Уже и не вспомнить, когда львица явилась ко мне в первый раз. Тогда она ещё была львёнком.

Закат подсвечивал чаинки в гранёном стакане. Чай был разбавленным, как и всё остальное в жизни. Так мне казалось. В пятнадцать лет акварельный рисунок будней преломляется и будто выцветает. Солнечные мазки уступают чернильным пятнам внезапно нахлынувшей взрослости и обиды от того, сколько всего происходит вокруг, а ты никак не можешь на это повлиять.

Я пила чай в школьной столовой, но вкуса не ощущала. Она подошла ко мне и просто лизнула в лицо. Язык был шершавым как наждачка, так что я невольно вздрогнула.

Маленькая львица с густой белоснежной шерстью и глазами синими как лёд.

– Откуда ты такая? – улыбнулась я, погладив её круглое ушко и почесав под подбородком, как дворовую кошку.

– Я у тебя северянка, – гордо фыркнула львица, отклонив голову и с удовольствием зажмурив глазки.

Мне вдруг очень захотелось что-то сделать. Написать, нарисовать – в общем, сотворить что-то новенькое для мира.

Пока я писала первые неловкие стихи в тетради по геометрии (в ней всё равно царил чудовищный беспорядок, и краснели жирные «трояки»), львица внимательно глядела на труды, свернувшись клубком на моих коленях.

– Ой. Ужас какой-то, – поморщилась я, перечитав строки, миг назад казавшиеся нормальными.

– Всё хорошо, – с бесконечной уверенностью промурлыкала она. – Давай уберём «бесконечность», звучит слишком претенциозно.

Немного пораздумав для острастки, я всё же поменяла его на «быстротечность».

Получилось вполне неплохо для школьной газеты.

К первому курсу института стихов стало больше, а моя львица вымахала ростом мне до поясницы.

Теперь я могла дотянуться до её бархатистой холки и погладить за ушками, даже не наклоняясь. Было забавно наблюдать, как она с недоверием обходит стены университета, тревожно принюхивается к новым людям. Хвост её, с большой пушистой кистью, плавно покачивался из стороны в сторону в такт моему сердцу.

Мы частенько усаживались после пар на каком-нибудь подоконнике. Я писала стихи, львица следила за ними чуткими ледяными глазами и давала подсказки.

– Что это за аморфный Тристам? – сморщила она носик. – Атлетический парень с пятого курса? Не зли пушистую! Выкидывай!

– Ещё чего, – огрызнулась я, без злобы пихнув её кулачком в поджарый бок. – Вот придумай мне другого, его и впихнём.

– Тебе мои не понравятся, – совсем по-девичьи хихикнула львица, вальяжно разлёгшись на моих ногах. – Они когтистые и гривастые!

– У нас это называется «неформал».

– А у нас «лев».

Но спорили мы нечасто, и как-то наигранно, без азарта, будто из известной только нам двоим необходимости.

Помню, как шла ночью по коридору чужого дома, стараясь не споткнуться о запчасти велосипеда, разложенные у стен. Мой первый парень уютно храпел за скомканными простынями в своей маленькой спальне.

Зябко ёжась после душа, я вышла на балкон. Безвольно уселась на оставленном, потому что «вдруг пригодится» матрасе среди груды прочего хлама.

– Ну, вот и стала я взрослой, – рассеянно уведомила я свежую апрельскую ночь.

– Угу, – грустно выдохнула львица, рухнув мне на колени, и спряталась мордочкой в ночнушку. – Забудешь про меня?

– Никогда, – я проредила пальцами мех на её пушистых бакенбардах, игриво дунула в розовый нос. – Думаешь, мне кто-то тебя заменит?

Львица дёрнула ухом и отвела глаза.

– Глупенькая моя, – прошептала я, стараясь передать урчащую интонацию её голоса. – Как же я стихи писать буду?

– Руками! – фыркнула львица с озорным блеском в глазах, который я так любила.

На смену институту пришла работа. Я возвращалась домой в девятом часу ночи, без сил падала на кровать в объятия мужа. Львица осторожно заходила следом, тихонько клацая коготками по линолеуму, укладывалась рядом и грела дыханием саванны мои озябшие пальцы.

Честно сказать, я почти перестала уделять ей время. Иногда с улыбкой вспоминала, как мы часами загорали вместе у реки или гуляли по осеннему парку. Со мной неизменно была толстая тетрадь и пара чёрных ручек, а с ней – игривый кошачий нрав и мудрые советы.

Но на работе я не могла уделять ей много времени, а дома ждали уборка и готовка. Мы, конечно, устраивали шутливые потасовки, кидались мятой одеждой. Когда ей удавалось куснуть меня достаточно больно (но не настолько, чтобы обижаться), я брала веник и гоняла её по всему дому.

