Одиночка
Кэтрин Ласки
Волки из страны Далеко-Далеко #1
Далеко-далеко, в дикой стране за пределами королевства Га'Хуул, мать-волчица спасается бегством: один из ее щенков родился с кривой лапкой. Законы волчьих кланов суровы — стая не потерпит калеку в своих рядах. Теперь малыша должны оставить на берегу скованной льдом реки, где его ждет неминуемая гибель.
Так начинается история отважного Фаолана, навсегда изменившего мир волков из страны Далеко-Далеко…
"А на нашем волчьем языке слово «хуул» означает просто «сова». Видишь ли, мой друг, когда я вел своих сородичей из нашей скованной льдом страны, я следовал за духом Хуула."
Из первой книги легенд о Га'Хууле
Далеко-Далеко
Часть первая
Прочь…
На поиски дальнего логова волчица отправилась еще до того, как почувствовала внутри себя первые слабые толчки. Ей почему-то казалось, что эти ее роды будут иными, не такими, как предыдущие. Она странствовала уже несколько дней и чуяла, что срок подходит, но до сих пор ничего похожего на логово ей так и не встретилось, за исключением нескольких неглубоких ям. Вот только они не годились: убежище из них никакое, особенно в коварную весеннюю погоду, готовую измениться в мгновение ока, а на открытом воздухе волчата запросто замерзнут. Стук их сердец, неистовый и громкий, будет становиться все глуше, пока полностью не замрет и не обернется тишиной под тонкой корочкой льда. С волчицей такое уже случалось: тех трех своих волчат она вылизывала, пока язык совсем не пересох и от острых льдинок на нем не выступила кровь. Но попытка победить лед оказалась бесполезной затеей.
Третий ее выводок. На этот раз ей нужно как можно дальше уйти от стаи, от клана, от своего супруга и — что важнее всего — как можно дальше от обеи.
В пятую ночь растущей луны, висевшей низко над горизонтом и походившей на обломок льдины, волчица наконец-то нашла расщелину под выступом скалы. Учуяла она ее раньше, чем увидела: в воздухе вокруг витал ясно различимый лисий запах. Волчица надеялась, что это просто нора, а не убежище, где укрываются детеныши. «Лиса, пусть там будет только лиса, дорогой Люпус», — вознесла она безмолвную молитву. Ей не хотелось обрекать на гибель ни в чем не повинных лисят.
В расщелине действительно оказалась только лиса, хотя и тоже готовившаяся к родам. Волчица выгнала ее и заняла логово, попытавшись устроиться поудобнее. Сделать это было довольно сложно — все вокруг пропахло лисой. Что ж, тем лучше: можно замаскировать свой собственный запах.
Вывалявшись в лежавшем неподалеку помете, она представила, что бы подумали ее волчата о своей матери, и недовольно фыркнула. Впрочем, это неважно; главное, что они останутся в живых — и если повезет, то подальше от клана.
И вот они появились на свет — три щенка: двое рыжевато-бурые, как их отец, а один — серебристо-серый. Матери они показались настоящими маленькими совершенствами, поэтому она не сразу заметила небольшой изъян у серебристого волчонка: его передняя лапка была слегка вывернута наружу. Внимательней всмотревшись, волчица обнаружила на подушечке этой лапки едва заметную спиральную отметину, напоминавшую искривленную звезду. Все вместе выглядело довольно странно, но на уродство вряд ли походило, и волчица убеждала себя, что лапка серебристого — всего лишь маленький недостаток. Нет, ее щенок не малькад — так волки издревле называли тех, кто проклят с рождения; он просто получил незначительную родовую травму, которая наверняка через некоторое время пройдет: вывернутая лапка выпрямится, а отметина сгладится настолько, что даже в мягкой грязи не будет оставлять отпечатка.
В остальном же серебристый был очень сильным — это чувствовалось по тому, как он сосал молоко. Однако волчица все-таки радовалась, что проявила осторожность и решила рожать как можно дальше от стаи.
Она перенесла волчат, одного за другим, в самый дальний уголок расщелины; к счастью, в глубине обнаружилось несколько туннелей, ведущих в огромную нору. Там, в кромешной темноте, волчица намеревалась провести как можно больше времени, хотя бы несколько дней, свернувшись клубком вокруг щенят и кормя их молоком. Она знала, что любопытство в волчатах проснется очень быстро: когда откроются их глаза, бледный свет у входа в расщелину окажется для них настолько же заманчив, насколько сейчас заманчивы ее набухшие от молока соски; а позже станет манить и запах мяса. Впрочем, если соблюдать осторожность, здесь можно прятаться довольно долго. Серебристый волчонок будет расти и становиться сильнее, угроза со стороны обеи постепенно исчезнет, а ветер, снег и дождь смоют все старые запахи.
Надеяться на это волчице оставалось лишь несколько часов.
* * *
Любому другому волку эта местность показалась бы лишенной всяких следов, но Шибаан, обея клана МакДункана, учуяла запах Мораг.
Законы волчьих кланов суровы. Обеями называли волчиц, которые должны были находить уродливых щенков и забирать их из логова. Эту обязанность выполняли только бесплодные волчицы считалось, что у них не развит материнский инстинкт. Не имея собственного потомства, обеи заботились исключительно о благополучии клана, здоровье и силу которого можно было сохранить, только вовремя избавляясь от уродливых щенков.
Правила на этот счет отличались предельной точностью. Обея должна была забрать уродливого или больного волчонка и унести его как можно дальше, где он умирал от голода или его съедали другие животные. Если волчонку каким-то образом удавалось выжить, то ему дозволяли вернуться в клан и занять самое низшее положение — глодателя. Мать малькада принимать обратно запрещалось: сородичи обязаны были избавляться от «испорченной крови» — от нее и ее супруга. Если они не погибали, то могли по отдельности примкнуть к другим кланам: лежащее на них проклятие болезни можно было снять, лишь найдя себе новых родных.
Шибаан научилась чувствовать неладное уже тогда, когда какая-нибудь из волчиц, собирающихся стать матерью, уходила «прочь», что обычно означало «подальше от клана». Вот и сейчас, будучи опытной обеей, она не позволила бесхитростным уловкам Мораг сбить себя с толку. Но все-таки этой волчице следовало отдать должное: она пыталась тщательно запутать свои следы. Мораг мочилась только в ручьях или на свободных от льда участках реки и не метила территорию. Обычный волк никогда не заметил бы ничего такого, что выдавало бы присутствие матери, пытающейся скрыться от преследователей.
Но Шибаан не была обычным волком, как не была и обычной обеей. Она хорошо умела находить даже самые непримечательные знаки. Вот клочок серебристого меха, зацепившийся за колючки чертополоха. Вот царапинки на камне, по которому Мораг переходила ручей. А вот и донесшийся издалека слабый запах-сообщение — но не от самой Мораг, а от кого-то другого, чужого. Для Шибаан он был все равно что знак, ясно говоривший: «Моя территория. Первый лейтенант клана МакДермота», предупреждение незнакомцу, подошедшему слишком близко к владениям чужого клана. «Значит, Мораг решилась пересечь границу МакДермотов. Смело с ее стороны!» — подумала Шибаан.
Тут был еще и запах лисы… но не только. «Как бы они ни старались, я всегда их нахожу», — устало мотнула головой обея.
Конечно, и на этот раз поиски увенчались успехом. В куче недалеко от расщелины обнаружились даже клочки серебристого меха, а это означало, что волчица прячется внутри, измазанная лисьим пометом, но не способная избавиться от сладкого запаха новорожденных щенков и аромата теплого молока.
Никакой борьбы, никаких возражений. Матери малькадов никогда не сопротивлялись. Они прекрасно знали, чем грозила такая попытка немедленной смертью всех их волчат.
* * *
Мораг следила, как обея уносит криволапого детеныша, ухватив его зубами за загривок, пока они не превратились в темную точку на горизонте. Все-таки как же идеально Шибаан подходила для этих обязанностей! Кажется, годами безропотно выполняя свой долг, она постепенно лишилась всяческих чувств и даже воображения. Заглянув в зеленые глаза обеи, Мораг не увидела в них ни света, ни глубины, ни малейшего намека на какие бы то ни было эмоции — словно сухие камешки, выцветшие под солнцем.
Серебристый щенок спокойно, ни разу не заскулив, дал себя взять, даже инстинктивно свернулся клубочком, чтобы его было удобнее переносить. Неужели он не учуял, что запах обеи отличается от запаха матери? Неужели по сухому воздуху, окружающему Шибаан, он не догадался, что у этой волчицы нет и капли молока? До сих пор он постоянно сосал — хотя с момента его рождения прошло не более дня, и о постоянстве в данном случае говорить было трудно. У него еще даже не раскрылись глаза и уши. Свою мать, Кормилицу, он ощущал только по запаху да еще, возможно, по прикосновениям ее густого меха и глухим ударам сердца. Запомнит ли он ее? Хотя какое это теперь имеет значение…
Надвигалось самое худшее — сезонный шторм. Обычно такие бури, с яростными, жестокими ветрами, ледяными дождями и градом, случались в начале весны или уже на границе лета. Мораг почувствовала приближение шторма: свинцовое небо опускалось все ниже и ниже, словно захлопывалась крышка огромной ловушки. Ее серебристого волчонка бросят одного прямо в разгар ужасной бури, а сама она с двумя щенками останется ждать возвращения обеи, которая должна будет отвести Мораг обратно в клан. Одного детеныша понесет Мораг, другого — Шибаан; и так они будут идти дорогой позора. После провозглашения вести о рождении малькада Мораг тут же выгонят из клана, и она станет изгоем, а ее детенышей будет воспитывать другая волчица.
* * *
Пусть воображение у обеи и отсутствовало, но мысли ее голову посещали. Практические мысли. Куда бы отнести щенка, чтобы у него не осталось ни малейших шансов на выживание? Замеченная на подушечке вывернутой лапки искривленная звездочка обеспокоила Шибаан. Она даже не знала почему; ей просто не нравилась эта отметина.
Зато Шибаан прекрасно знала, в чем заключались ее обязанности: заботиться о благе клана. По этому поводу обея не испытывала ни малейших сомнений. Когда-то давно, догадавшись о своем бесплодии, она пережила чувство, похожее на боль от впивающейся в лапы острой гальки. Шибаан постоянно думала о том, что никогда не станет матерью, что ей суждена лишь роль волчицы без ранга, исполняющей неприятную работу. Правда, со своими обязанностями она справлялась хорошо, и с годами ей даже удалось заслужить уважение вождя клана. Некогда раздражавшая мысль стала чем-то привычным, словно острая галька превратилась в гладкие, отполированные речные камешки. Постоянное неприятное воспоминание теперь было просто особенностью ее характера, частью ее обязанностей, ее долга обеи.
Не выпуская изо рта щенка, Шибаан вновь бросила взгляд на странную отметину у него на лапке, и у нее вдруг тревожно заколотилось сердце. Можно было бы тут же убить волчонка, но обея была весьма суеверной. Столь легкий выход из положения законом запрещался, а она очень хотела в надлежащее время подняться по тропе духов к Пещере Душ и повстречаться там с Великим Волком Люпусом.
Впереди Шибаан увидела речную гладь, отражавшую нависшую над ней серое небо. Туда она и решила отнести щенка. Наступала весна, лед начинал таять, и вода в реке постепенно прибывала. В бурном водовороте волчонок был обречен на гибель. Она оставит его у самого края льда, где его накроет волнами.
Обея подошла к тому месту, где вода уже немного подмыла берег и были заметны признаки грядущего таяния. Она опустила волчонка на выступающую кромку льдины — тут он несомненно утонет, тем более что близится буря.
Тщательно выбирая место, Шибаан нисколько не тревожилась за будущее щенка. Для нее он был не щенком, и даже не живым существом, а просто вещью — извивающейся, хныкающей и тихонько поскуливающей. Для него все скоро закончится. Если бурей щенка и не уничтожит, то дело завершат совы: реку в этом месте пересекал обычный маршрут угленосов, прилетавших сюда в поисках выброшенных из жерл угольков. Ну что ж, серебристый малькад — не первый, кого заберут подданные королевства Га’Хуул.
Да и многие совы-кузнецы устраивали временные кузни прямо у самих вулканов. А кузнечное дело — занятие не из легких, так что им нужно было хорошо питаться. К тому же, несмотря на тесные связи между совами и волками, малькады считались честной добычей.
Тут до слуха обеи донеслось легкое шебуршение и царапание — это волчонок пытался своими крошечными лапками ухватиться за скользкий лед. Хныканье и скулеж превратились в настоящие рыдания, но их Шибаан уже не слышала. В этом отношении уши ее были так же закрыты, как и уши щенка. Ничто внутри волчицы не зашевелилось, не дрогнуло. Если она что и ощущала, так только холодную каменную тяжесть, давно ставшую для нее синонимом обязанности и долга.
«Я — обея. Это все, что мне нужно знать, и все, кем я должна быть. Я — обея».
Глава первая
Рев реки
Он ничего не видел, ничего не слышал и тщетно высовывал язык в поисках пищи: запах молока куда-то исчез, а с ним и тепло матери. Теперь он ощущал только холод, и ничего больше. Холод заполнял все крошечное тельце волчонка, пока его не начала сотрясать яростная дрожь.
Почему все так быстро изменилось? Куда подевались теплое молоко, мягкий мех и прижимавшиеся к нему другие существа? За свою короткую жизнь он мало что успел понять, а теперь понимал еще меньше. Окружающий мир пока воспринимался лишь с помощью вкусов и запахов, но сейчас они ему совсем ничего не говорили. Щенок оказался в какой-то странной пустоте, не похожей ни на жизнь, ни на смерть, — одно пугающее ничто. А с этой пустотой навалилось и оцепенение.
