликс: «Это что, вправду крутили по ТВ???»

Урман: «Они там думают тем же, чем гадят»

Тео: «Сейчас пошарил по соцсетям. Смотрите!!!» — и вставил несколько ссылок. Аллин раскрыл одну, на Посмотри, любимой сети всякого рода актёров, шоуменов и видеоблогеров. Она вела на личную страницу ведущего только что просмотренного шоу, но его фотографию Аллин отметил мельком: в «текущих новостях» стояло изображение горящей в ладонях свечи.

Содрогнувшись, Аллин прочёл под свечой: «Сегодня вечером Малик попал под автобус. Умер под колёсами. Хороним двенадцатого. Не могу больше писать», — а дальше длинная лента сожалений и соболезнований поклонников.

Донг: «Это убийство?!!»

Тео: «Может, несчастный случай. Но вернее — самоубийство. Через пять часов после эфира»

Феликс: «Ого»

Норм: «Будут ещё — спорю на глаз»

Норри: «Как можно было крутить это по ящику??? Шито белыми нитками!!! Кого можно обмануть???»

Лилия: «Гады!!! Мерзость!!!»

Хольвин: «Кого нужно — того обманули»

Аллин придвинул клавиатуру: «А остальных участников шоу пробили по соцсетям??? Любопытно, кто-нить выжил???»

Резеда: «Я продолжаю. В титрах нет имён. Но оба консультанта живы»

Тео: «Далеко сидели»

Хольвин: «Продолжайте выяснять. Данные как можно быстрее должны быть в Сети. Кто-то готовит почву для того, чтоб прокатить закон о жестоком обращении с животными»

Норри: «И о правах двоесущных??? Говорят, он готовится»

Хольвин: «Да. Лига предполагает, что полномочия СБ тоже урежут. Кто-то лоббирует мертвечину. Кто-то на самом верху. Готовьтесь»

Огюстер: «Тьфу-тьфу, сохрани Небо»

Аллин почувствовал мохнатое прикосновение к плечу. К спине.

Подошёл Шек в человечьем виде, подумал он и, не оборачиваясь, протянул руку погладить пса. Промахнулся и оглянулся.

В экран, навалившись на плечо Аллина, всматривался Грей. Тронул когтем строчки:

— Вы про дохлятину разговариваете? Как его убить?

Аллин кивнул.

— Возьми меня, — сказал Грей. — Я буду тебя защищать.

Жеребец

Дэраш Третий вышел во двор, когда шум пьяной компании и грохот музыки стали особенно громкими.

Было уже почти темно; синий вечерний воздух несся длинными сладкими струями, уносил запахи дезодоранта, духов, спиртного, человеческого пота — отвратительные запахи людей. Дэраш фыркнул, прочищая ноздри. Его бил нервный озноб. В непривычном двуногом теле разбитость чувствовалась втрое против прежнего, хотелось хромать на обе ноги, хотелось лечь на землю, чтобы хоть на несколько минут успокоить тянущую боль в спине, и очень тяжело удерживалась чудесная королевская осанка, знаменитая осанка Дэраша, которая и прельстила человека, пьющего теперь вино со своими приятелями и подругами.

Только врожденная гордость и фанатическое желание вырваться на свободу хоть на час приподнимали подбородок Дэраша и раздвигали его плечи. Он шел, как во сне, между пьяными людьми, в густом темном холоде, проткнутом желтым светом, медленно-медленно — и сам себе казался темной скользящей тенью.

Дэрашу очень хотелось, чтобы на него не обращали внимания. Я не могу перекинуться, твердил он про себя. Я не умею перекидываться. Я никогда не перекидывался. У меня вообще нет Старшей Ипостаси. Я — ваша скотина, я стою в стойле, повод привязан к кольцу в стене, я дремлю. Меня здесь нет. А тот, кого вы видите — просто гость Филлиса. Пьяный. Уставший. Не надо на него смотреть.

Молодая женщина, за несколько шагов воняющая дымом, перегаром, резкими духами, потом, одетая в содранный с кого-то мех, красная и взлохмаченная, уставилась Дэрашу в лицо, расклячившись и ухмыляясь, как кобылка самого низшего ранга. Дэраш презрительно мотнул головой, небрежно отшвырнув с лица роскошную длинную челку, прошел мимо. Женщина его не узнала, а он ее узнал. Ее сегодня фотографировали верхом. Она толстая. Она пнула Дэраша каблуком в бок. Когда она взгромоздилась в седло, боль воткнулась в позвоночник, как раскаленный железный штырь. И Дэраш дернул плечами — меньшее, чего хотелось — а Филлис рванул узду, сделав зубам и небу так больно, что Дэраш впал в минутный ступор, и боль в спине ушла куда-то на второй план.

Я хочу ее убить, думал Дэраш, когда вокруг хохотали гости Филлиса. Я хочу ударить ее копытом по голове, чтобы она больше никогда не карабкалась на меня. Я хочу убить Филлиса. Выбрать удобный момент, когда он чуточку ослабит узду, подняться на курбет, повыше, чтобы в седле не удержался с гарантией, добить, когда упадет. А потом люди будут бить и морить голодом меня, я буду сутками стоять в стойле, привязанный к стене, на меня будут орать конюхи, и, в конце концов, меня продадут еще кому-нибудь. И на моей спине снова будет седло, а в седле — какая-нибудь толстая дрянь. И я опять не умру.

Почему я не умираю, если все так болит?

Что за невезение? Я мог бы умереть, как Красотка Искра, упасть на финише, истечь кровью — и все. И моя Старшая Ипостась ушла бы в Небесные Поля, а все эти гады остались бы здесь. Меня бы могли застрелить, как Лучезарного, когда он растоптал жокея. Я несчастливый. Когда я ударил тренера копытом, все решили, что это вышло случайно.

И просто продали меня. Останься я участвовать в скачках, давно уже умер бы. А тут буду жить долго, ужасно долго — то стоять на горящих ногах в стойле, то таскать на больной спине всю эту отраву. У меня уже нет сил даже на настоящую злость. Я могу только мечтать о мести — но не уверен, что когда-нибудь отомщу.

Вот тут-то Дэраш и вспомнил Счастливчика Голли. Как он в истерике, в явное нарушение всех табунных правил и кодексов, перекинулся, когда его пришли взнуздывать. Бил конюхов кулаками, вопил: «Выпустите меня! Выпустите меня отсюда! Я не могу больше, выпустите меня!» Они лупили его палками от граблей, пока он не упал, а потом пришел ветеринар с чемоданчиком. Из чемоданчика выдернули провода с подушечками на концах, привязали их к голове Голли, что-то нажимали, его тело дергалось. Потом он не перекинулся, а просто вылетел в Младшую Ипостась — его взнуздали, привязали и оставили в покое. Он больше никогда не бунтовал. Даже бить копытами стену перестал, хотя раньше всегда срывал на стене злость и боль. Он сделался апатичным и каким-то страшно успокоенным. Через месяц Счастливчик Голли тихо умер в стойле.

А все потому, что он забыл древний закон табуна — нельзя перекидываться при людях. Говорят, раньше лошадь, которую заподозрили в двоесущности, резали тут же, а мясо бросали собакам. Теперь бьют током, чтобы убить Старшую Ипостась. Лошади — рабы людей. Рабам разум непозволителен.

В табуне можно перекидываться, когда никто из людей не видит. В деннике можно — когда вокруг нет конюхов, но только если ты не привязан. Люди немедленно заподозрят неладное, если увидят, что ты снял узду или отвязался. А подкованным лошадям нельзя нигде — подковы непременно сваливаются, не держатся на трансформированных копытах.

Так что моей Старшей Ипостаси никто из людей не видел, подумал тогда Дэраш. А вдруг сегодня, когда людей в усадьбе у Филлиса так много, они не догадаются, что я — двоесущный, если выйти во двор? Вдруг они подумают, что я — человек? Они же пьют. Пьяный соображает очень туго…

Он перекинулся, когда все ушли. И при смене Ипостасей, и после стало так больно, что потемнело в глазах. Жалкое, жалкое человеческое тело, ничтожное тело. Перекидываешься — и презираешь собственный внешний вид. Слабое, жалкое, уязвимое тело трусливой твари. Смысл в нем — только очень удобные для сложных действий руки и возможность говорить, речь, которую сами люди ни во что не ставят, как нечто, само собой данное. Ничего хорошего в человеческом теле больше нет.

Тело палача.

Старая кобыла Неистовая Буря, тетка Дэрашу Третьему, сестра его матери, Радуги, рассказывала в прекрасные летние ночи сказки о лошадях и людях. О святом человеке, который понимал весь мир, самого Зелёного и своего коня — как святой и его конь вместе бродили по дорогам, как в зимние ночи человек грелся у лошадиного бока, как они подолгу беседовали и человек со многим соглашался. О Хозяевах, которые никогда не причиняют лошадям боли, разговаривают и играют с ними, помогают им… и что нести Хозяина в седле — восторг, чувствуешь себя сильным, всемогущим, помогаешь товарищу, который не умеет бегать достаточно быстро… Только когда Дэраша увезли, чтобы выжечь клеймо, объездить и продать, оказалось, что все это сказки — всего-навсего.

Люди — тухлая мерзость. Отрава.

И Дэраш снял узду, вытер кровь с углов рта, втянул слезы в глаза, вскинул подбородок и вышел той потрясающе грациозной, легчайшей, изящнейшей походкой, из-за которой за него платили так много своих поганых денег.

Он ужасно боялся, что конюшню заперли на ключ. Дрожа всем телом от ужаса и возбуждения, он подошел к двери и тронул ручку. Дверь отворилась. Пьяный конюх забыл ее запереть. А может, они еще собираются сюда прийти. Напиться хорошенько и помучить Дэраша еще и на ночь.

Надо торопиться.

И он прошел через весь двор усадьбы Филлиса совершенно незамеченным — только эта девица с повадками шестерки и с толстым задом уставилась и таращится так, что спина вот-вот задымится.

— Простите, нас, кажется, не представили… — все-таки заговорила.

Дэраш Третий обернулся и заставил себя выговорить разбитым ртом — язык и небо стерты железом до язв, привычно болит челюсть от мундштука, который поминутно дёргают что есть силы, и углы губ саднят и кровоточат:

— Потом. Я тороплюсь, — ну почему бы тебе просто не отстать, ну почему?

— Может, выпьем по рюмочке?

Дэраш явственно представил себе, как впечатывает заднее копыто в это лицо с заискивающей улыбочкой.

— Я сейчас вернусь, — сказал, с трудом сглотнув слюну. — Подожди.

Готовно закивала, отстала. Дэраш пошел прочь, изо всех сил стараясь не ускорять шаги. Перед тем, как взгромоздиться на его больную спину, эта женщина сказала: «Какое королевское имя — Дэраш Третий! Какой удивительный красавец! Наверное, он стоил целое состояние, да, Филлис?» А Филлис гордо сказал: «Это призовой скакун. Стоит, как три отличных автомобиля, да еще было очень непросто убедить владельца его продать. Говорили, он норовистый, но тут, у меня, он сделался просто шелковым. Из любой лошади можно выбить дурь, если взяться умеючи». И гости смеялись. Над ним смеялись. Над Дэрашем Третьим, который смирился и стал покорным рабом.

Никогда. Никогда этому не бывать. Меня поймают и будут бить смертным боем, может быть, убьют, думал Дэраш, но я немного побуду свободным и покажу всем, что я не смирился. Филлис потерял свои поганые деньги. Если меня поймают, я убью Филлиса. Тогда будет уже все равно.

А если будут бить током, вспомнил с ужасом. Нет. Не знаю, что делать, но нельзя дать себя поймать. Уйду как можно дальше в этом теле. В этом безобразном человеческом теле меня никто не узнает. Лошади не перекидываются.

«А ты не боишься, Фил, что лошадь падёт? — спросил однажды гость, трезвый человек. — Вес-то у тебя не жокейский, да и ездить ты, сказать по справедливости, не умеешь. Тяжело ведь ему — смотри, какой понурый. Всё-таки очень дорогой же…» Филлис ткнул ему пальцем в грудь: «Слушай, Рэф, не указывай мне, как я должен обращаться со своим имуществом! Хочу — езжу верхом, хочу — на колбасу пущу! Моё дело, ясно? Могу себе позволить! Да я десяток таких могу себе позволить, чтоб ты знал! И нечего тут! Я его пою-кормлю, только конюшня мне обошлась в триста тыщ, плюс ветеринар — так что ж, мне теперь не дышать на него? Пусть отрабатывает, нечего тут!»

Больше никто не возражал. Что им возразить?

У ворот в будке сидит вахтер. На воротах медленно поворачивается стеклянный глаз видеокамеры. Меня сейчас увидят, подумал Дэраш. Увидят, поймут, что такого человека не было среди гостей, решат, что я чужой, будут бить, не как двоесущного жеребца, а как человека из чужого табуна… или — как это у людей зовется?.. который пришел без спроса…

Можно выйти только в эти ворота. В эти ворота выводили Дэраша, когда Филлис отправлялся на прогулку в полях. Забор высокий, его нельзя перепрыгнуть. Как страшно…

Пожилой вахтер высунулся из стеклянной будки. В зеркальном стекле Дэраш увидел свое отражение, и ему стало еще хуже. Сразу видно, что я — не человек, подумал он. Моя чёлка, моя грива, вороная, длиннющая грива — никуда не пропали, пряди падают ниже лопаток. Я выше большинства людей. Я держусь, не как люди. Моя вороная шкура не похожа ни на пиджаки, ни на жокейки. Мои копыта не напоминают ботфорты или кроссовки. Я пропал.

Вахтер вдруг расплылся в улыбке.

— Вы что ж, пешком погулять хотите?

— Да, — Дэраш постарался говорить как можно непринужденнее и четче. — Хочу погулять по шоссе.

— Будто уже и поздно… — но это было сказано беззлобно, как бы предупреждающе.

— Все равно. Тут слишком шумно.

— А если вас спрашивать будут?

— Я предупредил Филлиса.

Вахтер, похоже, расслышал едва заметное раздражение в голосе Дэраша, но не рассердился, а испугался:

— Конечно, конечно…

Нажал кнопку там, внутри. Открылась калитка, узкий проход для людей рядом с воротами. Дэраш кивнул, снова смахнул челку, падающую на глаза, и вышел на волю.

На заборе около ворот горели фонари, и на шоссе тоже горели фонари. Дэраш пошел по шоссе прочь, превозмогая желание перекинуться, вернуть себе свое настоящее тело и рвануть в поля, расстилающиеся по сторонам дороги, парящие туманом, нестись бешеным галопом, по-настоящему, забыть о боли, забыть о плене, забыть о рабстве, об узде, хлысте, шпорах… Казалось, что стоит только поддаться этому наваждению, как боль исчезнет, мускулы нальются силой, а пожухлая влажная трава полетит под копыта, сливаясь в мутные полосы. Это было бы очень хорошо… и Дэраш не выдержал долго.

Как только он вышел из полосы света в сумрак осеннего вечера, так и рванулся в настоящую форму. Бежать, бежать, бежать! Махнул через канаву. Мокрые от росы стебли хлестнули по ногам, по груди. Мягкая земля, поросшая сурепой, кипреем, мелким клевером, туман, расступающийся и клубящийся вокруг, далекий черный лес, тусклая медная луна, сырой, свежий, болотный запах, восхитительно легко наполняющий грудь…

Дэраш рванулся в «свечку», заплясал, вспоминая танцы и драки в табуне — и вдруг спина ниже лопаток резанула такой обжигающей болью, что его лихой галоп тут же сменился медленным шагом — и каждый шаг отдавался тяжелой ломотой в коленях и позвоночнике. Эйфория свободы прошла. Дэраш опустил голову. Я — старый конь, подумал он в смертной тоске. Я только что был веселым жеребенком, я только два года, как считаюсь взрослым — и я уже стар и болен. И ничего-то у меня в жизни не было. Я мог бы стать высшей кастой в любом табуне, аристократом — я здорово дрался… ну с жеребятами, положим, но что бы мне мешало пробить себе дорогу? У меня бы были самые отчаянные товарищи. Меня бы любили кобылы из элиты, самые прекрасные, самые отважные… У меня было потрясающе совершенное тело, я знаю, я чувствовал, что совершенное — а теперь… что со мной будет теперь? Мне больно бегать, мне больно играть. Я кашляю от сенной пыли, у меня болит рот, болит горло. Я только начал жить — а уже старая кляча…

Помогите мне, пожалуйста, взмолился Дэраш, сам не зная, к кому обращается. Он не верил в Хозяев и не верил в Зеленого. Зеленый для него, домашнего зверя, едва вдохнувшего условной свободы на пастбище в табуне, был, скорее, просто фигурой речи, символом чего-то хорошего, но глупо было бы просить помощи у символа, у мечты. У людей ничего нельзя просить. Дэраш никогда не унижался до того, чтобы выпросить яблоко или соленый сухарик — а это максимум человеческих милостей. Но ощущение несправедливости и жестокости давило так сильно, что хотелось кому-то высказаться.

Никого у Дэраша нет. Его отец давно упал на финише скаковой дорожки с разорванными легкими. Его мать осталась там, в степи, откуда его везли долго-долго в закрытом со всех сторон, как коробка, вонючем душном фургоне. Те, с кем он сумел понюхаться или обменяться дружескими взглядами, мертвы или умирают. Долго живут только люди.

Для того, чтобы у них было больше времени мучить Дэраша. За что?

Шоссе, между тем, незаметно осталось далеко позади. Дэраш слышал, как вдалеке проносятся машины. Перед ним вдруг встала лесная стена. Не настоящий лес. Лесопарк. Это хорошо, в лесопарке он уже был, тут не водятся волки. Здесь Дэраш будет в большей безопасности, чем в поле. Его скроют деревья.

Дэраш вошел в темноту, пахнущую корой, мохом и грибной сыростью, обнюхал лесную подстилку, выбирая местечко поровнее и помягче, и лег, подвернув под себя колени. Он так давно не мог позволить себе лечь, он так давно отдыхал в полудреме, стоя, привязанный, что сразу почувствовал себя легче. Чуткость и осторожность, воспитанные в табуне, позабылись от старой непроходящей усталости — спустя несколько минут Дэраш уже дремал. Ему снилась высокая мокрая трава, поле, широкое, как степь, открытый чистый горизонт и бег-полет, когда копыта почти не касаются земли, а тело сильное и легкое, как порыв осеннего ветра…

Волк

Утром в районном офисе Лиги при ветеринарной клинике было почти пустынно. Редкие посетители изучали расписание приемных часов врачей-специалистов и плакаты-агитки. Холл был гулок, как пещера. Хольвин подошел к стеклянной кабинке секретаря.

— Доброе утро, господин Хольвин, — сказала Чита.

— Привет, дорогая, — кивнул Хольвин, улыбаясь. — Как поживаешь?

Чита смутилась, застенчиво улыбнулась и опустила ресницы, рассматривая свои темные, длинные, очень красивые пальцы. Редкий двоесущный справился бы с такой непростой работой, какой требует должность секретаря ветеринарной клиники Лиги, но это очаровательное существо было от природы наделено вниманием, дружелюбием и чувством ответственности, а потому справлялось играючи. Ей нравилось рассуждать и быть по-человечески вежливой. Посетители, лишенные чутья Хозяев, даже не узнавали в этой подчеркнуто любезной, неторопливой, полноватой и очень милой мулатке с рыжеватыми волосами и в алом жакете двоесущного орангутанга. Только наметанный глаз отметил бы под тщательным камуфляжем обаятельную пластику человекообразной обезьяны, а в неторопливости узнал бы особенности мышления крупного примата этого вида.

Двоесущные человекообразные изображают людей лучше всех. Чита, привезенная в северный город контрабандой и хлебнувшая немало лиха, найдя, наконец, уютную пристань в приюте Лиги, из чистого любопытства и природной общительности за два года освоила компьютерное делопроизводство и человеческий этикет. Она даже научилась выбирать себе одежду в магазине и красить ногти ярким лаком, а губы — помадой. К сожалению, отлично освоив использование денег, Чита злоупотребляла сладостями — за последнее время она заметно пополнела. На отвороте ее жакета сияла большая стразовая брошь.

— Замечательно выглядишь, — сказал Хольвин, погладив обезьяну по руке. — У тебя новая брошка? Очень красиво.

— Новая. Спасибо, Хольвин, — Чита заглянула в монитор, проверяя электронный ежедневник, и не торопясь перечислила: — Вас хотел видеть господин Бруно. А еще вас ожидает господин полковник Гобс. В кабинете номер сто четырнадцать.

— Погоди, дорогая… Полковник Гобс? Я такого не знаю. Жандармский полковник? Или — СБ?

— Нет, — Чита всмотрелась в запись. — Он сказал — полковник Особого Отдела, с полномочиями Министерства Обороны, — и, подняв от монитора на лицо Хольвина темные, чуть-чуть раскосые очи, добавила: — Военный полковник. В одежде такого цвета, как гнилая вода, а на одежде — блестящие штучки. А вот тут — орден. Крылья Победы.

Хольвин вздохнул, втягивая в себя невольное раздражение.

— Это плохо? — сочувственно спросила Чита. — Плохо, что он пришел, да?

— Он тебе понравился? — спросил Хольвин.

— Нет, — кротко сказала Чита. — Но я была вежливая.

Хольвин снова ее погладил и сделал знак Шаграту, расположившемуся было в кресле холла. Пес с готовностью подбежал.

— Здравствуй, Шаграт, — тут же сказала Чита и протянула руку.

— Мертвяк тут был? — угрюмо спросил Шаграт, принюхиваясь. — Да?

— Кажется, нет, — но в голосе Читы уверенности не слышалось. Хольвина это вовсе не обрадовало.

А в кабинете сто четырнадцать слоями плавал сигаретный дым, и по этикету надо бы было сделать вид, что запах яда — обычное положение вещей. Хольвин, впрочем, решил, что условности излишни, и с порога открыл окно. В кабинет втек утренний осенний запах, разбавленный бензиновыми парами. Полковник, грузный мужчина с круглым щекастым лицом, благодушно наблюдал и улыбался не просто вежливо, а прямо-таки радостно; от его улыбки в кабинете стало душнее, чем от запаха дыма. Хольвин отчетливо чувствовал коленом напряженные мышцы Шаграта, но пес не лаял и не кидался. Полковник по всем статьям поразительно походил на мертвяка, но был живым. Оставалось поражаться, насколько нынче стираются грани между существом без души и существом с душой, но патологическими изъянами в ней. Нынешние мертвяки на диво легко и непринуждённо беседуют о добре, истине и справедливости, весьма достоверно изображают человеческое понимание — а живые пьют из других живых энергию и чуть ли не кровь, делая это так уверенно и спокойно, что впору усомниться в нюхе собственного пса…

Интуиция не обманывает Хозяев — надвигается беда. С популяцией нечто происходит. Она грозит уничтожить саму себя изнутри. Не назвать ли это социальным раком, к примеру? Новый сюрприз естественного отбора, социальный рак. Ультимативная стратегия. Мы не знаем, как с этим бороться. Это уже не просто отрегулирует численность нашей популяции — это может нас уничтожить вместе с окружающим миром. Мы доигрались…

Но все еще продолжаем свои игры в войнушку за мировое господство. Наша Стая самая крутая. Любопытно, откуда в homo sapiens такой заряд агрессии ко всему живому? От родни? То-то ж двоесущные шимпанзе при случае могут дать и людям прикурить — их вообще от людей не отличишь, ни в каком смысле. Разве что — они лучше в точных науках. Интересно, какой случай помешал их предкам эволюционировать? Те тёрки, которые сейчас между нами — пустячок, сравнительно… вот развивайся мы параллельно и сходными темпами — и кирдык бы старушке-планете.

Удивительно, как homo sapiens легко питаются себе подобными… Интересно, а другие хомы — как? Питались, было дело? Или это только у нас с шимпанзе общая маленькая грязная тайна? Вот же засада: все мы, крупные обезьяны, так здорово устроены, мозг у нас такой большой, руки такие удобные, такие эффективные желудок и кишечник, всеядность… и при этом — истеричные каннибалы, хитрющие и злые твари… в массе…

А теперь среди хом вдобавок плодятся мертвяки. Но ведь и Хозяева тоже — среди нашего вида, вот засада… И если социальный рак начнёт бодро распространяться, Хозяева вымрут первыми — да их просто истребят ещё в детстве. Мы пытаемся держать равновесие — но ведь кирдык тогда равновесию. И дивный новый мир очень жаль.

— Мы хотели бы соблюсти все формальности, поэтому и обращаемся к вам, как к представителю Лиги, — говорил между тем полковник, вальяжно расположившись в кресле. — Вы знаете, мы вполне способны и войти в лес, и выйти оттуда, но зачем и нам, и лесу лишние жертвы? Может быть, сойдут волки, которые уже пойманы и находятся в клинике?

— Лига вообще против использования животных для военных целей, — сказал Хольвин. — Диких животных — в особенности. А использование животных, насильно лишенных свободы, тех, что уже и так много вытерпели от людей — тройная подлость…

— Давайте опустим обсуждение моральных качеств государственных служащих.

— Волки вряд ли захотят с вами сотрудничать.

— Мнение волков — это смешно, — хмыкнул полковник. — Вы, вероятно, лучше меня знаете, сколько существует способов уничтожить в трансформе способность оборачиваться… как вы это называете… Старшую Личность? В животноводстве это делается в промышленных масштабах — и не слышно, чтобы Лига бурно возражала. Миритесь с неизбежным злом?

— Знаем, что подобные меры отчасти облегчают этим несчастным отвратительные условия существования и мучительную смерть. Пока мир людей устроен так, как он устроен, пока мы не умеем выращивать искусственное мясо в пробирке и пока человеческая жадность сильнее здравого смысла, ничего существенного мы сделать все равно не сможем…

— Вашим волкам мы тоже можем облегчить участь, — полковник снова хмыкнул. — А ваши разговоры об устройстве мира… как, хотел бы я знать, вы бы его переустроили? Силой заставили бы всех выращивать цветочки? А начали бы с кровавого бунта?

— Можете представлять меня и моих товарищей любыми монстрами, если хотите. Волков не отдам. Точка.

Полковник вынул пачку дорогих сигарет и серебряную зажигалку. Выщелкнул огонек. Добавил дыма в воздух, так и не ставший чистым.

— Я знаю, что в Лиге нет патриотов, — сказал надменно. — Я знаю от деда, что во время Мировой войны ваши были против использования для фронта лошадей и собак. Если бы к мнению посредников прислушались, наша победа отодвинулась бы на неопределенное время, были бы лишние человеческие жертвы…

— Я тоже знаю историю, господин полковник. Если бы ваши коллеги лучше планировали боевые операции, мы избежали бы многих ненужных жертв среди животных самых разных видов — и среди нашего тоже. Я уж не говорю, что сама война — не то дело, которым люди могут гордиться.

Полковник внезапно захохотал.

— Простите… Вспомнил… Внучке, ей шесть лет, читал книжку о животных. О том, помню, что у крыс, вроде, сложная организация, что в стае у них есть те, которые пробуют для других еду, не отравлена ли… мол, такие они умные. А малышка вдруг выдает: «Если б были умные, то не сами бы пробовали, а мышей бы заставляли!» Вот это мысль, а?!

— Интересная девочка. Странно только, что военные структуры и наша родная власть мыслят на уровне шестилеток…

Полковник резко оборвал смех.

— Мы думаем о стране, а не о биологических абстракциях. Ваши слова снова граничат с изменой.

— Во время Мировой войны такие, как вы, заставляли кидаться с взрывчаткой под танки не только собак, но и людей. Статус популяции, территориальные проблемы, я все понимаю. Биология. Только не называйте обезьянье поведение высокой политикой. Те, кто разрабатывал планы, действовали почти без примеси человеческого разума, ровно так же, как любые крупные обезьяны, когда они собираются толпой и идут убивать соседей. А те, кто поднялся над собственной зоологией — и собаки, и люди — взрывали собой танки и обезвреживали минные поля. И я не хочу разговаривать с вами о нуждах страны и о политике, я уже, кажется, об этом говорил. Я лучше побеседую с обезьянами — они честнее и не прикрываются идеалами.

— О, — полковник с ожесточением задавил огонек сигареты в пепельнице. — Не сомневаюсь, что вы готовы разговаривать с кем угодно, только не с патриотами! С обезьянами, с юго-восточными террористами, с нашими добрыми соседями с Запада, которые только и ждут случая напасть — это пожалуйста, это другое дело. Но своим вы можете только ставить палки в колеса, своих вы истово ненавидите. Вы, Хозяева, по натуре предатели. Ведь это от вас ползет сопротивление правительственной программе повышения рождаемости, не так ли? И именно вы готовы любому агрессору Родину за пятак продать!

— Простите, господин полковник, возможно, то, что я скажу, прозвучит излишне вызывающе, но это, видите ли, правда, — сказал Хольвин со вздохом. — Ведь уже около ста лет человечество с редкой эффективностью убивает окружающий мир и себя само. Правительства хлопочут о повышении рождаемости только для того, чтобы было кому убивать — и чтобы было кого убивать. Все ваши изобретения — тоталитарная тирания, нацизм, геноцид — это уксус в банке с яблочным соком, сахаром из которого мы все питаемся. Действия корпораций — тот же уксус. Пока сахара ещё достаточно, но вы ещё поднажмёте — и человечеству будет нечего жрать. Я не только пищу, я ресурсы вообще имею в виду. А когда всё накроется деревянной крышкой — что, будете продолжать драться камнями и палками?

— Наоборот, мы боремся за мир…

— С автоматами в руках и атомной бомбой за спиной? Смешно.

— Вы ждете, когда наша нация вымрет или выродится, чтобы отдать чужакам наши топливные ресурсы? — полковник шумно дышал через нос, но еще старался не повышать голоса.

— Какие ресурсы? Наше правительство вырабатывает недра с такой скоростью, что ещё маленько — и отдавать будет нечего…

— Вы — сумасшедший? Нет, вы действительно ненормальный!

— Вас не знакомили со свежими данными на эту тему? Забавно. Впрочем, мы же не политику обсуждаем. Может, уже закончим, а? Я искренне надеюсь, что скоро будет принят закон о недопустимости жестокого обращения с…

— Да что вы цепляетесь за гипотезу о разуме животных? — полковник будто обрадовался и обрел почву под ногами. — Ох, не надо! Вечный парадокс Лиги: люди, видите ли, действуют на рефлексах, а звери руководствуются разумом и чувствами… Бред. Ваши трансформы не могут создать ни малейшего подобия цивилизации, они стоят на сто ступеней ниже, чем самые дикие человеческие племена. Что из того, что вы научили читать собак? У трансформов все равно отсутствует творческое начало, они не создают материальной культуры, они имитируют человеческие руки, но ими не пользуются, им легче и приятнее в теле животных. Животные — это просто животные, как бы они ни выглядели. Твари. Не душа, а пар.

— Благодарю вас, господин полковник, я это уже слышал. А также слышал о многолетних исследовательских программах, имеющих целью трансформ людей и усиление телепатических способностей. Я знаю, что военное министерство потратило на это миллиарды, но данные по трансформу человека остаются закрытыми, ибо последствия опытов оказались совершенно кошмарными, а к ментальным контактам с животными и друг другом по-прежнему способны только Хозяева, которые не годятся для вашей работы, потому что, кроме прочего, телепатически воспринимают и чужую боль тоже. Я не питаю иллюзий, вы, разумеется, можете промыть мозги кому угодно, но ведь после ваших процедур любой намек на дар утрачивается начисто, не так ли?

— Однако вы слишком хорошо осведомлены… — лицо полковника на миг скривилось, как от кислого.

— В случае крайней необходимости и в интересах живого мира Лига иногда использует грязные методы, которым научилась от вас. Лига эту вашу проблему давно решила. Ваша ошибка в том, что вы вообразили, будто у каждого человека есть скрытая Младшая Ипостась, этакий тотем. Вы используете изуверские способы, чтобы его вытащить, делая из людей мертвяков и монстров, бьетесь в эту стену головой уже много лет, но никак не можете принять совершенно элементарного факта: человек — это не Старшая Ипостась некоего неизвестного зверя. Человек — это Младшая Ипостась Бога, которая еще эволюционно не дошла до способности перекидываться. Вы же втаптываете человека в грязь, так же, как и все вокруг…

— У-у, теософский бред… В наше время можно уже отказаться от этих поповских сказок! — полковник растоптал очередной окурок в пепельнице с видом человека, наступающего сапогом на голову врага.

— Я и не надеялся, что вы прислушаетесь. И — я знаю, зачем вам волки. Вам мало сторожевых собак, охраняющих границы, и ищеек, которых вы, как и жандармы, эффективно используете в качестве живых детекторов лжи, а еще — как саперов и таможенников. Теперь вы хотите спецназ из волков-трансформов. Волки сильнее, выносливее, агрессивнее, часто умнее собак, у них более тонкое обоняние — хотите и их заставить работать на себя. Все посредники в курсе, что несколько шимпанзе участвуют в длительном эксперименте… что-то там, связанное с системой ПВО, если не ошибаюсь? С ракетным щитом? Шимпанзе реагируют быстрее и точнее, вы надеетесь сделать из них идеальных наблюдателей, но это ещё полбеды. Кто-то из ваших домогался у президента Лиги разрешения на эксперименты с дельфинами и морскими котиками. Из них предполагается сделать идеальную морскую пехоту? Или — только разведчиков? Знаете, а ведь Лига никогда не разрешит этого официально. Работа с животными без задатков Хозяина — насилие, а Хозяев в ваших структурах нет, они там не приживаются. Так что вам придется снова браконьерствовать, а если вы поймаетесь на этом — получите обычные неприятности. Не будет вам волков.

Полковник встал, и Хольвин встал тоже.

— Я честно пытался разговаривать с вами, как с разумным человеком, господин посредник, — сказал полковник, улыбаясь павианьим оскалом. — Я полагал, что субсидии министерства обороны не помешали бы вашей Лиге с ее вечным безденежьем. Мне жаль, что вы не хотите меня понять.

— Наоборот, господин полковник, дело в том, что я слишком хорошо понимаю, куда это ведет, — сказал Хольвин.

— Значит, нет?

— Нет. Ни волков, ни дельфинов, ни китов, ни тюленей для вашей живодерни вы не получите. По крайней мере, официально и от меня. А если попытаетесь обойти Лигу или украсть — я позабочусь о том, чтобы об этом узнали в министерстве юстиции.

— Очень хорошо, — сказал полковник, надевая фуражку. — Вы, вероятно, по старинке считаете, что Лига ни от кого не зависит? Вам придется доказать, что это не так. Времена изменились. Я поставлю вопрос перед более высокими инстанциями.

— Перед Зелёным? — спросил Хольвин.

— Что?

— Ничего, ничего, господин полковник. Я полагаю, вы желаете говорить с администрацией президента. А там могут найтись люди, думающие, что речка потечет, куда поплавок захочет. Я верю в любое зло. Но волков не дам. Это я могу — не дать вам волков. Спасти пару живых душ, которые вы намерены убивать наркотиками и электрошоком. Я полагаю, можно закончить разговор.

— Да, — неприязненно сказал полковник и вышел, нарочито аккуратно прикрыв дверь.

Шаграт лег к ногам Хольвина.

— Подожди здесь, старина, — сказал Хольвин, потрепав его по холке. — Мне надо пообщаться с волком, я один пойду.

Шаграт взглянул на Хозяина с тихим укором, вздохнул — но не поднялся, только чуть переменил позу на более удобную для долгого ожидания. А Хольвин с досадой подумал, что упустил какую-то страшно важную мысль, сбился с неё на обыденный трёп с очередным дураком — и теперь нитяной хвостик мысли затерялся в обыденных же мелочах.

А ведь уже в руках был.

Спасительный хвостик.

Но — ладно, потом.

Волк лежал на полу клетки, положив морду на лапы, неподвижно — в ветеринарной клинике так же безразлично, как и в грязном зверинце Центра Развлечений. Он даже не повернул головы, когда Хольвин подошел к вольеру.

— Смотрите, господин посредник, — сказал молодой ветеринар, с которым Хольвин до сих пор не общался. — С тех пор, как привезли, так и лежит. Почти не встает.

Хольвин зацепился взглядом за миску, в которой лежало сырое мясо, политое яйцом. Мясо уже успело обветриться.

— Самый здоровый из всех, — сказал ветеринар сердито. — Его допингом не кормили. Вообще, он, похоже, очень недолго там пробыл: шкура слишком целая. Наверное, не успел поучаствовать в боях. А истощен не потому, что желудок испорчен суррогатами, а потому, что от пищи отказывается. Пока вы были поблизости, он, вроде, немного ожил — а как вы ушли, снова лег.

— Но кровь на анализ взять позволил? — спросил Хольвин.

— Усыпляли, — признался ветеринар.

— Конечно, — Хольвин присел на корточки. — Нормальная практика. Вместо того, чтобы поговорить, стреляли капсулой со снотворным, что больно и унизительно. Плюс — анализ вовсе не идеален, посторонняя химия в крови. Как вы думаете, это хорошо?

— Вот и беседуйте с ним сами, раз такие умные, — буркнул ветеринар и ушел.

— Поешь, боец, — тихо сказал Хольвин. — Поешь, голодный не воин.

Волк смерил Хозяина презрительным взглядом.

— Я тебя не обманывал, — сказал Хольвин. — Ты видишь, я пришел за тобой. Просто тогда я не мог тебя забрать. Были другие, им грозила смерть, а тебе всего-то и следовало бы подождать пару дней. Я думал, ты поверил и дождешься, а ты себя голодом моришь. Поешь, давай.

Волк вздохнул.

— Не все еще потеряно, боец, — сказал Хольвин. — Сегодня поедем за город, скоро будешь в лесу. Хочешь в лес?

Волк не выдержал и перекинулся. На его обветренном лице, достигшем последней степени худобы, с торчащими скулами и заострившимся носом, желтые глаза горели ничуть не измененной сменой Ипостасей холодной злобой. Он приподнял верхнюю губу — Хольвин грустно улыбнулся:

— Прекрасные клыки, боец. Просто прекрасные. Но ты напрасно моришь себя голодом… может, хватит терзать себя?

— Клыки мои пришел смотреть… Хозяин? — хрипло спросил волк с насмешливой иронией.

— Я же не шучу, мы скоро будем в лесу — зачем твой скелет в лесу? Стае нужен хороший боец, а не задохлик на дрожащих ножках…

— Стае? — спросил волк и облизнулся. — Что ты вообще знаешь о Стае, человек?

— В чем дело, парень? Совсем плохо?

— Чего ты хочешь? Лечить меня пришел? — волк снова облизнулся, его губы сохли и трескались. — Как ваших пустолаек? Так я не собака, на брюхе не ползаю, и вылечишь — не поползу.

— А я тебя и не укладываю на брюхо. Вижу, все — серьезнее, чем я думаю, да? — спросил Хольвин, так и сидя на корточках рядом с волком, по-прежнему лежащим на полу. — Ты прождал меня два дня и успел разувериться, это я понимаю, жаль — но понимаю. Только почему…

Волк усмехнулся, блеснув клыками.

— Ждал… Ничего я не ждал. Ничего я не жду, а уж от людей в особенности… Что ты себе в голову забрал, человек? Стае я нужен, да? А что осталось от Стаи, ты знаешь? Ты знаешь, как я вообще попал в эту, будь она проклята, клетку?

— Ты же не стал рассказывать…

— Ну да, — волк сел. — Ты Хозяин, псы болтают — холуи ваши. Посредник… ты где был, когда в моих братьев стреляли, а, посредник? Когда в наших сук стреляли, а?

— Давно? — спросил Хольвин.

— С пару недель.

— И ты тут играешь в гордость и молчишь?

— А что тебе сказать, — усмешка волка стала не злобной, а горькой. — Ты ж человек. И эти с ружьями — тоже люди. Ты скажешь — они в своем праве, жить всем надо, за территорию всегда грызлись… а мне-то какая, к бесу сумеречному, разница, как это оправдывается?! Они не за землю бились, им просто убивать хотелось, как бешеным, аж слюна из пасти капала — будто я не понимаю! С бешеными не бьются. От бешеных либо убегают, либо добивают, пока они других не позаражали…

— Грамотный ты, парень, — пробормотал Хольвин озадаченно.

Волка как будто позабавило его замешательство; его мрачная усмешка превратилась в ухмылку, почти собачью, почти польщенную. Он еле заметно расслабился.

— Наш Старый грамотный, — сказал с оттенком гордости. — Он много рассказывал про то, как люди охотятся. Про нормальную человеческую Стаю, я имею в виду, — в голосе послышалась нотка мрачного юмора. — Среди людей иногда такие попадаются — нормальные бойцы. Он в молодости с такими встречался, говорит, все было правильно, четко, честная война за охотничьи угодья. Те были сильные, наши в чащу ушли, те, кто выжил. Мы силу уважаем, проиграли — уходим, не огрызаемся, закон ясен…

— А в этот раз, по-твоему, что было не так? — спросил Хольвин. — Кто стрелял: спецы, настоящие охотники — или нет, как ты думаешь?

Волк задумчиво почесал за ухом — и стал в этот момент еще больше похож на пса. Хольвин улыбнулся.

— Никакие охотники, — сказал волк, наконец. — Вообще не охотники, мясо. Боец среди них был один, он Стаю и вел — но не вожак, а этого я уже не могу понять. Им как раз самые слабаки командовали, из тех, на кого рявкни — и на брюхе поползут. И несло от них… дрянью несло. Какой-то… такой… отравой, отрыжкой… Не тухлятиной, но похоже на тухлятину…

— Пьяные, ты хочешь сказать?

— Не знаю, что это — пьяные. Слабые — точно, — сказал волк уверенно и презрительно. — Но оружие у всех отличное — длинные такие винтовки, знаешь? С красным глазом, светящимся сверху. От которого бывают такие зайчики… на земле, на шкуре у кого-нибудь… чтобы не промахиваться… Только это все равно. Если бы они одни были, мы бы от них ушли на раз, они бы и не заметили. Или убили бы — делать нечего таких убить, и оружие бы не спасло. Они же в лесу не видят ничего, не слышат, не чуют — а если что и услышат случайно, то не поймут ни пса…

— Значит, их вывел инструктор?

— Вожак, который нянька при слабаках? Ты его так зовешь? Да, думаю, он. Он по следам, наверное, догадался, что мы пошли к оврагу, и своих уродцев вывел к оврагу, только с подветренной стороны… Он же знал, что мы не унюхаем, значит, нормальная голова… В общем, не повезло нам. Я, Рваный, Цуцик, Хвост и суки наши — так на них и выскочили, — закончил волк, морща нос.

— Под выстрелы? А стреляли они пулями со снотворным?

— Уже! Нормальными пулями стреляли, которыми убивают. И знаешь… боец-то не стрелял, только слабаки, куда попало, по кустам, по нашим, по всему… Рваному сначала в бок — кровища фонтаном… потом жирный урод подошел — и в башку в упор. Крошка перекинулась, прижалась там к коряге какой-то, крикнула: «Не надо, не надо!» — а ей в живот… вот такая дыра была… — волк помолчал. — Это они только меня почему-то… не снотворным, а… лапы подвернулись, весь как ватный, но башка работает… я видел… Лапы связали, намордник надели, тащили долго, тошнило… потом в машину сунули, в багажник. Бензином воняло, чуть голова не треснула…

— С тобой была не вся Стая, да? — спросил Хольвин почти утвердительно. — Без Старого… еще кого-то не было, я думаю…

— Не вся. Но я слышал выстрелы… не знаю… — голос волка вдруг сорвался в тоскливый скулеж. Что бы ни думали ветеринары, волк умирал не от голода, а от тоски. У волков бывает смертельная тоска — по Стае, по лесу…

— Выясним и отомстим, — сказал Хольвин и протянул руку сквозь прутья вольера. — Я обещаю. Только нам с тобой надо будет сделать две вещи: найти выживших из Стаи и найти тех, кто убивал твоих братьев. У людей тоже есть претензии к этим мерзавцам.