На работе я пробовала печатать стихи прямо на служебном компьютере, но львица с недоверием относилась к «Microsoft Word» и только расхаживала рядом, озадаченно мотая хвостом. Пыталась прочитать текст на экране монитора, облокотившись лапами о стол.

– А что он там подчёркивает?

– Ошибки. Это такая специальная программа.

– Ну, вот её и слушай, – вздыхала дочь саванны, встопорщив усы.

– Я тебя люблю, а не программу, – ласково напоминала я, тронув её за ушком.

Несколько мгновений львица смотрела на меня с подозрением, затем раздосадовано выдыхала и тыкала когтём в строчки текста.

– Последнее четверостишие отправь к гиенам. Первые три хорошие.

Годы летели так быстро, что я начинала путаться в воспоминаниях.

Когда мы ездили в Египет? Как это «пять лет назад», у нас же до сих пор остались благовония оттуда? Боже мой, и, правда, пять лет!

Меня публиковали местные журналы. Без особого энтузиазма, просто иногда нужно кого-то публиковать, и лучше более-менее грамотного человека.

Я приносила домой стопку свежих «авторских» экземпляров, бросала их на кровать и требовательно раскрывала объятия для своей львицы. Та неторопливо давалась в руки, мурлыкала и тёрлась жёсткой головой о мою шею. Но сами бумажные признания наших трудов не вызывали у неё отклика, и смотрела львица на них без энтузиазма.

– Писать надо больше, – молвила она, ощутимо куснув меня за пальцы. – Пусть другие тебя читают, а не ты сама.

– Какая ты всё-таки злюка! – шутливо гневалась я, пытаясь вызвать у неё щекотку сквозь густую шерсть на поджарых боках.

Вскоре мы разобрались чем «бурбон» отличается от «скотча» и научились правильно пить текилу. Поначалу это даже помогало – во мне зарождалось буйное желание творить, а львица, растеряв свою отчуждённость, бросалась к столу. Было приятно видеть, как она вращается юлой, пытаясь поймать свой хвост, или грациозно катается по ковру, не переставая выдавать ценные советы.

Позже это перестало помогать. В бутылке оставалось меньше половины (разумеется, пили всегда с мужем), а желание творить так и не пробуждалось. Хотелось просто усесться на балконе, завернувшись в пару старых свитеров или посмотреть какое-нибудь дурацкое шоу по телевизору.

Моя львица стала подолгу пропадать.

Мы подкопили денег и переехали в двушку ближе к центру.

Я ходила по пустой квартире, подолгу смотрела в каждое незнакомое окно.

Львица в тот день так и не зашла, хотя иногда мне мерещился её охотничий силуэт на побелённых стенах.

Откровенно говоря, я не жалела что её нет рядом. Я знала, что моей пушистой подруге всё это чуждо и безразлично.

Потому просто гуляла по новому дому, предаваясь тёплой неге нахлынувших желаний.

Хотелось собственную каморку в офисе, хотелось снова съездить в Египет и желательно в Италию (о ней же постоянно пишут). Хотелось продать, наконец, стародавнюю «шестерку» и купить «Renault» или «Nissan». Хотелось завести бар и поставить туда дорогую бутылку. Не для питья, а просто чтобы стояла, и мы могли демонстрировать её гостям и говорить, мол, это к рождению Кирочки, или к публикации моего сборника.

Львица пришла на шестой день после переезда. Улеглась на просторной кровати, свесив хвост, посмотрела на меня сумрачным взглядом.

– Я хочу себе писательский уголок завести, – вдохновённо поведала я, потянув её за длинный изящный хвост. – Ширмочку повесим, будем там работать.

– Хорошо, – буркнула львица, уложив голову на большие лапы. – Тетради хоть не забыла?

– Обижаешь, – оскорблёно махнула я рукой и откопала со дна чемодана черновики.

Около часа мы листали исписанные странницы, улыбались или сокрушённо морщились при виде сотворённого.

– А где остальное? – нахмурилась я, перелистав две тетради, в которых уместилось в общей сумме двадцать девять стихотворений. – Зелёные обложки – это труды за пять лет. Так, должно быть больше.

– Нет больше, – вздёрнула ушком львица, приложившись головой к моему бедру.

Я провела мысленную ревизию и пришла к выводу, что она права. Двадцать девять готовых стихов за пять лет. А раньше столько выходило за год.

– Какая жизнь интересная, да? – сказала я с грустной улыбкой, заглянув ей в глаза. – Раньше у нас была чужая квартира, но свои мечты. А теперь наоборот.

Мои подруги становились собеседницами, а друзья мужа – гостями.

Я уже не следила за стрелкой часов на работе. Жила себе тихонько от понедельника до пятницы, помышляя о скором двухнедельном отпуске.

Львица приходила совсем редко. Тенью бродила по ухоженным комнатам, усаживалась к ногам, пока я готовила на кухне.