Потом внизу что-то дернулось, и в едва теплящейся жизни малыша появилось новое ощущение. Плеск и грохот ломающегося льда были настолько громкими, что проникли даже сквозь закрытые уши: в голове у него внезапно раздался оглушающий рев. В следующее мгновение льдина под волчонком накренилась, и он заскользил к бурлящей воде, но ему все-таки удалось зацепиться за гладкую поверхность крохотными острыми коготками.
Стороннему наблюдателю это могло бы показаться жестокой насмешкой судьбы — всеми покинутый щенок обрел слух и зрение как раз в тот миг, когда река сбросила с себя ледяные оковы. Скорее всего, именно чрезвычайное потрясение заставило его открыть глаза и напрячь уши.
Повсюду трескался тающий лед, и из-под него на поверхность вырывались бешеные потоки воды, с корнями выворачивая растущие вдоль берега деревья, подхватывая лежащие камни и отламывая целые выступы прибрежных скал. Льдина, на которую обея положила волчонка, тоже покрылась трещинами, затем с сухим оглушительным хрустом раскололась и устремилась вслед за остальными льдинами. В глазах малыша заплясали ослепительные блики — путь ледоходу ярко освещала луна.
Где-то глубоко в памяти волчонка всплыли воспоминания о другом событии, взволновавшем его ничуть не менее этого. Рождение. Какие-то силы, совершенно не сравнимые с ним по мощи, вытолкнули его тогда из теплого уютного чрева матери. Неумолимым в своем напряжении схваткам слабенькое тельце щенка ничего не могло противопоставить.
И вот теперь с ним снова происходит нечто подобное. Только вместо того чтобы покидать теплое и спокойное чрево матери, он соскальзывает в холодные воды бурной реки. Волчонок отчаянно цеплялся за лед кривой лапкой, которая казалась более сильной по сравнению с другими. Льдина неслась вниз по течению вместе с другими обломками, и перед ним стояла единственная задача — удержаться на ней.
Наверное, было бы проще, если бы он ослабил хватку, погрузился в воду и утонул. По крайней мере, это не так болезненно. Но у волчонка остался только инстинкт, а инстинкт требовал бороться за жизнь.
Шире раскрыв глаза, он увидел отраженный водой свет полной луны — такой яркий, что малыш тут же сощурился. Так он усвоил первый урок: можно приспосабливать свое зрение к свету.
Вслед за этим возникла и первая мысль: а что еще можно делать? Может, удастся вернуть былое тепло? Вернуть запах молока, его вкус? Вновь оказаться среди таких же, как он, копошащихся существ, протискивающихся ближе к источнику молока? Ощутить спокойное и ритмичное постукивание, когда прижимаешься вплотную к теплой груди? Это постукивание скрывалось глубоко внутри Кормилицы, под ее густым мехом.
Холодная волна захлестнула щенка с головой, но он пока держался. Временами льдина останавливалась и принималась вращаться на одном месте. Свет при этом тоже вращался, и волчонок чувствовал тошноту и головокружение. Чтобы успокоиться и не разжать коготки, он плотно зажмуривался. Потом следовал толчок, и скользкий его плот продолжал свой путь.
Льдина все уменьшалась в размерах. Задние лапки щенка свисали над кромкой и немели от холодной воды. Все его тело охватывало оцепенение. Это было даже немного приятное ощущение, но откуда-то из глубины навстречу ему поднималось другое чувство, требовавшее не сдаваться. Впрочем, с каждым мгновением оно становилось все менее и менее отчетливым. Лапы постепенно соскальзывали со льда.
Последнее, что волчонок ощутил, — сильный глухой толчок; последнее, что услышал, — скрежещущий звук, который издали его коготки, процарапавшие остатки льдины.
Глава вторая
Искорка из реки
В эту беспокойную ночь рев реки и завывание ветра пересиливал только один звук — отчаянные вопли сидевшей на берегу матери-медведицы. Она словно захлебывалась воздухом, с подвыванием втягивая его в себя. Длинная спутанная шерсть у нее на загривке свалялась, покрылась льдом и превратилась в сосульки, которые дрожали и тихо позванивали, словно аккомпанируя ее скорбным причитаниям.
Когда вода угрожающе подступила к самой берлоге, медведица отвернулась лишь на несколько мгновений, чтобы присмотреть место повыше. За эти мгновения кугуары успели выскользнуть из темноты, стремительно схватить ее детеныша и умчаться прочь — с единственным родившимся у нее в этот раз медвежонком! Целые лето и осень она усердно питалась, набирала жир, и ради чего? Чтобы потерять единственного детеныша, который наверняка был у нее последним?
У медведицы еще не пропало молоко, но она уже подготовилась к смерти, ожидая подъема воды. Так сильно она не горевала с тех пор, как пять лет назад во время спаривания самец гризли прямо у нее на глазах убил одного из ее медвежат. Нет, она никуда не уйдет от берлоги, где родила и выкармливала сына. Обратив взор к луне, смотревшей вниз, словно мертвое око, она умоляла Великого Урсуса: «Прошу, забери меня!»
* * *
Медведица-гризли потеряла всякое представление о времени, а между тем ночь становилась все темнее и темнее и луна все ниже спускалась по западной стороне неба. Ближе к рассвету буря утихла, оставив на горизонте темные тучи, похожие на потухшие угли. Река достигла наивысшего подъема, но ледоходом медведицу не унесло.
Вдруг к ее задней лапе, до половины погруженной в воду, пристал какой-то темный комок. Медведица машинально потрясла ногой, пытаясь стряхнуть то, что показалось ей приплывшим с рекой мусором. Но от этого комок еще сильнее вцепился в шерсть. С досады медведица перешла повыше, чтобы лапой смахнуть навязчивую колючку.
Позже она удивленно задумывалась над тем, почему сразу не избавилась от странного темного комочка и не бросила его обратно в воду. Он не подавал никаких признаков жизни и больше всего походил на куст ежевики, запутавшийся среди плывших по течению ветвей и обломков. Обычный речной мусор, ничего более.
Но все же медведица ощутила какое-то странное чувство.
Ей показалось, что внутри этого комка теплится живая искорка. Она видела, как искорки падают с неба, как они вылетают, когда между собой сталкиваются булыжники, но ей даже в голову не приходило, что они могут быть и в воде. А теперь перед ней — искорка из холодной реки, непогасшая, живая, затаившая в себе яркий свет.
Медведица наклонилась и осторожно подобрала мокрый комок передними лапами. Он не пошевелился и показался ей бездыханным. Но все-таки это был не мусор, а чей-то детеныш, и когда он открыл глаза, медведица ясно разглядела ту самую искорку, о существовании которой до сих пор лишь подозревала.
Над горизонтом всходило солнце, и его первые лучи отразились в зрачках малыша. И тут медведица с изумлением увидела в них свое собственное отражение. Ее отражение в глазах детеныша, который родился не от нее и даже не от ее сородичей!
«Это волк, — догадалась она. — Я хочу умереть, а он хочет жить».
Она устремила взгляд туда, где располагалось созвездие Великого Медведя. К этому времени звезды уже скрылись в солнечном свете, но медведица была уверена, что волчонок — послание от Урсуса, недовольного ее недостойным решением.
Значит, ее время еще не пришло, и ей не следует искать смерти. А бедный щенок вовсе не случайно вцепился в ее ногу: он — дар ей от реки.
Фаолан, — прошептала она. Я назову тебя Фаоланом.
Слово «фао» значило и «река», и «волк». А «лан» издревле переводилось как «подарок».
Ты мой речной подарок, пробормотала медведица и прижала волчонка к груди.
* * *
Неужели это Кормилица? Щенок почуял среди густой шерсти запах молока и инстинктивно потянулся носом к его источнику. Но чем ближе он подбирался, тем сильнее его охватывало смущение. Запах казался немного другим, вкус тоже отличался от прежнего. Да и звук, доносившийся из глубины, из-под шерсти, тоже был новым и необычным: на смену реву реки пришли глухое ритмичное биение и булькающее клокотание. Когда медведица прижала Фаолана к себе, чтобы он пососал молока, волчонок испугался нахлынувших на него запахов, вкусов и звуков.
Но все же он чувствовал себя в безопасности. Это была другая Кормилица: громадная, во много раз больше, чем прежняя, и до него доносились биения ее огромного сердца и урчание ее живота. Но постепенно он привык к этим звукам. Они смешались с всплесками волн и его собственным тихим причмокиванием.
Он все сосал и сосал. Весь мир для него сейчас превратился в молоко густое, сытное молоко. Он закрыл глаза и заснул, не выпуская сосок изо рта.
* * *
Медведица смотрела на Фаолана, и из ее глаз выкатывались огромные слезы. «Река принесла тебя ко мне. На это должна быть причина. Я выкормлю тебя, я буду заботиться о тебе с утра до вечера, днем и ночью. Искорка вырастет в пламя, а пламя обернется костром».
Она тихонько подула на волчонка. Под теплым дыханием веки его затрепетали, но он еще глубже погрузился в спокойный сон.
Глава третья
Молоко и свет
Вполне может быть, что этого щенка ей действительно послал Великий Урсус, и медведица твердо решила во что бы то ни стало выкормить его. Но как заботиться о нем помимо выкармливания? Об этом она не имела ни малейшего представления.
Волчонок оказался довольно прожорливым созданием и очень сильно отличался от медвежонка. Он пах по-другому. Он сосал по-другому. И хотя сначала Фаолан и казался немного больше, чем ее собственный детеныш, рос он и накапливал жир не так быстро: к этому времени медвежонок уже вымахал бы раза в два. Волчонок, конечно, тоже немного подрос, но, по ее мнению, этого было недостаточно. И он постоянно сосал молоко. Медведица с беспокойством думала о том, что, может быть, ее молоко для него не подходит или что она неправильно с ним обращается. В конце концов, что она знала о воспитании волчат? Если это и вправду было послание от Урсуса, то пусть он даст ей еще знаки. Знаки, которые покажут, что нужно делать.
Каждый день медведица повторяла себе, что этот детеныш — подарок. Но ей хотелось, чтобы он был не только подарком. Интересно, а он сам-то понимает, что она немного другая? И вообще, что творится в голове у такого медвежонка? Тут она с изумлением осознала, что только что в мыслях назвала его медвежонком. А потом подумала, что пусть он и волчонок, но все равно они, наверное, похожи. «Медвежата, волчата. Всем им сейчас нужно только одно — молоко. И Фаолан ничем от них не отличается».
Щенок на время перестал сосать, и она воспользовалась этим моментом, чтобы взять его на лапы и поднести поближе к морде. Они посмотрели друг на друга. Его глаза уже начали приобретать тот чудесный зеленоватый оттенок, который свойствен волкам, обитающим в стране Далеко-Далеко. А ее глаза были насыщенного, слегка мерцающего коричневого цвета, и такие яркие, что волчонок мог увидеть в них свое отражение.
— Какой же ты милый и смешной!
Медведица высунула язык и пощекотала им влажный нос волчонка. Тот восторженно затявкал.
— Так тебе это нравится! — Она еще раз дотронулась языком до его носа, и Фаолан даже завизжал от удовольствия.
Стоило опустить его на землю, и щенок сразу же перевернулся на спину, ожидающе вытянув вверх лапки. «Наверное, так он просит, чтобы его пощекотали», — подумала медведица и заговорила с ним, смешивая слова с ворчанием и пыхтением. Неизвестно, понимал ли он ее, но это было не важно.
— О Великий Урсус, ты хочешь, чтобы я тебя пощекотала, смешной ты детеныш!
Речь волков, медведей и сов не слишком сильно отличается, но тон, с которым произносятся слова, мельчайшие движения головы или глаз — все это создает особый дополнительный язык, непривычный для чужаков, а иногда и вовсе непонятный им.
Фаолан лежал на спине, ждал, когда огромный язык пощекочет его брюшко, и медведица не смогла отказать. Щенок тут же ликующе вскочил на лапы. Так повторилось несколько раз. Затем он отбежал на некоторое расстояние, хитро оглянулся и бросился прямо в объятия медведицы. От удивления и неожиданности она сама завалилась на спину, а Фаолан забрался на покрытую густой шерстью грудь и начал облизывать сначала подбородок, а затем нос медведицы.
Внутри нее все клокотало от восторга. Чем сильнее она пыхтела, тем оживленнее волчонок облизывал ей нос. На ее глазах выступили слезы. Несколько дней подряд этот детеныш только и делал, что сосал молоко, и ни разу даже не взглянул на нее. Но сейчас, стоило ему на миг оставить это свое занятие, а ей — подшутить над ним, как он тотчас же отозвался. Он понял, что с ним играют.
Медведица снова нежно взяла его на лапы, вытянула перед собой, так что их глаза оказались на одном уровне. Щенок немного поерзал и затявкал, прося молока. Она опять прижала его к себе, и он тут же вцепился в сосок.
Но на этот раз все было по-другому: малыш глядел на нее широко открытыми глазами. Теперь между ними словно бы существовала прочная связь. Фаолан посасывал молоко, а медведица никак не могла досыта насмотреться на его сияющие зеленоватым светом глаза. Всю ее охватило чувство всепоглощающей любви.