— Чьим носом искать-то будешь, человек? — хмыкнул волк. — Ты ж не чуешь ни пса… — но обнюхал руку серьезно и внимательно. Пожал плечами. — Ладно… вроде не тошнит от тебя — и то хорошо…

— Вот и чудно, боец, — сказал Хольвин. — Давай, поешь и пойдем. Поедем в лес.

— С собакой пойдешь? — спросил волк. — Ненавижу, сявки брехливые…

— Посмотрим, — Хольвин улыбнулся. — Если тебе можно доверять, парень, то пойдем без собаки.

— Доверять… Да кто ж из людей волку доверится?.. Неужели попробуешь?

Хольвин оценил прямой вызывающий взгляд — знал собачьи правила переглядки и глаз не отвел. Волк ухмыльнулся, подвинул к себе миску, покосился на человека:

— Храброго из себя строишь?

— Ешь, ешь, — сказал Хольвин. — У меня к тебе есть еще вопросы, но это — потом.

Пока волк ел, — насильно втискивал в себя пищу сквозь тоску, сжимавшую горло, — Хольвин разговаривал с Тео по телефону. Тео бранился, но Хольвин и не ждал от него восхищения идеей.

— Всегда тебе больше всех надо, — ворчали в телефонную трубку. — Все посредники как посредники, а ты действительно фанатик. Ну вот скажи, где это видано, чтобы псих-самоубийца поперся в лес один, без оружия, с волком, искать Стаю для переговоров, а?

— Стая может вывести на след браконьеров, — сказал Хольвин. — Насколько я понял, тебя это тоже может интересовать? Так вот, если Стая согласится сотрудничать, будут тебе адреса гадов, связанных с делом о Центре Развлечений.

— Хорошо бы, — буркнул Тео. — Только одна проблема: трансформов закон не считает вменяемыми свидетелями. Их показания суд не учтет.

— Смотря как это преподать, — возразил Хольвин. — Чему я тебя учу вообще? Волки могут взять след не хуже собак, они выведут к базе браконьеров, а тебе только и останется нагрянуть туда с ликвидаторами и жандармами и устроить тщательный обыск. И найдутся улики для суда, будь спокоен.

— Все это круто, конечно, — вздохнули в трубку. — Если только тебя волки не сожрут. Я понимаю, что ты — Хозяин, но они, если ты не забыл, дикие звери…

— До чего вы все предубеждены! Ты же ликвидатор, Тео, ты должен знать, что звери никогда и ничего не делают просто так. Я уже говорил и повторю: кот отлично описал мне парочку полудохлых, которые околачивались у Битера в зверинце, и опознает, если только ты найдешь хотя бы их фотографии. А волки имеют на эту славную компанию такое количество замечательных зубов, что предпочтут отказаться скорее от обеда, чем от мести. Так что я тебе добуду информацию — а уж как сделать из нее материал для суда, думай сам… Если вообще дойдет до суда. Может, там половина — мертвяки, тогда твои люди просто упокоят их — и конец. Правда, может оказаться и иначе… но все равно надо обязательно обезвредить эту погань, есть причины поважнее нарушения человеческих законов. Я не смогу к тебе заехать сегодня, но нам обязательно надо поговорить, Тео. Мне неуютно. И зверям неуютно. Пожалуйста, будь осторожен, неспокойно.

— Ладно, — сдался Тео. — Ты тоже осторожней там… У меня и без тебя полно хлопот.

— Слушаюсь, господин капитан, — усмехнулся Хольвин. — Пришли человечка забрать Шаграта — я с ним в лес идти не могу, волк не хочет.

— И телохрана оставляешь, дуралей? — судя по голосу, тревога Тео возросла в геометрической прогрессии. — Лишь бы волки улыбались, да?

— Пришлешь за ним?

— Да пришлю, будь ты неладен, чокнутый!

— Вот и славно, — улыбнулся Хольвин и дал отбой.

Волк слизывал с губ остатки яичного желтка. Хольвин снова присел рядом на корточки.

— Ну как, боец? Идти можешь?

— Бежать могу. Если в лес.

— Молодец, — Хольвин отпер вольер и открыл дверцу. — Выходи.

Это простое действие, похоже, шокировало волка. Он остановился, высунувшись наружу по плечи, и принялся сосредоточенно обнюхивать воздух вокруг, будто пытался учуять запах ловушки. Пожилая санитарка, мывшая пол между клеток, тихо прислонила швабру к стене и медленно вышла прочь, не сводя с волка глаз — это его позабавило и убавило напряжения.

— Смотри, какой я страшный, — сказал он Хольвину с прежней иронией. — Тетка, небось, думала — я ее прямо так и съем, даже оборачиваться не буду…

Хольвин улыбнулся в ответ:

— Ну, давай, боец, выходи, не стесняйся.

Волк вышел. Псы в вольерах по соседству, знакомцы волка по Центру Развлечений, не лаяли, но смотрели тревожно и хмуро.

— Лучше меня возьми, Хозяин, — сказал тот самый громадный лохматый пес, который ласкался к Хольвину в Центре. — Волк ведь подставит — недорого возьмет, погань…

— Потом возьму, Анчар, потом, — ласково откликнулся Хольвин. — Когда выздоровеешь, возьму.

Бойцовый пес, несколько поправившийся от инъекций витаминов и кальция, сытый, навещаемый своим будущим Хозяином из жандармерии и уже начавший приходить в форму, кинулся на решетку:

— Отвали от него, тварр-рь!! Трр-рронешь человека — убью, падаль!

Волк смерил пса брезгливым взглядом. Хольвин сказал укоризненно:

— Фу, Дарий! Лежать! Как не стыдно…

Бойцовый пес подчинился, лег, не меняя Ипостасей, положив голову на руки — но продолжал глухо рычать, морща курносый нос. Его клыки блестели из-под губ, как острые осколки фарфора. Брезгливость на лице волка сменилась насмешкой:

— Взрослый зверь, а как щенок, честное слово…

Другие псы, близко с волком не знакомые — красавица-ищейка с воспаленными от аммиака глазами, трехцветный сторожевой кобель с пулевыми ранениями, переломанный под машиной бродяга в гипсе — кидаться не стали, только проводили настороженными взглядами. Волк косился по сторонам, инстинктивно стараясь идти с Хольвином в ногу, тихо и мягко.

Хольвин открыл дверь, ведущую из приюта в клинику. Волк вышел за ним, внимательно принюхиваясь. Даже для жалкого обоняния человека лекарственных запахов казалось многовато — а волк чихнул от смеси спирта, дезинфицирующих растворов, йода…

Молоденькая санитарка с металлическим подносиком, покрытым марлей, прощебетала:

— Ой, собачка…

Волк ухмыльнулся ей во все клыки, с убийственной иронией — но девушка, похоже, восприняла злую насмешку, как собачью ласку:

— Господин посредник, а какой он породы?

— Волк, — сказал Хольвин. — Не задерживайтесь, барышня.

Санитарку тут же сдуло несуществующим ветром. Это маленькое приключение доставило волку большое удовольствие — он покосился на Хольвина куда дружелюбнее, чем прежде:

— А ты — ничего мужик. Юморной.

Хольвин остановился.

— Вот что, боец, — сказал он серьезно. — Мы с тобой сейчас пойдем по приемному покою, там люди с собаками, с разной прочей живностью, которую лечить приехали. Ты у нас — не пес, я тебя на цепь не посажу, но очень прошу — корректно с ними, дураками, ладно? Иначе будет скандал и неприятности, а значит, задержка.

— Да пошли они, — хмыкнул волк. — Очень надо…

— Могут спровоцировать, парень.

— А задирал я ногу на их провокации!

Хольвин улыбнулся — и волк ухмыльнулся в ответ. Они прошли рядом по широкому, ярко освещенному коридору стационара, мимо высоких белых дверей. Волк пригибал голову, всматривался и внюхивался, но вел себя нарочито спокойно. Хольвин стукнул в дверь кабинета с надписью «Заведующий отделением»:

— Бруно, ты у себя?

— Зайди, — отозвались из-за двери.

Хольвин не стал заходить, только сунул голову в дверную щель:

— Спасибо, Бруно, я тороплюсь. Я волка забрал, черкни у себя.

Пожилой ветеринар, старый товарищ Хольвина, который уже много лет прививал его щенков, штопал огнестрельные и резаные раны служебным псам ликвидаторов и давал посреднику бесконечные рекомендации по поводу приема родов у коз, щенячьего поноса и прочего подобного, рассмеялся в ответ:

— Что, Хольвин, уломал-таки его, черта? Значит, я пишу, что волка отпускаем на территории, контролируемой Лигой, да?

Хольвин на миг задумался.

— Ну хорошо, пиши так… И еще — ты ко мне заскочи на неделе, ладно? Глория переднюю лапу наколола — что-то долго заживает…

— Договорились, — согласился ветеринар. — Пока.

Хольвин улыбнулся, прикрыл дверь и пошел дальше. Волк спросил, кивнув на дверь совершенно собачьим жестом:

— А этот, он, что, тоже Хозяин, что ли?

— Бруно-то… А что, заметно?

Волк отвернул нос. Хольвин еле удержался, чтобы не трепануть его по спине, как пса. Вот вам и «из дикого леса дикая тварь» — зверь чувствительный и благодарный… Гордый, но одно другому не мешает. И у этого дикаря хватило чутья понять, что одно дело — Бруно, а другое — этот сопляк, который накачал его снотворным, чтобы проверить кровь. По уму, работать для Лиги должны только Хозяева… только где их найдешь в таком количестве!

В приемный покой вела дверь из матового стекла. Взявшись за ручку, Хольвин попросил, повернувшись к волку:

— Не перекидывайся, пожалуйста. Так нам с тобой будет проще.

— Ну ладно… — волк чуть удивился. Действительно хотел перекинуться, подумал Хольвин. Ни в коем случае! Тут же завопят: «Ошейник! Цепь! Намордник!» — всю работу сведут на нет.

— Иди рядом со мной, ладно?

— Типа просишь? Не командуешь, как псу?

— Да.

— Тогда ладно.

Волк боком проскочил в дверь. Хольвин вышел за ним.

В приемном покое у терапевтов было тесно от посетителей. Совсем рядом с дверью стояла, прислонившись к стене, девочка лет двенадцати с картонной коробкой из-под обуви. Волк заглянул в коробку — и поразился так, что поднял брови.

Хольвин не удержался и тоже заглянул краем глаза: в коробке оказалась средних размеров степная черепаха — для здешних лесных зверей существо невероятное, как пришелец с луны. Черепаха флегматично жевала увядший капустный лист.

— Что это? — спросил волк шепотом.

— Очень простое животное, — сказал Хольвин. — Нездешнее. Безопасное.

Волк кивнул. Девочка взглянула на него рассеянно и устало.

На диване сидела полная дама в отличном костюме ярко-алого цвета и белой блузке с пышным жабо на пышной груди. У ее ног томно возлежал холеный золотистый дог в ошейнике со стразами, всем телом выражая болезненную усталость; дама нежно гладила его по голове и бормотала:

— Ничего, солнышко, все будет хорошо. Мамочка все-все понимает, мамочка тебе поможет, бедненький… мамочка тебя любит…

Рядом расположился брюзгливого вида мужчина, похоже, раздраженный самим фактом своего тут присутствия. У его ног на полу тяжело дышала молодая симпатичная дворняжка, которой действительно было нехорошо; владелец, впрочем, не обращал на нее особого внимания. Дальше пристроились дети с какой-то мелкой живностью в корзинке, строгая пожилая женщина с беременной сторожевой сукой редкой красоты и молодой парень с унылым полосатым бойцовым псом, явно размышляющим, как бы содрать повязку с головы, уха и шеи. Еще дальше — еще люди и еще собаки…

Вся эта пестрая компания чинно ждала своей очереди, но появление волка произвело эффект разорвавшегося фугаса. Не на людей, которые вообще не успели понять, что, собственно, произошло. На собак. В первую очередь — на томного дога.

Ужас выдернул его из Младшей Ипостаси в Старшую — Хольвин успел подумать, что такое возможно только со зверем, рожденным среди людей, выросшим среди людей и почти не общавшимся с себе подобными. И этот элегантный пес великолепным акробатическим движением махнул через диван, почти через голову полной дамы с визгом:

— Мамочка, волк!!

— Как волк?! — завопила с еще большим ужасом его хозяйка, подскочив на полметра. — Не может быть!! Уберите сейчас же, как можно!! Эличка, лапочка моя…

— Брр-буф! — оглушительно рявкнул бойцовый пес и рванулся так, что сорвал парня с дивана. — Брр-буф! Буф!

— Надень намордник на эту тварь! — заорал хмурый мужчина, перекрикивая лай и вопли. — На своего оборотня, сию секунду, твою мать! И цепь! И ты на своего оборотня, слышишь, сука визгливая?!

— Сам дурр-рак! — зарычал осмелевший дог из-за спинки дивана. — Не смей на мамочку орать!

Больные собаки принялись лаять, хрипеть и визжать. Хольвин положил волку руку на плечо — волк понимающе кивнул, и они прошли рядом по этому безумному гаму и визгу, как сквозь строй. За спиной рыдала полная дама и матерился хмурый, из кабинетов выскочили дежурные врачи, а парень уговаривал глухо рычащего бойцового пса: «Ну все, Арик, успокойся… он уже ушел, все…» Хмурый мужчина ругнулся вдогонку:

— Моя бы оказалась оборотнем — башкой бы об угол! Расплодили нечисти…

— Уроды, — презрительно бросил волк, когда они с Хольвином вышли в холл. — Уроды истеричные.

Хольвин потрепал его по голове и плечу. Волк ухмыльнулся, но не стал отстраняться.

В регистратуре около справочного окошечка на пластмассовом стуле печально сидел Шаграт в Старшей Ипостаси. Рядом стояла худенькая девочка в форме ликвидатора и в берете с Путеводной Звездой, та самая, которая оставалась нянчиться с рысенком, и что-то ласково говорила псу, поглаживая его по спине. Увидев Хольвина и волка, она подалась вперед.

— Здравствуйте, господин посредник! Мы решили тут вас подождать! — закричала так радостно, будто встретила старого друга. — Только зачем отсылать Шаграта? — спросила, чуть снизив тон. — Он же беспокоится…

Хольвин приветственно кивнул, но настроен был вовсе не радужно. Он подумал, что надо было велеть девчонке увести пса, пока они с волком не вышли. Поздно додумался, это раздражало — но теперь уже нельзя ничего изменить.

Волк между тем окинул оценивающим насмешливым взглядом и девочку, и Шаграта. Девочка улыбнулась так, будто взгляд дикого зверя ей польстил, и прежде чем Хольвин успел хоть слово вымолвить, протянула волку руку понюхать. Хольвин здорово удивился, а волк, похоже, оценил ее отвагу — взял ее руку в свои, хорошенько обнюхал, потом подошел на шаг и внюхался в ее нос и виски.

Шаграт напряженно наблюдал. Волк повернулся к нему.

— Здорово, холуй, — сказал с широкой надменной ухмылкой.

— Здорово, бандит, — ответил Шаграт точно в тон, так же широко ухмыляясь.

— Что, домой отсылают? — спросил волк с ироническим сочувствием.

— Ничего, малыш, — отозвался пес. — Я твой запах запомню. Надолго.

Они замерли друг напротив друга, чуть боком, встретившись взглядами и ухмыляясь — но любой человек, читающий знаки зверей, узнал бы в этих ухмылках демонстративные оскалы. Та самая собачья переглядка, похожая на лобовую атаку — отвернувший проигрывает, теряет лицо, а любое движение провоцирует драку. Пес, плотный, тренированный и сытый, даже на вид казался сильнее волка физически — зато в желтых волчьих глазах горела холодная воля мегатонной мощи, компенсирующая истощение с лихвой, а мускулы натянулись, как стальные тросы.

Хольвин чертыхнулся про себя. Вот и расплата за ошибку. Псов он растащил бы, но волка оскорбит вмешательство человека в собачьи дела. Хольвин хорошо знал своего телохранителя и товарища — Шаграт не склонен уступать дорогу наглым чужакам. Волк, тем более, скорее умрет на месте, чем уступит собаке. Значит, быть драке.

Как раз вовремя и к месту — Хольвин даже растерялся на миг, все перестало склеиваться.

Он был уже готов жестко одернуть — и смертельно обидеть — Шаграта, но тут девчонка спросила волка:

— Зверь, а у тебя подруга есть?

Хольвин мысленно зааплодировал. До такой бестактной глупости могла додуматься только женщина, но глупость сработала. Оба бойца медленно и осторожно перевели взгляды на ее лицо, старательно сохраняя церемониальную дистанцию. Реплика девчонки давала им возможность разойтись, не попытавшись убить друг друга.

— Не знаю, — голос волка прозвучал горловым рыком. — Была. Не знаю, жива ли.

— Мне сказали — это те самые гады, которых мы тоже ищем, — сказала девочка. — Знаешь, в том здании, где тебя в клетке держали, мы семерых ликвиднули, мертвых. Но главная сволочь осталась… Ты не знаешь, зверь, кто в лесу убийцами руководил — мертвый или живой?

Волк нахмурился и отвел взгляд — задумался. Шаграт быстро взглянул на Хольвина — и Хольвин поднял ладонь: «Сидеть!» Пес вздохнул и послушно сел на край стула.

— Вроде живой, — припомнил волк, сморщив лоб. — С душком, но вроде не совсем труп. Я видел одного совсем дохлого — жирную такую погань, лоснящуюся… как свежее дерьмо. Там, в здании.

— Это — тот самый, — сказала девочка. — Это он всем командует и новых мертвяков делает. Он тем гадам деньги заплатил, чтобы они живого волка привезли.

— Порву тварь, — прорычал волк совсем тихо и грозно. — Когти сточу, но из-под земли вырою — и порву.

— Так и надо, — вырвалось у Шаграта. — Правильно.

Хольвин чуть не плюнул с досады — но волк, против ожиданий, не огрызнулся, услышав голос пса. Он, удивленно приподняв брови и склонив голову набок, присвистнул:

— Да-а?

— Я десять штук таких уложил, — сказал Шаграт, приподнимаясь. Напряжение, висевшее в воздухе, развеялось. — Один в меня стрелял, смотри, — и на миг повернулся шеей, зашитым рубцом от касательного ранения.

Волк воспринял это не только как демонстрацию доблести — он углядел демонстрацию кое-чего еще.

— На сантиметр бы дальше — и Темень, — сказал он с чуть слышным сочувствием. В Младшей Ипостаси в такие моменты виляют хвостом. — А ты?

— А я его за руку, — сказал Шаграт. — За ту, с пистолетом. За руку зубами, а лапами на грудь, чтоб с ног сбить. Нас же специально учат…

— Да, круто, — кивнул волк.

Он подошел ближе — и оба потянулись друг к другу носами. Для того чтобы обнюхаться, как велит полный церемониал, им понадобилось перекинуться — и они перекинулись, обнюхали друг другу морды и перешли к анальным зонам, тщательно и серьезно, чтобы не ошибиться в статусе. Шаграт первым вильнул хвостом по-настоящему, что выглядело, скорее, обозначением доброй воли, чем признанием поражения — и волк настолько хорошо это понял, что вильнул в ответ.

Хольвин сдержал облегченный вздох и впервые взглянул на девчонку не как на недоразумение в берете. Она улыбалась, обхватив себя за плечи; худенькая такая взлохмаченная птаха, слишком много темных кудряшек, чтобы можно было засунуть под берет их все. Глаза яркие, взгляд хороший. Ей, вроде бы, около двадцати, но больше пятнадцати не дашь — и совсем неплоха как Хозяйка. Не по возрасту. Видимо, врожденный талант. Развитая интуиция плюс любовь и понимание. Сначала рысенок, теперь псы… молодец. Переманить бы ее в Лигу из СБ…

Оба пса — и дикий, и домашний — вернулись в Старшую Ипостась, чтобы закончить разговор. Их голоса теперь зазвучали дружелюбно и спокойно: определились и разобрались. Волк старше — следовательно, Шаграт может подчиниться, не унижаясь. Отлегло от души.

— Тебе в лес не надо, — говорил волк. — Тебя ребята порвут раньше, чем я успею слово вставить. Мы собак не любим, сам понимаешь.

— Да мы волков тоже — не очень… я б тебя тоже в свою Стаю не звал…

— Ты за человека не бойся. Я присмотрю. Он мне понравился.

— У вас там, в лесу, всякое разное…

— Да не скули ты! Я в этом вашем городе, может, и не стал бы особенно выпендриваться, но в лесу-то хорошо чую, что к чему. Проведу, не поджимай хвост.

— И все-таки лучше бы и я…

— Нет, парень, прости. Съедят. Я знаю, о чем говорю. У нас все по-взрослому.

Хольвин потрепал Шаграта по щеке — эта ласка уже ничему не мешала.

— Ничего, ничего, дружище. Все будет в порядке. Теперь-то все будет в порядке… А вы, барышня, молодец. Славная барышня, да, Шаграт? Она тебя проводит к Тео, а я завтра-послезавтра заеду за тобой. И не беспокойся, старина…

— Ладно, — сказал волк. — Хватит лизаться. Пошли.

И Шаграт, которому, несмотря на все резоны, до боли хотелось побежать за Хозяином, в печали и тревоге уткнулся лбом Хозяйке в плечо…

Преступник

Волкам Тео все равно не доверял.

Как бы Хольвин ни пытался это представить, дикие звери есть дикие звери. Хоть ты сто раз Хозяин и посредник. И охотиться на других живых существ, а потом их есть — для волков совершенно нормальное дело. Поэтому авантюра Хольвина Тео волновала. И его тон волновал помимо авантюры.

Но день и без того выдался тяжелым.

С утра, еще до звонка Хольвина, Тео привел в дурное расположение духа рассказ эксперта-кинолога СБ, милейшего Дэвиса, с которым он остановился выпить кофе перед началом патрулирования.

— Сегодня в семь ездил в Замок Справедливости, — мрачно сообщил Дэвис, поправляя очки. Его собака, красавица Пурга, крупная ищейка чепрачной масти, в виде вполне собачьем, сидела у его ног, всунув длинный благородный нос между его колен. — Жандармы вызвали взглянуть на задержанного. Помнишь ту историю об Автолюбителе?

Тео кивнул. История просочилась в газеты, говорили о десяти убийствах, совершенных одним сумасшедшим мерзавцем. Он сбивал молодых женщин машиной, проезжал по упавшим, ломая позвоночник и впечатывая в тело следы протектора, а потом, если удавалось, насиловал искалеченных и умирающих. Выживших потерпевших не было, толковых свидетелей тоже, но жандармерия приложила к поиску все силы. Ликвидаторам тоже выдали ориентировки; никто не сомневался, что серийный убийца — мертвяк.

В учебниках по танатологической криминалистике всегда ясно говорилось, что сексуальный садизм является признаком мертвяка в сорока процентах случаев, педофилия — в восьмидесяти процентах, а мании садистско-некрофилического характера указывают на мертвяка почти определенно. Другими извращениями мертвяки отличаются много реже — все, что может содержать хоть каплю эмоциональной близости с партнером, для них неприемлемо. Исходя из всего этого, ликвидаторы не сомневались, что суда над Автолюбителем не будет — его просто упокоят и сожгут, как любую ходячую погань.

— А что, жандармы отличились? — Тео поднял чашку кофе, как заздравный кубок. — Коллег можно поздравить и тебя тоже. Ликвиднул гада? Тошно было?

— Нет, — буркнул Дэвис. Пурга просунула морду дальше, до самых ушей — она не хотела смотреть на Тео. — Знаешь, товарищ, этот гад — не мертвяк.

— Значит, это не тот, — сказал Тео легкомысленно и откусил от песочной полоски с патокой. — Ребята, хотите пирожков? Совсем неплохие сегодня…

Потянулся только Гарик. Дэвис сердито сказал:

— Тот самый, капитан. Жандармы его просканировали по полной. Протектор, смывы с колес, пальцы, кровь, сперма… Тот самый гад, будь уверен. Привязали железно. Находиться рядом — тошнит. Но не мертвяк.

Тео поставил чашку и тронул Пургу за кончик атласного уха:

— Эй, красавица, ты не ошиблась?

Пурга дернула ухом и тяжело вздохнула, так и не взглянув на него. Дэвис сказал:

— У охранников в Замке свои псы. Его уже нюхали. Нас вызвали, чтобы убедиться, понимаешь? Пурга никогда не ошибается. У нее тридцать семь ликвидаций, не нос — алмаз, а ты говоришь… Этот подонок — живой, Тео. Когда моя псина обнюхала и отошла, он заверещал, как резаный: «Убедились, что у меня есть права, мусорье позорное? Звоните адвокату!»… Меня чуть не вырвало.

Мордочка Гарика подсунулась под руку Тео, и он машинально погладил щенка. Информация тяжело укладывалась в голове. Живых членов общества не убивают… Значит, будет суд, который приговорит гада к заключению в тюрьме… если в тюрьме гад не станет мертвяком и его не упокоят надзиратели, что вполне возможно, то через несколько лет он выйдет на свободу, что возможно не в меньшей степени.

Но дико даже не это. Дико, что живой человек делал вещи, о которых другим живым и подумать-то нестерпимо. Живой вел себя, как нелюдь. Дико настолько, что почти жутко.

Нет, конечно, Тео хорошо помнил историю. Была Охота на ведьм, была Мировая война, было то, что теперь называют Кромешным Бунтом и Мертвыми годами, были массовые расстрелы и убийства газом, пытки, каторга, где тоже убивали тысячами — все это правда. Но ведь ученые считают, что первые массовые убийства начались именно тогда, когда альтернативная смерть перестала быть единичным явлением.

В любом учебнике написано, что способность убивать себе подобных исключительно ради удовольствия есть первый признак мертвяка, как и наслаждение смертью вообще. Именно исходя из этого государство создало СБ, а Тео служит в СБ.

Ведь не может же живой человек… здесь какая-то явная ошибка.

Когда позвонил Хольвин, у Тео только усилилось явственное ощущение, что вокруг происходит нечто необычное и отвратительное. На совещание перед началом патрулирования он пошел в совершенно расстроенных чувствах.

А после обычных инструкций и плана на день полковник Огюстер неожиданно сказал:

— Еще предупреждаю всех ликвидаторов: удвойте бдительность и будьте предельно внимательны. Не поддавайтесь на провокации.

— Что, возможны провокации? — спросил Норм. У него имелся некоторый опыт на сей счет.

— Все возможно, — Огюстер вздохнул. Тео подумал, что полковник изрядно сдал за последнее время, он казался совсем старым в свои пятьдесят с хвостиком. — Не забывайте, что криминал, не связанный с дохлятиной — не наше дело. Во всех сомнительных случаях вызывайте жандармов. А то будет, как с тем нацистом…

Нацист вместе со своими дружками-единомышленниками, изрядно накачавшись спиртным, сперва лупил парнишку-эмигранта южных кровей, а потом вытащил нож. Ликвидатор, оказавшийся на месте быстрее жандармов, выстрелил в воздух и спустил пса. Потом было самое, что ни на есть, нервотрепательное и муторное служебное расследование, а газетчики орали в голос о том, как инквизиторы травят собаками живых людей. По непонятной причине нацист, попавший в больницу с прокушенным запястьем, оказался в глазах общественности более драматичной фигурой, чем юный южанин, отделавшийся сотрясением мозга и чудом не порезанный на ленточки.

Ликвидаторы мрачно разошлись. Никто из них и не ждал, что его назовут героем, если случайный горожанин будет спасен без надлежащих прав у спасателей. Судя по выражениям лиц, мысли их одолевали самые мизантропические.

Гарик, дожидавшийся в комнате дежурных, вскочил, виляя хвостом, но Тео остановил его:

— Сегодня со мной Рамон поедет. Отдыхай, — почему-то страшно стало брать сегодня щенка.

Гарик перекинулся, обиженно сказал:

— Ах, я же совсем не устал… Поедем нюхать, а? Хозяин, поедем, а?

— Мы с тобой вечером погуляем, — сказал Тео.

Гарик опечалился, снова перекинулся и лег, свернувшись на вытертом диване пестрым колечком. Из коридора Тео окликнул Феликс:

— Господин капитан, мы готовы! — он улыбался во весь рот, у его ноги сидел наконец вернувшийся в строй бесценный Рамон, черный и блестящий, и тоже ухмылялся во всю пасть, показывая сахарные клыки.

— «Ради жизни и счастья живых — снова в бой!», — процитировал Феликс с веселым пафосом.

Но Тео настолько томили дурные предчувствия, что даже энтузиазм команды его не развеял и не обрадовал. Он только погладил Рамона, потрепал по шее подошедшего Сапфира и протянул им по кусочку печенья.

— Поехали, ребята.

В машине Рональд с хмурым видом слушал радио. Его физиономия — глубоко посаженные глаза, густые брови, сросшиеся на переносице, и каменные скулы — с трудом выражала оптимизм, даже когда владелец физиономии был оптимистически настроен. В дурном расположении духа Рональд казался воплощением угрюмости.

— Гей-парад разрешили, — сообщил он и переключил приемник на служебную частоту. — Идиоты.

Феликс фыркнул, Тео невольно улыбнулся:

— Тебе-то какая печаль?

— Двадцать четвертого числа. В наше дежурство.

— Среди этих самых мало мертвяков, — сказал Феликс, усаживаясь за руль. — У дохлятины интересы другие. Непарадные.

— Да пойми, на улицу толпа подонков вылезет. Нацисты, экстремисты, Друзья Жизни, всякая шелупонь. Там немного, сям немного, а вместе получится достаточно, вот увидите. Никакой уважающий себя жмур такое увеселение не пропустит, помяните мое слово…

— Жандармы будут дежурить, — сказал Тео. — Не наше горе все эти стычки.

— Ха-ха! Надейся…

А день выдался свежий и солнечный, хрустальный день, голубой с золотом, неожиданный после недели дождей и пасмура. В ярком холодном свете стало очень заметно, что листва еще не побурела, что клены еще багровы, а березы еще желты всеми мыслимыми оттенками, от цвета свежего меда до канареечного и лимонного. Только рябины уже облетели, и гроздья созревших ягод на голых ветвях почему-то показались Тео сгустками запекшейся крови; он с отвращением отмахнулся от неприятной ассоциации.

Красивый день начинался тихо. Собаки осматривались и принюхивались, высунув носы в открытые окна; ни Рамон, ни Сапфир нимало не тревожились. Феликс тормознул у сомнительной аллейки, но псы пробежались по ней прогулочным шагом, оставили свои метки на деревьях и обнюхали газон так, что у людей ни малейших сомнений не возникло: собаки-трансформы тут гуляли, но мертвяки не появлялись уже давно.

Сапфир даже поднял палочку и подал Феликсу в руку. Феликс сделал серьезный вид и сказал начальственным тоном:

— Брось, едем дальше.

— Жаль, — сказал Рамон, перекинувшись и потягиваясь. — Погода хорошая. Правда, Сапфир, тот здоровенный — интересный? Вот если бы драться, кто бы кого валял, ты как думаешь?

Сапфир бросил палку, тоже перекинулся и сорвал пожевать жухлую травинку.

— Это что, здоровенный. Сука тут одна проходила… Вон там, у дерева — нюхал?

— Ладно, все, — скомандовал Тео, которому вдруг стало не по себе. — Потом будем гулять. Поехали.

Псы с видимой неохотой заняли свои места. Тео вдруг подумал, что раньше они так себя не вели, не старались тянуть время. Они же понимают, что патрулирование — не прогулка… У трансформов есть некое паранормальное чутье?

Феликс вывел машину на проспект и медленно поехал вдоль тротуара, давая собакам хорошенько принюхаться. Вот тут-то эта девушка и кинулась едва ли не наперерез машине, почти под колеса.

Коротко стриженная и одетая в джинсы и куртку цвета хаки, в потертых кроссовках, она могла и не предъявлять удостоверение Лиги — на ее бледном отчаянном лице была написана та же непреклонная решимость, что и у Хольвина в критические моменты.

— Вы патрульный СБ? — спросила она Тео. — Отлично. Нам нужна помощь.

Псы, сразу выскочившие из машины, потянулись носами к ее рукам, Сапфир лизнул обветренное запястье с длинным белым шрамом, уходившим под рукав. Девушка сунула удостоверение в карман, присела, чтобы псы могли понюхать как следует, сказала, глядя на Тео снизу вверх:

— Там Лига ничего сделать не может. Пойдемте со мной.

— Что случилось? — спросил Тео.

— Новая выставка в Галерее Ультракультуры, — сказала девушка. — Мне кажется, организованная мертвяками, потому что о людях я все-таки лучшего мнения. Меня оттуда выставили, потому что у организаторов есть разрешение городского совета. Но я не понимаю, как это разрешение могли получить, просто не могу понять. Это преступление и мертвечина. Я хотела доехать до вашего отделения, но вы — это еще лучше.

Рональд вынул пистолет из кобуры и проверил предохранитель. Тео свистнул псов и открыл для девушки дверцу:

— Запрыгивайте. Подадим карету к подъезду. Кстати, с кем имею честь?..

Девушка устроилась на сиденье, взглянула устало и мрачно. Тео показалось, что она недавно плакала; ее светлые ресницы слиплись в длинные треугольные стрелки.

— В удостоверении написано. Жасмин, инструктор-кинолог.

— Экзотическое имя. Вы — южанка? Редкие дела — южанка-блондинка…

Жасмин полоснула таким холодным взглядом, что Тео устыдился. Неловко пытаться фривольничать, даже условно, с сотрудником Лиги, возможно, придерживающимся аскезы. А жаль… Злая, заплаканная и сосредоточенная, с взлохмаченными волосами цвета песка и жестким обветренным лицом, с плотной фигурой и высокой грудью, которую не удалось окончательно спрятать рабочей одеждой, Жасмин была гораздо милее Тео, чем холеная офисная красотка, плод труда визажистов, диетологов и пластических хирургов. Этот тип суровой красоты, подумал Тео, не иначе как последние судороги естественного отбора…

Мыслей как раз хватило на три минуты пути. Феликс затормозил у парадного входа в Галерею Ультракультуры. На жестяных щитах по обе стороны от дверей красовалось название выставки: «Город и псы». Инсталляции господина Хайберта.

У входа дежурили охранники в строгих костюмах, во всех их фигурах было нечто, заставившее Рамона с Сапфиром насторожиться и приподнять шерсть вдоль хребта. Несколько молодых людей, одетых, как технопанки, с лицами, не омраченными даже первичными признаками интеллекта, пили у входа из жестяных банок и хохотали, слишком громко и нервно, чтобы казаться веселыми:

— Победа над природой, блин!

— Жестяк…

— Обоссался, Электровеник? Иди нервы лечи, животное…

Девчонка с торчащими лохмами, выкрашенными в ослепительно-сиреневый и кислотно-желтый цвет, с технопанковскими шипами в носу и зазубренными шестеренками в бровях, в кожаном черном мини, пьяная в дрезину, шатаясь и размазывая цветную грязь бывшей косметики по лицу, отбивалась от парня, который тянул ее за руку, и орала охраннику:

— Все равно ты мразь! И этот урод тоже мразь! Долбанутый на всю голову, гад он, а не художник! Убейтесь об стену, вы, оба!

Поодаль стояла группка мирных граждан и судачила, не подходя близко. Мирные граждане наслаждались бесплатным спектаклем, предпочитая, как и подобает дисциплинированным зрителям, пребывать на галерке, а не на сцене.

При виде патрульных СБ и технопанки, и мирная публика примолкли, с любопытством наблюдая за развитием событий. Охранник с пластмассовой маской полумертвого вместо живого лица сказал Тео:

— С животными в Галерею нельзя. И с оружием нельзя.

— СБ, ослеп?! — прошипела Жасмин.

— А ты вообще вали отсюда, истеричка, — встрял второй охранник. — На выставку разрешение Городского Совета есть, катись в свою Лигу…

— Граждане, освободите проход, — с насмешливым дружелюбием сказал Тео, бессознательно подражая тону Хольвина. — Внеплановый рейд, простая проверка. Сохраняйте спокойствие.

— С собаками нельзя, командир, — сказал охранник, снизив тон. — Не псарня же и не кабак, блин…

— Живодерня, — бросила Жасмин.

— Мы эту ведьму уже раз выводили, — сказал охранник.

— Ладно, — сказал Тео. — Жасмин, останьтесь здесь, пожалуйста. Ребята, я пойду взгляну, что там к чему…

Псы у ног рычали тихо и мерно, шерсть на их спинах поднялась дыбом до самого хвоста.

— Я не могу обойтись без собак, — сказал Тео охранникам. — Это наши эксперты, вы же понимаете. Они ни на кого просто так не кидаются…

Охранники переглянулись. Жасмин сжала кулаки.

— Ладно, командир, — сказал пластмассовый. — Одного. Черного, вон, возьми, а серый пусть посидит. Что-то он больно нервный у тебя, серый. Тут уже перед открытием проверяли с собаками…

Сапфир и вправду уже до самых десен открыл клыки. Рамон выглядел поспокойнее.

— Прости, старина, — сказал Тео Сапфиру, с трудом вынося не взгляд даже, а излучение укора мегатонной мощи. — Ты у нас все-таки молод еще, слишком волнуешься… Ну подожди тут. Понюхай пока вокруг. Мы с Рамоном посмотрим.

Сапфир печально отвернулся. Рамон, прижав уши, нервно облизываясь, дал Тео взять себя за ошейник — и они вошли в двери из матового стекла, которые разъехались сами собой.

В галерее было почти безлюдно, только бродила съемочная группа какой-то телепередачи — рыжая мужеподобная девица перед камерами вещала в микрофон о вызове, брошенном обществу — да где-то в глубине зала невесело хохотали технопанки. А Рамон прилег на пол, содрогаясь от рычания, больше испуганного, чем злобного, и Тео горько пожалел, что взял пса, едва отошедшего от тяжелого стресса.

Инсталляции заключали кубы из толстого закаленного стекла. Тео несколько секунд пытался вычленить детали и смысл из этих нагромождений окровавленного и запекшегося мяса, рваных клочьев железа, каких-то острых обломков стальной арматуры, тусклой шерсти… Голова пса-трансформа, переломанного и распятого на блестящей плоскости ржавыми крючьями, с окровавленным никелированным штырем, пробившим насквозь нижнюю челюсть, смотрела прямо на Тео — Тео поразился достоверности глубокой и разумной муки в темно-карих стеклянных глазах — и тут глаза моргнули, и веки снова тяжело поднялись.

Тео опустил пистолет. На него смотрели псы, вплавленные в пластик и врезанные в металл, полуудушенные проводами, с белыми осколками костей, торчащими из перебитых лап, с полосами содранной шкуры, вшитыми в сетки из колючей проволоки, истощенные до того, что полукружья ребер распирали голую кожу на бритых боках. Их было не меньше десятка, живых, умирающих, искалеченных экспонатов — с безнадежной тоской в потухающих глазах, с темными полосками слез — и они, не в силах повернуть головы, следили за Тео одним движением зрачков.

Тео услышал шаги и обернулся. Молодой человек с бритым татуированным черепом в сопровождении толстого охранника шел к репортерше, которая замолчала и почтительно ждала. Рамон молча рванулся вперед так, что Тео едва его удержал.

— Это вы — Хайберт? — крикнул через зал.

Бритый обернулся. Его взгляд был спокоен и самодоволен, глаза блестели холодным неживым блеском. Тео не усомнился ни на секунду — перед ним старый мертвяк.

— Я. Ваши нас уже проверяли, дяденька. Или ты мне еще одну собачку привел?

Рамон рванулся еще раз. Тео отпустил его и вскинул пистолет. Он успел выстрелить прежде, чем пес добежал и кинулся — бритый только протянул вперед ладони, будто хотел остановить пулю, говоря что-то вроде «эй!», и тут же грохнулся на пол. А Рамон, не обращая на Хайберта внимания, точно и крепко вцепился охраннику в руку, которой тот схватился за кобуру — охранник завопил что есть мочи, и Тео выстрелил ему в лоб. И в резкой тишине после выстрела услышал неожиданно громкий голос репортерши:

— Ты снял? Жжжесть — сюжет!

Тео подошел к трупам. В Галерее уже отвратительно воняло — охранник потек черным и зеленым, его труп за минуту расползся так, что виднелись кости черепа и кистей рук.

Бритый Хайберт врезался спиной в один из стеклянных кубов, сполз на пол и теперь сидел, разбросав руки по сторонам. Его белая рубаха пропиталась красным, а лицо выглядело до странности неизменившимся — даже глаза едва начали тускнеть.

Стекло, забрызганное мозгами и кровью, потрескалось от пули, прошедшей череп Хайберта навылет. Пуля застряла в стеклянной толще. Через паутину трещин смотрел умирающий пес. Рамон подошел к трупу Хайберта и стал его тщательно обнюхивать, будто пытался унюхать еще не пришедший запах распада. Его уши прижимались сами собой, а шерсть так и топорщилась по всей спине.

Где-то взвыла сирена тревоги. Кто-то бежал в галерею, топая сапогами.

— Ко мне, Рамон, — сказал Тео. Он вдруг смертельно устал, он стал ватной куклой, пистолет казался слишком тяжелым для тряпичных пальцев, и Тео убрал его в кобуру. — Я уже понял. Этот Хайберт был живой. Ты хорошо выполнил долг. А я — убийца…

Рамон перекинулся и ткнулся лбом Тео в грудь.

— Они смотрят, — сказал в самое ухо. — Им ужасно больно. Помоги им.

Тео успел понять, но не успел предпринять ровно ничего. В зал вбежали охранники и жандарм. Тео прижал к себе Рамона, как плюшевого мишку.

Он чувствовал один цепенящий ужас.

Потом Тео сидел в пустом кабинете в жандармерии, за столом, перед листом писчей бумаги, писал и вычеркивал, все время видя внутренним зрением умирающих собак, их гаснущие глаза, полные бесконечной и безнадежной муки. Рамон в Старшей Ипостаси сидел на полу рядом с ним, положив руки и голову на колени Тео, смотрел снизу вверх.

— Напиши, что он был как мертвяк, — сказал пес.

— Пишу, — Тео погладил его по щеке. Все внутри болело от безнадежной жалости, стыда за людей и неистребимого чувства вины, даже дышать было больно. Рамона никто не мог ни прогнать, ни отослать; он запрыгнул вслед за Тео в машину жандармов, приехал вместе с ним сюда, проводил его в этот кабинет, где обычно допрашивали живых преступников — не отходил ни на шаг. Рычал на жандармов. Перекинулся, чтобы сказать следователю: «Меня гнать нельзя, я напарник Тео, я с ним». Жандармы косились с выражением сочувствия и порицания одновременно, не стали принимать особенно жестоких мер, чтобы отправить собаку на псарню СБ.

При обыске у Тео отобрали только личное оружие и удостоверение. Бляшку с Путеводной Звездой с ошейника Рамона никто не сунулся отстегивать.