В прикроватной тумбочке хранилась стопка журналов и газет с моими публикациями. Самой свежей минуло два года. Там же лежала толстая тетрадь в чёрной обложке. На первой странице вверху было написано «Цикл стихов: О весне и прочих пустяках». И дальше ни слова.

По пятницам я позволяла себе немного вина или бурбона. В такие моменты мы с львицей становились ближе, растущая пропасть между нами на время сужалась до расстояния в один прыжок.

Львица стала взрослой крупной охотницей и потому больше не кидалась на меня с объятиями – иначе бы точно завалила на спину.

Распознавая моё приподнятое алкоголем настроение, она становилась игривой и вольной. Мы в шутку сочиняли новые стихи – не записывали, а просто зачитывали вслух, перебивая друг друга и смеясь. Получалось плохо и весело.

Когда я узнала, что стану мамой, львица неуверенно подошла ко мне и приложила голову к животу.

– Вот всё и меняется, – прошептала я, не сознавая до конца эту новость.

Я гладила её по пушистому загривку, слегка сжимала большие белые ушки, желая услышать хорошо знакомое умиротворённое урчание из её груди.

Та молчаливо льнула к ногам, обжигая дыханием колени.

Я с удивлением обнаружила прозрачные дорожки на её щеках и ласково вытерла влагу с её шерсти пальцами.

– Ты чего плачешь, моя хорошая? – прошептала я с обнадёживающей улыбкой.

Та лишь покачала массивной головой, и, лизнув меня в руку, медленно направилась к двери. Нерешительно замерла в дверном проёме, спрятав мордочку в сумерках ранней летней ночи.

Мы долго смотрели друг на друга. Улыбались, а внутри плакали. Глубокие хищные глаза блеснули, в них было понимание и смирение. Тяжёлыми лапами она ушла прочь, вильнув длинным хвостом.

Я вдруг кристально чётко осознала, что больше не увижу свою Музу.

Годы понеслись, меняя очертания жизни так же легко и непринуждённо, как осень меняет листву на деревьях, а весна посыпает зелёные поля пёстрыми цветами.

Иногда я пыталась разглядеть её белый силуэт среди шумной толпы, заметить на ровных лугах, проносящихся за окном поезда. Её тень мерещилась мне в лукавых языках костерка на морском берегу и в пене шумного прибоя.

На школьной линейке, когда мой сын пошёл в первый класс, я будто воочию увидела её среди детворы. Но приглядевшись, я поняла, что это лишь букет белых роз в руках худенького мальчишки.

Мечты стали продолжением бытовых потребностей, а в прикроватной тумбе, вместо журналов с публикациями хранились сборники детских сказок, которые я читала сыну перед сном.

Яблони цветут, осыпая белыми лепестками косой заборчик дачного дома. Задувает лёгкий ветерок, прогоняя и распыляя дневную июньскую жару.

– Бабушка, а можно мы на речку сгоняем?

– Сгоняйте, – я сажусь в просторные пляжные качели, удачно выброшенные кем-то после того, как начали ржаветь. – Только брата не обижай.

В лохматой древесной тени так приятно и уютно. Пока внуки рыскают среди травы в поисках резинового мячика, я замечаю несколько хорошеньких жёлтых яблок, поднимаю с земли и раскладываю ровным рядком на грубо-сколоченном столе. Неторопливо, без азарта. Куда уж тут спешить.

Ветерок надувает с какой-то настойчивой силой, отчего ворох белых лепестков спиралью закручивается, оседая на стайку тёмно-синих примул.

Первые мгновения я не могу поверить своим подслеповатым глазам. Но, обретя согласие с тем, что вижу, я улыбаюсь и окликаю внука.

– Солнышко, а можешь мне какую-нибудь тетрадку принести и ручку?

– Могу, – звонко отвечает он, быстро метнувшись в дом.

Видимо, привык, что все старые люди странные, и желания у них странные. Не любят играть, только, знай себе, сидят где-нибудь в кресле и смотрят на яблони в цвету.

Когда мальчишки удаляются, скрипнув калиткой, я кладу тетрадь с ручкой на стол и гостеприимно хлопаю подкладку на качелях.

Львица медленно приближается ко мне, опустив голову и прижав ушки. Я вижу, как след материнства отпечатался в её глубоких мудрых глазах цвета синего льда, и в походке, что из пружинистой и вальяжной стала грузной и неторопливой.

Но это всё равно моя львица.

– Вернулась, – говорю я с улыбкой, без всякой обиды.

Она кладёт большую голову мне на колени и урчит, когда мои ослабшие, всё менее послушные пальцы ерошат густую шерсть на её загривке.

– Вот и пришло наше время, – я притягиваю к себе черновик внука, послюнявив палец, пролистываю его до чистых страниц.

Львица глядит на меня, с любопытством вытянув большую голову, будто и не прошло сорока лет с нашей последней встречи.

Теперь мы уже не расстанемся.