Глава четвертая
Гром-Сердце
Из них вышла забавная пара — громадная неуклюжая медведица-гризли с отливающими на солнце серебристыми пятнами на бурой шкуре и маленький щенок, весь светло-серый, нетерпеливо прыгающий то впереди нее, то по сторонам, а то и позади. Сейчас они искали весенние луковицы, только что пустившие едва показавшиеся из-под земли ростки. Медведица ворчала, а щенок отзывался тявканьем или отрывистым лаем, но при этом им как-то удавалось понимать друг друга. Фаолан даже научился мотать головой, точь-в-точь как медвежонок, который хочет сказать «нет».
Медведица все больше и больше убеждалась, что воспитание волчонка не так уж сильно отличается от воспитания собственных детенышей, а временами сходство Фаолана с медвежатами просто поражало ее. Однако, каждый раз сравнивая, она все же беспокоилась: какой он маленький и беззащитный! Но при этом очень, очень быстрый, гораздо быстрее любого медвежонка. Кажется, будто он летит над землей. Медведице пришло в голову, что, проигрывая в размерах, волчонок должен выигрывать в скорости. Единственной проблемой оставалась кривая лапка, которую Фаолан старался нагружать как можно меньше. Но ведь волку, как и медведю, нужно уметь одинаково хорошо пользоваться всеми четырьмя лапами.
Фаолан отстал и захныкал. «Я устал», — говорило его нытье. Медведица повернулась и строго посмотрела на него. Волчонок еще раз коротко проскулил и уселся посреди пышной мягкой травы, мотая головой и тихо рыча. «Нет, нет!» — пробормотал он и шумно выдохнул горячий воздух через ноздри, словно говоря: «Слишком жарко!»
Наконец он медленно, еле переставляя ноги, подошел к медведице и уткнулся ей в бок, словно прося взять его на спину. На загривке гризли возвышался толстый слой мышц, и Фаолану очень нравилось забираться туда и восседать верхом. В таком возрасте медвежата обычно бывали уже слишком большими для подобных трюков, но волчонок, конечно, все еще заметно уступал им в росте. Даже в берлоге, когда Фаолан не сосал молоко, он любил улечься на этот горб, свернуться калачиком и дремать.
Воспитав три выводка, медведица-гризли прекрасно понимала все возможные жалобы и уловки детенышей. И неважно, что сейчас перед ней не медвежонок, а волчонок. Когда малыши устают, они начинают капризничать, просят вернуться обратно в пещеру и дать им молока — легкий способ подкрепиться. Но однажды молоко у нее закончится, и щенку придется самому добывать себе пищу. Для Фаолана это особенно важно, он ведь такой маленький. «Но действительно ли он так уж мал для своего возраста? Может быть, все волчата именно такого роста?» — думала медведица, но эти мысли не уменьшали ее беспокойства.
Удивительно, что она так привязалась к малышу. Теперь ей казалось, что искорка, которую она разглядела во время их первой встречи, когда он вцепился в ее лапу, освещала все его крохотное тело. Волчонок быстро двигался, отличался сообразительностью и потрясающим своеволием, так что огонь, разгоревшийся от искры, даже приходилось иногда усмирять. Откуда в этом крохотном существе такая неукротимость?
Медведица тяжело протопала к Фаолану и прикоснулась к нему широким носом. Он упал на спину, шутливо взвизгнув, как будто от боли.
— Вставай, — прорычала она.
— Нет, нет!
«Нет» и «еще молока» определенно были любимыми словами Фаолана. Звучали они немного иначе, чем если бы их произносили ее детеныши, да и голос у волчонка был тоньше, не такой глубокий. Медведица подумала, что это из-за грудной клетки, которая меньше, чем у медвежат. И вообще он такой худой, такой слабый. И рычит он не так низко, как медвежата. Правда, речь свою сопровождает жестами, очень знакомыми ей по повадкам собственных детенышей. Но все ли волчата именно так закидывают назад голову?
О волках она мало что знала и почти совсем не имела представления об их поведении. Однажды, скрывшись за огромным валуном, она наблюдала за стаей, разрывающей останки оленя. Все движения волков отличались четкостью и удивительной упорядоченностью. Сначала мясо ели одни члены стаи, затем подошли другие, словно спрашивая разрешения принять участие в трапезе. Интересно, как бы они поступили с таким скулящим и капризным волчонком, как Фаолан?
Вот и сейчас он снова шлепнулся на спину и отчаянно замолотил кривой лапкой по воздуху. Ему хотелось вернуться в пещеру, в ее уют и прохладный сумрак, ощутить спокойствие окружающей его со всех сторон земли; ему хотелось вновь ощутить знакомый запах реки и полежать на мягком мху полянки, где он любил дремать по утрам. Но больше всего ему хотелось свернуться калачиком на груди медведицы и сосать молоко. Даже сейчас, при одной только мысли об этом, в животе у него забурчало. Луковицы просто отвратительны на вкус. В них нет никакого сока. И они слишком жесткие для его зубов.
От своих мыслей Фаолан опять заскулил — на этот раз громко.
— Урскадамус! — прорычала медведица древнее медвежье ругательство, означавшее «проклятье бешеного медведя», и несколько раз резко фыркнула, выражая свое негодование. Так обычно поступают с детенышами, которые только начали капризничать.
Но Фаолан продолжал хныкать и валяться на спине, размахивая кривой лапкой.
«Так, довольно! Хватит потакать его слабостям», — подумала медведица, вдруг сообразив, что щенку нужно научиться превращать свои слабости в преимущества. Урок будет жестоким, но ему предстоит жить в еще более жестоком мире.
Она впервые злобно зарычала на него и резко ударила Фаолана по передней лапке. На этот раз он заскулил не от поддельной боли, а в зеленых глазах заплескалось изумление: «Как? Как ты могла?»
У медведей-гризли нет слов на каждый случай, и они не умеют объяснять детенышам все недостатки их поведения. Иногда лучше показать все на примере, а слова подберутся потом. Поэтому медведица прошла мимо Фаолана и в поисках луковиц принялась рыть землю передней лапой — той, которой редко пользовалась для подобных случаев. Этим она как бы говорила: «Используй кривую лапку! Научись рыть именно ею!»
Смиренно потупившись, волчонок принялся повторять за ней все движения. Он долго рыл землю, но под конец все же нашел луковицу.
Медведицу охватила гордость. Она подошла к Фаолану издала низкий рокочущий звук и нежно облизала его мордочку огромным языком. Потом повернулась и продолжила рыть землю. Фаолан посмотрел на нее разочарованно. «Опять?» подумал он, но все же прилежно продолжил скрести землю кривой лапкой. Ему не хотелось снова вызывать ее гнев. Хуже затрещины была только угроза не давать ему больше молока.
«А что останется мне кроме молока? Одни луковицы? Ужас!»
И он принялся копать с удвоенной силой.
* * *
Волчонок прекрасно усвоил урок. Медведица искоса следила за ним и заметила, что за очень короткое время он приспособился как-то по-особенному подворачивать кривую лапку и теперь мог пользоваться ею почти так же ловко, как и остальными.
Фаолан не только учился на удивление быстро, но и проявлял при этом завидную изобретательность. Но все же медведицу не покидало беспокойство, что она слишком мало знает о волчьих повадках. Ведь медведи старались держаться особняком, в отличие от сов, которые заключили с волками нечто вроде тайного союза еще в пору, когда те только появились в стране Далеко-Далеко. Иногда медведице казалось, что будь она совой, то Фаолану досталась бы более заботливая мать. Но, конечно, глупо было тратить время на пустые мысли и сожаления о том, чего в любом случае не могло быть.
Вместо этого она упорно пыталась вспомнить все, что знала о волках. Однажды с высокого утеса она наблюдала, как вместе охотились две волчьи стаи. Сразу было понятно, что поведение волков сильно отличается от охотничьих повадок медведей — те гораздо крупнее и сильнее, а волки недостаток физической силы компенсируют сообразительностью. И медведи никогда не сбиваются в стаи. Наверное, поэтому они и думают по-другому. Вот оттого-то волки и кажутся им такими сложными и загадочными.
«А еще совы! Совы такие умные!» — продолжила размышления медведица. Они умеют делать оружие и инструменты. В огненных кузнях они мастерят железные когти, которые прицепляют к своим собственным. Ей вдруг подумалось, что медведи не такие умные, как раз потому что крупнее, больше волков и гораздо больше сов. А потом в голову ей пришла самая тревожная мысль: «Наверное, я слишком глупа, чтобы воспитывать волчонка!»
Они возвращались в пещеру, и медведица обернулась, чтобы посмотреть на несчастного детеныша. Он совершенно выбился из сил и едва переставлял ноги, шатаясь из стороны в сторону и то и дело сходя с узкой тропы. Наверное, сейчас ему будет трудно даже цепляться за ее загривок. «Ну что ж, — подумала медведица. — Пусть я и глупая, но какая уж есть. Кроме меня, у него совсем никого нет». Она повернулась и взяла малыша так, как обычно носила медвежат, проживших на свете всего одну луну: голова его была зажата у нее в пасти, а тело болталось. С того момента, как медведица нашла Фаолана, прошло не менее двух лун, но он все еще был настолько маленьким, что такой способ переноски не представлял никаких сложностей.
Завтра им предстоит еще более долгий путь — к беличьим запасам коры. Кора белой сосны, которой белки устилают свои гнезда, — один из самых питательных продуктов, какие только можно отыскать весной, когда медведям чаще всего приходится есть траву, корни, орехи. Впрочем, если повезет, они найдут и саму белку, хотя мясо обычно появляется позже. Но ведь всегда есть надежда наткнуться на труп животного, не пережившего зиму. Даже сейчас, по дороге в берлогу, медведица постоянно вертела головой и принюхивалась, пытаясь различить характерный запах гниющей плоти.
* * *
На весну и на лето медведица нашла новую берлогу самую уютную из тех, в каких ей доводилось жить. Берлога эта располагалась в ольховой рощице близ реки, у переката, в котором скоро запрыгает форель. Прямо у входа кивали головками желтые лилии, а крутой спуск к реке был сплошь усеян синими ирисами.
К тому времени, когда они добрались до нового места жительства, Фаолан уже спал. Впрочем, сон никогда не мешал ему сосать молоко. Так что медведица уселась, вытянув задние лапы, и, пока малыш подкреплялся, наблюдала за закатом, окутывавшим все вокруг мягким лиловым светом. Зеркальная поверхность реки отражала кудрявые облачка. Погода сегодня была совсем не та, что во время бури, когда нашелся Фаолан.
Медведица перевела взгляд на насытившегося щенка. С каждым днем он удивлял ее все больше. Кривая лапка не самое странное в нем по сравнению с едва заметной отметиной на подушечке. Тусклые рукава спирали чуть просматриваются, но обладают каким-то гипнотическим воздействием. Что означают эти линии? Откуда взялся Фаолан? Почему река принесла его именно к ней? Есть ли у него родственники? Волки обычно держатся стаями, а медведи — одиночки. Сможет ли она заменить ему не только мать, но и целую стаю?
— Урскадамус! — тихо пробормотала медведица.
И таких нерешенных вопросов у нее оставалось еще слишком много. Она знала, что волки не умеют сидеть, как медведи. Наверное, они и молоком своих детенышей иначе кормят; наверное, они при этом лежат. Но она боялась, что, лежа, неловко повернется и ненароком задавит Фаолана. Он такой маленький, а она такая огромная!
А еще волки не умеют вставать на задние лапы, и это особенно неудобно. Стоя во весь рост, она многое видела, оценивая окружающую обстановку. Жалко, что Фаолан так не умеет. Можно ли вообще научить волка стоять на задних лапах и хоть немного передвигаться в таком положении? Надо будет попробовать.
Медведица еще раз посмотрела на волчонка и нежно обняла его, ткнув носом. Она очень любила его. Странно, конечно. Другие медведи наверняка отнесутся к ней с подозрением. Но ее совершенно не заботило их мнение.
* * *
Фаолан немного поерзал и еще сильнее погрузился в спокойный, сытый сон. Он привык к звукам, которые издавало большое тело медведицы — ворчание переваривающего пищу живота, шумные вдохи и выдохи, — но громче всего стучало ее величественное сердце. Его ритмичное биение стало для него колыбельной песней, навевавшей сладкие сны. Про себя он уже называл медведицу не Кормилица, а Гром-Сердце.
Глава пятая
Первые уроки
При первых проблесках зари Гром-Сердце бесцеремонно выпустила Фаолана из объятий и бережно, но уверенно ткнулась носом в его мордочку:
— Смотри за мной!
Она вышла из берлоги, и волчонок последовал за ней к большому камню на берегу реки, наполовину скрывшемуся в воде. Ему предстоял урок рыбалки — в это время года в водовороте у валуна уже начинала тесниться форель. Ее было довольно много, целые косяки, но рыбалка всегда требует терпения, а Гром-Сердце хорошо понимала, что как раз терпения ни волчатам, ни медвежатам никогда не хватает особенно Фаолану, но он осваивал новое очень быстро, и она надеялась, что волчонок уже готов к тому, чтобы научиться ловить рыбу. Ему просто необходимо было хоть немного потолстеть: худые бока, вид и малый, по мнению Гром-Сердца, рост щенка все время сильно ее беспокоили.
Конечно, ловить рыбу гораздо легче осенью, когда вверх по течению идет лосось. Тогда достаточно просто стоять у порога и подхватывать выпрыгивающих из воды рыб, сходящих с ума в стремлении добраться до нерестилища и превращающихся от этого в легкую добычу. Иное дело форель — в это время года она не испытывает желания размножаться и уж точно ничто не толкает ее вверх по течению. Но все же Фаолан должен научиться ловить рыбу. Он должен стать крупнее и покрыться слоем жира.