— Знаешь, старик, — сказал следователь жандармов, — я, в какой-то мере, тебя понимаю. Этот Хайберт был, по-моему, отменная мразь, подонок с волосатой лапой в Городском Совете, а у вас в СБ нервные нагрузки — мама, не горюй… Ты сколько пахал-то без отдыха? Сорвался, ясен перец… Ты совсем уж не отчаивайся, мы твоему начальству позвонили, эта девка из Лиги тоже сейчас показания пишет, на твоей стороне — может, до суда отпустят под подписку, а там, глядишь, дадут условный срок, отдохнешь, нервы подлечишь…

Тео рассеянно кивал, удивляясь, что душевная боль может ощущаться так физически очевидно. Он мог думать только об умирающих собаках — а еще вспоминались псы, мечущиеся в вольерах Центра Развлечений, маленький рысенок, которому отрезали пальцы, кроткий укор во взгляде лося, заросшие короткой шерстью рубцы на рысьей голове, бродяжка Гарик, которому Тео не успел побыть Хозяином… Я всю жизнь считал, что борюсь со злом, думал он. Я был уверен в себе, я думал, что точно знаю, где зло, я весело сражался с дохлятиной и страшно собой гордился… а что ж теперь получается? Я пытался защищать людей от нежити, ради этого подставлял под пули, аммиак, электрошокеры псов, беззащитных перед людьми псов, преданных нашему делу псов… А другие люди, вовсе не нежить, в это время испытывали на таких же псах психотропные средства, кромсали псов на части, чтобы самовыражаться, бес им в глотки, накачивали псов наркотиками, чтобы они дрались друг с другом… и так же, как и я, считали, что действуют в своем праве, вот где загвоздка. Мы, люди, дружно считаем, что имеем право делать с ними все, что угодно: развлекаться ими, убивать их для своей выгоды, делать из них живое оружие, живые датчики, живые тренажеры…

Почему это я, точно так же, как все эти… живые мертвецы во главе с Хайбертом… считаю, что имею право использовать собачьи жизни для достижения моей, человеческой, якобы благой цели? Кто дал мне это право?

Хольвин когда-то говорил, что у людей нет врожденного запрета на убийство себе подобных, а я не слушал, твердил о нравственности, о том, что преступивший запрет обычно становится мертвяком — излагал официальную точку зрения, в общем. Но ведь правда, запрета нет. Ведь когда я стрелял в эту гадину, мне, по большому счету, было все равно, мертвяк он или не мертвяк. Я хотел убить — и все… Он в своем праве, я в своем праве… Гниды мы, а не люди.

Тео попытался позвонить Хольвину, но телефон Хольвина не отвечал — Хозяин, как всегда, не взял с собой в лес мобильник. Потом гладил Рамона, его черные шелковые волосы, совершенно такие же на ощупь, как атласная шерсть у него на макушке в собачьем виде — а Рамон тыкался лицом в его руки, не перекидывался, говорил:

— Ты напиши им, что они хотят. Может, они тогда нас отпустят домой или поесть принесут.

— Я им сейчас скажу, чтобы покормили тебя, — сказал Тео. Ему хотелось расплакаться.

— Я один не буду, — сказал Рамон, положил ладонь Тео на колено — «дал лапу». — Я только вместе с тобой буду.

И Тео снова писал подтекающей ручкой, вычеркивал и снова писал, сам понимая, что вся эта писанина — какая-то бредовая чушь: «Будучи совершенно уверен, что поведение потерпевшего Хайберта диаметрально отличается от поведения живого человека… и считая, что упомянутый потерпевший Хайберт представляет реальную опасность для общества… — вычеркивал, снова сочинял, досадуя на привычно-канцелярский стиль. — Поведение и внешний вид потерпевшего Хайберта разительно напоминали поведение и внешний вид старого танатоида…» В досаде комкал лист, брал новый, руки уже сплошь покрывали размазанные кляксы чернил.

Он уже успел устать так, что хотелось лечь головой на стол и поспать, когда зазвонил телефон. Имя Лилия плюс мелодия «Ради жизни» означали не белокурую Лилию, с которой Тео познакомился в кафе, а маленькую Лилию с работы. Тео удивился, нажал «прием».

— Господин капитан, простите, что отвлекаю, — послышался из трубки девичий голосок. — Вы не могли бы мне продиктовать номер телефона господина Хольвина?

Ах, да! Ее отправили забрать его собаку из ветеринарной клиники!

— Оставь пса у нас на псарне, — сказал Тео. — Хольвин в лесу, ему будет не дозвониться.

В трубке озадаченно замолчали. Потом Лилия сказала:

— Понимаете, господин капитан, Шаграт и так на псарне. Тут у меня другой зверь, ему помощь нужна… Ой, а вы не знаете телефона того старого ветеринарного доктора, который собак осматривает? Может, ему позвонить?

Тео усмехнулся.

— А ты куда впуталась? — спросил он, ощущая себя чуточку живее. — Я по голосу слышу, что впуталась.

— Ну… — Лилия замялась. — Я, наверное, воровка… я украла… но по-другому нельзя было.

И Тео вдруг пробило на смех, на приступ такого хохота, который легко можно принять за истерику. Рамон взглянул удивленно и тревожно, но Тео успокаивающе потрепал его за ухо:

— Ничего, ничего, Рамон, я в порядке. Нынче день такой, Лилия, нормально. Ты украла, я убил. Дико смешно. Ничего.

Лилия ахнула.

— Как — убили?! Наши знают?

— А вот так. Арестован за убийство. Не беспокойся, малышка, тут у меня Рамон, Огюстеру позвонили… Все в порядке. Лечи краденого зверя. Давай, записывай, телефон продиктую. Господин Бруно, ветеринар Лиги. Номер…

Лилия

А Лилия, расставшись с Хольвином в клинике Лиги, неторопливо шла по улице, глядя по сторонам. Рядом с ней трусил Шаграт; плетеный поводок свисал до самой земли, а служебный жетон Шаграта с Путеводной Звездой позвякивал о стальные заклепки на ошейнике, как колокольчик на шее козленка. Парочка выглядела бы мирно и рассеянно — хрупкая девчонка прогуливает крупного пса — если бы не новая, с иголочки, форма ликвидатора на Лилии.

Прохожие опасливо отстранялись. Еще бы: проводник с псом-убийцей! На Шаграте традиционно не было намордника, никто не надевает намордники на служебных псов СБ, находящихся при исполнении — и Лилии казалось, что она везет за собой на веревочке тележку с небольшой атомной бомбой или каким-нибудь другим всеобщим кошмаром в этом роде. Окружающие люди реагировали очень подходяще.

Ветер, на удивление теплый, гнал легчайшие облака — и солнце то появлялось, дробясь в витринах и окнах, то исчезало, и улица на минуту серела. Обычная уличная толпа куда-то спешила по своим делам. Вдалеке взвыла и умолкла сирена автомобильной сигнализации. С лязгом открылись двери трамвая, подъехавшего к остановке — и с еще более громким лязгом захлопнулись. Пахло сладким, как разрезанная дыня — настоящим осенним запахом, который то и дело сбивали дым сигарет и бензиновый перегар. Желтые листья распластались по асфальту следами неведомых зверей. Около станции метро с рук продавали шерстяные носки, зелень и банки с домашним вареньем. Стая воробьев кормилась на газоне семенами какой-то травы; подойдя близко, в паузах между волнами городского шума можно было расслышать, как семена щелкают в полусотне клювиков… Лилия все примечала и удивлялась.

Она, наконец, шла с собакой. Рядом с ней — такой прекрасный пес, черно-рыжий, блестящий, с атласными настороженными ушами, с чуточку раскосыми глазами цвета темных вишен, с мокрым чутким носом, с ослепительной, совершенно кинематографической улыбкой. Все ведь должны им восхищаться, правда? Когда видишь такое живое совершенство, тянет ведь восхититься? Ведь удивительно, как он создан — такой красивый, умный и живой?

Почему же все шарахаются? Идешь, как прокаженный с бубенцом… Чего людям бояться? Ведь ни одна СБшная собака ни разу ни напала на прохожего. Ведь они защищают горожан от мертвяков, эти псы…

А один парень, случайный знакомец Лилии, сказал — он не знал, что она работает в СБ: «Что бы вокруг ни происходило, ни за что не стал бы инквизиторов вызывать. А вдруг я и есть мертвяк? Мертвяк же не чувствует, что он мертвяк, ему и так хорошо. И не стал бы я нарываться, ну их в задницу. Жить-то хочется…» Лилия тогда сказала: «Собаку заведи — и все. У тебя квартира большая, ей хорошо будет жить. И сразу будет ясно… и душе пес умереть не даст». А парень сказал: «Терпеть не могу собак. Твари вонючие». И Лилия больше с ним не встречается. И даже подумывает, не начать ли придерживаться аскезы.

Хотя с ее образом жизни так и так получается аскеза, как это ни называй. Ведь те, с кем могло бы выйти что-то серьезное и душевное, самые, что ни на есть, убеждённые аскеты, а в остальных нет ровно никакого смысла. И времени нет. Да все это пустяки. В жизни начинается светлая полоса — у Лилии в кои-то веки хорошая работа. Проводник. Воин Добра с Путеводной Звездой и дивной собакой.

Уже все псы СБ знали ее как свою. Хитрая ласковая Весна. Пижон Сапфир, который никогда не подбирал еду с пола, никогда не ходил по грязи и более всего любил мыться или купаться. Отважный рассудительный Рамон. Маленький Гарик. Матерщинник Данг, который независимо от Ипостаси умел показать, что имеет всех подсунувшихся и ногу задирать на все хотел. Деликатная Пурга. Талантливый разгильдяй Уран, любитель прятать на потом старые пованивающие кости… Их Лилия понимала отлично, с ними было легко и спокойно. И идти с Шагратом, не по делу, а так, гуляя — большое везение.

Пес как раз внимательно изучал много раз меченный угол стеклянного павильона автобусной остановки, когда девичий голос радостно завопил неподалеку:

— Лилия! Правда, ты?!

Лилия оглянулась, а Шаграт сел и осклабился. Роза, старая подруга, которая за компанию с Лилией пошла в отвратительный экономический институт, перебежала улицу и подошла, чудный человек, невзирая на дурные предрассудки.

Лилия восхищенно заулыбалась и замахала рукой. Роза с тенью опаски покосилась на Шаграта:

— Не кусается?

— Ну что ты! — Лилия даже прыснула. — Лучший кадр, штатный телохранитель господина посредника, который с нами сотрудничает. У него ума на сотню телеведущих хватит и еще немало останется…

Роза посмотрела странно — и Лилия осеклась.

Роза очень хорошо выглядела, очень. Она всегда была хорошенькая, но сейчас в ней появилось нечто пушистое и глянцевое одновременно. И волосы, от природы светлые, приобрели роскошный дымчатый оттенок, и кожа казалась бархатистой, и ресницы мохнатились. А лилово-розовая куртка, и штаны со стразами, и сапожки, и сумочка… а запах… это что же за духи, «Масло дня»? Боже, целое состояние, а запах просто райский…

Жизнь Розы, наверное, за это время тоже изменилась к лучшему. И смотрела подруга на Лилию с состраданием:

— Какая ты бледненькая… Устаешь, да?

Лилия смутилась.

— Нет, просто у меня ночное дежурство было… Это так… — и вспомнила о собачьей шерсти на форменной юбке, и о неистребимом запахе псины, и о волосах, выбивающихся из-под берета, и о синяках под глазами. И машинально поправила локон, который лез в глаза. — Да я-то так, просто вкалываю… Ты расскажи, как ты…

— Пойдем куда-нибудь, посидим… ах, ты ж с псом… Ну, пойдем, тут есть одно место — столики еще с улицы не убрали. Пойдем, посидим, пивка выпьем, поговорим… Как мы давно не виделись, ужас! Ты мне телефон оставь обязательно, я соскучилась.

— Нет, я… то есть, пойдем. Телефон оставлю, конечно. Только я пиво не буду, я так и не научилась… я — кофе, ладно?

— Ой, да брось! Чуть-чуть…

Пошли по улице. Роза смотрела во все глаза, будто им не верила. Говорила:

— Знаешь, ребята были в таком шоке, когда ты пропала… Нет, твои, конечно, не сахар, ясно, что отчим лезет и все такое, но из дома убегать в чем есть, неизвестно куда… Знаешь, в группе говорили, что ты утопилась, глупость, правда? Эта идиотка Хризантема говорила. Говорила, что отчим тебя изнасиловал, и прочую дичь — я на нее наорала как следует и с тех пор разговариваю только по делу…

Лилия вздохнула.

— Вообще-то, он, действительно, хотел, — вдруг хихикнула. — Я отбилась. Он на кухне полез, а я как дам раскаткой по лбу — у него такие глаза сделались… я думала — убила. Но он быстренько опомнился — и я сразу за дверь… Теперь смешно…

— Когда из Службы Безопасности бумага пришла, что ты теперь у них работаешь, все в шоке были. Даже хуже, чем в шоке. Ты не представляешь. Как ты додумалась вообще? Уму непостижимо!

— На самом деле все очень хорошо. Я теперь с собаками… видишь, какой дивный пес? А другие у нас! Знаешь, мне же всегда хотелось с животными работать.

— А как же твоя мать? Ты хоть ей звонишь?

— Звоню… Она почти не разговаривает. Только спрашивает, как я зарабатываю и хватает ли на жизнь. Она здорово изменилась.

— Ликвидаторов все боятся. Я просто тебя давно знаю — я не верю, что ты уже стала сумасшедшая… как эти психи в сериале…

— А мама меня знает недавно?

— Ну что ты! Она просто уже старенькая, у нее — нервы… А кстати, как ты зарабатываешь?

Лилия снова прыснула.

— По три денежки на день — куда хочешь, туда день! В том сериале психи богатые?

И Роза хихикнула:

— Не жалуются. На машинах ездят.

— А наши пешком бегают, только по работе — в служебных. Денег мало выделяют на псарню, мы ребят сами прикармливаем, все такое… да и оклад небольшой…

— И что тебя там держит? — Роза соболезнующе подняла брови. — Можно, знаешь, как устроиться! Вот я бросила институт, кончила курсы, теперь в элитном косметическом салоне, люкс, чаевые, премии… а работа по четыре часа в день, без всяких ночных дежурств. И за мной ухаживает один — ты не представляешь! Лимузин, квартира — как музей! Если замуж позовет, вообще работу брошу, буду целыми днями смотреть шоу и по магазинам ходить… о, пришли!

Лилия слушала и улыбалась. Роза принесла запах той самой простой жизни, которую охраняли ликвидаторы — и слушать было очень приятно. Радостно, что старая подруга счастлива, что ей весело и легко жить. Радостно, что она подошла разговаривать. Здорово, что у нее шикарный ухажер и что она может скоро выйти замуж.

И всякие жуткие мысли выветрились из головы. Разве что, в связи с шикарным ухажером, вдруг нелогично вспомнился господин Хольвин, вовсе уже и немолодой, с проседью, в нервной щетине, в ватнике, с цепким взглядом, Хольвин, который называл ее «барышня». «Славная барышня»… И любимого пса доверил. Чудесно получилось…

Подошли к окошечку уличной торговли. Роза купила бокал пива и орешки, Лилия — чашку кофе и пирожное-полоску. Сели за розовый пластмассовый столик, и Шаграт улегся Лилии на ноги, а она сняла форменный берет и положила его на колени, чтобы не отпугивать посетителей — без Путеводной Звезды китель можно было спутать с формой стюардессы или проводника поезда дальнего следования. Потом отломила половинку пирожного и протянула псу под стол — Шаграт взял деликатнейшим образом и скушал.

— Ты чего, его пирожными кормишь? — фыркнула Роза. — А им можно?

— Нельзя, — сказала Лилия тоном заговорщика и потрепала Шаграта по шее, по жесткой густой шерсти. — Но если нельзя и очень хочется, тогда можно кусочек. Все эти суровые бойцы — лакомки, я уж знаю. Вот Рамону его проводник печенье носит, Гарик сам не свой до булочек с повидлом, а Весна обожает мороженое, особенно ванильное. У всех же свои слабости…

— Как ты не боишься с оборотнями возиться… Он же оборотень, да? — Роза снизила голос. — Правда?

— Конечно. Все собаки в штате — двоесущные. У них — особое чутье.

Роза отпила пива.

— Знаешь, я все-таки не понимаю, как ты можешь… Они же — убийцы… Ты же, говорили, просто там на телефоне сидишь, не убиваешь людей — но все равно, вокруг же убийцы, как тебе не страшно?

Лилия пожала плечами. Пирожное с кофе настроили ее на благодушный и философский лад, но слова Розы несколько разрушали настрой.

— Я уже не сижу на телефоне. А ты чудачка. Вот как ты не боишься в городе жить? Ведь к тебе в салон может прийти мертвячка и сосать твою душу, пока ты ей макияж делаешь… Или в магазине там, в транспорте — подойдут, дотронутся, пробьют дыру в твоей ауре…

— Ой, брось! — Роза сморщилась, снова отхлебнула и продолжала: — От сглазов никто не застрахован. У меня родная бабка такая глазливая, что хоть плачь, хорошо еще, на вещи, а не на лицо. А мертвяки — это так, для страха. Вот бандит какой-нибудь или маньяк — это да, а мертвяк — что он сделает-то? Ну черная аура, говорят — так ее ж не видно…

— Понимаешь, Роза… маньяки — они очень часто дети мертвяков. В смысле родились, пока родители были с живыми душами, а росли уже с мертвяками, поэтому и стали такими. А бандиты — сплошь и рядом у мертвяков на побегушках. Я много видела… мертвяки, они…

— Ой, да ерунда это все! Мой говорит, что пока человека не убьешь, вообще нельзя сказать, мертвяк он или нет. А потом уже все, он и так мертвый. Дурость. В жандармах хоть какой-то смысл есть, а эти ваши ликвидаторы — как охотники на ведьм в древние века. Кто не понравился — того на костер!

— Нет, что ты! Это неправда! Ты просто не знаешь… Роза, к нам тут рысенка принесли, так ему какие-то гады пальцы отрезали…

— Ну Лилия, ну при чем здесь… Ну да, звереныша жалко. Но мертвяки тут ни при чем вообще. А сволочей на свете много, точно… Да ну их! Давай о чем-нибудь веселеньком лучше.

— Давай, — согласилась Лилия с облегчением.

— Я тут на днях в кино была, фильм — супер. Ты еще любишь ужастики?

— Конечно. А что за фильм?

— Там чокнутые из Лиги врываются в секретный институт и выпускают из лаборатории волков. А волки были заразные, зараженные суперчумой — и весь город вымирает, представляешь? Остаются только парень и девушка, и они…

— А кто их заразил?

Роза прыснула, чуть не выплюнув глоток пива на стол.

— Ну ты тормозишь, подруга! Я ж говорю, эти ненормальные посредники, волками!

— Да нет, — терпеливо пояснила Лилия. — Волков кто заразил? И зачем?

— Да какая разница!

— А почему посредники чокнутые?

— А по-твоему как?! В Лиге вообще нормальных нет, там одни маньяки. Кто еще мог чумных волков распустить?..

— А кто их заразил чумой?

— Да что ты все про это! Ты читала в газетах: эти идиоты угрохали кучу денег тюленя лечить, а выпустили его здорового — и тут же его касатка сожрала! — Роза рассмеялась. — Плакали денежки! Не идиоты, скажешь?

— Погоди, Роза… А почему — идиоты? Вот если, например, человека увезли на скорой с сердечным приступом, сделали ему операцию, вставили, положим, кардиостимулятор… а он вышел из больницы и попал под машину? Что ж, его не надо было лечить? Надо было бросить умирать?

— Ну Лилия! Во-первых, то ж человек!

— Но ведь тюленю тоже больно! Он тоже мучается!

— Нет, но откуда ж они знали, что он под машину попадет?

Роза отставила пиво.

— А откуда посредники знали, что тюленя съест касатка? — продолжала Лилия, горячась и потому улыбаясь чуть-чуть виновато. — А по-твоему получается, что никого лечить не надо — все равно все умрут в конце концов… и в этом фильме тоже… Фильм глупый, дело не в этом. Просто любой посредник стал бы спасать, освобождать тех, кто мучается. А создавать всякие суперсмертельные вирусы, чтобы ими живых существ заражать, не стал бы. Кто-то придумал эту дрянь, заразил волков — в этом кино — а посредники, выходит, виноваты, что люди умерли?

Роза задумчиво крутила стразовую пряжку на сумочке.

— Интересно, — проговорила она, наконец. — Знаешь, Лилия, ты стала очень какая-то странная, но умная. Мне это в голову не приходило.

— Я просто теперь на другой стороне, — сказала Лилия. — Я с ними. С Лигой, с ликвидаторами. С двоесущными. И я видела настоящих мертвяков. Знаешь, среди ученых бывают мертвяки — это на интеллект не влияет. И среди банкиров. И телевизор у нас многие не смотрят, потому что у артистов, у политиков там — морды сплошь и рядом мертвецкие…

— Не замечала…

Лилия отвела глаза в кофейную чашку, сказала тихо:

— К этому присмотреться надо. Так незаметно… Да ерунда, бросим. Идти пора, а жаль.

Роза покивала. Задумалась на минуту — и вдруг сказала:

— Слушай… а тебе сегодня еще надо на работу?

— Нет, я вообще-то выходная… Мне только пса в управление отвести…

— Лилия… А пошли в парк? Такая погода… когда еще будет денек такой — солнышко, тепло… Пошли? Там аттракционы, карусель новая… не виделись уже тысячу лет…

— С Шагратом в парк нельзя… нас оштрафуют, еще и ругаться будут.

— Ну отведем его?

Лилия встала, и Шаграт с готовностью поднялся.

— Ладно, — сказала Лилия. — Пошли. Пойдем, Шагратик, тебе обедать пора. Жалко, что собак в парк не пускают…

Стая

Внедорожник Хольвина волку не понравился.

Волк ходил вокруг, принюхивался, хмуро посматривал на утренних прохожих, встряхивался — и вовсе не торопился запрыгивать в салон. Хольвин сидел за рулем и ждал, пока волк немного освоится, а у того это неважно получалось. Волк забрался внутрь и встал на колени на сиденье минут через семь после того, как Хольвин его позвал — не раньше.

— Садись, боец, — сказал Хольвин, поворачивая ключ зажигания. — Дверцу захлопни как следует.

Волк покосился на дверцу. Открыл. Хлопнул. Устроился на сиденье, поджавшись, как пес.

— Нет, дорогой, — сказал Хольвин. — Сядь как человек, пожалуйста. И пристегнись, а то ушибешься, если тряхнет.

Волк вытянул ноги вниз, вздохнул.

— Воняет, — сказал он мрачно. — Все машины воняют.

— Это с непривычки, — улыбнулся Хольвин. Машина набирала скорость. — Щенки сперва тоже чихают и нервничают, а потом привыкают. Многим даже начинает нравиться, представляешь?

Волк позволил пристегнуть себя привязным ремнем, но это явно его не восхитило.

— Только псам и может нравиться, — проворчал он. — Сидишь, как на поводке… — но совершенно против воли с любопытством посмотрел вперед. Как всех псовых, его завораживало ощущение быстрого движения. — Мы скоро доедем до леса? — спросил несколько рассеянно, из-за того же могучего гипноза дороги.

— Не очень скоро, — сказал Хольвин. — Ты говоришь, вы встретили этих уродов около лесопарка? В Уютном?

— Примерно. Мы разделились на берегу озера. Около Уютного зайцев много, они туда ходят яблони обдирать… иногда и лоси попадаются…

— И коровы, — подхватил Хольвин в тон. — А?

— Да ну, — волк пренебрежительно сморщился. — Не связываемся. Раз весной отследили одну — ну голодуха была, не сказать — так Меченый получил дробью в бок. Спасибо за такое угощение… хотя коровы вкусные, если честно.

Не умеют псы выгораживать себя, подумал Хольвин нежно. Ни домашние собаки, ни волки, ни другие стайные псовые. Ну не умеют — все у них на морде написано. Великий кодекс собачьей чести — Закон Стаи. Все так просто. Ребята хотели есть после тяжелой зимы и длинного перехода, напали на корову, один из бойцов был серьезно ранен. Непосредственные бандюги.

Если бы человеческие уголовники были такие — только с голоду, только — блюдя Закон… А Закон запрещает убийство себе подобных, запрещает убивать в человечьем обличье, запрещает нападать без предупреждения… Закон запрещал бы подличать и лгать, если бы псам это вообще было зачем-нибудь нужно. Эх…

— Только тогда мы ловили зайцев, — продолжал волк. — Там сейчас полно. Проще, чем лося завалить. Лоси сейчас чокнутые, у них гон… их хорошо отслеживать зимой — они иногда на лед попадают, и хана. Копыта разъезжаются — подходи и добивай…

— Значит, едем к Уютному. Довольно далеко… А волчат в Стае много?

— Совсем маленьких — двое. А подростков было пятеро. Только Цуцика пристрелили вместе с большими… так что теперь, наверное, четверо…

— Большая была Стая?

— Взрослых — десять. Охотиться хватало, не жаловались… как теперь будем, не знаю. Мышей копать будем, не иначе…

— Ничего, боец. Что-нибудь придумается.

Волк усмехнулся:

— Собачьи галеты?

Примерно, подумал Хольвин. Лучше, чем ничего. Но вслух сказал:

— Там видно будет.

Проехали развязку. Фонари, окружающие шоссе, как-то сами собой иссякли вместе с разметкой и светофорами — начиналась настоящая пригородная трасса. Поток машин поредел; только грузовые фуры междугородних перевозок и рейсовые автобусы попадались навстречу, а легковые автомобили почти пропали.

Сразу ясно, что уже наступила настоящая осень. Летом на этом шоссе машин полно — горожане ездят на дачи, к себе в садоводства. Общаться с природой, так сказать. Лес отступает и отступает; стоит людям где-нибудь обосноваться, как существа, обитавшие на этой земле прежде, немедленно начинают отступать вместе с лесом. Сперва вместе с крупными зверями, способными оборачиваться, пропадает вся лесная неописуемая для современных ученых паранормальщина, уходят Хранители; потом перебирается подальше от человеческого жилья и мелкая живность: белки и зайцы, ежи, мыши… птицы перестают гнездиться. А обыватели, входя в мертвую зону, между оцепенелых сонных деревьев, обитаемую только ничем не смущаемыми нахальными полевками, воробьями и насекомыми, — в убитый лес, похожий на неряшливый парк, — блаженно вздыхают и закатывают глаза: «О, природа!»

Правда, через некоторое время всё как будто устраивается — жизнь пустоты не терпит. Волков заменяют бродячие псы, более неприхотливые и беспринципные, не боящиеся и понимающие людей — но не слышно, чтобы дачников это радовало. Ушлые лисы учатся раскапывать помойки; порой подтягиваются и медведи. Нахальные сороки, вороны и галки разоряют гнёзда нежных певчих птиц. Природа пустоты не терпит — получается годный для жизни биоценоз. И обыватели перестают закатывать глаза и верещат: «Нет житья от бродячих псов! Медведь выходил к дороге! Дрозды попортили фрукты в саду! Помогите, кто может!»

И на помощь приходит человек с ружьём. Закономерный финал.

Похоже, двоесущные — попытка компромисса, если, конечно, верить в Зелёного. В античных трудах, припоминал Хольвин, звери, умеющие говорить или оборачиваться, описываются как диковина, как опасная и странная редкость. Отношение, положим, за последнюю пару тысяч лет ни на йоту не изменилось, зато меняться учится все больше и больше крупных видов млекопитающих. Двоесущные псы, похоже, уже более тысячи лет встречались среди друзей и партнеров человека, хищники освоили трансформ раньше — а вот о травоядных с двойной душой заговорили только в Средние века. Теперь крупные хищные дикие млекопитающие перекидываются едва ли не поголовно, организовав подобия собственных культур; им уподобляются и северные копытные. Газеты иногда сообщают сенсационные новости о перекидывающихся рептилиях: «Крокодил-убийца заговорил!» — но если это звучит полным бредом, то двоесущные дельфины и морские котики фигурировали не только в отчетах Лиги, но и в древних легендах. Если это не промысел Зелёного, то новый виток эволюции. Пробуждение разума, настоящего разума, в который обыватели изо всех сил не верят.

Как же можно?! У животных — инстинкты. А у человека — духовность. Человек — высшее существо, он и гадит-то по чистому недоразумению…

Хольвин краем глаза взглянул на волка, замершего на сиденье рядом, глядящего вперед в собачьем дорожном трансе. В настоящий момент отстрел волков в нашей области запрещен. Волчица из этой стаи вот тоже умоляла браконьеров не убивать ее, просила человеческим голосом, пребывая в Старшей Ипостаси — ее это не спасло. И других, похоже, не спасет.

Эволюция или, как верили наши счастливые предки, божья рука, создает все новые и новые способы докричаться до человеческих душ. А души, невзирая на духовность их обладателей, глухи, и чем дальше заходит прогресс, тем меньше шансов расслышать вопли чужой боли, даже если вопят уже на понятном людям языке. Шкуры. Мясо. Так все это оправдывается. Но люди лгут. Мясо и шкуры уже давно добываются индустриальным путем, к тому же в наше время людям и без шкур есть чем прикрыть наготу. Охота не нужна, уже в принципе не нужна… если не учитывать, что людям по какой-то глубинной причине иногда необходимо убивать… А города так наступают на лес, что скоро убивать станет некого: лесные жители вымрут сами, от тесноты и грязи. В отличие от людей, большинство животных не может жить в тесноте и грязи. И можно головой об стену биться, вопя: «Остановитесь! Остановитесь!» — никого это не остановит. Пока гром не грянет. А гром грянет, дайте срок.

Вот тогда можно будет начать молиться. Господь долго ждет, но больно бьет. И мы свое получим — за то, что забавлялись чужой болью, за то, что гадили, где ни попадя, за рысенка с отрезанными пальцами, за убитую волчицу, за тысячи гектаров вырубленного леса, за грязный воздух, за радиоактивные отходы в океане… Ох, я и порадуюсь, когда оно грянет! Даже если буду подыхать вместе со всеми — порадуюсь, за мир порадуюсь. Это ведь будет означать, что есть в мире подлунном справедливость…

А вдоль дороги текли и текли однообразные поля, обсаженные по обочине тополями. Понемногу появился подлесок, болезненного вида березки в осенней ржавчине и черные ели. Волк насторожился:

— Лес, да? А почему пахнет так странно?

— Грязный лес, — ответил Хольвин односложно и хмуро, все еще во власти собственных мрачных мыслей. — Там, дальше — садоводства, с другой стороны дороги — птицефабрика… Свалки, конечно. Грязный лес, в общем.

Волк притих, глядя вперед. Шоссе пересекло грунтовую дорогу с указателем «Садоводство „Веселый уголок“»; у самой обочины стоял громадный контейнер для мусора, полный доверху, мусор валялся вокруг, отчетливо несло помойкой.

— В таких штуках съестное бывает, — сказал волк и вздохнул. — Зимой, если совсем прижмет, можно в таком поискать. Иногда что-нибудь находится…

Хольвин снова подумал про обывателей, вечно возмущённых перевёрнутыми мусорными бачками — и проглотил раздражённый вздох.

— В Уютном чище, да? — спросил он через силу.

— Да где как, — сказал волк. — Около санатория тоже так. А дальше к озеру чище. Я ж говорю, люди туда редко ходят. А зайцы, они и в парк лезут, бывает. Кормятся.

Машина пролетела полосу пасмура и мелкого дождя, пятнавшего ветровое стекло. Выглянуло солнце, зазолотив желтеющие листья. День сразу повеселел; для октября стало неожиданно тепло, просыхающие капли на придорожной траве вспыхивали яркими острыми огоньками. Хольвин увеличил скорость; наконец, озеро серой полосой замаячило между деревьями. Волк опустил стекло и принюхивался.

Хольвин остановил машину у обочины шоссе. По сторонам полосы асфальта лес стоял стеной; тут проезжающие обычно давили газ, а не тормоз — настоящий лес опасен для людей случайных. Именно о таких местах все знали, что дачника, отправившегося за грибами, или парочку туристов — любителей приключений тут могут не найти никогда.

Даже трупов не найти.

Этот лес в ста пятидесяти километрах от города, — эти заросли и болота, еще населенные живым, неубитым и невыродившимся лесным народом, — был истинным пугалом для горожан.

Волк легко перемахнул через придорожную канаву, в которой стояла тинистая вода, и, не перекинувшись, опустился на четвереньки, обнюхивая глянцевый брусничник и белесый пружинистый мох, усыпанный мелкими медными листьями березы. Хольвин захлопнул дверцу внедорожника, следом за волком прыгнул через канаву и тоже принюхался.

Для человека лес благоухал. Пахло корицей опалой листвы, сырым духом мха, грибами и брусникой, тиной и деревом… На границе с человеческой дорогой лес затаился, никакие сущности, ни дневные, ни сумеречные, не являли себя, отступили, только в ветвях перекликались птицы. Волк зарылся пальцами в мох, потом лег на него щекой — из-под лесной подстилки просачивалась вода, намокли его густые волосы оттенка алюминия и серая мохнатая трансформированная шкура, но его это, похоже, не смущало и не заботило.

Хольвин дал волку поздороваться с лесом. Потом уже, когда тот сел, повернув к Хольвину отрешенное лицо с блуждающей ухмылкой, посредник счел возможным спросить:

— Где-то здесь? Мы правильно приехали?

Волк ухмыльнулся шире.

— Мокрым муравейником несет, — сказал он рассеянно и счастливо. — Гадкий запах, а сейчас приятно… Дома…

— А еще что чуешь? — спросил Хольвин.

— Замучаюсь перечислять, — хмыкнул волк. — Хорошо пахнет. Пошли.

— Знаешь, куда?

— А то, — волк вскочил, как играющий щенок, встряхнулся, уселся на корточки и, по-прежнему не оборачиваясь, запрокинув голову, издал тот самый звук, от которого у человека в лесу кровь стынет в жилах. Вой.

Вовсе не угроза, что бы люди ни воображали. Зов.

Этот призыв, растянутый на двух высоких и темных нотах, отразился от древесных стволов, раскатился долгим замирающим эхом. Волк уже умолк и прислушивался — а отражение его голоса еще таяло где-то в чащобе, постепенно удаляясь. Лес молчал, только в вершинах берез с шелестом гулял ветер.

Волк напряженно слушал, обирая с ушей пряди волос. Хольвин подумал, что Старшая часть его души просто забыла о звере — оттого он и не вернет себе удобные и более подвижные уши. Как у всех двоесущных, в сложном разуме волка звериная тоска мешалась с человеческой любовью и человеческой надеждой.

Тишина затаившегося леса ранила эту самую надежду. Волк посмотрел на Хольвина с тоскливой болью в желтых глазах — Хольвин ободряюще улыбнулся.

— Ну что ж ты, — сказал с самой спокойной уверенностью. — Зови еще. Зови, боец.

Волк скульнул и снова завыл. С ветки с трыканьем сорвалась сорока. И когда в волчьем голосе уже звучало настоящее отчаяние, из далекого далека, из влажной чащи вдруг пришел ответ.

Низкий мягкий тон, напоминающий соло на саксофоне, вплелся в три более высоких голоса точным музыкальным звуком. Кому бы могло показаться ужасным это пение отчаявшихся, зовущих своего уцелевшего товарища, подумал Хольвин. Старый и трое молодых. Одна из них — сука. Все, что осталось от Стаи?

Будь прокляты убийцы, ведь не оставили волкам никаких шансов…

Но тут к квартету присоединились еще два голоса. Детские дисканты. Щенки-подростки. Нет, не четверо…

Но и на том спасибо.

Волк поднялся с колен, просветлев лицом.

— Пойдем, — сказал он весело. — Слыхал?

— Слава Небесам, — выдохнул Хольвин. — Ждут тебя?

— Моя сеструха жива, — сказал волк. — Моя Нахалка жива. Старый, Шустрый, Пройдоха — и Нахалка. Мои братья и любимая сестра, представляешь?!

Ему хотелось вилять хвостом даже в человеческом виде. Он был счастлив.

Хольвин подождал, пока волк перекинется, а потом пошел за ним, в глухую глубину леса, в удивительное и страшное место, куда люди обычно отправлялись только увешанными оружием, всегда группами, как правило — с мощной радиосвязью, которая, впрочем, зачастую не срабатывала от непонятных ученым причин.

И дело было вовсе не в Лиге, не в ее Золотой Бабочке, эмблеме, которая уже третью тысячу лет обозначала одно — живую душу мира. В другом. Для того, чтобы быть настоящим посредником, надо быть настоящим Хозяином. А вот это Хольвин не мог бы объяснить никому — этот странный дар весьма редко бывал врожденным, иногда он вдруг проявлялся, иногда с возрастом пропадал и был вообще неуловим ни для каких человеческих приборов и органов чувств. Он просто приходил, как жаркая волна навстречу живому — человеческая способность сопереживать чуждым тебе созданиям, обычный спонтанно возникающий телепатический контакт. Тот самый, который создают члены Стаи или Стада животных. А еще — способность ощущать и видеть лес не так, как это выходит у охотников или исследователей, а так, как его ощущают и видят двоесущные.

От видения двоесущных восприятие Хозяина отличала только одна особенность. Хольвин знал, что может не только видеть, но и влиять — общаясь с Хранителями. Стоило лишь перейти ту невидимую грань, этакую полосу отчуждения, которая отделяла живой мир леса от полуживого, оккупированного людьми, как Хранители обнаруживались всюду вокруг. Эта способность и давала посредникам особые полномочия: в лесу и в поле погода и климат, миграции всяческих живых существ, даже катастрофы и эпидемии более или менее контролировались Лигой — во всяком случае, так считалось.

Любой рукотворный прибор был бессилен. Киносъемка, фотографии и видеозапись ничего не фиксировали. Непосвященным, наблюдающим со стороны, все это казалось довольно глупым. Но умирающий урожай странным образом воскресал, наводнение спадало, а ураган утихал — и с посредниками приходилось считаться.

Явление, скрепя сердце, считали паранормальным. Церковь, традиционно одобрявшая методы СБ, традиционно же порицала методы Лиги, считая их бесовскими. Лига, впрочем, не была враждебна Церкви. Просто посредники не могли не верить в то, что видели и ощущали.

Первые Хранители обнаружились уже метрах в двухстах от дороги. Они возникли на стволе старой сосны, вывороченной с корнем — крохотные, не выше крупного огурца, призрачные созданьица, белесые, чуть мерцающие, едва имеющие форму: на круглых головках блестели черные бусины глаз, улыбался и гримасничал еле намеченный ротик, а носа не было и помину. Хольвин подошел поздороваться, наклонился. Хранители беззвучно захихикали, потянулись полубесплотными ручками с бледными звездочками ладошек. Еще Хранители вышли из пустоты на самом корне, на его торчащих вверх замшелых отростках; крохотные сущности закачались на подсыхающих листьях папоротника, усмехались, кланялись, потирали ладошки, жмурились, исчезали и вновь появлялись, будто прячась за угол небытия…

От Хранителей веяло холодноватым осенним покоем. С растениями тут все в порядке, подумал Хольвин. Души растений не тревожатся. Уже хорошо. Можно идти дальше — волк успел убежать далеко.

Еще немного отойдя от дороги, Хольвин услышал далекие голоса, нечеловечески тоненькие и нежные, как щебет канареек, выпевающие какой-то сложный переливчатый хорал — голоса русалок с дикого берега озера. Хранители вод — сущности голубовато-зеленые, слюдяные, полупрозрачные, с громадными фасетчатыми глазами и колыхающейся вуалью дымчатых волос, похожие на стрекоз-стрелок, вероятно, как и души растений, были каким-то видом чистой энергии, еле облеченной условной плотью. Хольвин частенько слышал русалок, а видел только несколько раз; они всегда кидались в воду при его приближении, но подпускали достаточно близко, чтобы он мог рассмотреть, как под их прозрачной кожей трепещет бирюзово-зеленое трехгранное сердце и бьются голубые жилки — как струйки расплавленного цветного парафина в стеклянном сосуде.

Любой из ученых-биологов отдал бы правую руку за возможность заполучить такое создание в институтский аквариум, если только поверил бы в возможность существования его наяву, но шансов у научной братии не было никаких.

Между тем осенний лес подремывал под нежарким солнцем, как угревшийся кот. Высоко над березами медленно плыли облака, и нижние края у них просвечивали тем тончайшим и очаровательным цветом, какой во всем мире бывает только у нижнего края облаков — нежной смесью бледно-желтого, розового и серого. Крошечные зеленовато-бурые создания, похожие на помпоны с тонкими пружинками ножек и двумя блестящими точками крохотных глаз, то и дело порскали из-под самых ног. Эти существа, просачивающиеся сквозь землю, как капли воды, тоже принадлежали Сумеркам, а не живому лесу; Хольвин считал их Хранителями почвы. Когда чаща сгустилась и стало сумеречно, Хольвин заметил в стороне от волчьей тропы странное, высокое, не меньше, чем с полдерева ростом, белесое создание, похожее на укутанную человеческую фигуру, только плывучее, нечеткое, будто фотография без резкости — с размытыми краями, чуть клубящимися, как струйки тумана. Оно не двигалось. На месте головы у этого существа маячило косматое бледное пятно — но Хольвин явственно различил влажные черные глаза, печально и пристально следившие за ним, совершенно реальные на этом нереальном лике. Старший Хранитель. В дурном настроении. Нехорошо.

«Привет, дорогой, — обратился к нему Хольвин мысленно. — Тебя что-то огорчает?»

По туманному телу лешака прошла волна мелкой ряби, только глаза остались такими же четкими, как и прежде. Волна тоски и страха выплеснулась из этих глаз, и Хольвин вздрогнул от удара пронзительной горячей боли ниже ребер, ощутив явственный запах крови.

«Волки? — спросил Хольвин. — Люди убили волков, которые были нужны твоему лесу?»

Хранитель вдруг оказался очень близко — не подошел, не подплыл, а будто просочился сквозь реальность, как сквозь промокашку. Теперь его голова обрела четкие очертания — два огромных изумрудно-черных глаза смотрели с бледного, хрупкого, нечеловеческого лица, полупрозрачного, как матовое стекло. Ветер рванул по древесным вершинам, потемнело, и свет померк, осталась только зеленая чернота страдающих глаз, беспомощность, боль и тоска — и предчувствие чего-то неминуемого, ужасного.

Бледные тени оленей пронеслись в этой черноте, волки пришли и легли на окровавленную траву, и призрачный свет на миг озарил осунувшуюся медвежью морду с всепонимающими человеческими глазами. Потом морок пропал. Хранитель спался, расплылся полосой тумана. Вернулись синяя осенняя ясность, нежный шелест листвы, птичья перекличка и сладкий свежий запах.

Хольвин очнулся. Волк в Старшей Ипостаси сидел рядом с ним на мокром мху, усыпанном желтыми пятаками березовых листьев, глядел снизу вверх.

— Пойдем дальше, — сказал Хольвин.

— Ты это… — волк отвлекся, чтобы почесать бок, и продолжил: — Ты разговаривал с лесом, что ли? Правда?

— Да, — сказал Хольвин и старательно улыбнулся.

— Он сердится? — спросил волк шепотом.

Хольвин не видел причин врать честному зверю.

— Сердится. На людей. Не на шутку. Лес сердится… и сам Зеленый сердится, — сказал он, непроизвольно понизив голос. — Мне объяснили, но не сказали, можно ли это предотвратить.

Волк прижался плечом к бедру Хольвина, как пес.