Медведица замерла и уставилась в янтарную толщу воды, высматривая рыбину. Она чувствовала, что Фаолан теряет терпение и не может долго стоять на одном месте, однако форель пока никак не давала о себе знать. Щенок немного поскулил и замотал головой по направлению к растущей поблизости осоке. Медведица нехотя согласилась. Теперь ей придется следить одним глазом за рыбой, а другим за волчонком.
Он же сам был просто счастлив. В прибрежных зарослях всегда можно было отыскать много личинок, водяных жуков и божьих коровок, столь любимых медведями, а теперь приятных на вкус и Фаолану. Он нашел их целое гнездо и теперь повизгивал от восторга.
Зарывшись в траву по самую макушку, волчонок задрал мордочку, всю усеянную красными пятнышками. В то же мгновение Гром-Сердце заметила проблеск форели. С громким всплеском она ударила передней лапой по воде, схватила рыбину и выбросила ее на камень. Брызнула кровь, и в алых ее каплях отразился свет поднимавшегося над горизонтом солнца.
Фаолан застыл на месте. Он учуял… кровь. Взгляд щенка приковался к скатывающимся по камню капелькам, ослепительно сиявшим в утреннем свете. Сердце его забилось сильнее, во рту выступила слюна, язык высунулся из пасти. Этот неожиданно проснувшийся голод поразил его до глубины души, и он испытал огромнейшее восхищение перед Гром-Сердцем. Помотав головой, чтобы стряхнуть назойливых божьих коровок, он робко подошел к медведице.
Сначала пригнув голову, а затем и всем телом опустившись к земле, прижав уши к голове, он заискивающе посмотрел вверх. Гром-Сердце прорычала тихонько, словно спрашивая: «Что ты делаешь?» Никогда еще Фаолан не держал себя настолько по-волчьи, и она догадалась, что таким образом он инстинктивно оказывает ей уважение. Но где он этому научился?
Впрочем, ответ был ей известен. Это в нем говорит кровь. Процарапав когтями рыбу, она пробудила в нем жажду крови. То же самое бывало и с ее медвежатами, но они никогда так странно себя не вели. Они принимались толкаться, бороться, стараясь первыми попробовать свежее мясо, рычали друг на друга, шумели; Фаолан же подполз к ней на животе. «Как будто я — Урсус, а не просто медведица-мать!»
Гром-Сердце разорвала форель напополам и положила ее перед Фаоланом, но тот продолжал выжидающе смотреть на нее, словно о чем-то умоляя. Из его пасти стекала слюна, но рыбу он взять не осмеливался. Она пододвинула добычу поближе к нему, но волчонок только еще сильнее прижался к земле и принялся слабо поскуливать. Гром-Сердце изучающе смотрела на него, он же переводил взгляд с рыбы на медведицу и обратно. Вдруг ей стало ясно: «Я должна поесть первой!»
«Но как, — удивлялась она, — как он выживет, если будет позволять другим есть первыми? Неужели так поступают все волки? Неужели так принято в стае? Но ему обязательно нужно есть! Нельзя отдавать пищу другим, иначе его самого съедят!» Она совершенно запуталась и уже ничего не понимала.
Все, что она знала, — как воспитывать медвежат. Воспитывать волков ей еще не приходилось.
Фаолан продолжал лежать на животе, временами бросая на медведицу робкие взгляды, но всякий раз быстро отводя глаза, стоило ей в ответ посмотреть на него. Наконец она решилась и откусила хвост рыбы, чтобы отдать волчонку самые сочные куски.
Он тут же накинулся на то, что осталось.
С этого момента в обучении рыбалке волчонок не знал себе равных. Утро не успело еще закончиться, как он уже вовсю плавал за форелью и в поисках рыбы исследовал самые укромные места реки. Кривой лапкой он действовал просто отлично, и этому Гром-Сердце радовалась больше всего. Как оказалось, этой лапой ему было очень удобно подхватывать форель и выбрасывать ее на берег.
К полудню Фаолан и Гром-Сердце объелись и лениво лежали на освещенном солнцем берегу, рассматривая белые облачка в небе. Медведица фыркнула и указала лапой на одну тучку, очень похожую на форель, которую они ловили. Фаолан затявкал от восхищения и тут же принялся изучать остальные облака в поисках забавных фигур. Вдруг он подпрыгнул и оживленно забил хвостом по земле: увидел, как облачко поменьше беззвучно столкнулось с облаком побольше и как бы село ему на загривок. Гром-Сердце тоже поднялась, выпрямилась и внимательно всмотрелась в небо. Фаолан не скрывал восторга:
— Это мы! Это мы! Это я на небе еду на тебе!
И, словно в подтверждение своих слов, он вскочил на загривок Гром-Сердца. Огромная медведица заурчала от радости и, громко топая, повезла волчонка к берлоге.
Глава шестая
Урок крови
Они еще не успели далеко уйти, когда медведица почуяла, что Фаолан как-то странно насторожился, и тут же сама увидела, что привлекло его внимание. Неподалеку от них на полянку у реки выходила медведица-гризли с двумя медвежатами. Те тоже их заметили и замерли. Щенок спрыгнул с загривка Гром-Сердца и поспешил скрыться за ней, прижавшись к задней лапе и зарывшись в мех. Медведица с детенышами осторожно двинулись навстречу им. Наконец Фаолан решился выглянуть, и оба медвежонка тут же весело зафыркали. Они над ним смеялись, и он это понял! Их мать просто удивленно уставилась на него.
Гром-Сердце чувствовала, как Фаолана охватила дрожь. Он сообразил, что отличается от других! Рано или поздно это должно было произойти. Первым, инстинктивным ее стремлением было заслонить волчонка и не дать на него смотреть. Но чем внимательнее медведица-мать их разглядывала и чем громче фыркали медвежата — один из них даже упал на землю и принялся кататься в восторге от такого смешного зрелища, — тем больше в Гром-Сердце росло решение не прятать Фаолана. Она даже подвинулась, чтобы он весь оказался на виду, и содрогнулась, поняв, насколько щенок все-таки мал по сравнению с медвежатами.
Фаолан печально взвизгнул и посмотрел на Гром-Сердце. Как бы ей хотелось, чтобы он был хотя бы раза в два выше и толще! Но медведица оставалась непреклонной и не обменялась с ним ни единым звуком, ни малейшим знаком. Сейчас она только вспоминала, как вытащила его ночью из реки, распознав в жалком комочке едва не потухшую искорку. Искорку, которая при желании могла яростно настоять на своем.
Видимо, Фаолан что-то прочел в ее глазах. Он спокойно повернулся к медвежатам, которые уже оба валялись в траве и едва не задыхались от смеха. За долю секунды его тело преобразилось, перестало дрожать. Он прошел немного вперед, подняв хвост и навострив уши. Медведица-мать ощетинилась от страха, протянула лапу и шлепнула медвежонка, который был поближе. Тот завизжал, а его сестренка прекратила фыркать и удивленно уставилась на Фаолана.
Теперь медвежье семейство взирало на волчонка с настороженным замешательством. Как может такое маленькое существо так дерзко себя с ними вести? Удивилась и Гром-Сердце: Фаолан оставался крошечным, но уже казался хозяином положения. Сейчас он как бы одновременно находился между двумя мирами, один из которых даже никогда не видел. Как будто волчонок принадлежал к чему-то очень важному и древнему, как будто его окружали духи невидимой стаи.
Наконец его хвост немного опустился и слегка завилял из стороны в сторону. Гром-Сердце подошла к Фаолану и рыком приказала следовать за ней, ободряюще похлопав по холке.
Мать-гризли аж заморгала от изумления. Что это за странный зверь, который выглядит как волк, но ведет себя как медвежонок?
Удивлены были все участники этой сцены, но Фаолан — больше всех. Он следовал за Гром-Сердцем, и в голове его беспрестанно крутилась одна-единственная мысль: «Я другой. Я другой. Я другой».
По пути к берлоге они миновали небольшую бухточку, в которой рыбачили утром. Вода здесь была спокойной, почти стоячей. Фаолан ненадолго остановился и посмотрел на водную гладь. Гром-Сердце подумала, что он разглядел рыбу, и подошла ближе. На темной блестящей поверхности ясно виднелись их отражения. «Я совсем не похож ни на нее, ни на других знакомых мне животных. Почему у меня такие зеленые глаза? Почему у меня такая узкая морда? У Гром-Сердца морда широкая, шире, чем моя грудь. И мех у нее такой густой и темный, мой же почему-то слишком светлый».
* * *
Они вернулись в берлогу. По привычке Фаолан прижался к груди медведицы и принялся сосать молоко. При этом он смотрел прямо ей в глаза, словно задавая невысказанный вопрос: «Почему я не похож на тебя?» Она тихонько зарычала и вместо ответа лизнула его в нос.
«Любовь, — подумала она. — Любовь — вот что самое главное». Но вслух Гром-Сердце этого не произнесла. Медведи вообще звери необщительные и не очень-то любят выражать свои самые сокровенные чувства. Им кажется, что, говоря вслух о глубинных переживаниях, они тем самым как бы уменьшают их значимость. Так что Гром-Сердце просто многозначительно смотрела на Фаолана, и он, усвоивший повадки медведей, не сводил взгляда с ее янтарных глаз. Он понимал, что пусть он и другого племени, но любит она его так же, как если он был ее собственным детенышем.
Гром-Сердце чувствовала, что молоко скоро кончится и она больше не сможет кормить волчонка. Конечно, она радовалась, что у него так хорошо получается ловить рыбу, но ему нужно научиться добывать и настоящее мясо. Пожалуй, это будет легче, чем она предполагала, потому что ведь именно Фаолан первым заметил медведицу-мать с медвежатами. Наверное, он почуял их запах. А хорошее чутье — самое важное при охоте на зверя.
Полуденную жару и ранний вечер они оба проспали.
* * *
Гром-Сердцу показалось, что откуда-то доносится запах приближающегося медведя. Однако она не могла пошевелиться, лапы ее онемели, как будто она погрузилась в спячку. «Но сейчас же не зима, — говорила она себе. — Я должна двигаться. Мои медвежата… медвежата… А если это спячка, значит, сейчас не время спариваться. Зачем же я тогда оставила метку? Что меня так смущает? Разве сейчас время оставлять пахучие метки?» Она едва могла приподнять голову, не говоря уже о том, чтобы встать в полный рост и пометить деревья у берлоги. Когда огромный самец гризли пропорол когтями ее медвежонка до самых костей, поток крови обагрил совершенную синеву неба. Гром-Сердце поднялась, яростно зарычала и бросилась на медведя. Она расцарапала ему лапу; он завизжал и пустился наутек. Но была ли эта рана смертельной? Она боялась, что нет. Он вернется… Он вернется…
* * *
От приснившегося кошмара Гром-Сердце очнулась, содрогнувшись и сбросив с себя волчонка.
— Урскадамус! — проворчала она под нос.
Фаолан в удивлении взирал на нее. Гримаса страха сводила его челюсти, хвост был поджат между задними лапами, на загривке испуганно ерошилась шерсть. Медведица беспокойно запыхтела. Она понимала, что скоро наступит время, когда самцы гризли будут настойчиво искать ее общества. Если она поставит метки до того, как будет готова к спариванию, и до того, как на ее территорию зайдет медведь, то, возможно, им удастся избежать опасности.
Она знала, что волки тоже оставляют пахучие метки, а это может спутать других медведей и сбить их с толку. У нее не было ни малейшего желания спариваться. Фаолан будет ее последним детенышем, и она решила позаботиться о нем как следует. Ни один самец не должен причинить ему вред или прогнать от нее.
Но можно ли научить его вставать и идти на задних лапах, как это делают медведи? Прыгал Фаолан, как выяснилось, довольно высоко, особенно когда ему хотелось покататься у нее на загривке. Оставлять метки он тоже сможет, он ведь мочился вокруг берлоги; но нужны были еще особые знаки вроде тех, которые Гром-Сердце иногда чуяла, проходя через территорию волков.
Что ж, этот урок будет практическим. В отличие от любви, которую не выразить никакими словами, основы поведения можно объяснить, а не только показать на своем примере. К тому же в последнее время Фаолан стал разговаривать увереннее. Раньше Гром-Сердцу изредка доводилось слышать, как общаются между собой волки и совы, и тогда ей казалось, что их речь совсем не похожа на речь медведей, но, конечно, на самом деле они отличались не так уж сильно. Разница в основном заключалась в интонациях, ее можно было сравнить со звуками воды. Журчание быстрого ручья тоже отличается от шума водопада или тихого всплеска посреди озерной глади — но все это вода, нужно только прислушаться.
Голос Фаолана был выше и не таким глубоким, как ее. Что касается сов, то их интонации отличались даже у разных видов: одни говорили почти неслышно, другие звонко кричали, третьи издавали скрипучие звуки. И ни одна из них не говорила так, как говорят медведи, хотя слова при этом были почти те же. А в речи Фаолана уже проскакивали некоторые медвежьи интонации, в голосе появилась грубость, стали заметными гортанные звуки, обычные для речи гризли.
Как только они вышли из берлоги, Фаолан сразу же, привычным маршрутом, понесся к берегу реки. Гром-Сердце одернула его тихим рычанием и ткнула в бок носом, развернув в другом направлении:
— Сюда!
Кивком головы она показала на большую белую сосну, а затем привстала и принялась тереться о дерево спиной. Послышался треск сдираемой коры — так она метила территорию, но метка была не той, которую оставляют самки, готовые к спариванию. Фаолану тоже нужно оставить пахучую метку со своим собственным запахом.