— Пойдем. Ладно.

Хольвин погладил его мокрые волосы.

— Сделаем что сможем. И будь что будет.

Волк с облегчением сменил Ипостась и встал на четыре лапы, куда более удобные в лесной чаще, чем человеческие ноги. Хольвин пошел следом. Маленькие Хранители возникали то там, то тут, провожая и волка, и его самого, то скрывались, то вновь выходили из ниоткуда, строили рожицы и размахивали ручками — им было весело. Лесная чаща благоухала грибной сыростью, землей и густым хвойным настоем, лес полнился шорохами. Середина октября в лесу гораздо холоднее, чем в городе, но до настоящего осеннего оцепенения было еще весьма далеко: мелкий лесной народец запасался на время холодов жиром или провизией и вершил свои мелкие дела. Хольвину под ноги во множестве попадались стерженьки расшелушенных белками еловых шишек; мыши-полевки протоптали во мху целые дороги. Облепленные бурыми листьями и хвоей серо-розовые сыроежки, почти погруженные в мох, интересовали только флегматичную улитку; краешек самой крупной, правда, кто-то аккуратно съел. Тропу не спеша перешел еж — ни волк, ни человек не произвели на него особенного впечатления. Правда, двоесущные не встречались на пути; вероятно, все пришлые, заслышав волчью перекличку, оставили земли, принадлежащие Стае.

А сама Стая обнаружилась в глубоком овраге, вернее, высохшем русле старого ручья. В укрытом от ветра местечке, похожем на песчаный грот, горел небольшой костер; около костра уцелевшие дожидались своего родича.

Они все были в Старшей Ипостаси — и все рванулись вперед, перекидываясь на бегу. Волк заслонил Хольвина собой, крикнул:

— Остыньте, это посредник! — и Стая остановилась широким полукругом, показывая клыки. Присутствие Хольвина помешало радостной встрече.

— Он меня из клетки выпустил, — сказал волк. — И с лесом разговаривал. Вроде как свой… Да что вы, ребята…

Напряжение спало. Первой не выдержала сука, перекинулась и бросилась вперед, толкнула волка плечом, обхватила за шею, торопливо и жадно принюхалась к волосам, к лицу, за ухом:

— Лютый, Лютый, мы думали — ты мертвый! — так Хольвин и узнал имя волка в Стае.

Лютый скульнул и зарылся носом в ее волосы. Это послужило сигналом к действию для всех остальных. Молодые волки толкались и обнюхивались, покусывали друг друга за плечи и за шею, щенки повизгивали от восторга; старый волк — он выглядел лет на сорок пять человеческих — в старых шрамах на жестком обветренном лице, не спеша, подошел, разогнав молодежь. Лютый, смущенно ухмыляясь, дал себя обнюхать.

— Пахнешь мерзко, — сказал Старый. — Болен, ранен?

— Да так, — пробормотал Лютый, отворачиваясь, с нервным зевком. — Голодный чуток. Да и место там было… вонючее… Здорово, Старый… отлично пахнешь… я соскучился…

— А человеку что надо? — спросил вожак. — Посредник, значит?

— Здравствуй, Старый, — сказал Хольвин, протягивая руки, которые тут же принялись обнюхивать щенки. — Я хочу отомстить людям, которые убивали твоих родичей, и понять, как успокоить… сам знаешь кого. Прошу твоей помощи.

Старый подошел ближе и внимательно понюхал Хольвина в нос, потом перешел к вискам, а под конец взял за руку и внюхался в запястье так, что Хольвину стало щекотно — но он не отнял руки. Он отлично знал, что псы, домашние и дикие одинаково, живут обонянием: у них неважное зрение, а слух дает относительно мало информации социального плана. Старый волк не стал расспрашивать именно потому, что не видел в этом нужды; он, как все псовые, уточнял мотивации и степень откровенности собеседника по тончайшим оттенкам изменения запаха, создаваемого поминутно меняющейся настройкой гормонов. Страх, любовь, ненависть, коварство, насмешка, хитрость — все чувства живого существа, обладающего душой, равным образом имеют и для волков, и для собак свой аромат, именно потому человеку совершенно невозможно, даже обладая недюжинными актерскими способностями, обмануть умного пса.

Человека всегда выдает запах лжи.

Закончив это обонятельное сканирование, Старый поднял голову и встретился с Хольвином взглядом зеленовато-желтых холодных глаз, вовсе не похожих на глаза домашнего пса, цепких, разумных и жестоких. Впрочем, сейчас в этих глазах не было ни вызова, ни угрозы. Хольвин чуть улыбнулся, волк наблюдал за ним, склонив голову набок.

— Проверил? — спросил Хольвин ласково.

— Да, — Старый бессознательно облизнул губы, имея, вероятно, в виду увлажнение чувствительной мочки носа, но упустив из виду, что человеческий язык до носа не достает. — Хороший запах. Люди нечасто так пахнут. Хочешь погреться?

Хольвин кивнул, присел на выступающий корень к огню. Волки расселись и улеглись рядом, обнюхивая и толкая друг друга; в их игривых прикосновениях было столько тепла и дружеской нежности, что воспитанный на страшных сказках горожанин не узнал бы в резвящейся компании самых опасных хищников севера.

Старый уселся, обмяв папоротник, спокойно и уютно, по-собачьи опер подбородок на руку. Задумчиво проговорил:

— Убить… да, это было бы хорошо. Это было бы совершенно честно, посредник. От них припахивает… тухлятиной. Я их не видел, но я хорошо нюхал следы. Я могу проводить туда, откуда они пришли.

— Можешь разыскать? — спросил Хольвин. — Лютый мне не говорил…

— Щенок еще твой Лютый, — хмыкнул Старый. — Что он знает? Он города никогда и не нюхал. Да и потом — для молодых все люди воняют, кто больше, кто меньше, все, в сущности, одинаково. Найти их логово было бы очень и очень просто… если ты хочешь убить.

— Но прошло две недели… ты хочешь сказать, что можешь взять такой старый след?

Старый печально ухмыльнулся, обнажив пожелтевшие, но еще крепкие клыки.

— Да вот еще! Я тогда, в тот день, когда моя подруга и дети умерли, прошел по следам до шоссе. А потом мы с Пройдохой и Нахалкой чуток прогулялись по запаху этой машины…

— Вы и это можете?

— Тоже — невидаль! Да от нее за версту несло! Мертвечина, порох… как тебе объяснить, запах такой… его обдумать проще… сладкий такой, но противный… Кровь, это понятно… Короче, я думаю, эта машина до сих пор окончательно не заветрелась. А Пройдоха — нюхастый щенок.

Нахалка, подняв лохматую голову с плеча Лютого, укоризненно сморщилась — ей не понравилось, что вожак отметил кобеля, а не ее. Лютый нежно тронул носом ее ухо. Пройдоха, приблизительный ровесник Лютого и имеющий с ним явное братское сходство, но темнее окрасом, подвинулся ближе с совершенно собачьей, лукавой и умильной миной; Хольвин машинально погладил его, как пса — впрочем, Пройдоха не только не отстранился, но даже понюхал его ладонь. Хольвин спросил:

— Неужели вы шли до города?

— Нет, — отрезал Старый. — Я еще не выжил из ума, чтобы ради мертвых детей рисковать живыми. Мы ходили в другую сторону. Туда, откуда машина приехала.

— Разве она не из города?

— Да нет же, говорю. Выехала на шоссе с грунтовой дороги. Оттуда, из-за Уютного. Мы прошли до самого места, откуда она взялась. Там лес и высоченный забор с железными воротами. Огорожено много места и пахнет зверем, кровью, бензином и всякой человеческой дрянью. Ходячей падалью несет — с ног сбивает. Могу показать, где. Возможно, они еще туда вернутся.

— Старый, — восхищенно сказал Хольвин, — да ты бесценный волк!

— А то…

— А каким зверем там пахнет? Ты хочешь сказать — охотничьими трофеями? Убитыми?

— Нет, не только, — Старый мотнул головой. — Еще и живым зверем. Медведем.

— Медведем… вот как… Совсем нехорошо…

— Не первой молодости, но не дряхлым еще. Нездоровым и голодным. И еще… как бы… вроде от него, как иногда от людей, пахло. Перегаром яда этого… Но далеко было, так что, может, я и ошибаюсь, — закончил Старый.

— Ничего себе… — Хольвин присвистнул, и щенки насторожили уши на звук. — И ты это все унюхал через забор?!

— Мы прошли по периметру, — сказал Старый. — Ночью. И все хорошенько обнюхали. Это общее мнение.

— Медведь — в клетке, наверное, — вставила Нахалка. — Запах такой… привязанный к месту и затхлый. И еще — там в одном месте вкусно пахло, коровой.

— Корова — это человеку неинтересно…

— Нет, нет, интересно, — возразил Хольвин. — Мне все интересно. Продолжайте, пожалуйста.

— А убивали там и вправду много, — задумчиво сказал Пройдоха. — Правда, Старый, много?

— Туда, наверное, приносили добычу, — сказал Хольвин. — Убитых из вашей Стаи тоже туда отнесли?

— Нет, — подал голос Лютый. — Я тебе не говорил? С наших содрали шкуры, а тела бросили, где придется. Это я помню. Видел.

— Да, тела в лесу остались. За забором убивали, а не приносили мертвых, — сказал Старый. — Что я, не отличу? Там в одном месте пахнет так, будто кровь на метр в землю впиталась. По-твоему, так может быть, если просто тушу положить? Которая уже кровоточила в другом месте?

— А звери разные, — заметила Нахалка. — Но уж не волки.

— Да, точно, — поддержал Пройдоха. — Не волки. Пахло слишком так… — и облизался.

— Это что значит? — спросил Хольвин.

— А то и значит, — ухмыльнулся Старый. — Слишком приятно пахло, щенок прав. Вкусным мясом. Я бы сказал, лосем… или оленем. Может, еще коровой. И молодыми…

— Очень это все интересно, — сказал Хольвин. — Только мне бы еще увидеть это место…

Он не успел закончить, как волки подались вперед.

— Пойдем, — сказал Старый. — Пойдем посмотрим. Если ты хочешь посмотреть, чтобы потом их там убить — это очень справедливо. И полезно. Потому что для еды, конечно, все убивают, но когда мертвые убивают живых — это против Закона.

Хольвин встал. Волки тщательно потушили костерок, прикопав его песком и затоптав, спрятали под корягу кусочки кремня, которыми выбивалась искра — уже через пять минут Стая приготовилась к маршу.

Тем временем младшие окончательно освоились с присутствием поблизости человека. Веселый волчонок-подросток, по виду лет одиннадцати-двенадцати, игриво толкнул Хольвина лбом в грудь:

— А я тебя съем! Укушу сюда, смотри! — вытянулся на цыпочках, щелкнул клыками рядом с кожей и ущипнул за шею. — Я могу тебя съесть!

Хольвин рассмеялся и поднял волчонка за бока. Тот удивился и растерялся, забарахтался в воздухе:

— Эй, отпусти, так нечестно!

— Я боюсь тебя отпускать, — смеясь, сказал Хольвин, раскачивая волчонка в воздухе, как человеческого мальчишку. — Ты меня съесть обещал.

Волчонок смущенно хихикнул и нервно зевнул:

— Я пошутил. Отпустишь?

Хольвин поставил волчонка на ноги и взъерошил его роскошные волосы, алюминиево-серые, казавшиеся в лесном сумраке почти седыми:

— Я тоже пошутил. Ты храбрый, боец. Можешь съесть, кого захочешь, я поверил.

Стая, ухмыляясь, наблюдала за игрой — никто из старших не чувствовал угрозы в поведении человека, а поэтому волки забавлялись. Волчонок почесал нос; он постепенно понимал, в чем смысл урока:

— Да? Это шутка такая? Тогда подними меня еще разок.

— И меня, — попросил второй волчонок, гораздо младше. Хольвин догадался, что милое существо с обветренным острым личиком — сучка, самочка. В Стае уцелела еще одна волчица, еще слишком юная, чтобы быть серьезной боевой единицей, но сам факт ее присутствия давал Стае шанс.

Играя с волчатами, Хольвин окончательно решил, что эта Стая выживет, чего бы ему это ни стоило. Конечно, «простые люди» больше всего боятся именно этих красивых северных лесных псов, считая их — и не без некоторых оснований — прирожденными убийцами и неприручаемыми дикарями… но что такое волчьи охоты по сравнению с убийствами, на которые легко идут горожане…

— Далеко видно?! — говорил Хольвин, поднимая маленькую волчицу над головой. — Не боишься?

Она хахала и похихикивала, ее старший братишка тыкал Хольвина головой в бок, волки прошли чуть вперед — а посредник, закапываясь пальцами в ещё по-щенячьи мягкую шерсть, думал: «Ну, вот все и разъяснилось. Опять состоятельные сволочи стреляют волков. Место, которое видел и нюхал вожак — охотничья база, можно не сомневаться. Ловят живых оленей, кабанов, медведей, превращают их в мишени для жирных подонков. Олени, привязанные между деревьями, и пьяные медведи — это уже было, было… Только, похоже, Господу нашему с двоесущными, Зеленому, надоело терпеть человеческие подлости… Отче всего сущего, дай мне только отомстить этим гнидам за лес и невинных, беззащитных, убитых забавы ради — а потом лей все чаши гнева своего…»

Щенкам ещё хотелось играть, но старшие волки уже отошли довольно далеко — и Хольвин отпустил малышей.

Охотничью базу он снимал издалека, без подробностей. Просто засёк место — и не сомневался, что его присутствие тут же срисуют. У некоторых мертвяков поразительное чутьё на опасность.

Потом сохранил записи, отпустил волков и по дороге к машине ещё немного поснимал, гадая, что из увиденного останется на видео и фотках. Галлюцинации посредников, ага… Ощущать себя Хозяином — разновидность шизофрении. Распространённая, однако, точка зрения, многие — и психологи, и психиатры — её придерживаются. Есть кусок реальности, который могут воспринимать только звери и люди с… скажем обтекаемо, с особенностями. Чтобы убедить других людей в существовании этого закрытого от большинства глаз мира, надо убедить их прислушаться к словам двоесущных — но кто из нормальных, так сказать, людей будет принимать всерьёз болтовню неразумных существ?

Разве что — СБ. Которые тоже висят на волоске: вряд ли можно назвать нормальным охотника на ведьм, пережиток тоталитарного строя…

Проезжая мимо промышленного комплекса, вынесенного далеко за город, Хольвин заметил на автобусной остановке двух грязных псов. Скинул скорость, ещё не успев принять сознательное решение — и увидел, как, тяжело хромая, подходит третья собака, худая и ещё более грязная беременная сука, очень похожая на кровную ищейку.

Хольвин остановил машину — и все трое перекинулись так синхронно, будто долго этому учились.

— Слушай, человек, — сказал крупный чёрный пёс, чьи предки явно были из северных сторожевых, — дай немного поесть, а? Ужасно хочется жрать.

Его товарищ, наверное, белый или серый, под слоем грязи не разберёшь, сглотнул и облизал губы, но промолчал. Суке было тяжело стоять на одной ноге, поджимая вторую, искалеченную так, что было видно только струпья чёрной крови — и она присела на скамейку остановки. Косилась, но не смела говорить.

Хольвин вышел из машины, чтобы достать из багажника три банки собачьих консервов. За ним следили с напряжённым вниманием.

— А что, — спросил Хольвин, вскрывая банку, — на заводе не кормят? Ведь сторожите, да?

— Иногда, — сказал чёрный. — Иногда кто-то из работяг бросит кусок. Сегодня никто не кормил.

— Вчера пирожок дали, — снова сглотнув, сказал серый. — Пополам разломили…

Хольвин подал открытые банки псам и подошёл к суке:

— Возьми, ешь.

Она взглянула снизу вверх, облизнулась, но не рискнула дотронуться до банки. Хольвин поставил консервы на скамейку рядом — и сука взяла.

Потом Хольвин ждал, пока они съедят. Недолго: жрали, кусая и вылизывая консервную жесть, пальцы, подбирая кусочки, упавшие на асфальт, торопясь и поглядывая друг на друга. Далеко не наелись.

— Молодцы, — сказал Хольвин. — А теперь запрыгивайте, — и открыл заднюю дверцу. — Дома ещё покормлю.

— В приют? — спросил серый. — В клетку закроешь?

Хольвин протянул ему руку:

— Нюхай, умник. Домой поедем. Выведу блох, отъедитесь — и будем думать.

— У меня… нога… — сипло сказала сука.

— А тебе родить где-то надо. И ногу вылечим. Ну, давайте.

И, наблюдая, как они неумело, толкаясь, залезают на заднее сиденье, Хольвин думал, что эти уцелеют, даже если городские власти снова начнут отстрел бродяг. Ну, хоть так, если больше никак.

Куда дотянемся.

Только дома, у себя в кабинете, когда всё необходимое уже было сделано, Хольвин заметил на своём телефоне чуть не дюжину пропущенных вызовов…

Беглец

Парк начинался кленовой аллеей; листья пышными ворохами лежали на газонах и на песчаной дорожке, источая чудесный сдобный запах, какой бывает только у палых кленовых листьев и только в октябре. Листья нежно шуршали под ногами, в них резвились маленькие хранители, бледненькие и полупрозрачные, как всегда в городской черте. Лилия думала, что с асфальта улиц, конечно, надо подметать опавшую листву, но без этого ковра из сплошного шелеста со сладким запахом осень много теряет. Роза ворошила листья носками модных ботинок — похоже, думала примерно о том же.

Лилия надеялась, что в парке пустынно, — рабочий день, спальный район, тихое послеобеденное время, — но ошиблась. Гуляли женщины с детьми, гуляли обнимающиеся парочки. Компания молодых людей с открытыми бутылками пива в руках громко сожалела, что до аттракционов далеко идти, их голоса странно звучали в шелестящей тишине.

— Не могли другого места найти, чтобы орать, — поморщилась Роза. Лилия кивнула.

На маленькой песчаной площадке, куда выходили четыре аллеи, неподвижно стояла пегая запряженная лошадь. Женщина в джинсах и брезентовой куртке, с обветренным грубоватым лицом, сипло спросила:

— Хотите прокатиться на лошадке, девочки?

Лилия отрицательно качнула головой. Роза хихикнула:

— Это, вообще-то, живая лошадь у нее или нет? Смотри, стоит, как чучело, даже не шевелится!

— Может, устала? — сказала Лилия, рассеянно скользнув по лошади взглядом. — Живая, конечно.

— Да ну ее! Пошли, мороженого купим? — предложила Роза, сворачивая в боковую аллею. — Тут где-то ларек был…

Лилия пошла за ней. Лошади никогда не казались ей интересными животными. Красивые, да, но, похоже, не особенно умные — ведь двоесущных лошадей не бывает, хотя по слухам иногда перекидываются даже козы. В жизни Лилия не общалась с лошадьми никогда; в кино лошадь — это просто средство передвижения, вроде мотоцикла. Кажется, яркого образа лошади никто из писателей или режиссеров не создал: попадаются только абстрактно прекрасные рысаки — этакие престижные автомобили Средневековья — или смешные клячи. Ими иногда восхищаются на десять страниц, но никому они по-настоящему не интересны. В таком тоне и туалетом главной героини можно восхищаться.

Скучные звери. И ведут себя странно: живой зверь стоит, как парковая скамейка, опустив голову, глядя в никуда. Интересно, понимает ли хоть что-нибудь?

Вот тут-то Лилия и увидела в тени пышных кленовых веток, в стороне от света, поодаль, этого… человека? зверя?

Он был, несомненно, двоесущный, этот восхитительный красавец. Лилия уже видела достаточно перевертышей, чтобы суметь отличить от одежды его трансформированную шкуру — иссиня-черную, глянцевую. По высоким сапогам с костяным мыском легко догадаться, что у зверя в Младшем Облике — копыта, а не лапы. Почти такие же сапоги были у лося, только этот — не лось. Такая разница… Лось длинноногий, широкогрудый и широкоплечий, а бедра кажутся тощими… несколько неуклюжий в человеческом виде, нескладный… а этот…

Этот был — абсолютная гармония. И фигура балетной стати, и осанка принца, и грива тяжелых спутанных черных волос. И точеное нервное лицо с великолепными темными глазищами, равнодушное и гордое. Удивительно красивый перевертыш — и, вероятно, фантастически красивое животное.

— Смотри, какой красавчик! — выдохнула Роза. — С ума сойти…

— Я его знаю, — вдруг сорвалось у Лилии. — Он ликвидатор. Из самых отчаянных. У него уже сотня мертвяков на счету. Пойдем, поздороваемся?

Роза остановилась.

— Ну уж нет, — сказала она решительно. — Ты иди, а я пошла. Я еще жить хочу. Позвони потом. Жаль, что…

— Мне тоже, — Лилия нервно вздохнула. Ей мучительно захотелось избавиться от подруги — потому что появилось четкое ощущение беды. Что может делать посреди парка такой зверь? Это дикий зверь? Что он делает в городе? Очевидно, ему нужна помощь — и почему-то казалось, что Роза может все испортить. — Я позвоню. Пока.

— Да ты влюбилась? — Роза хихикнула. — В такого типа влюбиться — врагу не пожелаешь. Слишком смазливый. На него, небось, девицы толпами вешаются… Он тебя не узнал или вид делает?

— Роза, прости, но мне, правда, поговорить надо, — выдохнула Лилия. — Пока.

— Ну, пока, — в тоне Розы появилась и обида, и насмешка, но это уже не имело значения.

Лилия оставила ее стоять посреди аллеи и почти бегом направилась к двоесущному.

Он взглянул на нее безразлично, как на небо и деревья — будто Лилия была не более чем движущейся частью пейзажа. Его громадные глаза отражали мир, как темные зеркала.

— Прости, — выпалила Лилия, чуть запыхавшись. — Ты ведь не олень, да? А кто?

Зверь будто впервые ее увидел.

— Не твое дело, — сказал он несколько невнятно, как человек с едой во рту. Мотнул головой, отшвыривая длинную челку со лба, переступил с ноги на ногу.

— Ах, небеса, — выдохнула Лилия. — Ты же конь, да? Ты — конь?

Ее собеседник надменно фыркнул — и тем утвердил ее в правильности догадки. Лилия протянула руку, чтобы конь понюхал, но тот отстранился нервным порывистым движением и снова фыркнул.

— Ты потерялся? — нежно сказала Лилия, убирая руку. — Ты потерялся, да? Какой же ты удивительный красавец… В жизни не видала таких красивых лошадей! Вот это грива у тебя! Замечательный красавец…

Конь внимательно слушал, как большинство двоесущных, обычно с интересом выслушивающих комплименты. Потом осторожно принюхался, так, будто боялся, что Лилия ударит его или схватит за роскошную гриву. Его лицо все еще выражало недоверие и презрение, но поза уже не была такой напряженной.

— Ты пахнешь зверем, — сказал конь и фыркнул, выдувая из ноздрей неприятный запах. Лилия подумала, что с его ртом явно не все в порядке — в углах губ запеклась кровь, а кожа воспалилась и потрескалась. Болеет?

— Это собаками пахнет, — сказала Лилия. — У нас, где я работаю, много собак. Я с ними дружу.

— Я не люблю собак, — конь покосился на нее. — Они кусают за ноги, они на волков похожи.

— Никому мы не позволим кусать тебя за ноги, — улыбнулась Лилия. — И потом — это ученые собаки, они и сами не будут. И вовсе они не похожи на волков.

— Мне больше нравятся кошки, — сказал конь. — Одна маленькая кошка ходила в денник. Она мягкая. Это приятно.

Лилия осторожно погладила его по плечу и руке выше локтя. Конь искоса отследил движение ее руки и оскалился — не улыбнулся, а нарочито приподнял верхнюю губу, обнажив белые зубы, крупные и кинематографически ровные, резцы травоядного зверя, без клыков. «Пугает, — подумала Лилия. — Не привык к трансформу, человеческой мимике тоже еще не научился. Нервничает».

Она обернулась. Роза, по-видимому, обиделась и ушла — ее фигура уже едва виднелась в самом конце аллеи. Лилии стало стыдно на минуту — но чутье подсказывало, что не стоит впутывать подругу в сложные и, возможно, даже опасные для нее контакты. Что контакт может быть опасен и для самой Лилии, в голову как-то не приходило. Агрессии любых животных Лилия совершенно не боялась. Если что и тревожило ее, так только будущее коня, с которым случилось какое-то несчастье, и ее собственный, нулевой, опыт общения с существами его породы.

Отчаявшись вспомнить что-нибудь дельное и решив действовать, как подсказывает интуиция, Лилия залезла в карман и вынула дежурный мешочек с подсоленными ржаными сухариками — угощение для собак. Конь наблюдал за ее руками; его взгляд, все еще напряженный, сделался как-то определеннее и конкретнее.

— Хочешь сухарик с солью? — спросила Лилия.

Конь потянулся понюхать. Лилия вынула несколько сухариков из мешочка. Конь хотел взять их с ее руки прямо губами.

— Не стоит так в Старшей Ипостаси, — сказала Лилия, взяла его руки, собрала их горстью и высыпала в горсть угощение.

Конь скептически оглядел ее, но не стал вырываться. Неловко поднес ладони к лицу, взял сухарик ртом.

— Молодец! — сказала Лилия весело. — Мы с тобой еще так научимся изображать человека, чтобы никто не догадался, что ты перевертыш.

Конь перестал жевать. Впервые в его взгляде появилось нечто, смутно похожее на доверие.

— Ты знаешь, что меня ищут? — спросил он.

— Догадалась. Ты сбежал?

— Я сбежал. Я… я не знаю, куда идти, но больше не хочу там жить. Если ты будешь меня ловить или захочешь им отдать, я тебя убью. Я уже убил одного человека, — сказал конь, и это прозвучало не человеческой угрозой, а честной констатацией факта. — Мне страшно, поэтому я буду убивать.

— Никому я тебя не отдам, — сказала Лилия. Конь пристально смотрел в ее лицо. — Я тебя спрячу. Тебе тяжело в человеческом теле, а зверя сразу узнают, да?

Конь вздохнул.

— Конюх Филлиса уже видел меня здесь, — сказал он. — Они все бегают по парку и меня разыскивают. Как только я перекинусь, они меня заберут. Кастрируют и будут бить током. Надо уйти отсюда, но я не знаю, куда. Там, на улицах — машины. Они плохо пахнут, гудят. Там много людей. Я боюсь.

— Я — Лилия, — сказала Лилия. — Меня так зовут. А тебя?

— Дэраш Третий, сын Дэраша Второго и Радуги, — конь вскинул голову. — Так они объявляли меня. Дэраш Третий, фаворит скачек.

Какое королевское имя, подумала Лилия. Фаворит скачек, значит… Сбежал…

— Ты, значит, скакун… Любишь скачки?

— Нет!

— Прости. Ты, значит, дорого стоишь, да? Снова — прости. Просто они тут будут носом землю копать, чтобы тебя найти. Нам надо уйти отсюда. Пойдешь со мной?

Дэраш промолчал, косясь в сторону.

— Дэраш, пойдем, пожалуйста! Тут нас с тобой обязательно найдут, а там у меня друзья есть, они нам помогут… Пойдем, милый!

Дэраш опустил голову, разглядывал палую листву под ногами — и Лилия по некоему наитию осторожно обняла его за шею, не притягивая к себе, не удерживая, слегка. От коня пахло парком, сеном и теплым лошадиным запахом; он не отстранился, только вздохнул и мотнул челкой. Потом съел еще один сухарик, сумев взять его более ловко, и грустно сказал:

— Пойдем. Я не умею жить один. Я боюсь, мне хочется есть. Я не знаю, куда податься. Я слышал, есть лес — но ведь там волки… Я больной, мне не убежать… съедят меня…

Лилия погладила прекрасную гриву, и Дэраш на мгновение склонился к ней, щекоча гривой ее щеку. Он раскрылся совсем; Лилия все поняла: конь был домашний зверь, более домашний, чем кошка или даже собака. Он, существо, созданное степью, саванной, поросшей травой, в принципе не мог выжить один в северном лесном краю, куда его привезли люди. Его загнали в тупик, он ненавидел своих владельцев, но вынужден был довериться человеку, потому что, кроме человека, никто не мог бы прийти ему на помощь… У Лилии от жалости и стыда слезы навернулись на глаза, она вморгнула их обратно и спросила:

— Что у тебя болит, красавец? Ты сказал — больной…

Дэраш отвернулся и принялся долбить песок трансформированным копытом. Лилия, уже чувствуя его не хуже, чем любого пса, поняла, что гордому коню не хочется распространяться о своих слабостях, и он уже жалеет, случайно о них проговорившись. Вот почему они замертво падают на финише, подумала Лилия. Это такая специальная лошадиная гордость, амбиции — никто, никто не узнает, что ему больно… пока не иссякнет жизнь. Ох…

— Дэраш, скажи, пожалуйста… Я тебя доктору покажу, он тебя вылечит…

Конь фыркнул.

— Не хочу. Будет делать больно. Потом уйдет — и все.

— Ладно. Не буду. Но мне — скажешь?

— Спина болит. Ноги. Колени особенно. Шея. Во рту все болит. Горло. Устал я.

Лилия вспомнила пегую кобылу, неподвижно стоящую на парковой дорожке, и ее щеки вспыхнули от стыда. Глупые звери, значит? Вьючная скотина? Сама ты скотина. Не можешь отличить уставшего и больного от глупого, Хозяйка поганая. Дура.

А ментальный контакт, вероятно, был уже по-настоящему силен. Дэраш нагнулся, осторожно тронул губами ее висок:

— Пойдем. А то они нас найдут.

Лилия закинула руку на плечо коню, и он не подумал возражать. Они вместе пошли к выходу из парка — и гуляющая публика, вероятно, думала, что тощая инквизиторша отхватила себе шикарного ухажера.

Дэраш начал нервничать на выходе из парка — вокруг было слишком много людей, и многие смотрели в его сторону. Лилия замедлила шаги около пожилой уличной торговки, продающей с лотка овощи и фрукты. Сказала Дэрашу:

— Не обращай внимания, лучше поешь. Ты говорил, что любишь яблоки?

— Люблю… но не надо… желудок разболится… от яблок это часто, колики — а я и так болею, — он остановился, внимательно разглядывая фрукты на лотке. Заметил с краю выложенную горкой мытую морковь — и радостно повернулся к Лилии. — Смотри, морковка! Морковка!

У торговки, потрясённой невозможным поведением шикарного парня, на лице изобразилось такое недоумение, что Лилия едва не прыснула. Но ей удалось взять себя в руки — и она, делая серьёзное лицо, купила килограмм моркови. Дэраш смотрел на морковь, как дитя на мороженое — но Лилия подумала, что человек, который грызёт на улице сырую морковь, выглядит не очень убедительно. Не стоило привлекать к Дэрашу слишком пристальное внимание прохожих, среди них мог внезапно оказаться человек, имевший дело с лошадьми — и донести куда-нибудь о краденом животном. Уже выходит явная кража.

— А дайте нам, пожалуйста, ещё груш, — сказала Лилия торговке. — Ты же будешь есть груши, Дэраш?

— Буду, — сказал конь. — Я голоден.

Лилия забрала тяжёлый пакет — и они с Дэрашем ушли к трамвайной остановке. Там, ожидая трамвая, Лилия угостила своего нового друга грушей — и груша произвела на него неожиданно сильное впечатление.

— Вкусно! — сказал Дэраш восхищённо и откусил грушу целиком, у самой веточки.

— Не так скоро, красавчик, — сказала Лилия ласково. — Люди так не едят. Не торопись.

Но удерживать грушу в руках коню показалось еще неудобнее, чем сухари. Он ухитрился откусить кусок из рук у Лилии и потянулся откусить еще. Лилия покачала головой:

— Нет уж, милый. Держи сам. На нас и так уже все пялятся.

Пока ждали трамвая, Дэраш освоил сложную науку — держать грушу в кулаке и поворачивать, чтобы удобнее было откусывать. Успел умять с полкило, честно тратя на каждую по два-три укуса — и тут пришел нужный трамвай, а Лилия пожалела, что не объяснила коню, как люди входят в вагон.

Дэраш, косясь и фыркая, остановился в двух шагах от вагонной ступеньки.

— Ну, золотой, драгоценный, поднимайся, — позвала Лилия, поднявшись на ступеньку первой. Тянуть коня за руку она не решилась — он только-только начал раскрываться, легко мог испугаться и перестать верить. — Дэраш, давай, надо учиться. Ты же такой храбрый, неужели боишься трамвая?

Пса можно взять «на слабо» совершенно элементарно. Конь не бросился, очертя голову, а раздумывал почти полминуты. К счастью, задняя площадка оказалась почти свободной, и Дэраш встал у окна, прижавшись к поручню спиной. Две усевшиеся напротив пожилые дамы пожирали его глазами и обсуждали вполголоса: «Такой красивый мальчик — и слабоумный?» Лилия повернулась к ним спиной, стараясь не обращать внимания.

Трамвай тронулся с места, Дэраш тяжело вздохнул и уставился в окно, забыв про надкушенную грушу в руке. По его лицу, снова отрешенно-равнодушному, Лилия догадалась, что конь скрывает неуверенность и страх, но ей самой стало гораздо спокойнее — парк и владелец коня остались позади. Заплатила за билеты, выдержав насмешливый взгляд кондуктора: «Шикарного альфонса подцепила, бедняжка?» — встала в проходе, загородив, насколько возможно, Дэраша собой, и позвонила капитану Тео. Очень хотелось услышать голос человека, знающего, что делать в сложной ситуации.

Но Тео сообщил, что арестован за убийство. И потрясённая Лилия не сразу собралась с мыслями настолько, чтобы позвонить Хольвину.

Дворняги

Пока следователь по делу выставки «Город и псы» допрашивал Тео, Аллин пытался разговаривать с прокурором.

Жандармские следаки, видевшие некоторое дерьмо в большом количестве, считали, что состав преступления Тео — под вопросом. Но прокурор так не думал. Он не слишком благоволил СБ-шникам; поговаривали, что он даже считал СБ устаревшей службой, наследием тоталитаризма, когда расстрелы без суда были обычным делом — и упорно отказывался видеть в «альтернативной смерти» реальную опасность вопреки любым свидетельствам. Скрепя сердце, подчинялся законодательству — но никто не сомневался, что в первых рядах шёл бы с теми, кто решил бы это законодательство изменить. Это чрезвычайно осложняло дело; Феликс и Рональд, проходившие свидетелями, а заодно Горфилд и Обри, ликвидаторы, которых допрашивали «для уяснения морального облика находящегося под следствием», вывалились из его кабинета, как из парилки. Но Аллин был намерен кое-что для себя прояснить — и добиться-таки от этого разговора результата.

— Честно говоря, я вообще не понимаю, какое вы имеете отношение к этому делу, — говорил прокурор с мягкой доброжелательностью, которая почему-то страшно не нравилась Аллину. — Вы ведь его не ведёте, вы пока не патрульный, у вас щенок-стажёр. Ещё не понимаю, как вы не можете взять в толк: произошло убийство. Убийство. Сотрудник СБ застрелил человека. Надо исходить из этого, тогда мы с вами сможем сделать какой-нибудь рабочий вывод…

— Я был на месте преступления сразу после, — сказал Аллин. — Надеялся дать стажёру понюхать. Получилось так, что вошёл буквально через пару минут после убийства. Так что, мне кажется, могу дать кое-какие важные объяснения… и потребовать не менее важных объяснений.

— Потребовать объяснений?

— У вас ведь есть показания свидетелей? И коллег Тео?

— Да, — прокурор даже чуть улыбнулся. — Несомненно, исходя именно из свидетельских показаний и записи с камер слежения, мы можем сделать конкретный вывод: капитан Тео стреляет в безоружного человека. Это так?

— А рядом — мертвяк.

— Хм… ну, пёс кинулся на охранника… тоже там… но ладно. В любом случае, Тео стрелял не в мертвяка, он стрелял в организатора выставки. Не отмеченного ищейкой, безоружного, то есть, ничем не угрожавшего безопасности офицера СБ.

— Господин прокурор, — медленно сказал Аллин, пытаясь додумать важную мысль до конца, — позвольте, пожалуйста, задать вам вопрос… Представьте себе, что вы — ликвидатор… ладно, не надо. Пусть — просто жандармский офицер. Вас вызывают на насильственное с отягчающими. Вы приезжаете и видите: маньяк демонстрирует тела ещё живых, но жесточайшим образом искалеченных детей. Из них, кстати, только трое выжили. Из десяти. И один, похоже, никогда не сможет самостоятельно ходить…

— Ну вот что, — прокурор поднял ладонь, показывая, что слушать дальше не видит смысла. — Это были собаки, а не дети. И Хайберт получил разрешение в мэрии.

— Вот что я и хотел услышать, — сказал Аллин удовлетворённо. Он даже почувствовал на собственных губах ту улыбку, какая вздёргивает губу собачьим оскалом. — Я даже дискутировать с вами о степени разумности и чувствительности двоесущных псов не буду. И не буду говорить, что любой ликвидатор их так и воспринимает — как детей. Как очень сильных существ с детской душой. Но мэрия разрешила подонку прилюдно смертельно мучить собак, а для вас это — в порядке вещей. И меня это наводит на очень дурные мысли.

— Даже так? — прокурор нахмурился, и Аллин понял, что слушать дальше он отчаянно не хочет. — Вы намерены обсуждать моральные…

— Нет, — сказал Аллин. — Не моральные, а только правовые аспекты. Не знаю, как будет завтра, но сегодня мертвяки — погань вне закона. А у меня — десятилетний опыт работы в СБ, чутьё на тухлятину. Поэтому я намерен просить у вас санкцию на тщательную проверку экспертами СБ всех сотрудников мэрии. Включая самого мэра. А ещё было бы крайне желательно организовать экспертную проверку — пусть выборочную — депутатов Конгресса.

Прокурор присвистнул.

— Вы же знаете, — начал он, заметно меняясь в лице, — что закон освобождает…

— Я знаю, — сказал Аллин. — Мне ли не знать. Поэтому и требую особой прокурорской санкции, с указанием на чрезвычайные обстоятельства дела. Если хотите, можете объяснить это серьёзной служебной проверкой, вызванной убийством, совершённым сотрудником СБ при исполнении. А не хотите — мотивируйте близким родством потерпевшего с господином Жаскером, депутатом партии «Страна людей».

— О! — неожиданно оживился прокурор. — Это у которого в приёмной ваша жена покончила с собой в прошлом году?

— Да, — сказал Аллин. Его душа была покрыта ледяным покоем, как инеем, и он практически не чувствовал боли. — В прошлом году Госбезопасность нам экспертную проверку не позволила. Мотивировали недостаточно вескими причинами. Улик не было, другими словами. Теперь есть: один из нас случайно пристрелил племянника Жаскера, при обстоятельствах, вызывающих вопросы.

— Так к ликвидатору! — попытался возразить прокурор.

— Нет, к депутату, — Аллин казался себе танком — и все прокуроровы попытки хрустели под гусеницами, как сухие ветки. — Вопросы такие: как получилось, что его племянник оказался организатором скандальной выставки, демонстрирующей нестерпимые страдания разумных живых существ? Есть не лишённая оснований гипотеза, что такого рода зрелища могут провоцировать потемнение ауры.

— Как-то не очень…

— Очень, — сказал Аллин. — Парень ещё не был мертвяком, но находился в процессе перехода от человека к падали. Судя по поведению, зафиксированному камерами, и по тому, что Тео, молодой, но отличный сотрудник, так легко спутал — возможно, в необратимой стадии.

— Доказательства! — выпалил прокурор. Он был весь в поту, пот тёк с него, как капли в сильный дождь — Аллин отметил и это.

— Реакция свидетелей, — сказал он. — Но не только. Скажите, господин прокурор, а лично вы как себя чувствуете рядом с альтернативно мёртвым?

— Да никак! — рявкнул прокурор. — Как обычно! Я вообще не верю в эту блажь с провокацией убийств-самоубийств, потому что я…

Аллин рассмеялся — и прокурор отшатнулся.

— Именно это я и имел в виду, — сказал Аллин. — Те, кто постоянно общается с мертвяками, реагируют на них по-разному — у всех разная сила и разная настройка души. Сразу умирают самые слабые или самые светлые. Люди с другой настройкой начинают разрушать других или самих себя. А некоторые… я бы их слабыми категорически не назвал, господин прокурор, но их сила, видимо, направлена на распад — так вот, они ухитряются уживаться рядом с мертвяками, некоторое время оставаясь живыми. Относительно. Вырабатывается что-то вроде иммунитета. Ведёт себя такой… э… гражданин совсем как мертвяк, но СБ, конечно, не имеет права расстрелять его на месте — поэтому его дело должно быть передано в прокуратуру законным порядком. Через жандармерию.

— Странная трактовка, — пробормотал прокурор, бледно улыбнувшись.

— Я долго собирал информацию, — сказал Аллин. — После того, как дело об убийстве моей жены закрыли. И сегодня просто сумел связать все концы. Вы всё поняли, господин прокурор?

Прокурор покачал головой и принялся вытирать пот.

— Я получу санкции на экспертную проверку мэрии и ордер на проверку господина Жаскера?

— Мне надо подумать, — сказал прокурор, отводя глаза. — Я устал сегодня.

— Некогда, — сказал Аллин. — СБ делала запрос на телеканал «Цивилизация», который выпустил передачу со скандальным интервью. С мертвяком. Вы, наверное, видели? Все в Управлении говорят. Так вот, выпуск передачи субсидировала «Страна людей». Ведущий передачи погиб вчера вечером, а сегодня утром одну из участниц забрали в больницу: она по ошибке выпила вместо желудочной микстуры уксусную эссенцию. Вряд ли переживёт эту ночь.

— Мэрия не позволит, — тихо сказал прокурор. — И Госбезопасность. Не позволят мне.

— Как любопытно… почему?

— Аллин, — сказал прокурор еле слышно и абсолютно не свойственным ему тоном — почти умоляющим, — не лезьте туда. Пожалуйста. С вашей женой уже случилась беда… а в этот раз может случиться с вами… но не только с вами…

— И с вами? — весело спросил Аллин. — Да?

— Вы не понимаете, — шепнул прокурор.

— Я понимаю, — сказал Аллин. — Кто из вашего непосредственного начальства мертвяк?

— Я не знаю, — сказал прокурор одним выдохом. — Но… всё, я не могу больше говорить.

— Хорошо, — сказал Аллин. — Я вижу, мы разобрались в ситуации. Подумайте, как помочь Тео, если хоть что-то человеческое в вас осталось, а об остальном я позабочусь сам.

— Вас убьют, — сказал прокурор безнадёжно.

— Нет, — равнодушно ответил Аллин. — Стрелять в меня им невыгодно и опасно, а своими средствами — у них не выйдет. Я не покончу с собой — у меня тоже… иммунитет.

— Будьте осторожны, — сказал прокурор. — Пожалуйста.

— Я надеюсь, вы поможете ликвидатору и нашему общему товарищу, если вас это волнует, — сказал Аллин и вышел из кабинета.

Грей, который сидел у двери, встал, перекинулся и ткнулся лбом Аллину в грудь:

— Ты пришёл.

— Ты нервничал? — спросил Аллин, гладя его между лопаток.

— Мне не нравится.

И мне не нравится, подумал Аллин и хлопнул щенка по плечу:

— Обсудим в машине. Пойдём отсюда.