Гром-Сердце пристально посмотрела на него. Она понимала, что Фаолан должен как-то делать это задней частью своего тела. Опустившись на все лапы, медведица раскинулась на земле и нежно фыркнула, как обычно поступала, предлагая ему в шутку побороться. Волчонок тут же взобрался к ней на спину. Запах ароматических желез на ее коже пробивался даже сквозь густую шерсть.
— Что это?
— Мой запах.
Фаолан и прежде чуял его во время поездок верхом, но сейчас этот аромат был намного более мощным, почти едким, и сильно отличался от сладковатого запаха молока. Это был отчетливый сигнал — сообщение о том, что берлога и все вокруг нее вплоть до ольховой рощицы принадлежало Гром-Сердцу и ему, ее детенышу. В Фаолане заворочались какие-то смутные чувства:
— Я тоже так могу!
Уткнувшись носом в пахучий мех на шее медведицы, он вылизал ее ухо изнутри, а затем спрыгнул и подбежал к ближайшему дереву. Гром-Сердце наблюдала, как он прижался задом к коре и опустил хвост. «Да он на лету все ловит!» — подумала медведица. Даже ничего объяснять не пришлось — он сам понял, как важно оставлять запахи. «Какой он все-таки замечательный щенок!»
Мышцы у основания его хвоста сократились, выпустив пахучую жидкость. Фаолан принялся бегать по рощице, оставляя свои метки на каждом дереве, камне и пеньке. «Мое! Мое! Мое!» — стучало у него в голове. Но это было только начало.
Вскоре он почувствовал зуд и в других частях тела. Упав на землю, Фаолан стал яростно тереться о траву. Пахучие железы между пальцев лап оставляли другие метки, и мысленные вопли «Мое! Мое! Мое!» сменились столь же интенсивным криком «Наше! Наше! Наше!». В нем пробудилась смутная память предков.
Но других волков он не знал, и из всех зверей ему знакома была лишь Гром-Сердце. Он остановился и снова посмотрел на нее. Медведица стояла у дерева, о которое только что потерлась, — не в полусогнутом состоянии, как прежде, а выпрямившись, строгая и величавая. Глаза ее сияли рыжевато-коричневым светом, который ему так нравился, но сейчас в них заметен был и некий вызов, как будто она решила предложить ему что-то еще.
— Идем. Идем за мной! — фыркнула она.
Фаолан вздернул голову и стал подпрыгивать, намереваясь вскочить на загривок Гром-Сердца, но та всякий раз переходила к другому дереву, ударяя передними лапами по веткам над головой, до которых могла дотянуться.
Зеленые листья, осыпаясь с веток, ловили последние лучи заходящего солнца. Фаолан подпрыгнул и поймал один листочек, прежде чем тот успел упасть на землю. Гром-Сердце издала низкий довольный рык и снова потрясла дерево. Так они поиграли еще немного, и каждый раз Фаолан подпрыгивал все выше и выше.
Наконец Гром-Сердце отвернулась и пошла дальше, по-прежнему на задних лапах. Она оглядывалась на Фаолана, словно призывая идти следом. Вдруг медведица резко остановилась и с шумом опустилась на все четыре лапы, а затем снова поднялась и замахала передними, как делала, когда предлагала волчонку запрыгнуть на дерево.
— На двух лапах! — приказала она.
Фаолан так и замер: можно было видеть, как мучительно в мыслях он переваривает это необычное предложение. Потом волчонок попытался встать вертикально — Гром-Сердце наблюдала за ним почти не дыша — и сделал робкий шажок по направлению к ней.
Медведица довольно зарычала, опустилась на землю и облизала мордочку Фаолана, не переставая радостно пыхтеть. Неподалеку она приметила низкий куст со спелыми ягодами и отломила от него ветку, потом снова встала на задние лапы и помахала веткой перед волчонком. Она знала, что ему нравятся эти ягоды. Тот тут же поднялся и снова попытался идти вертикально. На этот раз он сделал целых четыре шага! Гром-Сердце ликовала.
Волчонок быстро учился, и она радовалась, что учит его. Медвежата на задних лапах ходят почти с рождения, для них это естественно, а Фаолан не был приспособлен так передвигаться. Гром-Сердце начала понимать, что он не просто смышленый щенок, а действительно очень необычное существо.
К наступлению темноты Фаолан уже ходил на задних лапах почти так же уверенно, как любой медвежонок. А прежде чем погасли последние солнечные лучи и землю накрыл пурпурный сумрак, Фаолан усвоил еще один урок, самый для него важный. Он заметил, как невдалеке что-то белое метнулось в сторону и скрылось у большого куста — это горностай забежал к себе в норку. Стоя на четырех лапах, волчонок никогда бы этого не увидел.
Фаолан тут же одним большим прыжком перескочил куст, приземлился на все четыре лапы и принялся отчаянно рыть землю. С тех пор как медведица приказала ему чаще пользоваться кривой лапой, она стала гораздо сильнее, и он уже сам привык вполне на нее полагаться.
Гром-Сердце вразвалочку подошла ближе и встала чуть позади, держась в стороне от вылетавших из-под его лап комьев земли. Вдруг из норы выскочил мохнатый зверек и вскочил на спину Фаолана, так что тот от неожиданности перекувыркнулся. Волчонок подпрыгнул, извиваясь и пытаясь скинуть напавшего. Тот оказался очень маленьким, почти с белку размером, но отличался удивительной силой и ловкостью. Фаолан визжал, но острые когти и зубы зверька еще сильнее вонзались в его шкуру.
Медведица заревела. Она не смогла бы отцепить горностая, не подвергнув риску жизнь волчонка, так что тому пришлось продолжать борьбу самостоятельно. Маленькая самочка сдаваться не собиралась — Фаолан только что разорил ее гнездо, где в страхе дрожали маленькие детеныши. Если она подберется к шее волчонка и перекусит артерию, дело добром не кончится.
Гром-Сердце буквально обезумела. Она видела, что Фаолан слабеет и устает, — еще бы, ведь это была его первая настоящая битва не на жизнь, а на смерть. Медведица пробовала делать ложные выпады, но самка горностая не обращала на нее никакого внимания. Наконец Фаолан упал на колени, поднялся, устремился к берегу и с разбегу погрузился в реку. Гром-Сердце последовала за ним. Вот над поверхностью воды появилась голова волчонка; с затылка его стекали красные ручейки. На противоположном берегу мелькнула тень горностая, мгновенно спрятавшегося в рощице.
* * *
Той ночью, под шелест колышимых летним ветерком листьев, Гром-Сердце зализывала раны Фаолана. Они оказались не такими глубокими, как она опасалась, и скоро обязательно затянутся. Но след свой они уже оставили навсегда.
Фаолан больше не просил молока. С молоком было покончено.
Он жаждал крови.
Глава седьмая
Золотые глаза Гром-Сердца
Уроки продолжались все лето. Фаолану нравилось учиться. С каждым разом он все увереннее вставал вертикально и уже мог ходить так довольно долго, не уставая. Задние лапы его окрепли, и хотя они оставались слабее медвежьих, подпрыгивал он с их помощью довольно высоко и по-щенячьи радовался всякий раз, как ему выдавался случай продемонстрировать это свое умение.
Возле берлоги росла огромная ель, нижние ветви которой начинались примерно на уровне загривка Гром-Сердца, когда она стояла на задних лапах. У этой ели они часто проводили послеполуденное время, и Фаолан мечтал однажды запрыгнуть на нее.
— Посмотри! Посмотри на меня! тявкал он. С каждым разом он подпрыгивал все выше и выше. — Гром-Сердце, посмотри! У меня почти получилось!
И однажды у него действительно получилось. Он сам не заметил, как повис, распластавшись животом на ветке, до которой пытался допрыгнуть.
— Урскадамус! — прорычал он, вызвав этим восклицанием немалое удивление Гром-Сердца.
— Где ты ему научился?
— У тебя, конечно!
Она от души фыркнула.
— Не смейся! Я застрял!
— А зачем прыгнул так высоко? Вот к чему приводит невнимательность, — нарочито сурово принялась упрекать его медведица.
— И как мне теперь слезть?
— Не знаю, я никогда так высоко не запрыгивала.
Фаолан издал обиженный вой.
— Не хнычь!
Медведица повернулась к нему спиной и пошла прочь, так, словно ей было совершенно все равно.
Фаолан смотрел на нее разочарованно:
— И ты вот так меня бросишь?
— Сам думай, как спуститься. Ты же очень умный, я знаю.
Через несколько мгновений она услышала глухой стук — это Фаолан спрыгнул на землю. А еще через мгновение он уже скакал рядом с ней и радостно махал хвостом:
— У меня получилось!
— Я знала, что получится.
Гром-Сердце развернулась и нежно ткнулась в него мордой.
* * *
Все лето волчонок рос, хотя медведице он по-прежнему казался слишком маленьким. Однако для волчонка Фаолан был довольно крупным и очень сильным. Он умел делать многое из того, что не умели обычные волки. Он был волком без стаи, и это привило ему независимость. А после того как он распробовал вкус мяса, Фаолан научился и хорошо выслеживать четвероногую добычу, а также куропаток и других гнездящихся на земле птиц. Передвигался он быстрее Гром-Сердца, и порой ему хитростью удавалось загнать в узкое ущелье оленя карибу и не давать тому выйти, пока не появлялась Гром-Сердце и не заваливала оленя одним ударом. Эта стратегия оказалась настолько удачной, что после первого раза они прибегали к ней неоднократно.
Мне нравятся карибу, сказал однажды Фаолан, когда они загнали очередную жертву. — Откуда они приходят?
— В разное время из разных мест. Весной они приходят сюда из Крайней Дали.
— Крайней Дали?
— К северу отсюда. Весной карибу из Крайней Дали самые вкусные.
— А как туда добраться?
Гром-Сердце указала на Северную Звезду.
— Ранней весной, когда восходит созвездие Великого Медведя, нужно следовать за последним когтем на лапе, которая указывает на Северную Звезду. Крайняя Даль находится между этим когтем и Северной Звездой. Когда-то у меня там была берлога. Однажды…
— Что однажды? — нетерпеливо спросил ее Фаолан, но Гром-Сердце, казалось, задумалась и не отвечала. — Однажды мы туда вернемся?
— Возможно. Но я не знаю, хорошо ли это для таких, как ты.
— Таких, как я? — Сердце Фаолана тревожно забилось. — Но тебе же там хорошо, в Крайней Дали? А что хорошо для тебя, должно быть хорошо и для меня.
— Ну ладно, это сейчас неважно. Давай ешь.
Она хотела сказать что-то еще, но Фаолан ее опередил.
— Да знаю я, — произнес он усталым голосом. — Я должен стать толще к зиме.
— Да. Поешь печенки.
Медведица вырвала окровавленную печень и бросила ее волчонку. Тот послушно принялся есть, но из головы у него не выходили слова Гром-Сердца: «Я не знаю, хорошо ли это для таких, как ты». Фаолану они совершенно не нравились, и ему вовсе не хотелось бы слышать такое снова, пусть даже мысленно. Лучше всего будет просто забыть об этом.
* * *
Медведица-гризли и волчонок часто охотились вместе допоздна, пока на небе не зажигались первые звезды. Фаолану нравилось засыпать снаружи, у входа в берлогу, где можно было смотреть на звезды и слушать рассказы Гром-Сердца о них. К этому времени он уже прекрасно понимал все интонации и скрытый смысл медвежьих слов.
Гром-Сердце показывала лапой на небо и рисовала самым длинным когтем Великого Медведя.
— Он показывает дорогу в Урсулану — шептала она. Урсуланой называлось место, куда отправлялись души медведей и где, как она надеялась, обитал ее погибший медвежонок.
У каждой звезды была своя история, и Фаолан не переставал удивляться тому, что Гром-Сердце так много знает. Она показала ему созвездие Волка к востоку от Великого Медведя:
— Сейчас, в середине лета, оно исчезает. Ярче всего оно светит весной, когда поднимается выше. А вон там, посмотри, находятся Великие Когти.
Фаолан моргнул и посмотрел на скопление звезд, чем-то похожее на когти, которое постепенно поднималось над багровым горизонтом.
— Сейчас поздно, но оно остается на небе дольше всех, появляется ранней зимой и все лето не уходит. Если когда-нибудь тебе доведется побывать на берегах моря Хуулмере, то ты увидишь, как молодые совы Великого Древа Га’Хуула учатся навигации, ориентируясь на Великие Когти, которые они называют Золотыми Когтями.
— Море Хуулмере? Великое Древо чего-то там… как оно называется? Навигация? — Фаолан был совершенно сбит с толку.
Гром-Сердце отрывисто фыркнула — так она иногда смеялась:
— Ты еще молод и многого не видел! Хуулмере — это большое море, посреди которого находится остров, где обитают особые совы. Их зовут Ночными Стражами. Это очень, очень умные совы.
— Такие же умные, как ты?
— Гораздо умнее! Они умеют находить путь в разные места, просто глядя на звезды и ориентируясь по ним. Это и называется «навигация».
— Ты тоже показывала, как находить путь по Северной Звезде.
— Ну, это легко. Северная Звезда никогда не двигается, всегда висит на одном и том же месте. А совы ориентируются по всем звездам, по всему небу.
— Наверное, потому что они там летают и хорошо его знают.
Медведица нежно обняла волчонка. До чего же он все-таки умный!
Фаолан зевнул и сонно пробормотал:
— Когда-нибудь я дойду до берега Хуулмере и, может быть, даже доплыву до острова. Какое смешное слово — «хуул». А что оно означает?
Гром-Сердце вздохнула:
— Говорят, что на самом деле это волчье слово и означает оно «сова».
Но Фаолан уже крепко спал у нее на лапах.