Грей шёл рядом, обтираясь боком о бедро Аллина. С собаками, вероятно, тоже такое бывает, думал Аллин: они вдруг решают, что нашли Своего Человека. Некоторое время присматриваются и дичатся, и вдруг…

Ах, ты, бродяжка…

На переднее сиденье автомобиля Грей запрыгнул с готовностью и пристегнулся, показывая, что в дороге перекидываться не собирается.

— Молодец, — сказал Аллин, протягивая ему кусочек вяленого мяса, почти автоматически. Думал он не о закреплении навыка, а о другом — и Грей это немедленно заметил.

— Мы — домой? — спросил он странным тоном.

— Конечно, — удивился Аллин. — Был очень тяжёлый день. Наступает ночь. Надо отдохнуть, завтра много работы.

— Я хотел сказать одну вещь, — Грей замолчал, и Аллин кивнул:

— Ну, что ж ты? Говори.

— Я знаю, как сделать проверку, — сказал Грей. — Вот этих всех. Которые в ресторанах жрут. И родню того гада, кого застрелили. Тот, толстый, тебе проверку не разрешает, но мы с тобой сами можем сделать проверку.

Аллин чуть не сбил светофор. Нашёл место разрешённой парковки — и остановил машину. Он был поражён.

Нет, Аллин, в общем, представлял, что закрытая картонная дверь в прокуратуре не помешает псу расслышать в деталях всё, что происходит в кабинете за ней. Он не сомневался и в способности собаки понять — хоть и в общих чертах — смысл разговора. Но оперативный совет от щенка слышал впервые в жизни — и ни о чём подобном коллеги ему не рассказывали.

Маленький напарник не просто намерен выполнять приказы и отвечать на вопросы. Он, похоже, составил для себя оперативный план.

Фантастика…

— Ладно, — сказал Аллин Грею, который сидел и ждал. — Выкладывай, что ты знаешь.

— Тебе не позволят привести ищеек туда, где они ходят, — сказал Грей. — А если узнают, что вокруг велишь обнюхать — с хлоркой там всё вымоют. Или зальют дрянью, от которой чихаешь. Так неправильно. Надо — не ищеек. Надо тех, кто уже знает.

— И кто же знает? — усмехнулся Аллин.

— Я, — преспокойно сказал Грей. — И дворняги. Уличные псы. Будто ты не в курсе, почему их иногда отстреливают.

— Они нападают на людей, — сказал Аллин.

— Ага, — отозвался Грей. — А на каких?

— На разных…

— Ты не в курсе, — сообщил Грей и чихнул. — Ароматизатор противный.

— Очень интересно, — Аллин улыбнулся, снял ароматизатор и сунул под кресло, подальше от собачьего носа. — Ты предлагаешь пообщаться с уличными дворнягами? А меня они не съедят?

— Меня не съели, — сообщил Грей, чуть пожав плечом. Равнодушно — как всегда, когда хотел скрыть сильное волнение. — Но — как хочешь. Я сказал.

Аллин достал из бардачка целый пакет вяленой крольчатины. Вытряхнул на ладонь:

— Перекуси, умник. Завтра познакомишь меня со своими бомжами. Я тебя понял.

Грей сунул горсть мяса в рот и впервые за время знакомства ухмыльнулся:

— Не беспокойся, я буду тебя защищать. И лучше не ждать до завтра, лучше прямо сейчас начать. Выходи из машины. Вон там — промзона, там Стая тусит, можно попробовать поговорить. У тебя ещё еда есть?

— Только лакомства, — сказал Аллин. — То, что тебе понравилось. Ещё немного крольчатины есть, белковые «косточки», печеньки…

— Лучше бы мясо, — сказал Грей. — Можно молотое мясо, как ты мне давал. Купи мясо, а? Вот тут продаётся.

Аллин не стал спорить: бродяги наверняка голодны, мясо определённо поможет наладить отношения. Он купил в придорожной лавчонке, которую уже собирались закрывать на ночь, обрезков говядины и нежирного фарша, сложил в пакет и пошёл за Греем в проход между домами.

Промзона начиналась сразу за поворотом. Пришлось довольно долго идти вдоль бетонного забора, исчерканного граффити; Грей в собачьем виде трусил рядом, время от времени приостанавливался и внимательно внюхивался в территориальные метки, кое-где оставляя свою. У самой проходной, довольно условной, обозначенной лишь шлагбаумом, не перегораживающим проход до конца, так что мимо мог не только пройти человек, но и проехать легковой автомобиль, Грей перекинулся.

— Тут где-то, — сказал он и пару раз гавкнул.

Видимо, для обитателей промзоны его лай имел больше смысла, чем для Аллина. На него ответили — сторожевым басом и резким высоким голоском — и несколько тёмных фигур отделились от сплошной массы сумерек, в которой таяли и складские корпуса, и припаркованные грузовики. Вид у псов был угрожающий.

Аллин остановился под одиноким тусклым фонарём. Грей выскочил вперёд — и псы, не торопясь, подошли к нему. Судя по тому, как Грей, хоть и ощетинился, дал себя обнюхать — эти бомжи были неплохо с ним знакомы.

— Ошейник? — удивился грузный и грязный зверь, в человеческой форме лишь чуть ниже Аллина ростом. — Домой, что ли, взяли? То-то, я чую, мылом, что ли, пахнешь…

— У меня — Хозяин, Гоблин, — сказал Грей.

Аллин чуть не задохнулся.

— В смысле, человек у тебя? — переспросил пёс поменьше, бурый, с жёлтой биркой ветслужбы муниципалитета на подрезанном левом ухе.

— Хозяин, говорю, — огрызнулся Грей. — Где все? Мы принесли жрать — и поговорить надо. Дай пожрать ребятам, Аллин.

— Все соберутся — и на всех поделим, — сказал Аллин, протягивая ладонь громадному псу Гоблину, привычно, как СБшной ищейке. — Хочешь сухарик пока?

Гоблин обнюхал СБшную галету, но не взял:

— Не ем такое, желудок что-то… но пахнешь неплохо. Чё надо, Хозяин?

Из темноты, из каких-то закутков промзоны, вышли на свет ещё несколько собак. Среди них оказался довольно крупный рыжеватый щенок возраста Грея, весело с ним обнюхавшийся, и две суки, на ухе одной из которых тоже желтела стерилизационная метка. Аллину хватило одного взгляда, чтобы понять: эти псы — не потеряшки, они рождены на улице. Повадки сильно отличали их и от домашних собак, и от волков: они не проявляли ни страха, ни злобы, только насмешливое неторопливое любопытство.

Аллин раскрыл пакет и достал мясо.

— Ауу, серьёзно, что ли? — гавкнула сука без метки, рыжевато-бурая, с белой грудью. Её далёкие предки, возможно, были ищейками, а может, так казалось из-за её узкой и нервной, очень красивой морды. — Скажи, там яд? Или снотворное?

Аллин протянул кусок Грею — и Грей слопал с радостью, показательно, демонстративно облизавшись.

— Типа, своих не травишь? — усмехнулся поджарый подпалый пёс, типичнейшая деревенская дворняга, с дурашливой миной и цепким разумным взглядом.

— Я — СБшник, парень, — сказал Аллин. — Мне собаку убить тяжелее, чем человека.

— Почему? — удивился щенок, да и остальные подняли брови.

— Потому, что среди людей встречается дохлая мразь, — сказал Аллин, держа мясо так, чтобы его могли обнюхать. — Мертвяк убил мою жену. Таких я отстреливаю, не сомневаясь. А все собаки — живые.

Щенок облизнулся.

— Не ссы, Бродяга, — сказал Грей. — Вообще, это он мне покупал.

Бродяга взял и проглотил в минуту. Гоблин встряхнулся и мотнул головой:

— Я обычно так не беру. И другим не советую. Слишком многие умерли. Есть такой яд: людям ничего, а собаки умирают…

— Мне нужна ваша помощь, — сказал Аллин. — Если думаете, что просто так ничего не бывает, то считайте, что это плата. Так легче?

Как ни странно, так впрямь пошло легче. Псы разобрали мясо и расселись вокруг, чтобы слушать — Аллин подумал, что им просто любопытно. Он присел на корточки, чтобы собакам было легче смотреть на него, и Грей прижался к его боку.

— Не факт, что поможем, — сказал Гоблин. — Но выкладывай, подумаем.

— Я расскажу и буду думать, как вам помочь, — сказал Аллин.

— Как помочь… оставить в покое. Хорошо б ещё жрать давать, хоть иногда, а если нет — так чтоб от мусорки не гоняли. Что ты ещё сделаешь…

— Вот уже не надо нам от людей помощи, — глухо, с прорывающимся рычанием сказала сука с жёлтой меткой. — Мы вот, с Морой, с Винжем, с Хромым в отлов попали как-то раз — так нам люди тоже говорили: «Мы поможем, мы поможем», — помогли, ага. Накормили какой-то горькой дрянью, от глистов, говорят. Винж потом блевал глистами, жрать не мог, еле оклемался. В клетках холодно, тесно, жрать давали шарики из костной муки — а потом операцию сделали всем. Больно. И уши отрезали. Чуток мы полежали там у них, в клетках, только немного в себя пришли — нас и выгнали. Всё, говорят, вылечили. Куда деваться… вернулись мы, а нас Шершавый со своей кодлой подрали: «А, говорят, кастраты муниципальные! За всех отожрались?» — Винжа теперь иначе и не зовут, жрёт последний… А у нас с Морой и у Хромого потом животы гноились, никак не вылизать — нитки какие-то… Мора нитки вытащила, у неё кровь пошла… померла. Хромой потом тоже умер, у него всё гноилось, гноилось, распухло… А мы с Винжем живём кое-как, но…

— А где Шершавый? — спросил Грей. — И Урик?

— Застрелили Шершавого, — сказал пёс с меткой, очевидно, тот самый Винж. — Жандарм застрелил. Говорят, он кинулся на кого-то… ну, мы не видели. А Урика машина сбила. Мертвяк был за рулём, специально наехал. Мы потом на обочине рядом с Уриком долго сидели — никто не остановился… ну и всё.

— Если буду помогать я, то не как сотрудники муниципального приюта, — сказал Аллин. — Мы в СБ своих не бросаем, а вы, если поможете мне, станете нам своими.

— С трудом верится, — фыркнул Гоблин.

— Да ладно, — вздохнул Винж. — Человек, ты скажи, что делать. Мы подумаем.

— Вы ведь чуете мертвяков, — сказал Аллин. — Да? Ты сказал, Винж, что Урика сбил мертвяк — ты так думаешь или знаешь точно?

Винж оскалился:

— Я там был! Так разило, даже бензин не заглушал! Скажи, Иля?

— Мертвяк, мертвяк, — морща нос, отозвалась сука без метки.

— Всё пропитывается этим запахом, — сказала её товарка. — Машины тоже. Где они живут — около дома воняет, подъезд воняет…

— То есть, если вы понюхаете рядом с домом…

— Ясное дело: если там мертвяк живёт, туда лучше не соваться. Эти стреляют, яд подбрасывают, всякое…

— Есть такой яд: только понюхаешь мясо — и судороги…

— Ты дай мне понюхать машину, я тебе сразу скажу, мертвяк ли водит. А если возит мертвяка, то где он сидит, скажу — там сильный запах остаётся.

— Ребята, — сказал Аллин, — вы просто бесценные кадры.

— А что, — хмурясь, спросил Гоблин, — у СБ ищеек нет?

— Есть. Ищейки — приметные. Я пошлю ищейку — а её подстрелят. Моего пса убили, и я даже не знаю, куда дели тело. А вы бродите по всему городу, парни-девушки, на вас не обращают внимания: это не ищейка вынюхивает, это дворняга-бомж в помойке роется. Не среагируют — и мы соберём информацию. И не думайте, что я позволю вам рисковать: я сам и кто-нибудь из моих друзей будем прикрывать вас. С оружием.

— И я пойду, — сказал Грей.

— Ты уже слишком чистый, — ухмыльнулся Гоблин. — Сразу видно: домашний. Человек, ты его с мылом вымыл?

— Я в грязи изваляюсь, — сказал Грей.

— Не надо тебе валяться, — улыбнулся Аллин. — Я тебя и так возьму с собой, как домашнего любимца. Бантик завяжу…

Грей поднял на него потрясённые глаза:

— Бантик?! На меня?!

— Я пошутил, Грей. Просто — пойду в штатском, а на тебе будет плетёный ошейник без бляхи СБ, как на всяком домашнем питомце. И поводок. Сделаем вид, будто у тебя вообще нет человеческой ипостаси, ты просто смешная дворняга. Они купятся.

Грей ухмыльнулся и прижался к его боку.

— А похоже, что ты Хозяин, — задумчиво сказала Иля. — Мне кажется, тебе можно верить. Я, во всяком случае, пойду.

— И я, — сказала её товарка.

— Да все пойдём, чего уж, — подытожил Гоблин. — Человек, я сам за тобой присмотрю. А от мертвяков всем нам было горе. У нас у всех с ними счёты. Как и у тебя.

Жасмин

Тео вышел из жандармского управления, когда уже совсем стемнело.

Для того, чтобы он вообще смог выйти оттуда, его друзья и коллеги весь день писали, звонили и доказывали; в прокуратуру приезжал полковник Огюстер, Хольвин позвонил, как только вернулся из леса, бригада ликвидаторов написала километр объяснительных… В конце концов эти усилия дали плоды, вовсе не сладкие, но все-таки более или менее съедобные: Тео был признан достаточно безопасным для общества, чтобы в прокуратуре решились освободить его на поруки до суда. Не тюрьма, всего-навсего отстранен от дел.

Всего-навсего…

Рамон весело выскочил за дверь, вилял хвостом, путался под ногами — радовался, что можно, наконец, уйти из кабинета, пропитанного запахами страха, злобы и начинающегося распада души. Радовался, покидая управление, где его привечали, как могли. Жандармы с псом кокетничали, предлагали ему колбасу и печенье, звали погулять, пока Тео пишет — но Рамон даже Ипостась не менял, сидел у ноги своего проводника сурово и хмуро, отказывался от угощения и прогулок. Когда отчаянно понадобилось выйти во двор, пес сходил в человеческий туалет, чего двоесущные терпеть не могут, это им и физически, и морально неудобно. Несмотря на все здешнее дружелюбие, Рамон не доверял жандармам, которые имели власть запереть его друга в отвратительном месте, как в клетке. Каждую минуту Тео чувствовал его отчаянное желание защитить и помочь, и сам впадал в отчаяние, понимая, что ни преданность пса, ни любовь товарищей в этой ситуации его не защитят… Напряжение не спало и за дверьми управления.

Вечер теплого дня оказался неожиданно ветреным и холодным. Тео начало слегка знобить; он застегнул ворот форменной куртки до самого горла. Рамон вдруг гавкнул высоким, щенячьим каким-то голосом, как обычно лаял при виде очень славных и хорошо знакомых людей. Тео оглянулся и увидел девушку-кинолога, ту самую, которая сообщила об отвратительной выставке и собачьих муках.

Жасмин.

Она стояла под фонарем, ссутулившись и спрятав руки в карманы, ее волосы трепал ветер. Рамон подбежал и перекинулся, чтобы понюхать ее лицо и виски. Жасмин улыбнулась, щелкнула его по носу — пес нимало не обиделся, уставно отстранился, оглянулся на Тео, ухмыляясь во все клыки:

— Смотри, она здесь!

Тео подошел. Жасмин, осветившись лицом, протянула руку:

— Поздравляю, капитан. Счастлива, что у кого-то в нашей системе есть совесть, и что человека, исполнившего свой профессиональный долг, не швыряют в тюрьму.

Тео пожал холодные пальцы. Грустно улыбнулся в ответ.

— Тюрьма еще впереди, Жасмин, хотя вы с моими друзьями ее и отодвинули. Мне сказали, что вы написали письмо в прокуратуру, как представитель Лиги — спасибо. И вы мерзнете тут из-за меня все это время? Я вам страшно благодарен, дружище…

Она смутилась, дернула плечами, принялась трепать Рамона за ухом.

— Ты играешь с палкой, отважный воин? Ну, принеси мне палку. Хочешь побегать?.. Тео… я просто навещала щенят у одной своей ученицы, мне позвонили, тут рядом… О, отличная палка. Ты хорошо ищешь? Ищи!

Зашвырнула палку далеко вперед, в кусты, с удовольствием пронаблюдала, как Рамон в Младшем Облике помчался ее разыскивать.

— Отличный пес. Повезло вам.

— Не знаю, что сегодня делал бы без него… Вы сейчас домой? Вас проводить?

— Я тут рядом… давайте погуляем с ним, а? Он весь день с вами без движения сидел? Милая самоотверженная зверюга… Молодец, дорогой. Отлично. Ищи еще!.. Знаете, капитан Тео… я надеюсь, тюрьмы не будет. Это было бы бесовски несправедливо. Я больше не была там сегодня… но я знаю… семерым ввели морфий. Трое у нас сейчас, их оперировали, но болевой шок, тяжёлый стресс… если выживут, возьму к себе, их надо будет реабилитировать дома, приют не подойдёт. Там выкарабкивается молоденький кобелёк, охотничий, с переломами позвоночника… лежал головой у меня на коленях и руку лизал, лизал… не могу говорить. Тео, простите, знаете, как я вам признательна?! Семь жизней — и один тухлый мерзавец, такой же мертвяк, как все мертвяки, только опаснее, потому что имел видимость живого…

Рамон подал палку Жасмин в руку, и она присела погладить пса. Тео показалось, что ледяной тон в голосе девушки скрывает обычный для Хозяина в подобной ситуации горячий комок слез, но Жасмин обернулась, взглянула сухими глазами.

— Я иногда ненавижу людей, капитан Тео.

И Тео вспомнил: «Прости, но я этот твой город ненавижу».

— Вы знакомы с Хольвином? — спросил он. — С посредником северо-западной области?

— Как-то встречалась на семинаре. Знаю, что он тоже много работает с собаками. Ваш консультант? — тон Жасмин стал спокойнее, она отвлеклась.

— Мой, можно сказать, учитель. И Рамона он воспитывал. У него отличные ищейки, лучшие ищейки, бриллиантовые носы СБ, — улыбнулся Тео. — А вы наш кинолог?

Жасмин и Тео вышли на людную улицу. Рамон перекинулся и пошел рядом в человеческом виде, слушая разговор. Проклепанный ошейник, блестящий никелированными ромбиками и Путеводной Звездой, в полной гармонии с черной глянцевой трансформированной шкурой и короткими блестящими волосами делал его похожим на технопанка. Тео хлопнул его по спине; Рамон ухмыльнулся, клыки только дополнили картину.

— Нет, я работаю в приюте Лиги, — сказала Жасмин. — И с беспризорными псами.

— Та еще работа.

— Работа как работа. Встречаются непростые характеры — из-за сложной судьбы, из-за жестокости наших милых сородичей, но такой мрази, как среди людей, в собачьей Стае не встретишь… Да вы же знаете.

— Бездомных часто убивают? — спросил Рамон. — Те, в галерее, тоже были бездомные, да?

Жасмин погладила его по щеке.

— Люди вас боятся. Боятся, боятся, даже домашних. Я подрабатываю консультантом, навидалась, как обычные, добрые, как говорится, люди берут в дом щенка, потому что маленький щенок им инстинктивно мил, а потом издеваются над псом, калечат его душу, в твердой уверенности, что иначе и быть не может. Крупный зверь у них инстинктивной приязни не вызывает, он уже не мил, а опасен… Твари. Человеческая история пришла к повороту — и люди уже не знают, куда бы деть избыток агрессии.

— Вы, посредники, судите крутовато, — сказал Тео не очень, впрочем, уверенно.

— И это вы говорите после того, что сегодня видели?

У Тео дернулась скула.

— Это, слава небесам, все-таки единичный случай.

— Это вам, капитан, слава небесам, везло до сих пор. Вы не соприкасаетесь с той мразью, которую мы, посредники, вынуждены постоянно наблюдать. Но вы же видали другую погань…

Подвернулся освещенный ларек с книгами и газетами.

— Притормозите, ребята, — сказал Тео чуть виновато. — Хочу присмотреть чтиво какое-нибудь… поглупее. Вместо выпивки. А то не нарушить бы устав сегодня…

Жасмин хихикнула.

— Я себе нервы стихами успокаиваю. Но это — дело вкуса.

Тео принялся рассматривать книжки в глянцевых пестрых обложках. Рамон с удовольствием обнюхивал свежие газеты, Жасмин тоже перебирала книги — и вынула одну, с нарисованной на обложке оскаленной пастью и буквами, стекающими кровавыми потеками. Книжка, сочинение некоего Арта, называлась «Вой в ночи».

— Я такое не читаю, — сказал Тео.

— Неплохая книжка, — возразила пожилая продавщица, укутанная в теплую шаль. — Во всяком случае, язык приличный. Красивая такая страшная сказка.

— Про волкодлаков? — спросила Жасмин брезгливо.

— А чем плохо? — продавщица примирительно улыбнулась. — Всем нравится.

— Трансформ человека невозможен, но сказки на эту тему обожают, — сказала Жасмин, открывая книжку наугад. — Кошмар ведь — человек становится зверем. Зверь — это кошмар, верно?

— Почему? — спросил Рамон. — И кто такие волкодлаки?

— Люди, которые могут перекидываться в волков, — сказал Тео. — Глупости.

С лица продавщицы сползла улыбка — она рассмотрела пса.

— Вот из-за перевертышей такие книжки и читают, — сказала продавщица, кутаясь в шаль. — Это собака, да? А выглядит — ужас… клыки… волк, я думаю, еще страшнее…

— Эта собака столько жизней спасла, — сказала Жасмин, — под пулями, рискуя собой… Эх…

— Ну, я же не знала…

Рамон смущенно убрался в тень, перекинулся, уселся у ноги Тео. Жасмин потрепала его по шее.

— Собаки то и дело жертвуют собой, спасая людей… И только пару раз я слышала, что человек рискнул собой, спасая пса. Зато трусы толпами пишут вот это! — Жасмин тряхнула книгой в воздухе. — Послушайте. Это провидица волкодлаку говорит. «Я вижу в твоих глазах человека и волка. В одном глазу вижу человека, доброго, порядочного, вижу мужа и друга. В другом вижу волка — жестокость и подлость, стон в темноте, растерзанную плоть, коварство и злобу. Тебе надо убить в себе зверя»… Нравится?

— Обычно для таких сказок, вообще-то… — сказал Тео. Рамон вздохнул.

— Обычная ложь. Вот интересно, кто-нибудь издал бы такое: вижу, мол, в твоих глазах человека и волка. В одном глазу — человеческую подлость и мелкую жестокость, похоть и трусость, поганенькое властолюбие, любовь к дешевым игрушкам вроде политики и бизнеса, жадность, продажность и ложь. А в другом — волчью честь, спокойную отвагу, благородство и верность, любовь к жизни и к себе подобным, веселый азарт, товарищество… Ведь не напечатали бы… Люди слишком любят слушать и читать грубую лесть!

— Сложно вам, наверное, живется, девушка, — сказала продавщица.

Жасмин передернула плечами. К киоску подошла пожилая чета и принялась рассматривать программу телепередач. Тео отошел, так ничего и не купив. Жасмин и Рамон присоединились к нему.

Загорелись фонари, стало посветлее, но тяжелое пасмурное небо, казалось, опустилось еще ниже и будто прогнулось к земле под тяжестью непролитых дождей. Осенняя свежесть рассеивала запахи бензинового перегара и дыма, но корицей палой листвы уже не пахло — с тощего газона доносился только сильный запах крапивы, резкий и острый, какой бывает только осенью, перед самыми холодами. Прохожие не шли, а почти бежали, торопливо, не глядя вокруг, подняв воротники.

— Давайте, мы с Рамоном вас проводим, а сами в управление СБ пойдем? — сказал Тео, заметив, что Жасмин совсем уж зябко нахохлилась. — Я там щенка своего оставил на псарне, он волнуется, наверное, да и с полковником надо поговорить, он меня ждет…

— Я с вами пойду, — сказала Жасмин. — Можно, капитан? Хочу взглянуть на щенка.

Тео кивнул, а Рамон радостно боднул лбом ее руку.

Долго шли пешком, но ждать автобуса и слушать, что псов нужно водить в намордниках, никому не хотелось. Совсем замерзли, только Рамон не обращал внимания на вечерний холод. Он веселился, как щенок, и приглашал повеселиться и людей — совал им в руки палочки, носился кругами, тыкался головой в колени, всем видом показывал, что жизнь прекрасна, а все плохое позади — и все-таки втянул своих друзей в догонялки, которые несколько их согрели. К управлению СБ подошли, порозовевшие от беготни, в странном, взвинченно-нервном расположении духа, ожидая чего-то — и не обманулись.

На автомобильной стоянке около управления, между грузовичком ветеринара Бруно и внедорожником Хольвина, стоял высокий, тонкий, лаково блестящий, редкой красоты вороной жеребец, невзнузданный и без седла; маленькая Лилия обнимала его за шею. Хольвин, Бруно, Норм, Феликс и Гарик с Шагратом что-то довольно бурно обсуждали — появление в пределах обонятельного круга псов знакомого запаха Тео и Рамона это обсуждение расстроило. Гарик кинулся к Тео, облапился, забыв все правила приличия, лизнул в щеку, прижался головой к куртке:

— Ах, Тео, они говорили, что я буду жить на псарне! Они говорили, что ты можешь больше не прийти! Ах, я не хочу на псарне, я хочу с тобой! Возьми меня, я даже буду драться с кем захочешь, но давай будем вместе, а? Ах, пожалуйста!

Тео несколько минут не мог отвечать ни на какие вопросы, только оглаживал Гарика, пытаясь его успокоить. Глядя на его радость, смешанную с тревогой, можно было думать только о том, что жизнь и время теперь принадлежат и Гарику тоже, как они стали бы принадлежать в равной степени жене и ребенку. И самое поганое, думал Тео, что ему нельзя ничего пообещать, потому что я и сам не знаю, что со мной будет. Как ни крути, я — убийца.

— Хольвин, — сказал он, в конце концов. — Пожалуйста, если меня все-таки посадят, возьми Гарика к себе? Ладно?

Хольвин, присевший на корточки, чтобы поздороваться с Рамоном, взглянул на него снизу.

— Здорово, — сказал насмешливо и мрачно. — Уже спланировал? Нельзя тебе в тюрьму, Тео. У тебя слишком много обязательств. А у меня и без вас со щенком проблем хватает. У меня нынче приютились калеки из Центра Развлечений, да ещё и по дороге из леса вот троих подобрал — а мой дом не резиновый всё-таки. Я, конечно, Гарика не брошу, но ориентируйся хоть немного…

— Погоди, погоди, — Тео вдруг осознал, что видит лошадь. — Погоди, Хольвин… Лаванда… то есть, Лилия, что это за… ты же не хочешь сказать…

— Ага, — сказала Лилия с наивной детской улыбкой. — Я — конокрад. Как увижу лошадь, так и хочется украсть…

Конь опустил голову и фыркнул ей в ухо, разметав волосы. Жасмин коротко расхохоталась, и остальные Хозяева невольно улыбнулись.

— Что ты прикажешь делать, а? — спросил Хольвин. — Этот жеребец объявлен в розыск, он стоит пятьсот шестьдесят тысяч, он насквозь болен, он двоесущный, его нельзя отдавать владельцам, которые убьют его Старшую Ипостась, как водится в конноспортивном деле… но у меня даже конюшни нет. Вы двое просто без ножа меня режете: ты — своими замечательными приключениями с законом и порядком, а Лилия — тем, что надо куда-то срочно и нелегально пристроить крупного и требовательного зверя… А у меня и в лесу забот полон рот…

— Я его не отдам, — сказала Лилия. — Он — мой друг. Здорово мы, люди, развлекаемся: пытками лошадей, а? Он мне кое-что рассказал — и я его не отдам ни за что. Я иногда думаю про концлагеря для коров — можно сдохнуть от бессилия, но тут мне ничего не под силу сделать. А Дэраша я могу не отдать — и не отдам. Только через мой труп.

— За полмиллиона они кого угодно сделают трупом, — сказал Феликс. — Да, господин капитан?

— Полномочия посредников не распространяются на домашний скот, а лошади считаются скотом, — сказал Хольвин. — Но Лилия права, по-человечески мы не можем отдать коня на муки и гибель. Давайте думать, откуда взять деньги. Я попробую обратиться в Фонд Лиги, может быть, нам помогут. А во избежание всяческих осложнений я все-таки заберу жеребца к себе. Лилия, ты будешь помогать переделывать в денник половину хлева для коз.

Лилия радостно кивнула. Вороной тронул губами ее шею, и она погладила коня по щеке.

— А что случилось в лесу? — спросил Тео.

— Ничего хорошего. Волки ночевали рядом с Медвежьим хутором — медведь там сейчас не живет. Я боюсь, что браконьеры, те самые, о которых я говорил тебе, поймали моего медведя и держат в клетке. Это очень плохо.

— Охота на медведей сейчас в моде, — сказал Бруно. — Сволочи… Считают, что за деньги можно нарушить любой запрет…

— Медведя жаль, — сказал Хольвин, — но у меня есть кое-какие подозрения, что это весьма непростой медведь… В общем, Хранители беспокоятся, очень беспокоятся. Нам надо бы проверить базу, обыскать лучше всего, оттуда мертвечиной шмонит на весь лес — а Тео отстранен от дел. К кому еще я могу с этим обратиться?

— К кому-нибудь чокнутому, — сказал Норм. — Можно было бы к Аллину, но он ещё не работает на земле, у него щенок-стажёр…

— Между прочим, это дело на грани нарушения закона о собственности, — сказал Тео. — Знаешь, даже я хорошо подумал бы, как все это обставить, чтобы не было больших неприятностей… Не хватало, чтоб ещё кто-нибудь из наших присел как взломщик — тут никакое заступничество Лиги не поможет. Прокурор и так на нас смотрит, как сыч.

— Если там мертвяк, мы в своём праве, — отрезал Норм.

— В том районе, господин посредник, — сказал Феликс, — дачи всяких знаменитостей и состоятельных людей. Это, небось, их охотничья база. Потом жалоб не оберешься… если вдруг мы ошибаемся.

— Ладно, — хмуро сказал Хольвин. — Я сам справлюсь. А к доблестной СБ обращусь исключительно, когда раздобуду точную информацию, тем более что ты отстранен. Не мог быть поосмотрительнее?

— Хольвин, — горячо возразила до сих пор молчавшая Жасмин, — вы не правы. У Тео не было другого выхода. Ведь этот гад не только не нарушил ни одного писаного закона, он еще и разрешение в Городском Совете получил на показ своей живодерни. Тео сделал то, что нужно было сделать — есть мертвецы, которых надо убивать.

— Вероятно, — кивнул Хольвин. — Я сужу предвзято, мне, видите ли, не хватает рук, когда нужно воевать за лес… Но неважно. Итак. Я забираю Лилию, жеребца и собак — тебе же не нужен Рамон, раз ты не участвуешь в патрулировании? — и отправляюсь домой. Устраиваю лошадь, а потом собираю информацию о медведе. И как только получаю что-то конкретное — звоню тебе.

— И мы с господином капитаном едем к вам в любом случае! — радостно заключил Феликс. — Потому что все равно ему больше нечего терять, а я — с ним, и точка.

— А я останусь в городе, — сказал Норм. — И позвоню, если случится что-нибудь непредвиденное.

— Я заеду к тебе завтра, — сказал Бруно. — Посмотрю жеребца повнимательнее, хотя, скорее всего, у него стандартный набор болезней скаковой лошади… Привезу кое-что для поправки его здоровья. В общем, завтра заеду.

— До завтра, — сказал Хольвин. — Лилия, уговори жеребца перекинуться, иначе нам не уместить его в машину…

— Счастливо, — сказал Тео.

— Прощайте, капитан Тео, — сказала Жасмин. — Обещайте, что позвоните мне, когда соберетесь за город. Может, и я чем пригожусь…

— И мне, господин капитан, — напомнил Феликс.

Тео улыбнулся.

— Обязательно.

— Пойдем домой, я устал, — сказал Гарик и потянул его за рукав. — Ах, ну пойдем же… к нам домой, да?

Разведчик

Шел дождь.

По садовым деревьям шуршал, по их листьям, по крыше шелестел — и с водостока текла струйка воды, а звонкие капли царапали стекло. И такой это был приятный звук — все эти мерные шелесты, постукивания, шуршания — и так этот звук замечательно сливался с треском поленьев в камине, что Локкер видел, как Мэллу хочется не слушать, а дремать. Тем более что устроился он очень удобно, на диване, рядом с Хольвином — Хозяин перебирал его волосы и почесывал под подбородком.

Когда ты сыт, спокоен, в тепле, полулежишь и тебя гладят — противоестественно прислушиваться и вдумываться. Надо дремать — это Мэллу изображал всем телом, как можно понятнее.

Зато оба пса — и Рамон, и Шаграт — сидели на вытертом ковре у камина и слушали с напряженным вниманием. И Локкер тоже слушал: Хольвин говорил очень неприятные, даже страшные вещи.

— Теперь я волнуюсь, — сказал Локкер, когда Хольвин замолчал. — А если они убьют Ирис? Она осторожная, но все нельзя предусмотреть…

Хольвин понимающе кивнул, но возразил:

— Ты ведь сказал Ирис, чтобы она держалась края болота. Туда никто из людей не сунется — слишком опасно. Судя по всему, они отстреливали и ловили только тех лесных зверей, которые от голода, или по неопытности, или еще по какой причине слишком приближались к кромке леса — в полосу отчуждения, где шляются охотники, грибники и туристы.

— Все может быть, — сказал Локкер грустно. — Ей ведь может захотеться грибов, а грибы вдоль болота не растут. Ей может еще чего-нибудь захотеться. Она сейчас все время кормится, за троих… Мне надо вернуться в лес. Странствующему народу пора собираться в Стада.

— Именно об этом я и хотел тебя попросить, — сказал Хольвин. — Найди Ирис и обойди с ней лес вокруг болота, мимо ельника, потом — по реке. Собирай Стадо — и предупреди свой народ, что к Соленой Скале около Уютного сейчас ходить нельзя. И выходить к шоссе тоже нельзя — я знаю, среди лосят есть рисковые, которые выходят, чтобы пофорсить перед подругами…

Локкер кивнул и хотел подняться.

— Погоди, рогатый, — сказал Рамон, привалившись к его ногам. — Немножко погоди. Дождь кончится — и пойдешь.

— А если он до вечера не кончится? — улыбнулся Локкер.

— Ну дай Хозяину договорить-то…

— Хорошо, — сказал Локкер. Было жаль, что Рамона нельзя позвать в лес. Здорово было бы странствовать вместе. — Я еще посижу. А когда Стадо соберется, я приду к пруду. И ты приходи.

— Ребята, — сказал Хольвин, — погодите загадывать. Есть еще один важный момент… Проснись, Мэллу!

— Я не сплю, — мурлыкнул кот. — Я слушаю. Вы о лосях все…

— Там стреляли не только лосей, — сказал Хольвин. — И там до сих пор находятся живые звери. Пленники. Я думаю, тот медведь, которого унюхали волки, который сидит там в клетке, это тот самый медведь, Локкер. Его берлога с прошлой осени заросла. Я думал, он погиб от какой-нибудь несчастной случайности… мне не пришло в голову, что его до сих пор не заменил другой…

— Что в этом такого? — проурчал разбуженный Мэллу с досадой. — Один медведь, другой медведь… Мне не нравятся медведи, лось и собаки их вообще терпеть не могут — так какая разница, что там, с этим медведем…

Хольвин распушил его бакенбарду.

— Видишь ли, городской кот… медведи, конечно, никем не любимы, они свирепые, угрюмые и одинокие по натуре звери… но медведи — это очень важно для леса вообще, а тот медведь, о котором идет речь — это очень важно в частности. Я чувствую, но не умею тебе это объяснить. Вот Локкер с Рамоном могли бы — они его видели.

— Что лось может знать о медведе? — фыркнул кот.

Рамон с Локкером переглянулись.

— Он смотрит как-то внутрь, — сказал Рамон, прижавшись к ногам Хольвина и лося крепче.

— И видит… — Локкер запнулся, содрогнувшись от воспоминаний. — Зеленого видит.

Это произошло давным-давно, в конце того самого лета, когда лосенок впервые подошел к дому Хольвина. Локкер прекрасно помнил все в красочных подробностях.

День кончался жаркий-прежаркий.

Ранним вечером, устав от жары и спрятавшись от потока солнца, раскаляющего шерсть, Рамон и Локкер в Старшей Ипостаси лежали на животах в самой чаще кустов с желтыми кисточками соцветий, где стояла благословенная тень. Они вдвоем пытались читать букварь для щенков. Это лосенка забавляло.

Не то чтобы Локкер не знал, что такое книги — мама показывала ему буквы. Но лесные звери, если и учатся когда-нибудь грамоте, то, во всяком случае, не по книжкам, апробированным советом зоопсихологов Лиги. Буквы в них складывались в странные слова. Локкер удивлялся, следя глазами по строчкам.

— «У Бена нюх», — читал Рамон по слогам, нервно позевывая и вздыхая в паузах. — «Бен взял след… След был свеж».

Локкер перекусил веточку, которую жевал, и сдержанно хихикнул.

— Рамон, вот глупость! Как же можно взять след? След — он на земле, вплюснут в нее… Как этот Бен его выковырял?

Рамон посмотрел сердито и насмешливо.

— Выковырял, ха! Он его унюхал, след. Свежий сильный запах. Теленок!

— Я не теленок, — возразил Локкер, сломав новую веточку с кисловатыми терпкими листьями. — Телята у коров. А если унюхал — то так бы и писали, что унюхал.

Рамон подтолкнул к нему книжку.

— Читай дальше.

Локкер потянулся.

— Не хочется. Жарко… и написаны пустяки какие-то…

— Ну давай… до конца. И попросимся купаться.

— Это тебе велели читать, — сказал Локкер, но придвинул букварь к себе. Над буквами, крупными и черными, как жуки, на цветной картинке играли щенята в Младшей Ипостаси. На нарисованном заборе сидел пушистый котенок и сердито смотрел на играющих. Локкер повел по строчкам пальцем, разыскивая потерянное место.

Рамон нетерпеливо ткнул в книгу.

— Да вот тут, вот!

Локкер сосредоточился, принялся разбирать слова:

— «Чука лает на кота. Кот мал. Фу, Чука, фу!..» — не стерпел и прыснул. — Пойдем купаться, Рамон. Ты не будешь лаять на котят?

Рамон выхватил у него букварь и вскочил. Локкер встал и отряхнул с живота прилипшие травинки — он даже не пытался успевать за суетливым щенком.

— Ну идем же, идем! — Рамон потянул его за руку.

Локкер улыбнулся его нетерпению.

— Почему ты со мной? — спросил он. — Почему не со щенками? Они же все понимают и не смеются.

— Ты интересный, — сказал Рамон, раздвигая ветки. — И с тобой делить нечего. Ты — зверюга спокойный, веткожеватель.

Локкер рассмеялся.

— О да, я спокойный зверюга. Здорово.

Они выбрались из кустов и отправились к псарне.

На всем мире лежала золотая жара. Сад изнемогал от зноя; листва казалась вялой и какой-то утомленной. Выйдя в мощеный двор, Локкер присел потрогать горячие камни брусчатки.

— Вода должна быть теплая, — сказал Рамон, следя за ним. — Теплая-претеплая, как суп. Мама! Мама!

Его мать, Ида, в Младшей Ипостаси очень крупная сука великолепной породы, черно-седая ищейка, с блестящей шерстью, с умной лобастой мордой, суетливо выскочила из-под навеса, где в тени отдыхали и обменивались неспешными мыслями старшие в Стае, и перекинулась точно таким же торопливым кувырком, как сам Рамон. Оказалась загорелой плотной женщиной со строгим и несколько озабоченным лицом. Стремительно подошла, наскоро обнюхала Рамона, хмуро спросила:

— Что вопишь? Закончил? Голоден?

Рамон прижался головой к ее животу, внюхиваясь в запах, исходящий от ее серебристо-черной трансформированной шкуры.

— Нет, мы — не есть. Мы — гулять. Мам, мы на пруд пойдем.

Ида взяла книгу у него из рук.

— Смотри, я проверю. Ты — будущий служебный пес, не дворовый пустобрех. Надо многому учиться, и человеческому тоже. Неизвестно, как жизнь обернется.

Рамон зевнул с присвистом:

— Мам, ну не сейчас! Жарко!

Ида окинула оценивающим взглядом и его, и лосенка, стоящего в стороне с неизменной изгрызенной веточкой в руках, и усмехнулась.

— Нашлись товарищи… Идите уж. Смотри, холодную овсянку будешь хлебать.

— Все равно теплую в такую жару не хочется, — фыркнул Рамон. — Лось, пошли!

Хотелось бежать — а для хорошего бега нужны четыре ноги. Локкер перекинулся, с удовольствием услышав, как копыта звонко стукнули по гладкому камню. Спустя мгновение щенок уже летел впереди — но Локкер не пытался его перегнать только потому, что не знал дороги. Кто-то из младших в Стае гавкнул вдогонку — но следом не побежал: щенята увлеченно гоняли по двору мяч. Локкер даже не шарахнулся от лая.

Он уже потихоньку начал воспринимать дом и двор Хозяина как тихое убежище, где можно пережить внезапно обрушившееся несчастье.

Вслед за Рамоном Локкер выскочил из ворот — и они вдвоем помчались по тому самому полю, которое по ночам казалось таким загадочным, туманным и невероятно огромным, а днем оказывалось просто обширной пустошью, заросшей высоченной травой, вкусными одуванчиками, уже давным-давно опушившимися и облетевшими, и желтыми цветами сурепы.

На пустоши косили траву козы — готовили себе запас на зиму. Они не пользовались электрическими косилками — простые косы казались им надежнее, с этими нехитрыми инструментами козы управлялись с крестьянским проворством. Тяжелая сочная трава ложилась под лезвия волнами, распространяя сладкий зеленый запах.

Поодаль в подсохшей копнушке сидел молодой козел и курил дешевую папиросу. Кто-то из взрослых когда-то говорил Локкеру, что козы порой бывают подвержены дурным человеческим привычкам. Правда.

Локкер притормозил, перекинулся и подошел. Козы остановились и уставились на него насмешливыми светлыми глазами с горизонтальной щелкой зрачка; их шкуры покрывала такая длинная мохнатая шерсть, что Локкер посочувствовал — жарко, наверное.

— Эвон… — задумчиво сказала худенькая белая козочка, смахнув со вспотевшего лба бесцветный чубчик. — Ишь, пришел, глядите-ка…

— Я давно вам хотел сказать спасибо, — смущенно сказал Локкер. — За сено. Только я сено не ем. Но все равно…

Козы прыснули. Козел поплевал на пальцы, тщательно затушил окурок и подошел. На его простецкой физиономии с розовым горбатым носом и скудной белесой бородкой нарисовалось добродушное любопытство.

— Ты чаво, — спросил козел, дружелюбно ухмыльнувшись, — жить тут, что ль, останешься? Ась?

— Наверное, — пробормотал Локкер, смущаясь еще больше.

— Ништо, — козел удовлетворенно кивнул. — В лесу-то, небось, страшно одному, ась? Я говорю, там же, в лесу…

— Да пойдем же! — гавкнул набежавший Рамон. — Он сейчас заведет! Он же часами может блеять, пойдем!

Серая с черным хмурая коза неодобрительно покачала головой.

— Я пойду, — еле выговорил Локкер, не в силах глаз поднять от смущения. Он так и перекинулся не глядя — но козы рассмеялись, а не рассердились.