* * *
Дни постепенно убывали, и в голове у Гром-Сердца все чаще крутилась одна и та же мысль: «Ешь!» Приближалась зима, и, чтобы пережить ее, им необходимо было набрать побольше жира. Кроме недостаточных размеров и веса Фаолана медведицу беспокоил еще один страх — страх перед предстоящей спячкой. Скоро ей нужно будет подыскать зимнюю берлогу подальше от реки. Вот только она не знала, как ведут себя волки в своих логовах в это время года. Да и откуда ей было знать? Каждую зиму она впадала в оцепенение и ничего не знала про внешний мир, про то, какие животные в нем обитают. Как ей объяснить все это Фаолану? Она помнила, что во время спячки менялась — худела, просыпалась с затуманенной головой. Если она будет спать, а Фаолан нет, то как ей защитить его? Надо бы предупредить волчонка. Но не прямо сейчас.
Прямо сейчас вверх по реке поднимался к нерестилищам лосось. Гром-Сердце и Фаолан прошли вброд к небольшому порогу, через который десятками перепрыгивали рыбы. Гром-Сердце ловила их в воде или схватывала на лету.
Фаолану эта рыбалка показалась самой легкой на свете. Вдруг он на мгновение остановился и посмотрел на Гром-Сердце. Ее взгляд был устремлен к западу, и в глазах отражалось золото заходящего солнца. Еще раз со всей силой почувствовав, насколько они все-таки разные, волчонок испытал прилив огромной любви к Гром-Сердцу. Давно уже он не вспоминал о том дне, несколько месяцев назад, когда они встретили другую медведицу с медвежатами, и вообще с тех пор старался не задумываться об этом. Разве что тогда, когда они охотились на карибу и Гром-Сердце сказала о Крайней Дали, что она может быть неподходящим местом «для таких, как он».
Несколько раз медведица упоминала волков, но сам Фаолан никогда их не видел, если не считать Звездного Волка на небе. Поэтому о настоящих своих сородичах он имел очень смутное представление. Мысли о волках его не тревожили, потому что, глядя в золотистые глаза Гром-Сердца, он понимал, что больше ему никто не нужен. Эти глаза были для него целой вселенной, законченной и совершенной.
* * *
Тогда же они в последний раз провели вечер в берлоге у реки и на следующее утро, еще до зари, начали путь к горам Далеко-Далеко, к зимней берлоге.
К выбору места для спячки Гром-Сердце подходила очень тщательно. Большинство медведей-гризли обычно рыли норы среди корней больших деревьев. Но в этой местности деревья были редки, да и росли преимущественно в низинах. Если зайти повыше, туда, где леса уже нет, можно было обнаружить естественные каменные пещеры и даже настоящие туннели в тех местах, где некогда текла лава. И, что самое важное, в горах снег выпадал раньше, а это значило, что берлога покрывалась более толстым его слоем.
К середине утра они пересекли широкий луг, и Гром-Сердце прокладывала путь по длинному склону среди низкого папоротника и крапивы. Деревья вокруг уже почти не росли, воздух становился реже, и передвигаться было все труднее. Гром-Сердце устало пыхтела, но Фаолан выглядел совершенно бодрым. Его грудь заметно расширилась, и медведица предположила, что это из-за прыжков, которыми он так увлекался. Трудно было представить, что каких-то четыре месяца назад он был крохотным, жалобно скулившим щенком, барахтавшимся в грязи и беспомощно размахивавшим кривой лапкой. Вот он умчался вперед, уже успел найти сурка и быстро с ним расправиться, одна только мордочка Фаолана все еще была перепачкана кровью.
Гром-Сердце настаивала, чтобы он всегда съедал печень, потому что это самый питательный орган, от которого можно быстрее растолстеть. Она так и не избавилась от беспокойства по поводу его роста и еще не была готова к тому, чтобы предупредить о предстоящей спячке. «Не сейчас… не сейчас», — повторяла она себе.
* * *
Дни уже значительно сократились, и, когда косые лучи послеполуденного солнца осветили невысокую траву вдоль склона, Гром-Сердце решила, что лучше места для зимней берлоги не найти.
Копать они начали у скалистого выступа. Лапы медведицы были гораздо больше лап Фаолана, но волчонок крепко упирался в землю задними ногами с четырьмя острыми когтями на каждой, а передними, на которых было по пять когтей, ловко рыл. Пятый коготь был явно меньше, и Гром-Сердце однажды задумалась, что можно делать таким когтем. Оказалось, что он очень удобен, чтобы рыть землю.
Немного поработав, медведица и волчонок наткнулись на что-то твердое. Фаолан в удивлении остановился, а Гром-Сердце оживилась и даже заворчала от удовольствия. Она уже слышала подобный звук — где-то внизу пустота!
Под ними оказался лавовый поток с естественным туннелем, образовавшимся, когда лава вытекала из ныне потухшего вулкана на северо-западе. Чуть в стороне и повыше от него располагалась пещерка, в которой должно сохраняться тепло и которая должна остаться сухой, даже если вдруг в туннель попадет вода.
— Прекрасное место, — сказала медведица, оглядевшись. — Просто идеальное.
— Идеальное для зимы? — спросил Фаолан, впервые заподозрив, что Гром-Сердце что-то недоговаривает.
Медведица окинула его серьезным взглядом:
— Я должна кое-что объяснить тебе, малыш.
Фаолан почувствовал, как внутри него что-то неприятно зашевелилось. «Пожалуйста, только не о волках. Не о волках!» — мысленно умолял он.
— Я не знаю, как поступают волки, но медведи на зиму впадают в спячку. Наше сердце начинает биться медленнее — всего лишь несколько ударов, когда раньше их бывало много.
— И мое тоже! Мое тоже! — залаял Фаолан, хотя как раз сейчас его сердце стучало как сумасшедшее.
— Нет, Фаолан, твое сердце так не делает.
— Но я ведь такой же, как ты, Гром-Сердце.
— Нет, не такой же. Я подозреваю, что ты не будешь спать так же крепко, как я.
— Я постараюсь. Обещаю!
— Можешь стараться сколько угодно. Но только у тебя не получится. Наверное, тебе здесь будет очень скучно. — Она внимательно оглядела туннель.
— Нет, вовсе нет! Скучно не будет. Мне нравится смотреть, как ты спишь.
Гром-Сердце подняла лапу, призывая его помолчать:
— Не перебивай. Ты уже большой. Ты проголодаешься. Если тебе станет скучно и ты проголодаешься, я разрешаю тебе выходить. Здесь водится много снежных кроликов. Они не впадают в спячку, я это точно знаю.
Фаолан вдруг насторожился, в голосе его почувствовалось возмущение:
— Ты же не хочешь сказать, что они моя родня? Что я должен с ними играть?
— Фаолан! — прорычала Гром-Сердце, да так, что стены лавового туннеля содрогнулись. — Не глупи. Я говорю, что ты можешь выходить, охотиться на кроликов и есть их. Зачем с ними играть?
— Ах, ну да, — виновато согласился Фаолан.
Глава восьмая
Зимняя пещера
Не успели медведица с волком обжиться в зимней пещере, как Гром-Сердце начала впадать в спячку. Первое время она лишь дремала и отправляла Фаолана одного на склон охотиться за кроликами и сурками — ей хотелось, чтобы он привык ходить по округе в одиночку. Волк всегда приносил ей немного еды: инстинктивно он научился глотать и хранить в желудке большие куски мяса, а затем отрыгивал их на пол пещеры прямо перед Гром-Сердцем. Когда он сделал это впервые, медведица прервала сон и поднялась на ноги, но с каждым разом просыпаться ей становилось все труднее и труднее, особенно после первого густого снегопада. А потом она, как и объясняла Фаолану погрузилась в такой глубокий сон, что сердце ее действительно стало биться гораздо медленнее и глуше обычного. В пещере стало очень тихо и одиноко.
Фаолану не нравилась тишина, она выводила его из себя. Ритмичное биение большого сердца медведицы было одним из первых его воспоминаний. Поэтому из пещеры его выгоняла не только скука, но и тревожащее беззвучие. Несмотря на огромные размеры, Гром-Сердце казалась теперь лишь бледной тенью себя прежней. Фаолан никак не мог понять, как она может спать так много. По мере того как сердцебиение медведицы замедлялось, ему казалось, что собственное его сердце только учащается.
* * *
Чем толще становился снег, тем свободнее чувствовал себя Фаолан. Здесь, наверху, ему нравилось скакать по сугробам, вздымая целые клубы снежной пыли. А внизу, на лугу, ветер утрамбовывал снег в плотный слой наста, и волк с удовольствием по нему катался. Он научился выслеживать больших белых зайцев и обнаружил, что их мясо чрезвычайно вкусное.
Зима радовала Фаолана не меньше, чем лето. Ему нравилось все: и необычное зеленоватое небо в сумерках, и фиолетовый мрак ночи, и холодное мерцание Северной Звезды, которая никогда не двигалась и приводила его обратно к пещере. Усыпанные сосульками листья папоротника тут и там торчали из-под снега и сверкали почти так же ярко, как и созвездия на куполе небосвода. Однажды ночью, после первого снегопада, он увидел вдали восхитительное зрелище — водопад, мимо которого они с Гром-Сердцем проходили по дороге к зимней пещере. Струи воды замерзли прямо на лету и сейчас походили на языки серебристого пламени, застывшего в зимней вечности.
* * *
Солнце все ниже поднималось над горизонтом, и дни становились короче; ночи же, напротив, росли. Однажды поздним вечером он услыхал незнакомый звук — долгий, мелодичный и похожий на песню вой, прорезавший темноту, как развевающееся знамя. Этот вой потряс его до глубины души. Фаолан раньше не слышал ничего подобного, однако донесшийся до ушей звук показался ему ужасно знакомым, и ему захотелось завыть в ответ. Удивительно, но он прекрасно понял, что означает вой: «Я здесь, здесь и моя самка. Наши братья и сестра вернулись. Через одну луну, когда наступит время спаривания, мы двинемся дальше».
Фаолан распознал эти слова, но некоторые из них не имели для него никакого смысла. Что такое «братья»? Что такое «сестра»?
Всю следующую луну он выходил по ночам послушать волков. Понимал он их все лучше и лучше, но, несмотря на сильное любопытство, не осмеливался подойти ближе. В их вое отчетливо слышалось еще одно послание: «Это наша территория. Не пересекайте границу», и оно было не менее четким, чем пахучая метка.
К концу лунного цикла вой прекратился — волки ушли, как и обещали, но Фаолан впервые ощутил себя совсем одиноким. Непривычно тихой ночью он вернулся в берлогу и посмотрел на Гром-Сердце. Интересно, сколько еще продлится ее спячка? Медведица спала уже не сидя, а лежа на боку. Он свернулся калачиком рядом с ней и прислушался к ее сердцебиению. «Как медленно», — подумал он. И все же ему было приятно слышать этот мерный стук.
* * *
Наконец наступил день, начиная с которого земля вновь стала поворачиваться к солнцу. Темнота у входа в берлогу уже не казалась такой плотной, как раньше, да и сердце медведицы забилось чуть быстрее. «Должно быть, время одиночества подходит к концу», — подумал Фаолан.
Он по-прежнему регулярно охотился на вкусных зайцев и сурков. Однажды утром волк удалился от пещеры дальше обычного. День выдался теплым, и с крутого склона то тут, то там отваливались целые глыбы льда, обнажая пожухлую, свалявшуюся прошлогоднюю траву. Охота выдалась очень удачной, и Фаолан не обращал внимания на темные тучи, собиравшиеся у горизонта на западе.
Тем временем Гром-Сердце слегка пошевелилась в своей берлоге. Из спячки выходить ей было еще слишком рано, но она почувствовала пустоту в пещере, заставившую ее прервать сон.
В такое время года, когда зима еще не окончательно сдалась, медведям опасно выходить из берлог: у них, растративших за спячку все подкожные запасы и исхудавших, рефлексы подчинены одному лишь всепоглощающему чувству голода. А самая большая опасность, ждущая их снаружи, помимо неожиданных перемен погоды, — это другие такие же голодные медведи. Территорию пометить они еще не успели, а значит, неизбежны жестокие драки. Гром-Сердце понимала это даже сквозь одурманивающий сон. И хотя особо сильного голода она не испытывала, мысль, что Фаолан ушел навсегда, испугала ее. В замешательстве она не вспомнила, что сама разрешила ему выходить из берлоги на охоту.
Медведица решила во что бы то ни стало найти Фаолана, но, выбравшись из пещеры, застыла в изумлении. С запада дул сильнейший ветер. Метель превратила весь мир в сплошную снежную пелену. Все тропинки занесло, никакие звезды рассмотреть было невозможно, даже от самой яркой — Северной — не видно ни проблеска. И все же она решила идти на поиски: надо найти волчонка. Она хорошо помнила запах Фаолана, буран не мог полностью уничтожить его следы. А если волк обнаружил добычу то мог оставить на этом месте пахучую метку. В голове у Гром-Сердца все путалось, и отчаянное желание найти детеныша заглушало все остальные мысли.
* * *
В таком буране точно определить время суток было невозможно; даже о том, чтобы понять, наступило ли только что утро или уже близилась ночь, речь не шла. Весь мир растворился в мутной белизне. Но до пещеры Фаолан все-таки добрался — и страшно удивился, увидев, что она пуста. Может, Гром-Сердце с началом метели прошла глубже по туннелям? Он пробежался по всем дальним уголкам, но не почуял ее запаха и принялся расхаживать взад и вперед, пытаясь вообразить, что могло произойти в его отсутствие и куда могла направиться медведица.