— Ишь, стеснительный! — фыркнула белая козочка, а козел напустил на себя суровый вид и прикрикнул:

— Ну, чаво встали, бабы! Само не сделается, нет! Чо зимой в рот положим, ась?

Дальше Локкер не слушал. Рамон убежал далеко вперед, его хотелось догнать — и Локкер рванулся, с наслаждением чувствуя, как стебли трав хлещут ноги в стремительном движении. К пруду друзья подбежали почти одновременно.

Пресловутый пруд окружало несколько скудных кустов вербы, потускневших от жары. Еще издали Локкер понял, что никакой это не пруд, а так, лужа. Неглубокая яма, полная воды, заросшей ряской. Вокруг растет тростник и камыши, а в мутной буро-зеленой воде плавает всякий сор. Низко над водой вились комары и мошки. И кидаться туда Локкер не стал, побрезговал. Только выдернул подвернувшийся камыш, чтобы объесть сладкий корешок.

Рамон от возмущения перекинулся, сказал с досадой:

— Ты чего?! Ты же сам хотел!

Локкер тоже перекинулся для выяснения отношений.

— Тут неинтересно купаться, — сказал он извиняющимся тоном. — Мне же мелко. Я тут плыть не могу — копытами дно цеплять буду. Не сердись. Я, наверное, зайду… в эту воду… но разве это купание?

Рамон сморщил нос, обнажив клыки, гавкнул:

— Найди лучше!

— Я раньше так купался, — протянул Локкер мечтательно и машинально сорвал веточку вербы. — Обо всем на свете забывал, даже про все беды забывал — так купался. В речке, где она поворачивает… там, знаешь, такой красный песочек, копыта вязнут, но приятно — и стрекозы голубенькие… А на другом берегу — осинник… Сейчас, наверное, русалки расселись по корягам и песни поют, а в такой воде ни одна русалка жить не станет. Тут только комариные личинки…

Рамон заслушался, приоткрыв рот и громко дыша. Его круглая загорелая рожица с широким носом и ямочкой на подбородке, наверное, показалась бы глуповатой, если бы не цепкий взгляд — глаза темные и пристальные, как у всех разумных псов. Вечная настороженная оценка обстановки и всего мира — порода, как говорил Джейсор, Рамонов отец.

— Речка — она, знаешь, какая? — продолжал Локкер, очарованный собственными мыслями. — Речка — она без конца. Можно все лето и всю зиму идти, идти — а к истоку так и не придешь. Такая длинная. А втекает в море — воды, не представляешь, сколько, но купаться сложно. Вбегаешь, бежишь, бежишь — а до живота не доходит, все по колено… А на шкуре потом соль. Но невкусная — горькая.

Рамон хмуро разглядывал подсохшую траву под ногами.

— Ты много чего видел.

— Ну да, — Локкер задумчиво прикусил веточку. — Мы же, лоси, — странники и стражи. Мы повсюду бродим — собираем вести, передаем… За лето и за зиму, знаешь, сколько проходим…

— Речка — в лесу? — перебил Рамон деловито.

Локкер взглянул на него, будто проснувшись. Кивнул. Рамон крепко почесал затылок, на котором темные волосы росли пушистым ежиком. Ухмыльнулся:

— Ну да, ты же жил в лесу… Уж не трусливее я тебя, теленок, — вдруг сделал вывод с яркой улыбкой, только клыки сверкнули. — Ты не боялся — и я не боюсь. Тем более — вдвоем.

— Вообще-то, вечером в лесу… — начал Локкер, но Рамон перебил:

— В этой луже плескаться, да? Уже трясемся, да? Мы идем или нет? Мы вообще Стая или нет?

Это заявление так польстило Локкеру, что он порозовел от удовольствия:

— Стадо, конечно.

— Стая!

— Ну да, Стадо.

Рамон расхохотался и пихнул Локкера в бок кулаком:

— Пошли, рогатый… Да брось ты эту ветку! Там целый лес веток!

До леса неуклюжими ногами Старшей Ипостаси оказалось куда дальше, чем ожидалось. И идти неудобно — высокие жесткие травы чуть не по пояс путаются в ногах и мешают. Но они разговаривали — у них пока не было ни малейшего сомнения, что общаться они, существа из разных систем координат, могут только произнесенными словами. Поэтому приходилось терпеть неудобства, связанные с медлительным и неловким человеческим телом.

Локкер понимал, что всего не объяснишь, но пытался объяснить хотя бы самое главное:

— Змеи, — говорил он, бессознательно подражая собственному отцу, — холодные сущности без души, но не нападают без причины. Только не наступай и не обижай. А если зашипит — скажи: «Холодная кровь, мир общий, мир с тобою»…

— Ага, — Рамону было не так жарко в двуногом теле, как в четвероногом, но все равно, по привычке, хотелось хахнуть и высунуть язык. Слушал он весьма внимательно. — А змея — это что?

Локкер вздохнул.

— Я покажу.

— Я же городской, — буркнул Рамон уязвленно. — Я не знаю змею, предположим. А ты знаешь трамвай?

Локкер взмахнул на него ресницами;

— Тоже кусается?

У Рамона моментально поднялось настроение.

— Да ну его! Давай дальше.

Но Локкер не успел. Лесная стена уже встала перед ними. Косые солнечные лучи выкрасили сосновые стволы в горячий красный цвет, а все остальное — в цвета дикого меда. Стоял знойный покой, только тени дрожали на позолоченной земле, усыпанной хвоей. Локкер остановился и прислушался — и Рамон замер рядом, раздувая ноздри, завороженный и оцепеневший.

— Пахнет-то… — пробормотал щенок. — Кисло пахнет. И смолой. И сыростью. И… и не знаю чем… — и скульнул от переизбытка чувств, шлепнув себя по носу. — Дурацкий нос! Хочу другой. Давай, а?

Локкер кивнул.

— Да, но разговаривать…

— Успеется, — отмахнулся Рамон. — Сперва — нюхать! Потом обсудим. Мне нюхать надо!

Локкер пожал плечами. Он не понимал, что такое уж важное можно унюхать. Сам, напрягая обоняние и воображение, изо всех сил втягивая носом жаркий лесной воздух, он чуял только горячий настой березы и сосны, стоячей воды в канавке и еще чего-то неопределимо травного. Но с друзьями нужно считаться, а его новый друг — хищный зверь, хоть и маленький. У хищников — свои нужды.

Странно дружить с хищным зверем, думал Локкер, уже привычно озирая лес с высоты лосиного роста. Забавно, как Старшая Ипостась раздвигает возможности. Он ведь мой ровесник, Рамон — а кажется, что младше или старше, но не ровня. Носится, суетится… отчего суетится? Славное существо, доброе, раскрытое — но растяпистое какое-то… несобранное… Зачем ему мышиную нору раскапывать? На что ему мыши? Неужели есть? — и сам отщипнул молодой сосновый побег, потрясающего вкуса, горьковато-свежий и терпкий. Как можно сравнить хвою — и мышь?! Да еще живую…

Но Рамон бросил нору и помчался кругами, исследуя окрестности. Локкеру помимо воли и здравого смысла хотелось за ним присматривать. Он — хищник, Рамон, но и ему могут причинить боль. Вот, например — хоть волки, самые страшные и мерзкие звери на свете, и сродни собакам, но могут пса разорвать и съесть. Хотя, кажется, в окрестностях нет волков… но все равно.

Птицы в прогретой листве перекликались лениво; им тоже было жарко. Где-то вдалеке стучала потатуйка, которую можно слышать, а видеть нельзя. Покой стоял, как тихая вода, нарушаемый только топотом и быстрым дыханием щенка. Локкер нашел правильную тропу и, не торопясь, пошел к реке — Рамон следил за ним и следовал за ним, но не по тропе, а каким-то странным зигзагом. Он носился вокруг, сновал в высоких папоротниках, вычихал мураша — и тут же снова прижал нос к чему-то, что могло показаться интересным только щенку и только из-за запаха. Он один создавал столько же шума, как пять лосят его возраста — и Локкер улыбался про себя.

Он шел вдоль овражка, заросшего папоротником так густо, что выемка в земле лишь чуть угадывалась под пышными ажурными листьями. Рамон кинулся в эти заросли с размаху, оттуда с писком брызнули какие-то существа вроде мохнатых шариков с ниточками хвостов, и взлетела птица-смехач — Локкер еще долго слышал ее нервное хихиканье.

Потом Локкер свернул в сторону — лесная чаща вдруг расступилась, и глазам открылся берег, сплошь заросший голубыми колокольчиками, лиловыми барвинками и розовыми смолистыми рогатыми гвоздичками, прелестными и совершенно невкусными. Рамон с треском продрался сквозь кусты и остановился.

Река лежала под ними, медленная, чайно-коричневая, и теплые облака плавали в ней белыми лепестками. Русалки из-за томной жары попрятались, зато над водой реяли стрекозы, стеклянные сущности в дрожащем мареве машущих крылышек. На том берегу росли темные ели, медвежий ельник, но даже их черно-седая бахрома не выглядела угрожающе — так чувствовалось над рекой дыхание ее добрых Хранителей. Оно непередаваемо пахло водорослевой сыростью — очень-очень приятно.

Рамон несколько секунд стоял и смотрел, как зачарованный. Потом подпрыгнул, взмахнув передними лапами, с топотом помчался по колокольчикам и барвинкам, взметнул песок — и шумно плюхнулся в воду. Это выглядело так захватывающе, что Локкер тоже кинулся с разбегу, подняв грудью целую волну в гриве зеленоватых брызг. Совершенно замечательное это получилось купание. Нет, плавать красиво щенок не умел — он потешно колотил лапами, задирая мордочку изо всех сил, чтобы вода не попала в нос и уши — но он так наслаждался, что его удовольствие передалось и лосенку. Локкер плыл так же неспешно, как и ходил, спокойно перебирая ногами — а Рамон снова нарезал круги вокруг, хватал пастью плавающие щепки, чихал и ужасно при этом веселился.

Они выбирались на берег, стряхивали воду со шкур, поднимая облака водяной пыли и мелких брызг; Рамон скакал вокруг Локкера, обнимая его лапами за передние ноги, толкался — хотел повалить и теребить за уши и за губы, как щенка. Лосенок отстранялся, шарахался, носился по берегу широким махом — и щенок носился следом, приседал от восторга, взлаивал и снова носился, а когда бегать становилось жарко, друзья снова бросались в воду…

И когда они уже устали от игры и стояли на траве, тяжело дыша и капая со шкур, вдруг случилось нечто очень странное — и дико страшное.

Рамон, конечно, учуял первым. Он обернулся и залаял срывающимся, захлебывающимся фальцетом — Локкер тут же понял, что его друг в ужасе и пытается это скрыть. Лосенок обернулся — и перекинулся.

Потому что если и был какой-то шанс, то только этот: в Старшей Ипостаси и на Старшую Ипостась обычно не нападают. Но душа лосенка, вернее, обе части его души, просто изнемогала от чудовищной смеси боли, ярости и леденящего страха.

А Рамон, вероятно, уловил это, впервые за время их дружбы.

Он тоже перекинулся и чувствовал, судя по лицу и по ощущению от мыслей, очень похожие вещи.

А ЭТОТ бесшумно вышел из зарослей.

Он уже раздался за лето, и шкура не висела на нем мешком, как бывает весной — но глыбой мускулов и жира пока не выглядел. Просто исчерна-бурая шерсть лоснилась и издавала отвратительный хищный запах, а двигался он, как неторопливый убийца: спокойно и методично, якобы неуклюже, нарочито медленно.

И Старшая Ипостась его совершенно не украшала. Потому что, несмотря на сытое лето, его физиономия все равно выглядела худой и жесткой, жесткой и мертвенно безразличной, только маленькие цепкие глаза шарили по берегу очень живо.

ЭТИ не умеют ни улыбаться, ни удивляться, ни показывать боль или злость. Говорят, под шкурой, — или кожей, если речь идет о Старшей Ипостаси, — обтягивающей их черепа, нет ничего, что двигало бы ее. И лицо похоже на череп. На вытянутый череп с цепкими живыми глазами.

Лосиный Ужас пришел. Остановился поодаль, ссутулившись, свернув громадные стопы внутрь и свесив тяжелые руки с когтями вроде длинных черных лезвий.

И Рамон ухватился за Локкерово плечо.

А медведь рассматривал их с ног до головы — и по бесстрастной маске его лица было совершенно непонятно, о чем он может думать.

Рамон сипло зарычал.

— Уймись, а, — сказал медведь. В его голосе послышалась насмешка, которую лицо не отражало. — Уймись, не люблю. Не люблю вашего брата, а убивать сейчас не хочу.

— Так я тебе и дался, — огрызнулся Рамон, показывая клыки. — Вали своей дорогой!

— Лосенка охраняешь, — сказал медведь непонятно — то ли вопросительно, то ли утвердительно. — Хороший лосенок. Помню, бродил тут по краю болота, совершенно одинокий, такой маленький и вкусный…

Локкер инстинктивно склонил голову.

— Ну давай, — прошептал он так тихо, что человек и не расслышал бы. — Давай, напади. Я буду защищаться, мы вдвоем будем, не думай, что тебе так сойдет…

Рамон звонко гавкнул — и на сей раз в его голосе не было страха, только злость и отвага. Медведь не двинулся с места.

— Храбрые, — сказал он еще непонятнее, а потому тон напоминал очень холодную издевку. — Просто парочка храбрых воинов. Ну что ж. Пес будет кусаться, лось ударит рогами, а Зеленый все это увидит. Когда-нибудь это будет.

Рамон ничего не заметил, он все-таки вырос в городе, среди домашних собак, но по телу Локкера пробежала дрожь. Перед его внутренним взором прошло что-то неописуемо огромное, живое, бесформенное — и такое сильное, что даже ураган, ломающий сосны, как щепки, казался на этом фоне слабым мельтешением бабочкиных крылышек. И этот поток силы прокатился по душе лосенка, как волна, и медленно схлынул.

Локкер выпрямился.

— Ты кто? — спросил он так громко, как сумел — то есть не шепотом, а вполголоса.

Медведь оттянул и приподнял верхнюю губу — это было отвратительно и похоже на оскал, но Локкер вдруг понял, что Лосиный Ужас пытается ухмыльнуться.

— Я — тот, кто слышит, — сказал он, блеснув влажной белизной клыков. — Я слушаю лес. А вы, детки, бегите играть. Оно идет. Но оно еще не пришло. Вы успеете подрасти. Вам понадобится много сил.

Теперь, кажется, почувствовал и Рамон. Лосенок и щенок инстинктивно прижались друг к другу плечами — не из страха перед медведем, из другого страха, перед чем-то неизмеримо большим, чем любой зверь, перед этой сметающей стихийной силой.

Перед Зеленым, мелькнуло у Локкера в голове, и от этой мысли ноги превратились в песок, который вот-вот осыплется. Благие Небеса!

— Идите-идите, — повторил медведь и снова изобразил усмешку-оскал. — Ты, лосенок, хорошее, конечно, угощение, но мы с тобой не будем испытывать судьбу. Мы с тобой еще встретимся, потом, нескоро — и тогда нам обоим надо будет как-то удержаться в этой жизни… Перед лицом того, что идет…

Локкер перестал понимать смысл медвежьих слов — но понимал эту волну жара, пронизывающую все тело, все кости насквозь. И окончательно опомнился, только когда вдруг понял, что медведь ушел.

Исчез тихо, как полевка в траву, не шелохнув прибрежные кусты краснотала…

Когда Локкер закончил рассказ, некоторое время все молчали. Потом окончательно проснувшийся Мэллу сказал тихо:

— Медведи могут понимать зов… Зеленого… Мать когда-то говорила.

— Медведи накапливают в себе энергию леса, — сказал Хольвин. — Я толком не знаю о Зеленом… но я знаю, что любой медведь — аккумулятор жизни. Поэтому этот зверь и сидит у них в клетке, поэтому они не убили его до сих пор: это старый и странный зверь, он просто излучает энергию, а трупы им кормятся…

Псы глухо зарычали.

— Знаешь, что… — задумчиво мурлыкнул Мэллу и потерся о колено Хольвина подбородком. — Я, кажется, знаю, что можно сделать. Я могу поговорить с этим медведем…

— Там забор, — сказал Локкер.

Кот пренебрежительно усмехнулся.

— Ты, лось, не еда только потому, что псу старый друг. Глупые вы звери, травоядные…

Локкер не обиделся. Рысь есть рысь. Он прекрасно знал, что такое рысь.

— Не дразни Локкера, — сказал Хольвин. — Но поговорить с этим медведем было бы просто великолепно. Именно потому, что он, я надеюсь, понимает… некоторые необъяснимые вещи.

— Отчего вдруг приходит страх? — спросил Локкер. — Без причины, да? Ни с того, ни с сего?

Хольвин кивнул.

— Ну, вы, рогатые, наверное, всегда чего-нибудь боитесь, — сказал Мэллу. — Лось — не показатель. А я — показатель. Я чую. Я ничего не боюсь, но я чую… как что-то растет.

Псы согласно закивали. Рамон сказал:

— Здорово, что ты идти не боишься. Там — мертвяки.

— Мне плевать, — сказал Мэллу. — Я счастливый. Я любил, такую кошку любил… мурр-рр… Шикарную кошку. Будут котята. И еще — я собираюсь охотиться в лесу… так что мне плевать на мертвяков, бобик.

Хольвин почесал его за ухом — и кот потянулся всем телом.

— Я пойду ночью, — сказал он с тенью самодовольной усмешки. — В темноте люди не видят. А если будет дождь, так это еще и лучше.

— А я пойду сейчас, — сказал Локкер и поднялся. — Мне жаль от вас уходить, но это нужно.

Хольвин кивнул и улыбнулся на прощанье — Локкер потянулся к нему, давая погладить себя по переносице. Потом вышел из комнаты; Рамон выбежал на дождь его проводить.

— Передай привет Ирис, — сказал он грустно. — Жаль, что я ее никогда не видел.

— Еще увидишь, — улыбнулся Локкер. — Ты приходи к пруду, когда луна станет совсем круглой. И я приду.

И перекинулся, чтобы Старшая Ипостась не вымокла насквозь…

Хольвин оставил рысь обдумывать услышанное, накинул плащ с капюшоном и, сопровождаемый Шагратом, тоже вышел во двор.

Пахло водой и мокрым сеном. Дверь в импровизированный денник была раскрыта настежь, и с крыльца отлично виделось все, происходящее внутри. Под навесом на ворохе соломы лежал Дэраш в Старшей Ипостаси и задумчиво жевал антоновское яблоко. Рядом сидела Лилия в потрепанном джинсовом костюме и резиновых сапогах, тоже грызла яблоко и рассказывала про лес. Из-за решетчатой загородки торчали любопытные физиономии коз. Корзина с морковью и яблоками стояла так, что при желании дотянуться до угощения мог кто угодно.

При виде Хольвина Лилия просияла и вскочила. Дэраш мотнул челкой, мельком взглянул на него и откусил кусочек яблока. Козьи мины сделались еще заинтересованнее.

— Господин посредник, как дела? — спросила Лилия весело.

— Зови меня Хольвином, — сказал Хозяин. — Не такой уж я старый. Не замерзла?

Лилия отрицательно качнула головой, грустно улыбнулась:

— Не отвечаете, значит, денег не дают…

— Потерпите. Слишком большая сумма для нашего Фонда, больше полумиллиона все-таки… Как ты себя чувствуешь, Дэраш?

Жеребец рассеянно поднял прекрасные темные очи:

— Лучше. Во рту почти не болит, и не кашляю. Коленям тоже легче. Я поправлюсь совсем?

Хольвин вздохнул.

— Ну что тебе сказать… Боль скоро пройдет совсем. Если не будет скачек и прогулок в полях под седлом по три-четыре часа подряд. Отдохнешь хорошенько и снова сможешь бегать… Лилия, пойдем в дом, я тебе дам лекарство, Дэрашу в питьевую воду добавлять. И попону возьмешь, будешь его укрывать на ночь — заморозки, не простудился бы…

Лилия улыбнулась Дэрашу, который смотрел на нее доверчиво и спокойно, вслед за Хольвином пробежала по двору, натянув куртку на голову, заскочила в дом. Закрыла за собой дверь и заглянула Хозяину в лицо:

— Все здорово плохо? Да?

— Лилия, — сказал Хольвин, — я звонил в СБ, тебе дают отпуск, останешься жить здесь и будешь ухаживать за конем — он к тебе расположен. Как быть с деньгами, пока не знаю. В Лиге все в курсе, наши адвокаты думают, что можно сделать, чтобы перевести вас на легальное положение, но… этот Филлис уже замучил жандармерию своими звонками и министру написал. Я его видел. Он… мертвяк новой формации, то есть формально живой, но двоесущным и людям от него тошно. Так что наши товарищи из СБ тут ничем не помогут. И если дальше так пойдет… в СБ вообще отпадет надобность.

— А в Лиге?

— Как тонко, — усмехнулся Хольвин. — Лиге будет очень трудно выжить, Лилия. В Городском Совете у нас объявились открытые враги. Тео очень кстати попал в беду — в Сети теперь говорят и пишут, что мы экстремисты и фанатики, готовы убивать всех направо и налево… ради наших сомнительных убеждений.

Лилия укусила себя за костяшку указательного пальца. Вздохнула.

— Сомнительных… Послушайте… Хольвин… я, наверное, просто маленькая дурочка, да? Мне как-то страшно, знаете, страшно днем, а ночью снится что-то, от чего просыпаешься в поту. И мне жалко всех… и все… Что будет?

— Спрашиваешь, как двоесущный, — улыбнулся Хольвин. — Как наш коняга. Милая, да откуда же мне знать? Я не ясновидящий. Я, как и ты, чувствую, что все плохо, а объяснить не могу. Понимаю только, что нужно непременно что-то делать — и приходит в голову только одно: как-то попытаться выпустить медведя. И почему-то кажется, что твой жеребец тоже каким-то образом важен, но почему — не спрашивай, будь так добра…

Хольвин снял с полки свернутую попону на искусственном пуху и бутылку с каплями. Лилия сунула бутылку в карман куртки и прижала попону к груди.

— Отнеси, напои коня и приходи, — сказал Хольвин. — Попону на него вечером наденешь. Ты голодна?

Лилия кивнула.

— Яичницу будешь?

— Ага. Знаете, меня так удивило, что у вас куры… и кролики… Вы кроликов режете? — вдруг спросила Лилия, потупившись, так, будто само сорвалось, почти с ужасом.

Хольвин чуть пожал плечами.

— Буду всемерно приветствовать, как эпохальное достижение человеческой науки, идеальный синтез животного белка. Но пока этого открытия еще не произошло, наших хищников приходится кормить мясом травоядных животных. На том мир стоит, и убивать для еды естественно. Этот принцип сохраняет равновесие.

— Убивать — естественно?

— Ты хочешь заплакать? Послушай, Лилия, я не умею воспитывать детей. Ты — Хозяйка, учись относиться к живому миру спокойно. Травоядные едят живые растения. Хищники едят травоядных. Мы, люди, можем есть любую пищу, но нам, как большинству всеядных животных, нужен животный белок. Убивать для еды естественно. Неестественно убивать для забавы, из прихоти, ради корысти. Все. Лекция окончена. Напои коня и отправляйся убивать и есть куриные зародыши.

Лилия невольно хихикнула.

— Здоровый цинизм уже проявляется, — констатировал Хольвин. — Действуй. Я пойду к собакам.

Лилия вышла. Через минуту со двора сквозь шелест дождя послышался плеск воды, набираемой в ведро.

Медведь

Вечером Хольвин и Лилия в гостиной смотрели телевизор — конкурс музыкальных хитов из столичного Дворца Радости.

Телевизор был раздражающей деталью интерьера. Хольвин бы охотно выкинул его, если бы не было необходимости наблюдать за популяцией людей так же, как он наблюдал за лесными животными и растениями. Индикатор состояния.

И состояние человеческой популяции ему не нравилось.

На экране бледная красивая девушка с синяками под глазами, в черной коже, цепях и полосках меха пела прекрасным драматическим сопрано элегантную балладу о том, как ей хочется вскрыть вены от постоянного стыда и усталости.

— …Благословлю троеперстие милосердной руки,

Когда в нём лучом надежды заблистает ланцет.

И будет светел мой вздох, и будут шаги легки,

Унося меня в мир, где вечен и юн рассвет…

— прорыдала она в финале.

Лилия всплакнула. Хольвин хмыкнул. Мэллу, который дремал на диване, положив голову ему на колени, сладко зевнул и спросил:

— Она сумасшедшая, эта, в телевизоре?

Собакам, лежащим на ковре, было не интересно, а Хольвин не ответил. Бледную девушку сменил веселый технопанк, раскрашенный во все цвета радуги, с шипами в ноздрях и гроздьями колечек на скулах и по бровям. Он, подмигивая и показывая «рожки» из растопыренных пальцев, запел хамскую веселую песенку о том, что случается, если нюхать клей, и посоветовал для лучшего качества галлюцинаций использовать шприц или таблетки. Галлюцинации изображала его подтанцовка, яркая и страшная, как резвящиеся бесы. После технопанка нежный юноша в белом вечернем платье завел трогательный романс о неразделенной любви.

На высокой ноте проснулся Шаграт, зевнул, лязгнув клыками, и снова опустил морду на лапы. Мэллу потрогал Хольвина за локоть:

— Люди окончательно сбрендили?

Хольвин отцепил его коготь от рукава свитера.

— Нет, кот. Просто кризисное время. Паршивое время… В любой Стае такое время чревато… странненьким.

— Цикута очень талантлива, — сказала Лилия. — Правда? И поет прекрасно, и стихи замечательные… то есть, аморальные, конечно, но замечательные. И трогают до глубины души… Насчет остальных не знаю… но Цикута — настоящая.

— Не спорю, — сказал Хольвин. — Ты так за нее заступаешься, будто я обозвал ее бездарем. Отличная певица, с душой и с чутьем. Но темы кризисные. Ты много слышала?

— Альбома четыре… «Искупаться в крови», «Между розой и гробом», «Новолуние»… и еще один, новый… забыла… А, «Игра на выживание»!

— А теперь хотя бы названия альбомов хорошенько послушай. Речь там, в основном, идет о суициде. Будто поет кит, который решил выброситься на берег. «Убей меня нежно» — тоже ее, да? Или «Я лежу под поверхностью озера»?.. Призыв самоуничтожиться! Разве не так? Самки об этом обычно не грезят.

— Самки…

— Оставь, Лилия. Не цепляйся к словам, мы не на светской вечеринке.

— По-вашему, искусство должно быть обязательно высокоморальным?

Хольвин рассмеялся.

— Тебе пора привыкать мыслить, как подобает Хозяйке. Так называемый «моральный закон» — просто Кодекс Стаи людей, очень слабый у нашего вида, кстати. В природе вообще нет аморального. Все диктуется состоянием популяции на данный момент. Homo sapiens довольно легко убивают себе подобных и питаются ими, а в состоянии демографического пика уничтожают собственное потомство. Некоторые другие млекопитающие тоже так делают, крысы, к примеру. Этот красавец в юбке или технопанки, которые крутят романы по Сети — всего-навсего инстинктивно подсказанные средства ограничения рождаемости, так же, как и аскетизм. Цикута, талантливая певица и поэт с редким чутьем на обстановку, поет о самоуничтожении именно потому, что чувствует, как неладно сейчас с людьми и как мир меняется…

— То есть, зла в мире нет?

— Есть. Но это не аморальность.

— А что, если все диктуется состоянием популяции? — спросила Лилия не без ехидства.

— Мертвяки. Человеческая глупость, которую принимают за разум. Когда подобные настроения появляются в Стаде оленей или в Стае волков, это не грозит уничтожить всех остальных живых существ, а люди, обезумев от собственного псевдомогущества, могут утянуть за собой в грязь и смерть очень много других жизней. Это — зло. Люди должны помнить о смысле собственного бытия.

— Неужели кто-то его нашел? — хихикнула Лилия. — Ведь философы тысячу лет…

— Дурью маялись, — усмехнулся Хольвин. — Фигней страдали тысячу лет. Всем, даже маленьким детям, известно, в чем смысл жизни, и всегда было известно. Спасти мир. Вернее, стать его координаторами, стать Хозяевами, наконец. Жажда спасти мир в каждом из нас заложена на генетическом уровне. Только мы ее сублимируем дурацкими сказочками, фильмецами, книжечками, которые ты читаешь — и почти никто не шевелится, чтобы сделать хоть что-то действительно нужное. Знаешь, почему я тебе это говорю?

— А вы не всем это говорите?

— Не смеши. Большинство не поймет. А ты Хозяйка, может, что-нибудь и получится.

— И что нам надо делать?

— Думать, — Хольвин переключил телевизор на другой канал. На экране интеллигентного вида маньяк, вскрыв череп мертвой женщины ножовкой, сладострастно облизывал ее мозг. Лилия отвернулась. Хольвин выключил телевизор. — Я завтра с утра отправляюсь в лес, возьму с собой Шаграта и Рамона. Попробую еще раз побеседовать с Хранителями.

Мэллу проснулся и потерся подбородком о его ладонь:

— Тогда я тоже пойду? Только сегодня, пока темно. Погуляю и посмотрю, туда, на эту базу…

— Это очень нужно? — встревоженно сказала Лилия. — Там же убивают…

Мэллу пренебрежительно взглянул на нее. Хольвин почесал его за ухом.

— Иди. И Лилия права, пожалуйста, будь осторожен. Помни все, что я рассказывал. Территорию по ночам освещают. Охранники вооружены. Не рискуй понапрасну. Не хотелось бы отпускать тебя туда, котяра… но, похоже, ты единственный, кто может что-то толком выяснить.

Мэллу стек с дивана на вытертый ковер, улегся на ноги Хольвина, опираясь на его колени скрещенными руками. Принялся тереться подбородком и щекой:

— Не беспокойся, мне забавно… в лес хочется… Ты думаешь, я не обману этих дураков, а? М-рр-р…

— Кисонька… кисонька… ты что ж, не чувствуешь, пушистый, как тяжел воздух? Не к добру…

Мэллу вздохнул и встал. Рамон, который дремал, чутко пошевеливая ухом во сне, проснулся во время этого разговора, вскочил и перекинулся.

— Слышь, кот, — сказал, подходя и нюхая рысь в нос, — может, я с тобой? Для безопасности, а?

Мэллу отвел собачий нос ладонью и сморщился:

— Ну вот опять. Для безопасности? Я тебя умоляю — ты же не умеешь лазать по заборам, только мешать будешь. Тоже мне — Стая.

— Ну и ладно. Подумаешь!

— Разве это неправильно, Хозяин?

Хольвин жестом подозвал огорченного пса, погладил по голове, улыбнулся рыси:

— Правильно, правильно.

— Тогда я пойду, — сказал Мэллу и выскользнул за дверь.

Манефа сидела на ступеньках лестницы в Старшей Ипостаси. Мэллу принюхался к ее теплому запаху; Манефа встала и подошла.

— Пусти, — сказал Мэллу, боднув ее головой в плечо. — Я ухожу в лес.

Манефа сделала вид, что не расслышала, принялась внимательно обнюхивать его висок, потом — выступающую косточку на скуле. Мэллу мурлыкнул.

— Пусти, — повторил он. — Я приду… потом.

— Я знаю, — сказала Манефа. — Ты тут все наметил. Ты хочешь тут жить, я же чую запах… — и дотронулась до груди Мэллу кончиками пальцев.

— Мне надо в лес, а ты хочешь играть, — сказал Мэллу с еле заметной усмешкой. — Ты стала игривая… как котенок…

— Я не играю… я хочу тебя запомнить…

— До завтра?

— Не знаю…

— Ты тоже чувствуешь, что воздух тяжелый?

Манефа потерлась щекой об его щеку, отошла и уселась на подоконнике, отвернулась — напустила бонтонное кошачье безразличие.

— Я не знаю, — сказала она безмятежно куда-то за окно. — Я не чувствую ничего снаружи. Только внутри, разве ты не понимаешь? Мне нравится твой запах, я запоминаю — вот и все. Я запомнила — иди.

— Я принесу тебе зайца, — сказал Мэллу вкрадчиво. — Лесного зайца, поймаю тут, поблизости — и принесу теплого. Хочешь?

— Я сама могу охотиться, — сказала Манефа, не оборачиваясь, и замурлыкала.

Она возьмет, подумал Мэллу. Возьмет — и будет есть. Но не станет же она об этом говорить, смешно! Никакая кошка, даже самая ласковая, не пообещает, что возьмет от тебя еду — это унизительно… Но пусть она знает, что я хочу принести.

Он глубоко потянулся, оставив на дверном косяке длинные царапины от когтей, и вышел во двор.

После нескольких дождливых дней осень вдруг расщедрилась на удивительно мягкое тепло. Над крыльцом горел желтый фонарь, и все вокруг было темно-медовым: забор, брусчатка, кусты шиповника в ягодах, как сердоликовые бусины, охраняющие двор Баська и Тай… Учуяв приятеля, они весело завиляли хвостами, но Мэллу перекинулся раньше, чем эти двое подбежали понюхаться — и легко перемахнул забор: очередной раз бесцеремонно нарушил незыблемый и смешной собачий этикет.

Его золотистые глаза, измененные трансформацией, больше не видели того медового цвета, который еще хранила человеческая память. Включился встроенный природой в их выпуклые зеркальца прибор ночного видения — и мир привычно стал серебристо-серым, очень живым, шевелящимся и четким. Острые иглы звезд сияли для Мэллу из прорех облачности, как живые глаза небес, а ныряющий в облаках бледный коготок луны давал столько света, что казался рыси прожекторно-ярким.

Мягкие лапы, в которые, как в меховые ножны, были надежно упрятаны когти, ступали почти неслышно. Жухлая, побитая заморозками трава вымокла от росы — ее запах напоминал запах свежей арбузной корки. В траве жили полевки; они что-то делали там, шелестели, перебегали с места на место, от них приятно пахло теплой зверушкой — но сытому Мэллу, занятому своими мыслями, это только с удовольствием отмечалось где-то в закоулке разума.

В поле поднимался белый холодный туман. Мэллу окунулся в него, как в воду. Мелкие капельки влаги осели на шкуре, повисли на усах и ресницах. Он встряхнулся и поскакал через туман высокими длинными прыжками, какими кошка преодолевает снег или воду — наслаждаясь тем, как упруго пружинят мышцы, успевшие окрепнуть и подтянуться на свободе. Он направлялся к лесу, возвышающемуся вдалеке темной неровной стеной.

Пес, проживший столько же, сколько прожил Мэллу, рядом с людьми, в неволе и взаперти, был бы смущен, встревожен, а возможно, и напуган одиночеством в этом диком мире Сумерек и неопределенности. Не таковы кошки: эти существа никогда не забывают, что они сами — часть Сумерек, а потому никогда не становятся домашними до конца. Мэллу был взведен, как сжатая пружина, полон веселого азарта и наслаждался всем, что ощущал: и запахами, несущими разные степени угрозы, и звуками, самыми неожиданными и необъяснимыми, и движением теней, вызванным ночным ветром и лунными бликами. Он подпрыгивал, как котенок, который ловит бабочку — и ловил обеими передними лапами медленно падающий пожелтелый лист высоко над землей. Он упивался свободой.

Никакие сумеречные сущности не пугали рысь. Для Мэллу они обитали где-то на грани сна и яви, можно было ими пренебречь, их почти не было. Поэтому в ночном лесу не нашлось бы ничего, что могло бы остановить или задержать его в пути — кроме его собственной воли, конечно.

Мэллу так веселился! Он вспугнул сойку, спавшую в листве, подпрыгнув так высоко, что коснулся ее растопыренных в суматошном полете хвостовых перьев. Стало любопытно, хватит ли ловкости поймать птицу — и Мэллу принялся охотиться с увлечением. В конце концов ему удалось убить сороку: незавидная, но хитрая добыча. Мэллу выкусил ее мозг и лежал на мху, ощипывая перья с еще теплой тушки, глядя на луну, уже стоящую высоко и сияющую сквозь спутанные ветви — и вдруг вспомнил, что надо идти к Уютному, к логову полумертвых людей, на разведку.

Он с досадой бросил сороку, поднялся и отправился дальше. Углубился в чащу. Услышал далекую волчью перекличку и усмехнулся про себя — псы есть псы, во что их ни ряди, а пес не может вести себя тихо в лесу. Учуял нежный запах молодого оленя: на сырой земле под елями остался четкий и свежий отпечаток копыта. Захотелось выследить оленя, подобраться близко, прыгнуть сверху, прокусить артерию — а потом пить горячую кровь, наслаждаясь уже полузабытым ощущением серьезной добычи… Кажется, олени были уже неподалеку, когда Мэллу снова спохватился, что надо совершенно в другое место, что он забрал левее, чем необходимо, чтобы попасть на охотничью базу. Он сел, встряхнулся, фыркнул и принялся вылизывать между пальцами лапу, похожую на мохнатый колючий цветок — злился и раздражался от мыслей о собственной несвободе.

Кошачья независимость, кошачий эгоизм, вся энергия его Младшей Ипостаси сейчас готовы были выплеснуться в раздражении и злости на людей, на всех вообще, включая и Хольвина. Просить кота, спасти, приютить, кормить — а потом просить об услуге — утонченная человеческая подлость. Мэллу никому ничем не обязан. Он руки не лизал, о пощаде не молил, еду не клянчил… нечего и заставлять его делать всякие пустяки…

Он уже закончил чистить одну лапу и принялся за вторую, когда спокойный голос Старшей Ипостаси пробился сквозь раздражение Младшей. В этой разведке был смысл. Мэллу сам понимал, что смысл тут общий, не только человеческий. Что даже в лесу неспокойно и воздух, действительно, стал вязок и тяжел. Если нечто, зреющее, как непонятный и опасный плод, наконец, сорвется — это застанет всех врасплох, всех — и Мэллу… надо поговорить с медведем, пока медведь еще жив.

Мэллу снова встряхнулся, собираясь с мыслями и окончательно взяв Младшую Ипостась под контроль, и отправился на волчью тропу. Он больше не отвлекался на игры. Запах мокрой псины довел его до развилки; дальше невидимая тропа, пахнущая зверем, уходила в лесную глушь, а вытоптанная человеческая тропка, кружась, вывела на грунтовую дорогу. Эта дорога, как белесая лента, освещенная луной, соединяла шоссе с охотничьей базой; Мэллу скользнул в растущие по обочинам кусты и заросли папоротника — и тихо пошел вдоль дороги.

Вокруг базы и вправду возвышался вполне серьезный забор; над бетонными плитами за железные острия цеплялась колючая проволока — но еще не родилась на свет кошка, которую можно было бы остановить забором. Мэллу взобрался на высокую сосну, растянулся по крепкой ветке и стал преспокойно рассматривать сверху то, что люди считали надежно спрятанным.

Собственно база, несколько маленьких жилых домиков, освещенных уличными фонарями, окруженных кустарником и подстриженными газонами, между которыми стояли автомобили, Мэллу не интересовала. Там, должно быть, все было набито человеческими игрушками, вроде видеокамер и прожекторов; стоит рыси пробраться туда, как завоет сигнализация, вспыхнет яркий свет, а из стеклянной будки-кубика, где мелькают человеческие тени, выскочат сторожа и будут стрелять. И рисковать нет смысла — медведь явно живет в другом месте.

Мэллу сменил наблюдательный пункт. Он обошел базу вокруг, взобрался на другое подходящее дерево и осмотрел ту часть территории, которая была отгорожена от домиков кирпичной стеной. Там было гораздо темнее — горел только один фонарь, рядом с помещением, похожим на хлев или конюшню. В темноте вполне явственно виднелись какие-то неосвещенные постройки, неподвижная машина странной формы — может, трактор — и угловатые силуэты вольеров, в которых шевелились крупные живые существа. Мэллу опасался, что оттуда его учуют и залают собаки, но все было тихо; похоже, собак на базе не держали.

Мэллу подобрался, тщательно рассчитал движения — и прыгнул с дерева через забор на крышу хлева. Под лапами гулко громыхнуло железо, и Мэллу припал к крыше всем телом, сливаясь с ней, становясь невидимым для бесполезных в темноте человеческих глаз.

Внизу протяжно замычала корова и забеспокоились, задвигались разбуженные козы — но вторжение сверху, похоже, обеспокоило только жителей хлева. Вокруг было по-прежнему тихо.

Мэллу спрыгнул с крыши хлева на крышу пристройки, неудобную, покрытую не металлическими листами, а декоративной черепицей. Скрипя когтями по черепице, осторожно спустился по скату крыши — и уже с нее мягко стек на землю, чувствуя собственное тело каплей тягучей жидкости, улыбнувшись про себя.

Обоняние рыси, конечно, никто не подумал бы сравнить с собачьим — но и для рыси было очевидно присутствие поблизости множества живых существ, здоровых и больных, сравнительно спокойных и привычно взвинченных, молодых и старых… Домашних и диких.

В ближайшем к Мэллу вольере обнаружились оленята. Вторжение рыси и ее опасный запах разбудили их; теперь они в Старшей Ипостаси стояли около решетки и смотрели на Мэллу большими, тревожными, влажными очами. Молчали. Безобидные вкусные звери.

Наискосок от оленят, в углу вольера лежал крупный кабан. Он даже не шевельнулся — так всех презирал — хотя Мэллу чувствовал, что кабан не спит. Тусклый свет лампочки превратил в неоновую проволоку жесткую щетину у кабана на хребте. Этот зверь не показался Мэллу потенциальной добычей — в нем чувствовалась громадная упрямая сила, даже смелый кот не был настолько безрассудным, чтобы считать себя способным справиться с кабаном.

Но люди его съедят, подумал Мэллу с неожиданной грустью. Сильный, отважный… хам… жизни в нем на десятерых… а люди его застрелят и будут жарить его мясо. Он вкусный, вкуснее оленей… и сила с храбростью ему не помогут…

Мэллу прошел мимо решетки, чувствуя на себе взгляд маленьких презрительных глаз. Услышал тихий храп и учуял отвратительный запах спиртного перегара и больного хищника.

В вольере на куче подгнившей соломы спал медведь.

Он оказался мельче, чем Мэллу представлял себе — а может, такое впечатление создавала его худоба. Острые лопатки и выгнутый во сне позвоночник распяливали шкуру жесткими углами; осунувшаяся морда лежала на массивной когтистой лапе неподвижно, как неживая. Мэллу рассматривал медведя с любопытством, к которому примешалась надменная брезгливость — не зверь, а развалина зверя, презренное существо, не стоящее внимания. Кошачье высокомерие подняло Мэллу на сотню голов над медведем; кошкам совершенно не свойственны милосердие и снисходительность к падшим.

Тут же уйти помешало только осознание цели визита: надо поговорить с этой гадкой тварью, она что-то знает… Мэллу перекинулся и выфыркнул, как плевок:

— Проснись, убогий!

Медведь мотнул головой, стряхивая с себя тяжелый сон. Взглянул на рысь — и Мэллу увидел в его маленьких глазках, глубоко ушедших во впадины черепа, неожиданную спокойную силу. Растерялся. Молча дождался, пока медведь перекинется, сменив облик больного зверя на облик больного человека. Встретился взглядом с медвежьей Старшей Ипостасью — и ощутил холодную жуть, заставившую его отвернуться, начать пристально разглядывать грязный дощатый пол вольера, помятую жестяную миску, пустую бутылку из-под водки…

Медведь гулко зевнул и встряхнулся, будто озяб от ночной свежести. Мэллу покосился на него.

— Что тебе тут понадобилось, роскошный кот? — спросил медведь.

Его страшно худое, мертвенно неподвижное лицо и живой насмешливый тон поразили Мэллу так, будто с ним заговорило одухотворенное чучело зверя. Он вдруг осознал, что он сам есть просто котенок, клочок пушистого меха, который носят за голову, слепой, беспомощный, крохотный — и это произошло впервые в жизни кота, всегда отважного и самоуверенного. Не то чтобы Мэллу испугался — но странная сила медведя его потрясла.

— Зачем ты… — пробормотал кот вместо приготовленного вопроса и машинально потерся щекой о ржавую решетку. — Зачем… я говорю, зачем такому, как ты, пить человеческую отраву?

Медведь сел. Его лицо исказилось чудовищной медвежьей усмешкой — трансформ не добавлял его Старшей Ипостаси лицевых мускулов, атрофированных у Младшей. Поднял с пола бутылку, потряс, будто желая убедиться, что она действительно пуста, поставил рядом.

— Зачем? Ты, великолепная киска, не поймешь — зачем. Вы, кошки, не созданы для того, чтобы понимать. Тебе пить ни к чему — значит, и прочие обойдутся…

— Я тоже сидел в клетке, — мрачно сказал Мэллу. — Я многое могу понять. Я умею…

— Сочувствовать? — и такая в голосе медведя слышалась явственная ирония, что даже не требовалось дополнять ее мимикой. — Нет.

— Это же… как допинг, — пробормотал Мэллу, вдруг смутившись. — Убивает Старшую Ипостась, а ты…

— А ты, киса, не знаешь, что такое голод, — сказал медведь, ерзнув, чтобы сесть удобнее. — Ты сидел в клетке — но ты не голодал.

— Тебя не кормят? — спросил Мэллу, чувствуя, как болезненно сжался его собственный желудок.

— Ну почему? — ирония приобрела уж совсем убийственный градус. — Кормят. Они же не хотят, чтоб я сдох тут раньше времени. Кормят дерьмом, конечно, но кормят… как я люблю сладкое! — вдруг вздохнул медведь и будто помолодел на сотню лет. — Хоть бы иногда дали сладкого… ягод, меда… хоть конфету…

Я слишком много общался с собаками, подумал Мэллу. Теперь вот жалею… жалею… как щенок. Как дурак… а ничего не поделаешь…

— Ты говоришь — голод, — сказал он, пытаясь справиться с приступом жалости. — А тебя кормят. Подумаешь, не дали конфету…

— А ты знаешь, киска, что такое — наш голод? — медведь снова поднял верхнюю губу в тщетной попытке усмехнуться. — Вы же, кошки, всю жизнь едите от случая к случаю — когда на охоте повезет. Вы разборчивые… и голодать вам не привыкать стать. А мы…

— Вы…

— Мы спим. Ты слышал, наверное, что мы спим несколько месяцев? Уже скоро пора бы ложиться — вот-вот снег пойдет, — медведь снова вздохнул. — Для того, чтобы спать, надо есть, кот. Все время есть, чтобы стать толстым и сильным. Тогда будет тепло, спокойно, тогда — все правильно, а если не есть, сколько нужно — заснешь и умрешь во сне. Понимаешь?

— Спите…

— Еда — это тепло, — сказал медведь. — Наше тепло. Летом мы его набираем, а зимой, когда холодно, оно потихоньку расходуется. А в этой клетке я уже забыл, как бывает тепло. Я ни разу досыта не наелся, понимаешь? Ни разу. Мне все время холодно. Я все время думаю, что усну и умру от холода. Для меня еда стала навязчивой идеей, понимаешь? А от водки хоть на час чуточку теплее… я знаю, что она меня убивает, но ведь я все равно умру…

— Их надо убить, — сказал Мэллу. — Их всех, этих мертвяков, полумертвых — всю это отраву. Я скажу людям, они приедут, мои друзья, Хозяин…

Ему было стыдно от собачьей торопливости собственного тона, но не получалось по-другому. Медведь показался Мэллу даже понятнее, чем собаки — эта смесь осознанного унижения и ироничной надменности, этот насмешливый фатализм… На Мэллу снова накатил приступ ненависти к людям, которые запирают в неволю живое существо, не считаясь с его нуждами и используя его мучения в своих целях — когти, которые нельзя было вобрать в Старшей Ипостаси, впились в ладони.

— Я сам буду драться, — заявил Мэллу.

Медведь хмыкнул.

— Были только лосенок и щенок, а теперь еще и котенок прибился… Ну ладно, котенок. Слушай, ты ведь послушать пришел, я понимаю. Слушай. Это — интересное место. Тут всегда был дикий лес, истинный лес — всегда жили медведи, а все медведи немножко сродни… ЕМУ…

— Зелёному? — прошептал Мэллу чуть слышно, прижимаясь к решетке.

— Хоть как назови. Я приходил на место, где медведи слушали мир тысячу лет… пока люди не построили там поселок, а теперь вот еще эту… тюрьму…

Мэллу поежился. Будь он в Младшей Ипостаси, его шерсть бы распушилась, а спина выгнулась бы дугой.

— Знаешь, что забавно? — продолжал медведь. — Эта клетка стоит прямо на том самом месте, где под землей лежит один мой предок — старый-старый, его кости уже стали камнем. Он был очень чуткий, киска. Я иногда беседую с ним по ночам… и пару дней назад он обещал мне штормовой ветер и грозу… которая смоет все…

— Как это — «все»? — выдохнул Мэллу.

— Всю грязь. Он сказал: «Кровь мира — зелена», — в голосе медведя мелькнула тень тепла. — Так и сказал: «Весь мир — зеленый и синий, никому не дано его перекрашивать… а если что-то поменяется, то уйдут наши хранители. Мы уйдем с ними — и людей больше ничто не спасет. Жизнь, — так он сказал, мой предок, — жизнь, медвежонок, была всегда и будет всегда. Дело только в том, какая жизнь, вот главный смысл. Всегда может прийти такая жизнь, которая перестроит весь мир под себя. Тогда он уже не будет зеленым, а будет, может быть, красным, как сырое мясо — но тем глазам не покажется отвратительным… если у них вообще будут какие-нибудь глаза. Вот в чем суть…»

— Я не понимаю, — сознался Мэллу.

— Я знаю, — сказал медведь. — Ты еще очень молодой. И вы, кошки, очень поверхностные существа. Может, ты расскажешь людям, вот для чего я распинаюсь. Может, кто-нибудь из Хозяев поймет…

— Если я запомню…

— Постарайся. Знаешь, что он еще сказал? Звери — защита миру людей. Мы, двоесущные, — особенно. Мы — посредники, как люди бывают посредниками. Люди — это надежда мира, понимаешь?

— Нет. Людей-то я знаю хорошо.

— Не понимаешь… люди дошли до той черты, за которой все должно разрешиться и распутаться. Все силы нашего общего мира помогут пройти и болезням, и прочей мерзости… ты слушаешь? Будет гроза, ОН… тот, кого мы называем Зеленым, люди-то зовут его совсем иначе… ОН расставит все по местам… и к весне весь мир зазеленеет, так мой предок сказал…

— Погоди! — Мэллу потерся носом о запястье. — Как ты вообще мог разговаривать со своим предком, когда от него остались только кости, да и те уже превратились в камень?

— Душа — странная вещь, рысь. Иногда умирает еще при жизни. А иногда живет долго-долго после смерти. Я — больной зверь, полупадаль, пью человеческий яд, ты прав — но я слышу души медведей, которые до меня жили тут… здоровых и мудрых. И ты послушай…

Но тут где-то далеко хлопнула дверь, раздались шаги и приглушенные голоса. Мэллу насторожился.

— Это охрана, — сказал медведь. — Могут прийти сюда. Беги. Расскажи своим друзьям, как сможешь.

— Когда, когда будет эта гроза?!

— Не знаю точно, — если бы медведь мог смеяться, он бы смеялся. — На этих днях.

Из калитки, открывшейся в кирпичной стене, выпал и растекся по асфальту дорожки плоский желтый свет. Мэллу перекинулся и в три прыжка взлетел на крышу хлева. А уже стоя на крыше, вдруг понял, что допрыгнуть до сосновой ветки будет почти невозможно. Прыгать наискосок вниз — совсем не то же самое, что прыгать наискосок вверх. Мэллу недосчитал — если забыть о том, что рассчитывать ходы вообще никогда не входило в его привычки.

Он метнулся по краю крыши, все еще пытаясь выбрать удобное место для прыжка. Внизу снова тягуче замычала корова, и человек сказал так отчетливо в ночи, будто стоял рядом с Мэллу:

— Смотри, там что-то шевелится наверху, нет?

Мэллу припал к влажной холодной поверхности всем телом, сжимая себя, как пружину, подобрался и, оттолкнувшись изо всех сил, прыгнул. У него почти получилось — когти передних лап Мэллу вцепились в ветку, осталось только подтянуться — но тут внизу завопили:

— Берт, смотри!! Вон там!!

Вспыхнул ослепительный раздевающий свет, который сразу сузил в щели рысьи зрачки. И сразу же за этим светом грохнули такие же острые звуки, резкие удары, от которых хотелось вздрагивать и сжиматься.

Они стреляют, подумал Мэллу, вскидывая тело на ветку. Спохватились… Он улыбнулся про себя в тот самый момент, когда что-то тяжелое ударило по бедру и сбило равновесие.

Мэллу дернулся, но удержался. Спуститься с дерева было минутным делом — но теперь требовалось очень быстро бежать прочь, а это почему-то стало сложно. Правая задняя лапа отяжелела и тянула тело вниз, ее хотелось поджать, скакать на трех. Мэллу почувствовал соленый запах крови — и сообразил, что это его кровь.

Это был не усыпляющий дротик. Настоящая пуля, которой убивают.

Это лучше, подумал Мэллу. Я не сплю, все понимаю и все равно убегу. Я могу наступать на лапу, значит, кости целы — и я доберусь до дома Хольвина даже с этой дыркой. Подумаешь, в лапе. Не в голове же…

Он поскакал в чащу по волчьей тропе. А позади открылись ворота, замелькал свет и послышались голоса. Люди искали свою добычу.

Мэллу удивился тому, как скоро устал. Так устал, что хотелось лечь, свернуться клубочком и подремать. А лапы у него уже не было — вместо нее появилась какая-то тяжелая горячая штуковина, настолько неуклюже приделанная к совершенному кошачьему телу, что от любого движения волны пронизывающей боли проходили до самого затылка. А в голове стоял мутный туман, от которого сбоил рысий прибор ночного видения — то совсем темно, то вдруг очень светло и очень четко, но неприятно четко.

До развилки Мэллу добрел, шатаясь и поджимая раненую лапу под себя. Ночь вокруг пахла его кровью; если бы у людей были собаки, они давно нашли бы рысь по пятнам крови на мокрой траве и по ее нестерпимому запаху. Хорошо, что мертвяки собак не держат — не выносят.

У развилки между елями рос такой пышный белый мох, что Мэллу вспомнил диван в гостиной Хольвина. Ляжешь на это мягкое, теплое… Манефой пахнет… рядом горит камин… славно дремлется… у Хольвина уютный дом…

Мэллу тяжело опустился на мох, свернулся, закрыл передней лапой нос. Дремота сразу наползла, как сами Сумерки — нехорошая дремота, это он понимал, но — пусть, пусть…

И тут кто-то мягко толкнул его в бок. Мэллу зашипел и открыл глаза. Из мути собралось что-то огромное, бурое… странное… не человек, а… что?

«Ты кто? — обратился Мэллу мысленно, не надеясь на ответ, сквозь раздирающую боль и полубеспамятство. Не было сил перекинуться для разговора. — Ты — зверь?»

Огромное, бурое наклонилось совсем низко — Мэллу увидел крупную умную морду с влажными глазами и влажным носом. Тяжелые раскидистые рога размахнулись над этой мордой, как острые крылья.

«Ты — лось, — подумал Мэллу успокоенно. — Ты — лось Хольвина, друг моего бобика… и не добьешь меня…»

Лось опустился на колени; от него пахло осенним лесом, вениками и теплым чистым зверем.

«Я слышал, что ты собираешься туда идти, — услышал Мэллу кроткий голос его Старшей Ипостаси в своей душе. — И бродил вокруг этого логова. Просто беспокоился за тебя. Услышал выстрелы… Ты можешь держаться?»

«Держаться?»

«За мою шкуру держаться. Можешь?»

«За шкуру?»

«Попробуй взобраться мне на спину. Мы обманем людей, я унесу тебя отсюда, а Хольвин вытащит пулю у тебя из лапы. Соберись — и забирайся».

Мэллу приподнялся и уцепился передними лапами за мощную лосиную шею — будто охотился на этого лося. А лось дернулся:

«Не выпускай когти так далеко, Мэллу. Мне больно».

Мэллу потерся о его горбатую спину щекой, вбирая когти в лапы: «Не сердись, я случайно». Лось ответил без слов, одним теплым посылом — и сразу стало спокойно. Такой сильный зверь, так смешно… даже если станет сражаться с самим медведем — скорее всего, победит, такой сильный и громадный… а я лежу на его холке, как добыча… как котенок…

Лось встал на ноги. Земля сразу ушла куда-то вниз. Лось направился в чащу размеренным шагом, тщательно оглядываясь — плохо видит в темноте, подумал Мэллу, разве что луна ему помогает — пошел как будто совсем неторопливо, а получалось так быстро… и тихо…

И ни одна ветка не хрустнула под этим острым копытом, пока лось уходил подальше от охотничьей базы, от людей с прожекторами и винтовками, унося на себе раненую рысь…

Власть

Аллин не поставил руководство СБ в известность о своей будущей операции. СБ была под вопросом, под контролем прокуратуры, под перекрестным огнём прессы. Участие в его операции могло окончательно погубить Тео — и кто знает, что было бы с его товарищами. Вчерашний день прошёл под девизом «Инквизиторы — убийцы», всё могло стать хуже в любой момент.

И Аллин решил, что отвечать, в случае провала, будет только он. Всех остальных я использовал втёмную, никого не посвящал в детали, я манипулятор — как-то так. Единственное, что царапало его сердце — это страх за щенка: с появлением Грея Аллин выпал из состояния «нечего терять».

Но останавливаться было уже нельзя.

Накануне вечером, когда Хольвин слушал по телевизору пение Цикуты, а Тео читал роман про фею-космодесантницу и пытался задремать, Аллин позвонил старому другу — жандармскому капитану.

— Ого! — удивился Шандор. — Аллин нашёлся! Сколько лет, сколько зим… как ты?

— Шан, — сказал Аллин, — мне нужна твоя помощь.

— Что смогу, — кивнул Шандор. — Располагай.

— Что делаешь завтра?

— Отгул. К тебе заехать?

— Как удачно! — у Аллина отлегло от сердца. — Да, конечно, заезжай.

Потом, почти уже ночью, дождясь Шандора, в личной беседе, подробно, в мелких деталях, как всегда, планируя операцию, он рассказал Шандору о своём безумном замысле. И добавил в конце:

— Как ты понимаешь, меня запросто могут убить. Я тебя очень прошу, если это случится, возьми щенка к себе.

Шандор посмотрел на хмурого Грея, лежащего у Аллина на ногах. Грей ответил взглядом, полным отвращения, и дрогнул верхней губой.

— Этот бесёнок со мной не пойдёт, — сказал Шандор.

Аллин присел на корточки и взял голову Грея в ладони:

— Парень, ты пойдёшь. Если меня убьют, ты будешь жить с моим товарищем, вырастешь и поможешь ему отомстить. Договорились?

Грей не перекинулся. Он смотрел Аллину в глаза, опустив уши, мрачно, устало — и Аллин вдруг отчётливо услышал голос внутри своей головы:

«Я буду тебя защищать. Мы вернёмся вместе. Или умрём вместе».

— Ты это сказал? — поразился Аллин.

Грей ответил почти человеческим кивком, но ипостась не сменил. Аллин прижал его к себе — и Грей ткнулся в его щёку холодным носом.

— Ты чего? — спросил Шандор.

— Ничего. Ничего, — Аллин встал. — Ты обзвонишь ребят? Сделаешь, как я просил?

Шандор посмотрел на него. За прошедший год Аллин состарился на двадцать — седой сутулый старик с посеревшим лицом. Только глаза горят, как часто горят у инквизиторов. Злым фанатичным огоньком. Удивительно, как не спился и не влез в петлю, подумал Шандор. Пытается вылечить кошмарную душевную боль, решился на безнадёжную попытку… всё равно Астру не вернуть.

А сильные мира сего потому и сильные, что неуязвимы. Высоко бог, далёко царь…

И тощая злобная дворняжка — вместо милейшего Шека, в этом возрасте толстого, пушистого, с чудесной развесёлой ухмылкой. Якобы будущая ищейка. Горький самообман.

Но бросить Аллина одного, сейчас, когда против него весь мир, да он ещё в СБ, против которой тоже весь мир, и неизвестно, будет ли у Аллина завтра работа — немыслимо. Прикрыть? Понаблюдать? Ни к чему не обязывает.

В случае чего, подумал Шандор, нам с Вейсом придётся арестовать самого Аллина. Если его не застрелит охрана мэра. Может, надо будет давать показания. Но — ладно. Ладно. Так у него появляется призрачный шанс остаться в живых.

И Шандор улыбнулся:

— Договорились. Встречаемся завтра в девять, где решили.

Аллин закрыл за ним дверь и пошёл в комнату; Грей шёл за ним по пятам, повиливая хвостом. Аллин сел за стол — и Грей снова лёг ему на ноги всей тёплой живой тяжестью. Аллин включил компьютер, запустил ленту новостей — и попал на тот самый клип, в котором Цикута, окружённая языками голографического огня, пела о том, что она — факел, и просила у слушателей спички.

По краю монитора ползли политические сводки. Из заголовков выхватывалось привычное «инквизиторы», «убийство» и «беззаконие». Добавилось новое: «расстрелянная культура».

Вот и Хольвин любит говорить, что наша популяция гробит сама себя, подумал Аллин. И что мертвяки — социальный рак, а человек — Младшая Ипостась бога. Насчёт человека он, быть может, и прав, а вот насчёт популяции вообще и мертвяков — кажется, ошибается.

Они — не рак.

Они — Старшая Ипостась каких-то паразитов человека. Солитёров каких-нибудь или других червей. Им просто не выгодно перекидываться обратно.

И беды нашей несчастной популяции — в немалой степени от них. Наша популяция — как жалкий бездомный пёс, которого жрут изнутри мертвяки. Только они гораздо более продвинуты эволюционно, чем черви, живущие внутри реальных организмов: они питаются не только людьми, но и всем остальным миром.

Люди для них — корм, звери для них — корм. Все мировые ресурсы для них — корм.

Сначала всё шло к тому, что они сожрут всё и сдохнут. Но они не собираются подыхать, и мир пока жив, хоть ему и нестерпимо тяжело. Хольвин как-то рассказывал, как настоящие паразитические черви настраивают иммунную систему жертвы. Вот так мертвяки настраивают иммунную систему общества. Чтобы наша, так сказать, популяция расслабилась. Перестала дёргаться. Не мешала им питаться.

СБ — Т-киллеры, или как там правильно называются иммунные клетки. Они призваны уничтожать чужеродную дрянь. Но паразиты скоро избавятся от угрозы.

И начнут питаться ещё спокойнее и эффективнее. И так логично, что они стараются прогрызться во власть… ведь в своей Младшей Ипостаси они тоже жили там, где пищи больше всего, обработанной, готовой к употреблению пищи. Ну вот. С чего бы им менять привычки?

Человечеству и многим прочим живым существам грозит погибнуть от глистной инвазии. А люди, умирая, будут думать, что убиты себе подобными, а не глистами, натянувшими чужой облик.

Надо попытаться.

Хоть попытаться.

Может, получится дать знак. Намекнуть. Показать. По идее, за это можно умереть. В конце концов, эти самые иммунные клетки тоже умирают — чтобы продолжал жить остальной организм. Мир.

Аллин погладил Грея по шее:

— Эй, парень, вставай-ка, пусти меня. Мне тоже надо поспать. Завтра будет тяжёлый день.

* * *

Они вышли из дома рано: день успел изрядно укоротиться. Утро было холодным и тёмным, улица выходила из тумана и входила в него, клочья белёсого тумана путались в кронах, цепляясь за последние уцелевшие листья. В воздухе неподвижно стоял тонкий острый запах близкой зимы.

Улицы ещё были почти безлюдны. Ничто не помешало и не задержало.

На условленном месте Аллин и Грей были меньше, чем через полчаса. Аллин был одет в пижонский плащ, взятый взаймы у соседа-видеоблогера, лучшие брюки, какие смог найти, и фирменные, хоть и поношенные, туфли. Конечно, даже в модных тряпках он не выглядел олигархом, но «упакованный по высшему разряду», по крайней мере, не бросался в глаза в том дворе, где должна была пройти операция: любой одетый так, как Аллин одевался обычно, смотрелся бы там подозрительным чужаком.

Грей был вымыт и начёсан до блеска, украшен плетёным ошейником — и, проникнувшись важностью дела, пытался изобразить расслабленно гуляющего домашнего питомца. Человека несведущего он, пожалуй, мог бы обмануть.

Так они и вошли во двор.

Элитный дом, с пентхаусом, с консьержами, с охраняемой стоянкой для роскошных автомобилей, закрытой управляемым из стеклянной будки шлагбаумом, только просыпался — и первой ожидаемо проснулась обслуга. Крепкие мальчики в неброской одежде проверяли периметр, тётка-южанка понесла к стоку ведро с грязной водой, дворник, тоже приезжий, старательно дометал панель напротив великолепных подъездов. Готовились к выходу хозяев с маленькой буквы, или, как любят писать журналисты, хозяев жизни.

До их выхода Аллин собирался поговорить со своими агентами. Для этого он неспешным шагом прогуливающего собаку человека обогнул стоянку и сквер — и оказался напротив помойки, заключённой в довольно-таки изящную конструкцию из крашеных реек. У помойки на асфальте лежали Гоблин и пёс с простоватой мордой деревенского дворняги; при виде Аллина они встали, виляя хвостами.

«Не перекидывайтесь! — гавкнул Грей мысленно. — Он — настоящий, и так услышит. Мы — Стая».

Пёс с простоватой мордой приподнял брови и сдвинул уши, отчего его морда сделалась ещё простодушнее: «Надо же! Впрямь слышишь?»

— Мне кажется, что это голоса в моей голове, — улыбнулся Аллин. — Пока не могу привыкнуть.

Гоблин ткнулся лобастой башкой в его колени — и Грей зарычал: «Он — мой Хозяин!» «Твой, твой, — ухмыльнулся Гоблин. — Глупый щенок, заткни хлебальце, дай сказать».

— Тише, Грей, — сказал Аллин, ласково тронув его за шею рядом с ухом. — Говори, старина, я слушаю.

«Я тебе нашёл такого, что прямо всю подноготную расскажет, — сказал Гоблин, ухмыляясь во всю пасть. — Такого, кто видел этого гада ближе, чем тебя. Послушаешь?»

— Конечно, — сказал Аллин. — Если всё так, то ты просто молодец.

Гоблин гулко, призывно гавкнул — как в бочку ухнул. И из-за мусорного бачка на тонких подгибающихся ножках выползло настолько жалкое существо, что у Аллина защемило сердце.

Маленькая и немолодая сука была очень модной, прямо-таки супермодной породы — настоящая восточная гривастая, голубых кровей — но роскошная грива свалялась в сосульки, открывая громадные уши и остренькую осунувшуюся мордочку. В больших, влажных, очень красивых глазах собачки застыл ужас — и вся она, с головы до ног, мелко тряслась от холода: тощее тельце вместо шерсти покрывала эфемерная, почти не существующая мягкая щетинка.

— Ах, ты ж… — Аллин быстро оценил обстановку. — Ждите меня здесь, Гоблин, я отведу её в машину. Ей надо согреться.

«И покушать, — услышал он робкую мысль собачки. — Я так хочу покушать… я уже два дня ничего не ела, мне замёрзшее не разгрызть…»

Грей дружелюбно ткнул её носом, но она только отстранилась и не ответила. Несчастная собачка была настолько безобидна, что никому из бродяг не пришло в голову её гнать — но никто из них и не сомневался, что бедняга не жилец на улице. Аллин быстро пошёл вдоль стены дома, гривастая старушка, трясясь от холода, засеменила за ним, а Грей стелился сбоку, втягивая ноздрями запахи опасного места. Все трое очень торопились.

Истинно судьба послала эту собачку, думал Аллин. Это просто идеальная собачка. Они — индикаторы не хуже ищеек.

У выезда со двора стоял патрульный автомобиль жандармерии. Шандор и Фрезия пили около него кофе из бумажных стаканчиков, как сделали бы любые жандармы на скучном дежурстве, а шофёр Шандора отстреливал в мобильном телефоне нарисованные метеориты в модной игрушке. Они были идеально законспирированы — и страшно удивились Аллину, абсолютно не нарушая конспирации.

— Ребята, пустите зверушку в фургон погреться? — спросил Аллин. — Я парня прогуляю и заберу её… вишь, кто-то выбросил. Точно не уличная.

— Смешная какая! — искренне улыбнулась Фрезия. — Давай её сюда. Сейчас укутаем её во что-нибудь, а то простудится…

Через секунду Аллин был в машине, Грей с видом часового сидел у колеса — а собачка перекинулась.

В человеческом теле, нагишом, ей было ещё холоднее — и пока Фрезия искала свой свитер, Аллин накинул на собачку валявшуюся на сиденье форменную куртку. Бедняжка, как все декоративные собачки в человеческом виде, была похожа на тощую карлицу, и как все старые собаки — не на пожилую человеческую женщину, а на мгновенно состарившегося подростка. Её трясло от ужаса и холода; Аллин погладил её по голове — и она сделала попытку облизать ему пальцы.

— Погоди, — сказал Аллин. — Съешь-ка лучше, — и протянул ей на ладони кусочек вяленого кролика.

Собачка схватила и принялась, морщась, жевать.

— Зубы болят? — спросил Аллин, чувствуя ту смесь жалости и ярости, которая больше знакома посредникам, чем СБшникам. — Не справиться?

— Болят, — промямлила собачка, жуя. — Жёстко очень.

Фрезия надела на неё свитер, в котором собачка утонула целиком, и достала контейнер с собственным завтраком. Несколько минут собачка жадно, маленькими кусочками, ела сосиски. Когда сосиски кончились, она огорчённо вздохнула и сказала:

— Я бы скушала ещё… но если нет, то ладно… вы хорошие…

— Я тебя домой возьму, — сказала Фрезия и погладила её по голове. — Лапушка…

Собачка ухватилась за неё, как сумела, и прижалась всем телом, а потом вспомнила об Аллине и сказала, глядя на него снизу вверх:

— Я жила в одном месте, где щеняток рожали. У меня много щеняток было, только их всех забирали, люди забирали… Потом тот человек меня отдал женщине. Я у неё немножко пожила, скучала, но она была не плохая, мне вкусное давала… А потом к ней они пришли. Они воняли, так воняли… хуже, чем мёртвые, вы знаете… ходячей смертью воняли. И он сказал: какая мерзкая собачонка! Ненавижу собак! Выкини её вон! А он меня взял, в машину отнёс. Увёз далеко. Я перекинулась, сказать, что не могу на улице, мне холодно… А он говорит «перевёртыш, гадина» — и из машины меня выкинул. Я ударилась, очень сильно. И пошла. А он уехал.

— Кто он? — спросил Аллин.

— Внук моей хозяйки, — сказала собачка, плача. — Он у Жаскера служит. Мёртвый. И Жаскер тоже мёртвый. Тот, громадный — он мне сказал, ты его машину ждёшь. Жаскера.

Аллин взял в ладони голову собачки и поцеловал её в остренький мокрый носик.

— Умница, — сказал он и повернулся к жандармам. — Все слышали?

Фрезия слушала, прижав ладони к щекам. Шандор проверил личное оружие.

— Всё, — сказал Аллин. — Мы с Греем пошли. Прикройте.

— А я? — робко спросила собачка.

— А ты оставайся, — сказала Фрезия ласково, поглаживая её. — Мы вечером домой поедем, я тебе кашки сварю, будешь спать в тепле.

— Я тебя буду ждать, — сказала собачка. — Ты очень хорошая.

Фрезия захлопнула дверцу. Жандармы пошли по тротуару вдоль проезжей дороги, чтобы выйти прямо к подъезду, а Аллин и Грей обогнули дом вокруг, чтобы встретиться с жандармами с другой стороны. И они бы встретились, но Аллин слегка ошибся, прикидывая расписание дня господина депутата: его лимузин въехал во двор, когда Аллин уже подошёл, а жандармы ещё только обходили огороженный угол стоянки.

Аллин притормозил, якобы давая Грею изучить столбик ограничителя у подъезда. Он выглядел совершенно естественно — и всё-таки один из охранников Жаскера вдруг сообразил, что дяденька с собакой ему незнаком.

— Эй, — окликнул он. — Мужик! Ты из какой квартиры?

В этот момент Жаскер и его референт уже вышли из подъезда и не торопясь подходили к машине.

Грей рванулся в долю секунды — и Аллин за мгновение до возможного выстрела охраны успел одной рукой перехватить поводок, а другой — швырнуть в охранника удостоверение:

— Служба Безопасности, всем стоять!

Пистолеты они с охранником выхватили одновременно, но Аллин выстрелил первый. Охранник даже не упал, он лопнул, как мог бы лопнуть пластиковый пакет с гнилой жижей внутри. Второй охранник отшвырнул пистолет на газон и поднял руки: «Нет, нет!» — Грей внутри головы Аллина заорал: «Не он! Те двое!» — Аллин открыл огонь — и пуля швырнула референта на дверцу автомобиля, а его труп, разваливающийся на глазах, на долю секунды прикрыл Жаскера от следующей пули.

Она стукнула в броню на дверце. Взвизгнул рикошет.

Жаскер, пригнувшись, заскочил в салон — и машина с рёвом рванула с места. Аллин успел выстрелить ещё дважды, пули ударили в бампер и номерной знак — и шоу ужасов во дворе депутатского корпуса закончилось.

Подбежавшие жандармы видели уже только размазанную по асфальту гнилую сукровицу, под которой белели кости референта, дорогущие часы в луже чёрной вонючей слизи — и почерневший, раздутый, истекающий жидкой дрянью труп охранника.

— Куда он мог поехать? — спросил Шандор у второго охранника, живого, зеленовато-белого, трясущегося не слабее, чем озябшая собачка.

— Не стреляйте, пожалуйста, — пробормотал охранник. — Я у него недавно работаю. Я не знал…

— Куда он мог поехать, тебя спрашивают? — спросил Аллин, подходя. — Говори быстро.

— Он собирался в охотничий домик, — сказал охранник. — Там у него встреча. С мэром и представителями от бизнеса.

— Где этот чёртов домик? — спросил Шандор. — Фрезия, вызови на адрес труповозку, дохлый криминал.

— Я покажу, — сказал охранник. — Я туда уже ездил.

— Замечательно, — сказал Аллин.

Он хотел подобрать брошенный охранником пистолет — и вдруг увидел на газоне рядом с оружием что-то очень странное.

Несколько призрачных белёсых человечков ростиком с полкарандаша, с чёрными бусинками глаз на мутных, еле намеченных личиках, стояли вокруг пистолета, словно внимательно рассматривали неожиданную достопримечательность. От руки Аллина они не шарахнулись, а не торопясь отстранились — и вошли в пустоту, мгновенно исчезнув из виду.

Аллин помотал головой, отгоняя галлюцинации, бездумно скользнул взглядом по газону, облетевшим и сухим кустам шиповника, паре воробьёв, слетевших на тротуар — и отчётливо увидел, как бесплотные белёсые человечки глазеют на нюхающего падаль Грея. Аллин видел их целых полминуты, пока они не пропали, как и первые.

Ох, ладно, подумал он мрачно. С моей шизофренией мы разберёмся, когда дело будет закончено.

И тут перекинулся Грей.

— Ты чуешь? — спросил он. — Какой запах… дикий?

Аллин принюхался. Ужасно тащило падалью — и он отрицательно покачал головой, гладя Грея по спине.

Шофёр Шандора, которого Аллин не знал по имени, подогнал жандармский фургон. Охранник пошёл к нему — и из дверцы высунулась мордочка собачки, плоховато изображающая человеческое лицо.

— Ай! — то ли гавкнула, то ли пискнула она. — Он убитый! Тот, что выбросил меня!

Фрезия трепанула её грязную гриву, а Аллин жестоко улыбнулся:

— Если всё будет в порядке, сегодня положим и второго, малютка.

Хранители

В то самое утро Тео разбудил телефонный звонок.

Он пошарил вокруг, машинально нащупывая трубку, уверенный, что она лежит на прикроватном столике, но столика не было: Тео спал на диване в приюте для бездомных собак, принадлежащем Лиге, телефон лежал на письменном столе шагах в четырех и играл саундтрек к фильму «Тропами леших».

Гарик, тоже разбуженный звонком, соскочил с кресла, где спал клубочком, взял трубку со стола, принес и подал. Тео принял вызов, протирая глаза.

— Еще ночь, Хольвин, — сказал, проглотив зевок. — Что случилось?..

— Уже седьмой час утра, Тео, — сказал Хольвин. — Нынче светает позднее. А случилось вот что. Мэллу видел медведя на охотничьей базе и разговаривал с ним. Медведь сказал, что ему необходимо что-то важное передать людям. Он шаман, этот медведь, это неточное слово, но точнее — долго объяснять.

Тео сел.

— Ага, — сказал он. — Шаман. Медведь. И хотел передать, что наступает хана всему или что-то в этом роде. Я правильно понял?

— Тео, — сказал Хольвин, — я знаю, что ты только что проснулся в паршивом расположении духа. Но будь добр, постарайся сосредоточиться. Мне — и, кажется, не только мне — очень нужен этот медведь. Необходим. И мне нужна твоя помощь.

— Я отправляюсь с тобой на охотничью базу?

— Ты отправляешься один на охотничью базу. Или — с Феликсом, если он согласится на совершенно незаконное дело. И делаете, что хотите — угрожаете судом, стреляете из гранатомета, ругаетесь матом — но находите возможность вытащить оттуда медведя.

— Ничего себе…

— Я не могу больше никому это поручить. Я звонил в Лигу, но в Лиге аврал. Почти все наши — в лесу, и мне тоже надо в лес. Там… бес болотный, Тео, я не знаю, как тебе объяснить, но мне очень надо в лес. Там что-то происходит. Причем в городское управление Лиги сегодня в три часа ночи звонили наши коллеги из-за океана. У них тоже… тоже все это происходит, понимаешь?

— Что?! Что?!

— Ты видишь Хранителей, Тео?

— Кого?

— Ясно. Я не смогу тебе объяснить. Просто поверь, что это очень важно, и выезжай. Чем быстрее, тем лучше. Ладно?

— Я Бруно позвоню?

— Бруно у меня. В рысюка стреляли, он тяжело ранен, Бруно приехал ночью. Ну, все, я ухожу прямо сейчас, Бруно тебя встретит и объяснит дорогу. Я оставлю тебе Рамона, он твой напарник, может, он тебе чем-нибудь поможет… и потом, он хочет остаться.

— Вот как…

— Все, Тео. Выезжай. Непременно вытащи медведя. Непременно. Это очень важно. Желаю удачи.

Тео дал отбой. Гарик оперся ладошками на его колени, сказал радостно:

— Ах, мы так раненько гулять пойдем, да?

Тео потрепал его по взлохмаченной шевелюре.

— Даже не знаю, можно ли тебя взять, дружок.

— Конечно! — Гарик широко ухмыльнулся, подался вперед — в Младшей Ипостаси он вилял бы хвостом. — Ах, Тео, возьми меня, пожалуйста, я же — служебная собака, ах, у меня же есть опыт…

— Ну что с тобой делать… Давай ошейник наденем…

В кабинете еще стоял предутренний мрак, в доме напротив желто горели окна. Тео включил свет, надел куртку и снял со стула поводок с ошейником. Тут в дверь стукнули:

— Вы уже проснулись, Тео? Я слышу, как вы ходите. Вас с Гариком выпустить на двор?

— Войдите, Жасмин, — сказал Тео.

Жасмин вошла. Она была одета в штаны из ткани защитного цвета и спортивную куртку, причесана, весела — и выглядела так, будто проснулась уже давно. Гарик тут же кинулся к ней здороваться.

— Хорошо, что я в приюте заночевал, — сказал Тео. — Может, вы мне поможете? Очень нужна машина, лучше всего — сию минуту. Можно взять здешнюю?

Жасмин улыбнулась.

— Жаль, я думала, мы сегодня пообщаемся с нашими новенькими. Собаки к вам хорошо относятся, вчера было очень приятно поработать вместе… Вы же отстранены от дел, куда так спешно?

— Я опять собираюсь нарушать закон, — лихо сказал Тео. Гарик перекинулся и сидел у его ноги, как ищейка СБ, приподняв уши, насколько возможно. — Это вы должны учесть — мне нужна машина для незаконного вторжения. На охотничью базу. С целью выпускания на волю, в лес, диких зверей, пойманных, вероятно, без лицензии… А может, и с лицензией — но я все равно намерен их выпустить.

У Жасмин расширились зрачки.

— Вот как?! Тогда я еду с вами. Вам могут понадобиться корочки с Бабочкой? Я еду как представитель Лиги. Пойдемте.

Тео даже возразить не успел.

На улице едва брезжилось и тускло светили еще непогашенные фонари. Жасмин ушла за ключами от автомобиля, из приюта слышалось далекое приветливое тявканье; счастливый Гарик скакал по газону и обнюхивал мокрые деревья и опавшую листву. Тео ждал, рассеянно глядя вокруг — и вдруг ему померещилось что-то странное среди опавших листьев, шевелящееся, смутно белеющее…

Тео подошел поближе и присмотрелся. Зажмурился, помотал головой — и снова присмотрелся, чувствуя, как холодная струйка медленно ползет между лопаток. Подбежал Гарик, понюхал — и умчался, оставив Тео в холодном оцепенении…

По тощему, усыпанному бурой листвой газону шли крохотные существа, мутные, белесые, полупрозрачные, то появляясь, то исчезая. Ростом не выше указательного пальца, что-то вроде человечков с ножками и ручками, с подобием круглой головы с блестящими бусинками глаз, с гримасничающими ротиками без губ, нечеткие, какие-то обобщенные, как неумелый детский рисунок…

Гарик понюхал существо — и влажный собачий нос прошел насквозь, как будто существо было голограммой или клочком тумана. Он явно заметил, увидел — и зрелище не показалось щенку интересным: понюхал, не ощутил запаха и убежал. Но — видел…

Тео оглянулся и вздрогнул. Белесые бесплотные крохи маршировали по асфальту, вдруг появлялись на капотах стоящих автомобилей — и исчезали, войдя в собственное мутное отражение в ветровом стекле, шагали по скамейкам, просачивались из стен и стволов деревьев… Их было так много, что дорога вокруг казалась подернутой колышущимся туманом. Некоторые останавливались, смотрели на Тео и махали ему растопыренными ручонками, как машут дети…

— Странно, да? — сказала за плечом Жасмин, и Тео чуть не подпрыгнул от неожиданности. — Куда это они? Или, может быть, надо спросить — откуда? Никогда не видела их в городе в таком количестве…

— О, небеса… — выдохнул Тео. — И вы видите?!

— Конечно, — Жасмин улыбнулась, крутанула колечко с ключами. — Все Хозяева видят. Поехали.

— Погодите минутку… соображу… а кто они?

— Хранители, — просто сказала Жасмин. — Правда, чудно. Обычно их в городе очень немного, а тут прямо толпой идут… Смотрите, смотрите, какие смешные! И крупненькие. Лесные, наверное. Городские гораздо меньше и совсем прозрачные, а эти — крепыши такие…

— Ах ты, бес, — пробормотал Тео. — Ехать-то и вправду надо поскорее…

Уже сидя в машине, Тео позвонил Феликсу. Вчерашний день с кинологами приюта, бездомные псы с усталыми и безнадежными глазами, пара скандалов с живодерами из Спецкоманды, срочный вызов домой к какому-то болвану, держащему взаперти нервного пса бойцовой породы, тяжелые роды у истощенной и больной суки — все это спутало в голове Тео и календарь, и графики дежурств СБ. Он был уверен, что Феликс на дежурстве — а оказалось, что свободен и проснулся от звонка.

— Господин капитан! — ответил он ненормально радостно для разбуженного в выходной день ни свет, ни заря. — Я с вами! Вот только штаны отыщу сейчас… Сапфирчика взять? А знаете, что? Заезжайте прямо к управлению СБ!

— Спасибо, — только и смог сказать Тео.

— Мир держится на энтузиастах, — улыбнулась Жасмин. — Верно?

— Это в воздухе сегодня что-то странное, — сказал Тео. — Что-то не по себе мне… и Феликсу, должно быть, не по себе…

— Вкусненько пахнет, — возразил Гарик с заднего сиденья. — Хороший воздух. Бензином почти совсем не пахнет.

— Это-то и странно, — заметила Жасмин.

— Пожалуй, — пробормотал Тео и тронул машину с места.

Он вел медленно и видел, как по обочинам дороги шли маленькие хранители. Они тянулись вдоль автострады тонкими полосами тумана, пританцовывая на поребриках, резвились на придорожных газонах, и Тео видел, как трава, сизовато-зеленая от изморози, и яркие листья просвечивали сквозь их призрачные тела. Встречные автомобили, по-утреннему редкие, пролетали мимо, на мгновение обдавая хранителей желтым светом, и Тео невольно задавался вопросом, видят ли шоферы это странное шествие. Жасмин достала свой телефон и несколько раз пыталась дозвониться до кого-то в Лиге, но этот «кто-то», как и Хольвин, видимо, с утра подался в лес.

— Неспокойно, — сказала Жасмин, убирая трубку в карман. — С собаками остались Лоран и Немезия, но мне все равно как-то неспокойно.

— Жалеете, что со мной поехали? — спросил Тео.

— Нет. Но все равно тревожно.

К управлению СБ подъехали, когда утро уже начало быстро сереть. Ночная темная синева сходила на нет, в серости и белесости предрассветного часа хранители как-то выцвелии стали не так заметны. У входа в управление курил Феликс в форме ликвидатора, с пристегнутой кобурой; Сапфир бродил вокруг, проверяя свои старые территориальные метки. Они оба отвлеклись и оживились при виде подъезжающего автомобиля. Стоило остановиться и открыть дверцу, как Гарик выскочил поздороваться, а Сапфир тщательно его обнюхал, виляя хвостом.

— Рональд сегодня не может, господин капитан, — сообщил Феликс таким тоном, будто говорил о сверхурочной работе. — Он с кем-то из родственников сегодня договорился, дела домашние… или что-то такое… А я — свободная птица, господин капитан, вы знаете…

— Ты Рональду звонил? — спросил Тео ошарашенно, уступая Феликсу место за рулем.

— Звонил. А что?.. Доброе утречко, госпожа Жасмин! Свежо-то как сегодня…

Жасмин перебралась на заднее сиденье. Собаки перекинулись, чинно уселись по бокам от нее в Старшей Ипостаси, глядя в окна.

— Интересно, — сказал Тео, — ты до конца понимаешь, что мы с тобой совершаем должностное преступление или что-то вроде этого?