Снаружи очень опасно. Сам он по дороге назад не находил даже собственных следов. Похоже, она просто исчезла. «Она не могла оставить меня… Нет, ни за что. Она не могла просто так меня бросить!» От этой мысли Фаолана охватила дрожь, шерсть на загривке взъерошилась. Он вдруг вспомнил что-то, случившееся совсем давно, о чем почти уже забыл. Она обязательно должна вернуться. Должна!
Фаолан прождал всю ночь и часть следующего дня. На голодное бурчание в животе он не обращал внимания — пища теперь ничего не значила. Он хотел только одного: снова увидеть Гром-Сердце.
В пещере было очень тихо и пусто. Вот бы еще разок услышать мерное биение ее сердца, пусть и по-зимнему медленное! Он уже не мог жить без этого звука. Это было то немногое, что волк знал почти с самых первых дней своей жизни. Он вышел из берлоги в буран и завыл. Завыл, призывая большую медведицу. Того, кого знал всю жизнь, кого любил больше всего на свете.
Пока он выл, мир вокруг вдруг охватило странное волнение. Из глубины, из-под покрытой снегом земли, из-под скалистых пород, доносились слабые биения, поначалу едва заметные. Фаолан глубже вжал в сугроб кривую лапу и ощутил вполне различимое содрогание, становившееся все более сильным. На какое-то мгновение ему показалось, что под лапами разом двинулся весь снежный пласт; вдалеке треснул и ожил замерзший водопад.
В ту секунду волка впервые посетила мысль о смерти. Он вдруг ясно понял, что с его любимой медведицей случилось нечто ужасное.
Глава девятая
Смутные воспоминания
На дальней окраине страны под названием Далеко-Далеко волчица Мораг зимовала с новым кланом. Она нашла себе пару и родила выводок здоровых волчат. Никто в новой стае не знал о ее прошлом, и даже она сама успела забыть о случившемся год назад. Как только обея взяла в пасть волчонка, чтобы отнести его в тумфро — так называлось место, где оставляли малькадов, — Мораг начала возводить мысленные барьеры вокруг воспоминаний об этом событии. Барьеры эти были сродни шрамам, которые образуются на ранах и огрубляют кожу. Такое всегда происходило с матерями, потерявшими щенков по милости обеи. Свое горе они забывали быстро: некоторое время еще ощущали пустоту внутри — там, где когда-то рос щенок, но вскоре эти воспоминания становились лишь бледной тенью на фоне новых впечатлений. Нужно было продолжать жить, находить нового партнера и рожать новых щенков.
Сейчас Мораг была поглощена воспитанием беспокойной, шумной троицы рыжих волчат. Им исполнился почти месяц, и они деловито исследовали логово, тычась мордочками во все подряд, даже осмелели настолько, что подходили ближе ко входу, откуда внутрь проникал белый свет. Супруг Мораг помогал возвращать их на место. Скоро щенки подрастут настолько, что волк и волчица позволят им играть снаружи — под тщательным присмотром, конечно же. А потом они узнают вкус мяса. Когда молока у Мораг уже не будет, придется искать новую пещеру, поближе к жилищам остальных волков стаи, принадлежавшей к клану МакДонегала.
Сегодня Мораг решила оставить щенят на попечение волка и отправиться на поиски подходящего логова, углубившись в территорию МакДонегалов. Разразившаяся вчера буря еще не совсем затихла, и на границе Далеко-Далеко с Крайней Далью валил густой снег. Но здесь шла лишь небольшая ледяная изморось, превращавшая землю в слякоть. На западе небо прояснялось, обещая хорошую погоду.
Мораг не спеша шла вдоль берега ручья. Казалось, что после землетрясения местность совершенно изменилась. Повсюду валялись скатившиеся с высоких склонов валуны, которых она прежде тут не видела. Некоторые из них перегородили ручей, отчего образовались небольшие прудики, и из-за этого путь, ведущий к центру территории МакДонегалов, уже не был таким легким. Через несколько часов Мораг поняла, что сильно отклонилась в сторону, к реке, которая текла в Крайнюю Даль.
Тут нечто привлекло ее внимание. И это был вовсе не гигантский валун, а маленький черный камешек, до блеска отполированный водой. Волчица как раз собиралась поставить на него лапу, чтобы перейти запруду. Он сиял, как небольшая черная луна, и, всмотревшись, она различила на его поверхности необычный узор из извилистых линий. Они складывались в спираль, очертаниями напоминавшую речной водоворот. В рисунке этом было нечто гипнотизирующее, но еще более странными оказались смутные воспоминания, которые он пробудил в Мораг. Ей стало не по себе. На прямых, негнущихся ногах она развернулась, вытянула хвост и тревожно завыла.
Но вместо ответного воя волков воздух прорезало рваное «Кар! Кар!»: похоже, ворон где-то неподалеку обнаружил труп. Крик этот выражал не только радость по поводу нахождения добычи, но и призыв к помощи — без острых волчьих зубов вороны не могут пробиться к мясу сквозь толстую шкуру крупного животного. Обычно, услышав карканье, Мораг радовалась, но только не сегодня. Если бы ее сопровождали щенки, то для них эта встреча стала бы уроком. Сейчас же она только поежилась.
Волчица, до сих пор стоя в ручье, снова перевела взгляд на странный узор на поверхности гладкого камешка. «Что же это такое? И почему он меня тревожит?»
Тишину прервало очередное «Кар! Кар!». Это карканье и спиральный узор слились в ее сознании в одно целое. Она нерешительно сделала несколько шагов к противоположному берегу.
Перейдя ручей, Мораг сразу же увидела круживших неподалеку двух воронов. На полянке у ручья лежала огромная туша гризли. Поначалу волчица даже не поверила своим глазам: зачем гризли заходить так далеко на юг в это время года? Медведи вообще еще должны спать в своих берлогах.
Мораг повернула голову к северо-западу, к далеким низким горам, где часто зимовали гризли и откуда они летом приходили сюда. Еще во время странствий с кланом МакДункана она узнала, что если медведи выходят из своих берлог слишком рано, это всегда не к добру.
Волчица осторожно приблизилась к трупу. Это была медведица. Непохоже, что она погибла в драке — на теле было слишком мало ран, и наверняка все они были от воронов. Мораг медленно обошла тело и заметила ужасную рану у уха: прожорливые птицы уже успели вырвать мясо, до которого смогли добраться. Медведица лежала на боку, из ее спины торчала кость. Волчица присмотрелась внимательнее.
Позвоночник медведицы переломило каким-то мощным ударом. Чуть поодаль Мораг увидела огромный булыжник, обагренный кровью. Землетрясение, ну конечно же! Камень скатился с ближайшей скалы, и медведице просто не повезло оказаться на его пути. Ее погубило не другое существо, а безликая сила природы.
* * *
На бедре медведицы сидели два ворона, будто показывая, откуда Мораг нужно начинать разрывать плоть. Пьянящий запах крови уже одурял их. Но волчица вдруг уловила еще один запах, и шрамы памяти начали понемногу рассасываться. В темную область, наглухо закрытую еще год назад, проникли первые лучи света.
Она беспокойно расхаживала вдоль трупа, погружаясь носом в густой мех медведицы, сначала обнюхивая ее передние лапы, а потом загривок. Вороны охрипли от крика и не понимали, что происходит с волчицей. Почему она медлит?
Мораг вернулась к плечам медведицы, над которыми, словно гора, возвышался большой горб. Ей уже не обязательно было принюхиваться к меху — знакомый запах и без того ощущался очень отчетливо. Шерсть на загривке волчицы встала дыбом, зрачки забегали. Она очень хорошо знала этот запах. Тот щенок, что родился в прошлом году! Тогда, когда она отправилась к крайним границам Далеко-Далеко, чтобы найти логово подальше от прежней стаи, обея забрала волчонка с кривой лапкой и спиральной отметиной на подушечке.
Внезапно она вспомнила все: как ей пришлось вернуться с обеей и оставшимися щенками, как ее выгнали из клана. Целую луну после этого она поднималась по ночам на холм и, задрав морду к небу, искала среди звезд тропу, ведущую к Великому Волку Люпусу и к Пещере Душ. Она ждала лохинморрина, когда ее безымянный щенок с кривой лапкой должен был начать восхождение по небесному пути. Тогда бы она узнала, что он точно умер и обрел покой в Пещере Душ. Но никакого лохинморрина не было: волчица так и не увидела призрачную дымку лохин — душу упокоившегося волка. Он не умер, и она стерла его из своей памяти вплоть до этого момента.
Мораг уселась у трупа медведицы и прижалась головой к ее боку. Эта медведица позаботилась о ее щенке, нельзя оставлять останки на растерзание. Поэтому она будет охранять их всю ночь, не подпустит сюда хищников и воронов. Пусть это будет сродни лохинвирру — ритуалу, который волки исполняют перед погубленным ими и умирающим животным. Это демонстрация уважения, которое волки испытывают к убитому животному и признают, что его жизнь была достойной. И хотя Мораг не убивала эту медведицу, она считала, что просто обязана проявить уважение к той, что воспитывала волчонка, как если бы он был ее собственным детенышем. Лохин этого величественного зверя проследует по небесному пути к своей Пещере Душ. Это все, что волчица может сделать для Кормилицы, которая спасла и вырастила ее щенка.
Часть вторая
Крайняя даль
Глава десятая
Инистый лес
Да, с Гром-Сердце точно произошло нечто ужасное, но что именно?
После жутких подземных толчков, когда замерзший водопад освободился от своих ледяных оков, прошло уже несколько дней. Окружающая местность совершенно переменилась: повсюду валялись большие валуны, посреди снежного покрова то тут, то там змеились трещины. Некоторые из этих разломов казались очень глубокими — до их дна было примерно столько же, сколько до вершин расположенных поблизости скал.
На следующий после землетрясения день Фаолан был свидетелем того, как в одну из таких расщелин свалился лось. Он просто мгновенно исчез из виду, хотя поблизости не было ни пещер, ни деревьев. Из любопытства Фаолан осторожно подошел к тому месту, где только что стоял рогатый самец. На вид расщелина казалась не шире ручейка, но резко обрывалась вниз. На самом дне этой ловушки лось и застрял, лишенный возможности даже пошевелиться.
А под снегом скрывался целый лабиринт таких трещин и разломов. Вдруг Гром-Сердце свалилась в одну из них? Фаолану стало не по себе от одной только мысли, что сейчас она где-то умирает, одна, на дне ледяного ущелья.
Хуже мыслей о смерти Гром-Сердца были только мысли об одиночестве. Неужели она бросила его? Иногда они заговаривали о той ночи, когда река принесла Фаолана прямо в лапы медведицы, но предпочитали лишний раз эту тему не затрагивать. Волчонок никогда не спрашивал ее, почему его бросили и оставили умирать. Он даже себе не смел задать вопрос, почему мать-волчица так с ним поступила. Фаолан предпочитал думать, что это была счастливая случайность — его не бросили, а нашли. Его нашла Гром-Сердце, и поэтому ему крупно повезло.
Но сейчас мысли Фаолана вновь вернулись к тому, о чем он старался не вспоминать. Неужели его, совсем маленького щенка, бросили на верную гибель? Может, и сейчас Гром-Сердце покинула его, потому что он не принадлежал к ее племени? Однажды медведица сказала, что он не такой, как она, и воспоминание об этих словах жгло его душу.
Крайняя Даль! Да, Гром-Сердце говорила, что весной карибу из Крайней Дали самые вкусные.
Когда-то давно у нее была там берлога. Но стоило Фаолану предложить отправиться туда вместе, как медведица ответила: «Возможно. Но я не знаю, хорошо ли это для таких, как ты».
«Ну конечно, туда-то она и отправилась. Как я раньше не додумался!» — вдруг возникло в голове у Фаолана. Его никто не бросал. Гром-Сердце просто решила поохотиться на карибу и вскоре придет с добычей.
Он вернулся в зимнюю берлогу, осторожно прокладывая себе путь в лабиринте расщелин. Но когда через несколько дней медведица так и не появилась, а охотиться на такой пересеченной местности стало трудно, Фаолан решил сам отправиться в Крайнюю Даль и найти Гром-Сердце. Ему уже было все равно, хорошо ли там «для таких, как он» или нет. Ему просто необходимо было вновь оказаться рядом с любимым существом.
И он знал, как туда попасть. Нужно только следовать за последним когтем лапы Великого Медведя, показывающего на Северную Звезду. «Крайняя Даль находится между ними». Так говорила сама Гром-Сердце.
* * *
Фаолан понимал, что ему предстоит долгое путешествие, но уже ничто не могло заставить его передумать. По пути он останавливался во временных убежищах, далеко не таких уютных, как те берлоги, в которых они жили вместе с Гром-Сердцем. Да и разве могло быть иначе? Его жилищами теперь чаще всего становились холодные норы, стены которых никогда не слышали успокаивающего биения огромного сердца медведицы. Фаолан настолько привык к этим звукам, что считал их частью себя самого.
Однажды, после короткого отдыха, волчонок проснулся в пещере далеко на север от зимней берлоги Гром-Сердца. Со дня ее исчезновения прошел уже полный лунный цикл. И хотя день ото дня становилось все теплее, здесь до сих пор местами лежали отдельные островки снега. Фаолан с удивлением замечал, что и деревья вокруг какие-то другие: это были хвойные породы, с зелеными иголками и шишками, которыми Гром-Сердце очень любила лакомиться. Волк подумал, уж не дошел ли он до самой Крайней Дали.