Феликс на секунду отвлекся от дороги:

— Мне, господин капитан, может, тоже медведя жалко. Я б этих сволочей, охотников, беса… простите, госпожа! Так вот, я б их самих в тире поставил вместо мишеней. Мне, господин капитан, в случае чего, людей не так жалко, как зверье… Потому что люди — они люди и есть, а зверье против человеческой сволочи ничего не может. Даже если с зубами там, или когтями на ружье — это же получается совершенно неравноценно. Нет? Я думаю, там полно мертвяков, на базе этой. Я пушку разрывными зарядил. Очень ведь возможно, что стрельба будет.

Тео кивнул. Возможно, дней десять назад это рассуждение и показалось бы ему довольно диким, но последние события все очень изменили.

Все надолго замолчали. Из города выехали на пригородное шоссе; когда проезжали развязку, окончательно рассвело, нежная белесая голубизна сменила утреннюю серость, и небо располосовали электрические розовые облака, и рассвет был похож на закат, а горизонт с обеих сторон казался бурым и рыжим от виднеющихся вдали лесов. Навстречу пролетела колонна тяжелых междугородних грузовиков-фур, за ними стелился бензиновый чад и шлейф черного дыма.

А хранителей на обочинах шоссе почему-то не было видно…

Дом Хольвина Тео увидел впервые. Эта крепость среди леса, удаленная от мегаполиса, насколько возможно, вдруг показалась ему потрясающе привлекательным местом, хотя он и считал себя совершенно урбанизированным горожанином, не мыслящим вне города жизни. Из-за ворот радостно залаяли собаки; створки распахнулись, машину впустили — и пока Феликс придумывал, как ее лучше поставить, Стая в Старшей Ипостаси пристально наблюдала за его маневрами. Среди нескольких псов Тео узнал Рамона. Из-за невысокого забора, отгораживающего сад от двора, выглянул вороной жеребец, а в калитку выбежала Лилия. Взлохмаченная более обыкновенного, с серой тенью вокруг глаз, она показалась Тео встревоженной и усталой.

— Здорово, что вы приехали, — сказала Лилия. — Как-то все совсем нехорошо. Господин капитан, вы зайдите к Бруно, пожалуйста — у него карта с отметками. Господа, чаю хотите?.. Привет, Гарик! Здорово, Сапфир!..

Рамон подошел к Тео и уткнулся лбом ему в грудь.

— Хозяин, я соскучился, — сказал он, и Тео подумал, что до сих пор из всех собак только Гарик называл его Хозяином. — Мой кот умрет, да? Меня не пускают, там пахнет… плохо пахнет. Больно пахнет.

Тео погладил Рамона по голове.

— Не огорчайся раньше времени. Подожди здесь, я посмотрю.

Лилия увела Феликса и Жасмин куда-то вглубь дома, а Тео поднялся наверх — как-то необъяснимым образом догадавшись, где найти Бруно. На лестничной площадке сидела хмурая рысь; при виде Тео она беззвучно зашипела и отошла с дороги. Вероятно, месяцем раньше Тео обходил бы ее с опаской — теперь он с одного взгляда понял очень много разных вещей: что рысь — домашняя, товарищ Хольвина, что рысь — не враг Тео, что у нее весной будут котята, что она имеет отношение к бойцовому коту, которого Тео впервые увидел в Центре Развлечений.

Хотя рысь не перекидывалась и никто не сказал ни слова.

Тео вошел в комнату, где пахло антисептикой и еще чем-то лекарственным, и тут же увидел бойцового кота, лежащего на широкой, застланной чистым полотном софе, в виде зверя, клубком, из которого неловко торчала толсто забинтованная задняя лапа. Рядом с софой на низком столе стояла глубокая эмалированная миска с водой. Кот не шевелился, даже дыхания было не уследить, но Тео ощутил не смерть, а глубокий сон — и поразился собственному, непонятно откуда пришедшему знанию.

— Он это выспит, — сказал Бруно откуда-то сбоку.

Тео оглянулся. Бруно вышел из смежной комнаты, откуда пахло эфиром и где сквозь открытую дверь виднелись оцинкованный стол и стеклянные дверцы шкафа с какими-то блестящими вещицами. Тео подал ему руку.

— Как это «выспит»?

— Кошки отсыпаются от тяжелых ран, — сказал Бруно. — Пулю я извлек, теперь он будет спать, и спать, и спать. Может, несколько суток проспит, просыпаться будет только, чтобы воды хлебнуть. Сильный кот.

— А что он говорил? — спросил Тео.

— Он Хольвину говорил. О том, что медведь пьет водку и разговаривает с черепом. О том, что скоро будет гроза. И о том, что люди — хранители мира. Довольно странные вещи, в общем, и очень сумбурно. Из которых лично я могу заключить, что эти подонки на охотничьей базе до полусмерти замучили медведя, и что я хотел бы посмотреть этого медведя прежде, чем вы выпустите его в лес. Хорошо?

— Он тяжело болен?

— Еще как. И вообще, гроза в ноябре, в наших широтах — это небывалое дело, конечно, но звери ведут себя как-то тревожно. Кота принес лось и ушел в лес, хоть ночью выли волки, так, что тут было слышно. И собаки выли. Я поговорил об этом с Баськой, но она только и смогла сказать, что ей как-то не по себе было и повыть хотелось…

— Понятно, — сказал Тео, скорее по привычке. — Вы побудете с рысью, как я понял?

— Да.

— Ну, а мы сейчас же отправляемся на базу и там, на месте, во всем разберемся. У вас карта?

Бруно кивнул, вытащил из кармана и подал ему свернутый лист. Тео вышел, прикрыл за собой дверь и спустился мимо угрюмой рыси, сидящей на подоконнике. Внизу, в гостиной, его встретила Лилия с громадной керамической чашкой.

— Господин капитан, хотите молока? Вы ведь не завтракали, да? Может, вам хлеба с сыром принести?

Тео взял чашку и выпил молоко залпом. Молоко оказалось очень вкусным и очень странным.

— Это козье, — сказала Лилия. — У Хольвина нет коровы. А козы доятся. У них с Хольвином договор.

— Спасибо, — сказал Тео, возвращая чашку. — Ехать надо. Ты скажи Феликсу.

— А они уже около машины. Будете сыр есть?

— Нет, потом. Вернемся, тогда…

Лилия кивнула. Тео вышел во двор. Солнце уже поднялось высоко и сияло ослепительно, как летом. Весь мир вокруг был ярок и ясен: и зеленая трава с морозной проседью, и разноцветные деревья, еще очень пышные, и синие небеса с одной-единственной тонкой полоской облаков над лесом и с белесым призраком ущербной луны, истаявшим в утреннем свете, как мятная карамелька… Сильный ветер срывал листья, кружил, нес на брусчатку двора, на гладкую глянцевую крышу автомобиля, в которой отражалось острое солнце, и куда-то дальше… Маленькие хранители сидели на заборе, болтали призрачными ножками и смотрели прямо на Тео — а он совершенно не мог понять, что это их так заинтересовало…

— Господин капитан! — закричал Феликс, и тут же заурчал мотор. — Поехали!

Тео пошел к машине. Рамон, Сапфир и Тай в Младшем Облике готовно стояли у задней дверцы, виляя хвостами, остальная Стая расселась поодаль. Гарика в Старшей Ипостаси обнимала за шею Лилия — и он обиженно тявкнул:

— Ах, Хозяин, она меня не пускает!

Тео походя потрепал его по щеке:

— Ты тут поиграй с собаками, ладно? Мы туда — и обратно.

Гарик вздохнул — и вдруг тоненько заскулил, по-щенячьи, с повлажневшими глазами, не находя человеческих слов, жалобно и совершенно безнадежно.

Тео подошел.

— Ну что ты, дурачок, — сказал, поглаживая Гарика по шее под подбородком. — Это же охотничья, бес ее возьми, база, а не город. Там по собакам могут и стрелять начать. Старшие знают, что делать, а ты — еще нет. Ну подожди тут…

Но Гарик сунул голову Тео под мышку, вцепился в куртку у него на плечах и запричитал, поскуливая, срываясь по временам в щенячий визг:

— А если ты больше не придешь?! Ай-яй-яй… Хозяин, я с тобой!

Баська, сидящая рядом, прислушивалась, склонив голову — и вдруг тоже заскулила, а скулеж перешел в тоскливый вой. За ней тоненько завыли две юные суки из Стаи, и даже Сапфир скульнул. Жасмин пораженно смотрела на них, открыв дверцу машины, Феликс вышел и остановился.

— А ну-ка, хватит, бойцы! — прикрикнул Тео, отцепляя пальцы Гарика от рукавов. — Вы что панихиду затеяли? В первый раз на операцию, что ли? Гарик, где дисциплина? Останешься с Лилией, это приказ. Остальные — по местам. Тай, ты не поедешь, ты — вожак Стаи, этого еще никто не отменял. Рамон, Сапфир — в машину. Успокоились?

Гарик сел на траву у забора, он больше не скулил, только всхлипывал. Баська и Тай молча увели молодых псов от ворот. Рамон и Сапфир запрыгнули на заднее сиденье, люди заняли свои места. Феликс вывел машину на шоссе. Псы легли мордами на колени Жасмин, она чесала им уши, молчала — и Тео видел в зеркальце заднего вида ее озадаченное лицо. Феликс через три минуты расслабился и закурил, выпуская дым над опущенным стеклом. Тео чувствовал себя так, будто все происходящее видится во сне, одновременно очень приятном и очень нервном; он смотрел на золотые стены леса, пролетающие по сторонам шоссе, поражался, как невероятно прекрасен мир, а что-то внутри болело и тянуло, будто чудесный день, синий, золотой, ясный, может вдруг треснуть, как натянутая на пустоту глянцевая картинка — и окажется, что за ним…

Неизвестно, что за ним.

А на вымытой небесной синеве разлетелись белые облака, размазанные ветром. Тео смотрел на эти облака, они почему-то казались ему табуном призрачных лошадей, распластанных в галопе, вытянутых скоростью, тонких, длинношеих — как вороной жеребец, грустно проводивший машину темными трагическими очами…

Зелёный

Выглядела эта база очень современно. С обеих сторон автоматизированных ворот смотрели видеокамеры, и смотрели недобро. Забор производил впечатление — основательный такой забор, элегантный и дорогой, но тюремного типа. Непроницаемый.

Тео вышел из машины, за ним — собаки. Рамон прижался к его бедру теплым боком; Тео даже показалось, что под мохнатым теплом можно ощутить сильное нервное сердцебиение пса. Он погладил напарника между ушей и нажал на кнопку звонка, уверенный, что на базе их уже увидели и готовы… к чему бы то ни было.

— Говорите, — сказал шипучий голос из динамика.

— СБ, плановый рейд, — сказал Тео так буднично, как сумел. — С нами представитель Лиги. Свяжитесь с владельцем и приготовьте документы и охотничьи лицензии.

Динамик долго молчал. Наконец, оттуда мрачно сообщили:

— У нас нет разрешения руководства пускать на территорию посторонних. Сперва покажите ордер… в смысле, приказ из управления СБ покажите.

Рамон глухо зарычал, и Тео почувствовал его мелкую нервную дрожь, напряжение перед боем. Сапфир заложил уши и высоко открыл клыки.

— Довольно, открывайте! — рявкнул Тео. — Псы мертвечину чуют.

— Щ-щас, разбежался! — отозвались из динамика в том же тоне. — Приказ покажи, инквизитор!

Голос был омерзителен, и Тео вдруг нелогично подумал, что медведь-пропойца слушает этот дрянной голос уже очень давно, что, возможно, безнадежно пытается заглушать отвращение человеческим ядом… Он махнул рукой собакам и вернулся в машину.

— Прокололись? — спросила Жасмин. — Может, лучше было мое удостоверение показать?

Феликс в сердцах выплюнул окурок в окно и взялся за ключ зажигания.

— Пристегнитесь, — сказал Тео. — Феликс, старина, разгоняемся и вышибаем ворота. Они, кажется, пожиже забора.

— Так… машина-то, вроде как, Лиги… — сказал Феликс неуверенно, но ключ повернул. — Разобьем ведь, к бесам…

Забавно, что его волнует состояние автомобиля после взлома, а не факт незаконного проникновения, подумал Тео, а Жасмин весело сказала:

— Представитель Лиги не возражает, — и щелкнула ремнем безопасности. — Сапфир, лежать! Лежать, Рамон!

Тео подумал, что у Жасмин вид человека, который постоянно выламывает чужие ворота автомобилями, и улыбнулся. Феликс дал задний ход, пятился метров сто, а потом так лихо газанул, что всех пассажиров отшвырнуло назад.

— Держитесь! — крикнул он ровно за миг до удара. Грохот превзошел ожидания, тряхнуло так, что у людей зубы лязгнули — но ворота вылетели с картонной легкостью. Машина, с треском раздавив их упавшие створы, проехала еще метров пять, и Феликс затормозил со скрипом и визгом.

— Ты что делаешь, гад! — заорали из стеклянной будки, а откуда-то сбоку выскочили люди с перекошенными лицами. Тео, отстегивая ремень, крикнул:

— Сохраняйте спокойствие, простая проверка, — и тут Рамон выскочил из машины и понесся куда-то за домик, обсаженный пестренькими декоративными кустиками.

Все завертелось с чудовищной скоростью. Феликс сзади щелкнул предохранителем пистолета, громила в спортивном костюме размахивал, как дубинкой, охотничьей винтовкой, а Жасмин крикнула:

— Не смейте стрелять, я — посредник из Лиги! — и бегущие замедлили-таки бег и перешли на шаг, увидев Бабочку на удостоверении.

Сапфир яростно залаял, дыбя шерсть, и в тот же миг из-за хорошенького домика раздались пистолетный выстрел, собачий визг, рычание и человеческий вопль — с интервалами в какие-то нереальные доли секунды. Тео забыл про все и рванулся туда, а Жасмин, кажется, бежала за ним, а сзади Феликс палил в воздух и что-то кричал, и лаял Сапфир, и кто-то орал, но уже не было времени понимать.

За домиком, на дорогих фигурных плитках двора, лежал гнилой мертвяк в отличной куртке на меху, бархатных штанах и фирменных ботинках. Пистолет валялся рядом с его разжавшейся рукой, из растерзанного горла торчали белые кости в черной крови, лицо превратилось в черно-синюю маску с дырами вытекших глаз, а над ним, шатаясь, стоял Рамон и ухмылялся окровавленной пастью. Черная глянцевая шерсть на его правом плече пропиталась яркой кровью, струйка крови текла по передней лапе, которой он только чуть-чуть касался земли. Он вилял хвостом.

И Тео понял, что видит останки господина Битера, генерального директора развлекательного центра, объявленного в розыск Службой Безопасности, что Рамон учуял его и ликвидировал, потому что давно и страстно этого хотел, и что все это — телепатемы Рамона, абсолютный ментальный контакт с собакой, контакт истинного Хозяина.

Тео присел на корточки рядом с раненым псом, который в азарте выполнения долга и в шоке еще не успел вполне почувствовать, как серьезно ранен, обнял его за здоровое плечо, вытащил свободной рукой пачку бумажных носовых платков и обтер с пса чужую тухлую кровь. Он бы остался со своим другом, со своим раненым напарником, но подоспела Жасмин, на бегу выдергивая из сумки бинт и флакон с перекисью, и Рамон лизнул Тео в щеку и напомнил про медведя, и надо было действовать дальше.

Но тут Тео услышал выстрелы — совсем рядом, много, часто, из разного оружия. Хлопанье штатных пистолетов СБ или жандармерии заглушал грохот крупнокалиберных охотничьих ружей. Перестрелка — как на войне. Кто-то вёл бой, там, дальше, на территории комплекса.

Тео оставил с раненым Жасмин и побежал вглубь двора, а вокруг почему-то было темно, как в сумерки, и порыв ветра вдруг хлестнул по лицу — и Тео сообразил, что за последние минуты куда-то канула прозрачная медовость солнечного дня. Грозовая темень встала вокруг, снова рванул ветер — прошел по деревьям с тянущим стоном, сгинул в шелест. Громадная туча, исчерна-сизая, с лиловым, почти багровым исподом, надвигалась на ясную синеву с неестественной быстротой — Тео, оцепеневший от этого зрелища, на миг остановился, задрав голову, невольно представляя, какой силы ветер гонит там, наверху этот темный ужас… Впрочем, рассматривать небеса было некогда. Тео, подчиняясь скорее инстинкту, чем рассудку, с той звериной точностью, какая спасает оленя от волчьих клыков, совсем уж полагаясь на ведущую его интуицию, побежал вдоль стен коттеджей на звуки боя.

Он с разбегу выскочил к очаровательному миниатюрному замку, замку-игрушке, выстроенному словно для съёмок фильма-сказки. С видом на прекрасный откос и далёкий лес, посреди куп облетевших роз и ещё облетающих ив, увитый засохшим плющом — и из стрельчатых окошек этого сказочного замка садили из охотничьих ружей.

Только через миг Тео понял, по кому. Не по нему.

Темноволосая женщина-жандарм, прикрываясь кустами, профессионально вела огонь по кому-то в окне второго этажа. Ещё двое жандармов, в форме и при значках, пытались ворваться внутрь, но осаждённые отстреливались из дверного проёма.

— Вы откуда? — крикнул поражённый Тео.

— Дохлый криминал! — выдохнул рыжий жандарм с встопорщенными усами. — Нам подкрепление нужно, СБ. Ещё вызывайте, нас мало — а у них тут целый арсенал!

Выстрелы донеслись изнутри замка — бой шёл и там.

Молодой смуглый жандарм орал в портативную рацию:

— Управление?! Управление?! Группа Шандора вызывает на себя подкрепление, дохлый криминал! Преступники вооружены, ведём бой, охотничья база в Зелёных Холмах, восьмидесятый километр трассы номер тридцать один — восемь!

Вдруг раздался оглушительный острый грохот, будто внутри замка взорвали гранату. Жандармы шарахнулись — и стена, дрогнув, медленно осела, как иногда показывают в фильмах о войне, засыпав дверь грудой обломков и, кажется, похоронив под ними тех, кто защищал дверной проём.

Взметнулось облако пыли — и наступила такая тишина, что стало слышно, как в голых кронах ив завывает ветер. Замок превратился в театральную декорацию: все увидели кабинет на втором этаже, атласные обои, офисный стол и кожаные кресла. В одном из них распласталось тело в отличном костюме — в белой рубашке чернели дыры, из которых текло, а лицо сползло чёрной слизью, оставив белеющий череп.

Люди несколько секунд, оцепенев, рассматривали эту кошмарную декорацию, будто ожидая, что в ней шевельнётся что-то живое.

— Там же был Аллин, — еле слышно сказала женщина. — Вернее, там были Аллин и его щенок.

— Как вы вообще сюда попали? — выдохнул Тео. — И тем более — они, Аллин со щенком?

— С парадного хода, — ответил рыжеусый. — У нас ордер.

— Надо же туда! — женщина рванулась к груде хлама, рыжеусый поймал её за плечо:

— Как?

И тут со звоном вылетела рама окна первого этажа.

Аллин, с лицом, залитым кровью сплошь — Тео показалось, что с него содран скальп, и висит в мешанине волос и крови — сказал хрипло и спокойно:

— Возьмите щенка, ребята. Осторожно. Помоги, Фрезия.

Тео и жандармы подбежали к окну — и Аллин подал им оглушённого и окровавленного щенка. Грей тяжело поводил головой, пытаясь придти в себя. Фрезия скинула форменную куртку — и щенка положили на неё, на высохший газон, засыпанный цементной пылью.

Аллин махнул через подоконник.

— Куда? — крикнула Фрезия. — А вдруг сотрясение? И что там…

— Там — взорвали динамитную шашку, — сказал Аллин устало, дотронулся кончиками пальцев до головы — и вытер кровь о модный плащ, когда-то светло-серый, теперь — частью почти чёрный, частью белёсый от пыли. Присел на корточки рядом со щенком. — Как ты, парень?

Грей облизнулся и ткнулся носом в его руку.

— Люди! — донеслось от окна.

Тео обернулся. Охранник и какая-то всклокоченная грязная девица в красивом лиловом пиджаке, с косо размазанной, как кровь, яркой помадой на лице, ошарашенные, с дикими глазами, выглядывали в то же окно, через которое выбрался Аллин.

— Вы кто? — удивился рыжеусый.

— Это, наверное, обслуга, Шандор, — сказал Аллин.

— Я — журналистка, — пискнула девица.

— Ещё кто-нибудь живой там есть? — спросил Аллин.

Охранник покачал головой.

— Они там гнилые все, — всхлипнула девица и начала яростно оттирать что-то от лацкана.

— А кто там вообще был-то? — спросил Тео.

— Мэр с гостями, — Аллин ужасно усмехнулся, перекосив окровавленное лицо. — Вы бы видели… А вон там, — он показал на труп в кресле, — господин Жаскер. Не рассчитал немножко.

Тео присвистнул. Шандор махнул рукой двоим в окне:

— Вылезайте оттуда, пока здание не рухнуло.

— Откуда у них взрывчатка? — спросил смуглый.

— Рыбку, наверное, собирались ловить, — хмыкнул Аллин. — Вызывайте жандармов, СБ и спасательную команду — эту штуковину надо разбирать. А вы, барышня, родились в рубашке — быстро соображаете.

Охранник спрыгнул на землю и помог журналистке спуститься.

— Как пёсик? — спросила она, подходя.

Грей приподнял голову и презрительно посмотрел на неё.

— Если бы не пёсик, — сказал Аллин, — господин депутат отстреливался бы, прикрываясь вами.

— Ох! — вспомнил Тео. — Медведь!

— Какой медведь? — удивился Шандор, но Тео уже не слушал.

Он дёрнул бегом обратно, в непарадную часть базы, туда, где могли бы содержаться дикие животные. Те, приготовленные… для отстрела, для мертвячьей кормежки — или для чего их, на самом деле, готовили.

Дорожка, выложенная плиткой, довела его до металлической двери, отделяющей базу от бойни. Тео на миг притормозил — и в сердцах толкнул дверь плечом, точно зная, что она заперта.

Дверь не просто вылетела. Она рассыпалась ошметками ржавчины и прелого трухлявого дерева. Она почему-то оказалась ужасно старой, неописуемо старой, — истлевшей от сотен прошедших лет, — и это вызвало у Тео такую дикую мысль, что ужас бросил его в жар. Он снова взглянул в клубящиеся грозные небеса, содрогнулся — и сплюнул через плечо.

Но за дверью был тот самый мощеный дворик, те плиты в пятнах крови и те вольеры, о которых сбивчиво рассказывал Хольвину раненый кот и которые промелькнули в Рамоновых мыслях. Тео увидел оленят в Старшей Ипостаси, что стояли в своей клетке, прижавшись друг к другу и глядя на него с отчаянной надеждой, увидел кабана, тоже в Старшей Ипостаси — клыки приподнимали его верхнюю губу в саркастической усмешке…

Увидел медведя.

Медведь лежал на полу клетки — и с трудом приподнялся, чтобы посмотреть на человека. Тео содрогнулся — трансформ прошел как-то вполовину, на ужасной, почти безволосой морде, пародии на зверя, горели совершенно человеческие всепонимающие глаза. Лапы врастали в человеческий торс — и в шерсти было не видно, где кончается настоящая шкура и начинается трансформированная. Тео понял, что присутствует при агонии — но никогда прежде он не видел и не слышал ничего подобного.

От ужаса и жалости мир помутнел и расплылся. Тео подбежал к вольеру и присел на корточки. Клетку запирал висячий замок, можно было только просунуть руку между ржавых прутьев, и Тео просунул, коснувшись мокрой и жесткой шерсти. Умирающий медведь вздохнул.

— Сейчас-сейчас-сейчас, — выдохнул Тео, вытирая глаза, торопясь и понимая, что безнадежно опоздал. — Сейчас, милый, я тебя выпущу, вот сейчас… — и ухватился за замок, дернув его на себя.

— А котенок-то, похоже, добежал, — неожиданно сказал медведь. Человеческий голос странно искажался полузвериной гортанью, сходил на скрип, как сухое дерево. — Хорошо. И щенка чую. И лосенок вот-вот будет здесь. Славно. А лучше всего, что и человек пришел. Потому, что об этом ОН спрашивал. Зелёный спрашивал…

Медведь задрал морду вверх. Тео бессознательно сделал то же самое.

Туча уже заполнила небо целиком. Было темно, как среди дня темнеет лишь во время солнечных затмений, и страшно тихо. Ветер замер; Тео вдруг осознал, что ни малейшего шума уже давно не слышно. Сизые и черные клубы ходили в теле тучи, как перекатывающиеся мышцы, время от времени высвечиваемые бесшумными сполохами, похожими на зарницы. И в этих сполохах Тео вдруг померещился огромный, во все небо, нечеловеческий лик — клубящаяся маска сфинкса с мерцающим сиянием молний в бездонных глазницах.

— Что это, а? — прошептал Тео, чувствуя себя маленьким ребенком, потерянным в незнакомом и непредсказуемом месте.

Медведь снова судорожно вздохнул и с трудом проговорил:

— Это справедливость, человек. Похоже, сегодня дождик очистит мир — посмотрим, кто уцелеет, а кто уйдёт в землю. Молись, человек, чтобы ОН услышал…

Последнее слово медведь прохрипел и уронил голову на лапы. Его тело дернулось, обретая в смерти окончательную форму — и растянулось на грязном полу клетки уже совершенно звериным. Он был страшно худой, этот медведь, осенью, когда все медведи лоснятся от жира, а их мускулы распирают мохнатые шкуры… Тео опустился на колени рядом с клеткой — и неожиданно для себя расплакался навзрыд, как не плакал с детсадовских времен, как в раннем детстве — от невозвратимой потери. Наверное, надо было молиться, но он не умел.

И все остальное на некоторое время отступило на задний план… пока Тео не поразился такой долгой тишине.

Он встал, тщетно пытаясь втянуть слезы внутрь, огляделся, поднял угловатый кусок щебенки и принялся сбивать замок клетки с оленятами. Оленята отступили назад и, все так же молча, смотрели на усилия человека — а замок сыпался под ударами, как насквозь проржавевшая консервная банка.

Наконец, замок отлетел в сторону. Тео приоткрыл дверцу в клетку и перешел к вольеру с кабаном. Он сбивал замок и не мог заставить себя не только пойти смотреть туда, в сумеречную тишину, но и подумать о том, что там могло бы происходить. Наступил день Страшного Суда из всех известных Тео священных писаний; он не мог себе представить, что могло случиться за последние пять минут. Все могло случиться.

Все. Мир наполнился зловещими чудесами.

Дверца отвалилась в сторону с ржавым визгом, от которого по спине прошла волна тошной дрожи. Тео посторонился, пропуская кабана; кабан вышел, пофыркивая, нюхая мертвый холодный воздух, и не торопясь пошел к выбитой калитке. Оленята так и не трогались с места.

Тео принялся за замок медвежьей клетки. Почему-то было нестерпимо, что мертвый медведь все еще заперт, и, кажется, хотелось закопать его в лесу, будто это могло хоть что-нибудь изменить. Тео сбивал замок уже раскрошившимся камнем и старался ни о чем не думать.

И замок рассыпался, и камень рассыпался белесыми на изломах крошками, когда в калитку вошел лось. Тео выпрямился и стал смотреть, как лось приостановился, нервно вздрогнув ноздрями, и, увидев человека, царственно кивнул горбоносой рогатой головой.

— Локкер, — позвал Тео и облизнул соленые губы. — Как же ты сюда попал, милый?

«Пойдем, Тео, — спокойный и грустный голос лося прозвучал будто внутри головы Тео. — Тут все уже кончено, а там Рамон хочет убедиться, что с тобой все в порядке. Пойдем».

Тео отряхнул с ладоней каменную пыль, подошел, погладил мохнатую лосиную шею с седой гривкой вдоль хребта. Лось вздохнул, его теплое дыхание колыхнуло Тео волосы.

«Пойдем, пожалуйста, — повторил Локкер мысленно. — Ты вернешься сюда потом, если захочешь, но сейчас надо идти».

Тео обнял лося за холку, как герой древней легенды обнимал серебряного единорога, уходя из реального мира в Страну Сумрака, и пошел с ним к воротам базы, где оставил своих товарищей. Ржавые ошметки хрустели под ногами, а все строения вокруг выглядели как-то нереально, пусто и тускло, будто их бросили сотню лет назад. Только из хлева выглянула растерянная коза и спряталась снова.

— Я вернусь потом, — сказал Тео.

Его голос прозвучал в предгрозовой тишине неестественно громко.

У ворот горели фонари, и фары роскошного внедорожника «Король Охоты», стоящего рядом с будкой охраны, светили ярким прожекторным светом. В этом свете Тео отчетливо увидел и разбитую машину приюта, и растерянного Феликса, смолящего сигарету, и Сапфира у его ног, и бледную Жасмин на заднем сиденье машины, с забинтованным Рамоном на коленях.

Рядом с останками машины Лиги стоял жандармский фургон. Его задняя стенка была поднята — и на полу, на неожиданно шикарном матрасе, видно, добытом в ближайшем коттедже, лежал Грей, а рядом с ним, свернувшись, положив остренькую мордочку на его шею, примостилась худенькая и грязная гривастая собачка, укутанная в оранжевый свитер. Их обоих гладила Фрезия. Аллин сидел на краю матраса, спустив ноги на землю; у него был вид человека, который смертельно устал, он даже прикрыл глаза, а кровь тёмно-красными пятнами проступала сквозь бинты на голове.

Жандармы возились с рацией. Двое крепких молодых людей, пожилая тётка в форме какого-то клинингового агентства и накинутой поверх громадной кожаной куртке, охранник, журналистка и мужик с рукой на перевязи примостились на широкой деревянной скамье у будки. Они сидели нахохленные, как замученные, напуганные птицы, не смотрели друг на друга и молчали.

— А помощь? — растерянно спросил Тео.

Лось ткнулся бархатной мордой в его ухо, и Тео, не глядя, обнял плюшевую шею. Стало немного легче.

— Едут, — отозвался Шандор. — Какие-то проблемы в городе.

— Сейчас как хлынет… — пробормотал Феликс, глядя в небо, и женщина-жандарм вышла из машины посмотреть, Жасмин высунулась в окно, а остальные подняли головы.

Туча клубилась прямо над ними, как облако ядерного гриба. Воздух замер, он казался таким густым, что едва проталкивался в лёгкие.

— Положи-ка рацию, Вайс, — сказал Шандор напарнику, и в этот самый миг чёрно-лиловое тело тучи, воздушный кисель от земли до неба и руины охотничьей базы прорезал огненный зигзаг ужасного, бледно-лилового цвета.

Почти тут же раздался удар, от которого дрогнула земля.

Пламя встало стеной, вдруг, не разгораясь, будто поднялось из-под земли — и от базы потянуло, как из духовки. Сухой вихрь взметнул всем волосы — стремительный ветер дул в пожар, и огонь выл и свистел, как в аду.

«Справедливость?» — подумал Тео с тоской и еле слышно сказал вслух:

— Поздновато… Медведь умер. И твари тоже.

— Лес, — прошептала Жасмин с диким ужасом в голосе. — Сейчас загорится лес. Лесной пожар. И мы…

Вот тут-то и хлынуло.

Тяжёлые капли упали на брусчатку, брызнув в стороны мелким бисером — и оставили тёмные пятна, как капли крови. Ливень пал с неба так же стремительно и мощно, как и огонь; капли превратились в струи, будто наверху опрокинули озеро или даже небольшое море — и теперь оно лилось через край.

Апокалиптический дождь прижал огонь к земле и убил его в считанные минуты. Вода бурлила под ногами, проходы превратились в потоки, по ручьям размером с речушки неслись ветки, щепки, хлопья пепла… В серой пелене дождя Тео померещились силуэты оленей, переходящих через шоссе к своему лесу, но он не поручился бы, что это не галлюцинация. Аллин смотрел вверх — и вода текла по его лицу, смешиваясь с кровью. В полицейской машине тихонько плакала гривастая собачка, и Грей лизал её ухо и щёку.

За плечом шумно вздохнул лось.

И синие сполохи маячков на машинах жандармов — а может, и СБ тоже — вместе с завыванием сирен показались людям совершенно нереальными.

Менее реальными, чем гневный лик лесного божества, тающий в медленно светлеющих грозовых тучах…

Эпилог

Дождь лил весь день и всю ночь, а под утро начал стихать. Когда рассвело, от дождя остались только лужи, запах холодной воды и резкая сырость поздней осени. И кто-то мог бы подумать, что на этом всё и кончилось.

Из-под руин охотничьей базы, из-под упавших балок и мокрого пепла, извлекли в общей сложности девятнадцать тел разной степени сохранности. Судебная экспертиза, устанавливая время их смерти, отметила, что эта последняя наступила от месяца до нескольких лет тому назад — ни одного свежего трупа команда спасателей не обнаружила. Трупов животных в клетках не нашли, хоть капитан Тео и утверждал, что своими глазами видел мёртвого медведя. Записали их отсутствие в загадки базы, некоторое время разыскивали уцелевший и разбежавшийся по лесам персонал её, потом передали дело СБ и забыли.

Предстояли более важные дела: срочные выборы мэра, попытки восстановить престиж «Страны людей», отчёты перед президентом. Но последующие события смешали все карты.

Потому что дождь ещё моросил, когда умер премьер.

Он умер скоропостижно и странно. СМИ сообщили о его смерти слишком кратко и сухо, словно им было запрещено распространяться — а в результате, само собой, поползли слухи, один удивительнее другого. В Управлении СБ шептались и строили гипотезы не меньше, чем в любом другом учреждении — пока судмедэксперт, имевший каких-то однокашников или приятелей чуть не в президентской администрации, не внёс ясность.

— Да биота его сожрала, — сказал он сквозь зубы, не выпуская изо рта сигареты и не отрываясь от отчёта, который оформлял.

— Какая биота? — не понял Феликс.

— А его собственная биота, — пояснил эксперт, затушил бычок и принялся грызть кончик авторучки. — Ну микробы всякие. Бактерии, археи, грибы, что жили у него в кишках. Стоит кому загнуться — они тут же и того, жрут со страшной силой. Нормальное разложение.

— А его — живьём? — поразился Феликс.

Эксперт не удостоил его ответом. Он читал заключение по этому делу, скан которого ему показали под страшным секретом: судя по посмертным изменениям тела, премьер умер от полутора до двух лет назад.

Эксперт не сказал об этом вслух — но все поняли. Абсолютно всё, даже то, о чём вообще не заходило разговора: почему ни в Сети, ни по ящику никто не намекнул на причину смерти члена правительства.

Конец премьера был поразительным, но на этом поразительные дела не закончились, а только начались.

По всему миру прокатилась чудовищно странная эпидемия: посреди полного здоровья, внезапно и стремительно, без видимых причин, успешные и значительные люди — политические деятели, телеведущие, финансовые магнаты, представители торговых империй — вдруг начинали разлагаться на ходу: молниеносный распад убивал их за считанные минуты, превращая тело в гниющее месиво с небывалой скоростью. Раньше то же самое, в случае везения, делала пуля СБшника.

Кроме смертей медийных, привлекавших к себе напряжённое внимание общественности, смешивавших карты в политических играх и финансовых планах, были смерти попроще, среди обывателей, простых мирных людей, как правило, ведущих вполне разумную, трезвую и обстоятельную жизнь. Эпидемия распада бушевала в них так же, как и в сильных мира сего — жестоко и непонятно.

Соседи заикнулись о биологическом оружии. Власти так же заикнулись о международном терроризме. Но, кажется, всем правительствам мира было ясно, что беда серьёзнее, чем очередная соседская подлянка: невидимая коса резала членов правительств разных государств беспристрастно, никому не предоставив преимуществ.

И пока журналисты и обозреватели в ужасе заламывали руки, телевизионные эксперты пытались во время модных шоу доискаться причины, а учёные мужи предоставляли мужам государственным отчёты по микробиологии, биохимии и танатологии — всё без особых трудов понял даже простой рабочий люд.

— Похоже, кто-то напомнил мертвякам, что им полагается лежать в земле, а не шляться по ней, — сказал об этом Хольвин, а те, кто его слушал, согласно покивали.

Напомнил. Конечно. И услышавшие это напоминание крохотные существа, истинные хозяева мира, словно спохватившись, принялись наводить порядок, отделяя распад от свежей поросли.

Эпоха мертвяков подходила к концу.

Промежуток между смертью души и смертью тела, достигавший десятков лет, сократился до месяцев, даже недель. Шаманский дождь принёс панику на бирже, волну правительственных кризисов, внезапные реформы — и странный покой, которого прежде не знали ни СБ, ни жандармерия, ни скоропомощники, ни посредники Лиги.

Честных публикаций было немного, но их необъяснимым образом услышали.

Благотворительность внезапно расцвела, будто уцелевшие потенциальные трупы пытались откупиться от смерти; возможно, некоторым и удавалось. Филлис торжественно передал права на скакового жеребца в фонд Лиги и вложил кое-какие средства в приют для бездомных животных; злые языки поговаривали, что этим он купил себе несколько лет жизни. Перед самыми заморозками заместитель мэра, занявший его место, внезапно отдал приказ не заколачивать слуховые оконца чердаков и подвалов — и даже выделил достаточно денег на отлов и помещение в приют бродячих кошек, с учётом их кормёжки на время холодов. Владелец промзоны, в которой обитала стая одичавших псов, распорядился выстроить для них несколько утеплённых будок; в одной из будок, вместе с её обитателем, поселилась беспризорная кошка с выводком. Но всё это ещё не так удивительно, как то, что сам президент, до которого никогда не могли докричаться посредники, вдруг без всяких просьб и напоминаний озаботился положением недр и возобновляемых природных ресурсов, обрушился с резкой критикой на бездумное потребление и безответственное отношение к окружающей среде и даже представил Конгрессу два законопроекта. В одном предписывались серьёзные меры против нарушителей закона об очистных сооружениях и экосистемах, второй запрещал вплоть до тюремных сроков жестокое и безответственное обращение с животными.

Лига внезапно приобрела политический вес. Сведущий народ намекал, что референты нашептали Первому Лицу нечто вроде «помни, Цезарь, и ты смертен». Цезарь оценил: на похоронах премьера это самое государственное лицо у него было не огорчённое, а испуганное.

Медики всего мира были заняты поиском противоядия или вакцины против этой странной болезни — но вакцина не находилась. Мертвяки пошли на убыль, а вместе с ними — не только беды зверья, но и беды людей.

Были и ещё кое-какие странные вещи. Очень непривычные, тяжело объяснимые, удивительные — но гораздо менее значительные, чем скачки цен за проезд или авральная установка во всех дворах специальных баков для разделения бытовых отходов.

А потом выпал снег.

И в канун Нового года старые друзья украшали большую гостиную Хольвина.

В гостях у лешака в тот день была очень уж пёстрая публика — и все гости занимались делом, каждый — своим.

Фрезия, внезапно обнаружив в себе талант декоратора, собирала роскошный благоухающий венок из лапника, золотых и алых лент, палочек корицы, мандаринов, звёздочек бадьяна и веточек лаванды. Несколько толстеньких лесных хранителей, полупрозрачных на свету, расположились на каминной полке и с интересом за ней наблюдали. Гривастая собачка Улечка, белоснежная, с блестящим бантиком на чёлке, не перекидываясь, чтобы не порвать новый оранжевый комбинезон, стояла на ножках, опираясь передними лапами на стол, полизывалась, заглядывала Фрезии в лицо и спрашивала:

«А это ведь курятиной пахнет, да? А все будут кушать курятину, да? И собаки?»

Фрезия, придерживая кончик ленты одной рукой, другой гладила её по начёсанной пышной гриве:

— Обязательно, обязательно всем дадут курятины. Мягонькой, чтобы у тебя зубки не болели, — и Улечка лизала её пальцы, придерживая лапой, чтобы руку не убрали скоро.

Аллин и Шандор вешали уже готовую ароматную гирлянду над дверным проёмом. Грей крутился внизу, виляя хвостом — он участвовал.

— Грей, ровно? — спрашивал Аллин.

«Слева повыше. Нет, теперь справа. Это из-за курицы не получается. Курицей так несёт — отвлекает!»

— Никак не привыкну, — говорил Шандор. — Не могу привыкнуть к тому, что даже в зверином виде их слышу и понимаю. И не только перевёртышей, знаешь. Я даже свою кошку начал слышать, а у меня кошка простая, маленькая, без Старшего Облика.

— Привыкнешь, — усмехался Аллин. — Я-то привык.

А Манефа походя хмуро на них покосилась: «Что значит „кошка простая“, хотела бы я знать? Это собаки и люди бывают простые!»

— Ладно тебе, киса, ладно! — Феликс принялся её гладить, и Манефа царственно ему позволила. — Он же не в том смысле. Не в дурном.

Сапфир ткнул его носом: «Мы скоро с голоду умрём».

— На патрулировании ты терпел.

«На патрулировании так не пахло», — возразил пёс, и Феликс тоже подивился, что понимает и так. Он никогда не ощущал себя Хозяином — но всё как-то перенастроилось, поменялось, все границы раздвинулись… мира стало больше, а жители мира — ближе друг к другу.

Нестерпимую курятину жарил сам Хольвин, а Тео без особого успеха пытался перенимать опыт. Его чувства были обострены до звона — и он был не уверен, что в ближайшее время сможет убить хоть кого-то живого, будь то курица, комар или цветок ромашки. Хольвин считал, что баланс придёт, понимание и принятие — тоже, но пока до этого было далековато.

Мы слышим всё, думал Тео со странным холодком в животе — с детской смесью ужаса и восторга перед величием мира. И видим всё. И как же теперь жить в мире, где слишком многое вырастает из смертей? Принять ответственность? Научиться делать выбор? Пытаться хотя бы уменьшить и ослабить страдания, если нельзя избавиться от них совсем?

Богом быть трудно, это правда. От бога слишком многое зависит — вот, даже крохотные куриные жизни…

А Лилия и Жасмин пекли пирожки, и жареная с луком и кориандром морковь благоухала, на человеческий вкус, так же прекрасно, как курятина. Маленькие хранители совались чуть ли не в печь; наверное, они жалели, что не могут попробовать еду, слишком материальную для них — но пара пирожков остывала на блюдце, на случай, если лесная мелюзга найдёт-таки способ полакомиться. Рыжая наблюдала за ними, лёжа на подстилке у самой печи; у неё был надкушенный пирожок с морковью, и она задумчиво прижимала его лапой, отламывая крохотные кусочки — вдруг выяснилось, что Рыжей нравится печёная морковь.

Всё не было лучезарно и не могло быть лучезарно. Слушанье дела Тео в суде ожидалось в марте, город был беспокоен, как был беспокоен всегда, Аллин всё ещё мучился жестокими головными болями, той противной работы, которую приходилось разгребать, как навоз, было ещё полно… но воздух странным образом посвежел, а оттого появилась надежда.

Непонятно на что. Наверное, на то, как весной мир зазеленеет сплошь.

Рамон и Мэллу, ещё приходящие в себя после тяжёлых ранений, не участвовали в общей суете. Они вдвоём лежали на широком подоконнике и смотрели, как в сад падает снег. В белой пелене снегопада, подставляя тёплые носы холодным зимним бабочкам, стояли и беседовали лось и жеребец, вокруг них нарезали круги неугомонные щенята, а с ними — потихоньку идущий на поправку рысёнок с покалеченными лапами. Он пока отставал, но двигался всё легче.

А под снегом дремал до весны живой зелёный мир.