Поскольку здесь было холоднее, то и снег держался значительно дольше. Фаолан прокладывал путь между росшими почти вплотную деревьями, и их ветви до сих пор были покрыты инеем, блестевшим словно яркие звездочки, при взгляде на которые кружилась голова. Порой лес немного редел, и перед глазами волка открывались почти голые равнины. Там рос только лишайник, которым, как рассказывала Гром-Сердце, питались карибу, наедавшие жир. Наверное, теперь Фаолан и в самом деле уже подошел к Крайней Дали совсем близко, но решил пока не останавливаться.
Несколько ночей подряд вокруг раздавался волчий вой, и поначалу Фаолан очень этому радовался. Но здешний вой, как и здешние деревья, отличался от того, что он привык слушать в Далеко-Далеко. В нем не было никакой мелодичности, он казался почти лишенным смысла и был похож скорее на грубое полночное рычание. Если этот вой о чем-то Фаолану и напоминал, то только о том страшном мгновении, когда почва ушла у него из-под лап. Тогда ему показалось, что весь мир охватила болезнь, о которой ему рассказывала Гром-Сердце и от которой у животных на губах выступает пена. Медведица строго-настрого наказывала ему не подходить к таким зверям, и охотиться на них тоже запрещалось. Будь это даже крошечная белка, от животного с пенной пастью нужно держаться подальше.
Фаолан предположил, что уже дошел до Крайней Дали, но, к своему сожалению, пока не обнаружил ни малейшего запаха гризли. Он скучал по летней берлоге, у входа в которую росли желтые лилии, а чуть поодаль, у берега, красовались ирисы. Картины тех дней, когда он вволю купался под золотистыми лучами утреннего солнца и ловил форель, казались теперь размытыми и зыбкими, как фигуры, в которые складывались облака на небе и за которыми они с Гром-Сердцем любили наблюдать.
Дни удлинялись, но от этого становились лишь еще более пустыми. Фаолан усердно оставлял пахучие метки, надеясь, что если он и не отыщет Гром-Сердце, то хотя бы она сможет найти его по этим следам. Однако медведица не появлялась, хотя ни на минуту не покидала его мыслей, и волчонок не терял надежды.
Между тем ему нужно было поддерживать свою жизнь, добывать мясо. Он должен есть и расти, как учила его Гром-Сердце. Даже если он и не впадал в спячку, все равно необходимо было набираться сил и покрываться жиром, чтобы защитить себя от холода, когда придется возвращаться.
Одиночество становилось почти невыносимым. Глубоко внутри себя Фаолан ощущал пустоту, которая понемногу росла, пока не заполнила почти все его тело. Однажды он прошел мимо дерева, в которое ударила молния. Его ствол был совершенно пустым и выжженным изнутри, осталась одна только кора. По сторонам свисали безжизненные, сухие ветки без единой иголки. Дерево стояло, но вряд ли его можно было назвать живым — или вообще деревом. Зачем оно вообще стоит?
Фаолан чувствовал, как секунда за секундой пустота внутри разрастается, но, невзирая на это, надеялся, что каждый шаг приближает его к Гром-Сердцу.
* * *
Вокруг по-прежнему раздавался все тот же бессмысленный вой. Фаолан знал, что это волки, но не ощущал с ними ни малейшей связи. Для него они были все равно что сурок, которого он поймал и съел несколько ночей назад. Может, именно это имела в виду Гром-Сердце, говоря, что эта местность может оказаться неподходящей для таких, как он?
Фаолан предпочитал охотиться в темное время суток, которое становилось все короче. А когда земля еще сильнее повернулась, ночи в Инистом Лесу просто исчезли, словно растворились в солнце вместе с последними крупинками льда. Гром-Сердце предупреждала его, что в Крайней Дали несколько лунных циклов вообще не бывает ночи и солнце светит круглые сутки.
В первый такой день-без-ночи Фаолан выследил кугуара.
Кугуары были опасны. Гром-Сердце рассказывала, что незадолго до того, как она нашла Фаолана, они похитили ее медвежонка. Кугуары большие — больше сурков или росомах, — очень быстрые и хитрые. Медведица предупреждала, что он еще долго не научится их выслеживать. Но сам волчонок уже чувствовал, что готов. По законам какой-то странной логики он решил, что если выследит и убьет того кугуара, который погубил медвежонка Гром-Сердца, то медведица вернется к нему.
Фаолан охотился на кугуара с того момента, когда на востоке появлялся краешек солнца, и до тех пор, пока светило снова не повисало над горизонтом, словно сомневаясь, стоит ли вообще заходить. В такие минуты оно напоминало огромный золотой глаз, наблюдавший за землей. «Я тоже наблюдаю за тем, что происходит вокруг», — подумал волчонок, уже второй день преследовавший добычу. Солнце вдохновляло его.
Под конец вторых суток он почувствовал, что кугуар устает и расстояние между ними сокращается. Одновременно Фаолан ощутил присутствие кого-то другого, существа, которое выслеживало его самого, — пусть пока и недолго, но очень настойчиво. Он тут же напрягся.
Благодаря долгим упражнениям и практике Фаолан научился глубоко сосредотачиваться, но не терять бдительности. Так он уловил в зарослях папоротника мимолетное движение, словно из стороны в сторону пронеслось буроватое пятно. Но не так-то просто его отвлечь, и уж точно никому не сбить его со следов кугуара.
Наконец он заметил вдалеке того, за кем так долго охотился. Кугуар поедал зайца. Он был немного больше Фаолана, длиннее и ниже, но казался при этом более изящным и стройным, с узкой грудной клеткой. Волк старался подбираться к рыжей кошке с подветренной стороны, чтобы его нельзя было учуять по запаху, и настолько искусно пользовался естественными укрытиями, что жертва совершенно не подозревала о его приближении. Но Фаолан чуял, что за ним самим сейчас наблюдают два других волка. «Хотят поживиться моей добычей, — подумал он. — Но я не ворон и не буду доедать за другими!»
Он подобрался почти на расстояние прыжка, как ветер неожиданно переменился и большой кот его учуял. Ноздри кугуара затрепетали, и он в мгновение ока пустился наутек. Однако Фаолан не желал так легко терять добычу и не отставал от зверя, стремительно летевшего над землей. «Я убью и съем тебя. Я стану толще от того, кто отнял у Гром-Сердца ее детеныша. Ради Гром-Сердца!» Топот собственных лап напоминал Фаолану громоподобный стук медвежьего сердца.
Впереди вдруг показалась небольшая рощица. Он уже почти догнал кугуара, как тот одним прыжком взмахнул на дерево. Молнией мелькнуло воспоминание: Гром-Сердце стоит на задних лапах у дерева, на фоне заката; зеленые листья трепещут в лучах заходящего солнца и, кружась, падают на землю. Фаолан подпрыгнул, как учила его медведица, да так высоко, что дикий кот от изумления издал странный звук — то ли рычание, то ли визг. Это был вопль тревоги и отчаяния. Волк вцепился своей жертве в лапу и стащил с ветки.
Кугуар никогда раньше не видел, чтобы волки так прыгали, и от растерянности не успел дать отпор. Фаолан погрузил зубы в шею кота, прямо под челюстью. Гром-Сердце рассказывала ему, что, если перегрызть проходящую там вену, смерть неминуема. Кугуар в агонии дернулся раз, потом другой. Он умирал.
Внезапно в Фаолане проснулся инстинкт, удививший его самого. Разжав зубы и положив голову на землю, он посмотрел прямо в глаза умиравшему зверю. Несколько секунд они не сводили друг с друга взглядов, и за это время Фаолан ни разу не подумал о Гром-Сердце и о том, что такое же животное погубило ее медвежонка. Он вспоминал лишь грациозное изящество и быстроту дикого кота, ставшего его жертвой.
— Ты достойное существо, твоя жизнь прожита не зря, ты поддержишь мои жизненные силы, — произнес он тихо.
Кугуар в ответ вглядывался в Фаолана. Янтарный свет его глаз быстро тускнел, но в них отразилось понимание. Они словно передавали тайное послание: «Я разрешаю тебе взять мою жизнь. Пусть мое мясо поддержит твои силы».
Глава одиннадцатая
Дикий мир
Фаолан принялся разрывать бок мертвого кугуара, когда услышал какой-то шум, доносившийся из кустов. Он поднял голову, уже потеряв надежду увидеть Гром-Сердце: минуту назад, глядя в глаза большой рыжей кошки, он понял, что убийство этого кугуара не будет местью за смерть ее медвежонка.
Из кустов вышли два волка — первые, которых Фаолан видел, если не считать его собственного отражения в воде. Он так и застыл в изумлении: «Они похожи на меня, но совсем, совсем другие». Фаолан намного превосходил этих волков по росту, хотя они выглядели старше. Его поразил их неопрятный, грязный вид; мех свалялся, местами даже выпал, и в проплешинах виднелись старые шрамы.
Оба оказались самцами: один рыжий с подпалинами, другой темно-серый. У рыжего не хватало одного глаза и морда с той стороны была почти лишена шерсти. По ужасным царапинам Фаолан догадался, что тот пострадал в схватке с соплеменником. Каким же нужно быть животным, чтобы нападать на себе подобных?
Из пасти волков струйками вытекала слюна. Они шагнули еще ближе к трупу кугуара, над которым стоял и тихо рычал Фаолан. Все трое обменялись настороженными взглядами, и многое сразу же стало ясным.
Несмотря на то что эти двое преследовали его сообща, они пытались оттеснить друг друга. Они не были командой и не помогали друг другу, как Фаолан с его быстротой и Гром-Сердце с ее мощью, совместно загоняя карибу в ловушку. Никакой стратегии охоты у этих волков не было.
В голове у Фаолана мгновенно созрел план: «Они хотят сожрать мое мясо, но я им его не дам. Им придется со мной драться, но вместе они этого делать не умеют. Раз они такие жадные, попробую-ка сладить с ними поодиночке».
Он вырвал из туши кугуара кусок мяса и подбросил его в воздух. Оба волка кинулись ловить его, столкнулись и, сцепившись, кубарем покатились по земле. Фаолан подпрыгнул и что было силы рухнул на одного из них. Раздался громкий хруст, затем визг. Темно-серому волку переломило хребет, задняя часть его тела неестественно вывернулась вбок, а через шкуру прорвалась зазубренная кость.
Рыжий заворчал и отступил; отчаянно косясь по сторонам единственным глазом и вертя головой, он смотрел то на Фаолана, то на кусок мяса, то на труп серого волка.
Фаолан вздыбил шерсть на загривке, поднял повыше голову, выпрямил и навострил уши. Хватило одного шага в сторону оставшегося врага, чтобы тот съежился и, хромая, отошел, состроив гримасу боли. Взгляд его по-прежнему был прикован к куску мяса и трупу. Фаолан нетерпеливо заворчал и приготовился к прыжку, но, к его удивлению, одноглазый подбежал к трупу напарника и оттащил его в кусты.
Фаолан понимал, что бояться ему нечего, но вместе с тем поведение рыжего волка изумило его. Зачем ему этот труп? Фаолан повернул голову к кустам и услышал звук раздираемой плоти. Невероятно! Тихонько подкравшись к зарослям, он глянул сквозь спутанные колючие ветви.
Недавний враг с головой погрузился в разодранный живот серого волка. Он был настолько поглощен процессом пожирания внутренностей, что некоторое время даже не обращал на Фаолана ни малейшего внимания. А когда он наконец поднял морду, всю перепачканную кровью и слизью, в его единственном глазу невозможно было прочитать ничего, кроме жадности и желания посильнее набить брюхо. Прижав уши, рыжий отступил, но не от стыда за свой поступок, а из страха. «Он решил, что я посягаю на его добычу!» — догадался Фаолан.
Он повернулся и подошел к трупу кугуара. Теперь все его мысли были только об одном: «Я должен есть, чтобы набрать жир, чтобы стать сильнее». Теперь ему как никогда нужна была сила. «Куда же меня занесло и что это за безумный, дикий мир?»
Глава двенадцатая
Чужаки
До отказа набив живот, одноглазый тяжело прокладывал себе путь сквозь путаницу запахов. Теперь его вел один лишь страх. Никогда прежде он не встречал никого похожего на этого странного широкогрудого волка с серебристым мехом. Тот казался не только высоким, но и невероятно сильным, а в его кривой лапе, хоть она и не выглядела особо большой, мощи было на три остальные. Повезло же ему, что напарник оказался ближе, иначе ему, рыжему, точно было бы несдобровать.
Теперь его до жути пугало одиночество. Надо бы побыстрее найти какую-нибудь шайку волков и побегать некоторое время с ней.
Волки Крайней Дали отличались от своих собратьев в других землях. Они не только не следовали никаким принятым в волчьем мире законам, но и постоянно нарушали все мыслимые правила поведения, отвергая традиции и бросая вызов общепринятым ценностям. Не соблюдая тщательно разработанный кодекс, по которому жили кланы и стаи, они поступали как им вздумается, и поэтому их называли не иначе как чужаками.
Понятий чести и долга, столь важных для представителей всех кланов, для них не существовало вовсе. В своей жизни чужаки руководствовались только злобой и жадностью, а все их инстинкты были подчинены лишь выживанию. В этой дикой местности сменявшие друг друга поколения не разработали ничего похожего ни на сложные охотничьи стратегии клановых волков, ни на хвлин, как называлась гармоничная система общественных отношений в стае.
Одноглазый волк, которого звали Морб, не был исключением. Он переплыл реку, чтобы смыть с себя кровь серого собрата, иначе остальные члены шайки, к которой он намеревался присоединиться, отнеслись бы к нему с подозрением. Но если волки все же почуют запах крови, можно будет сказать, что она попала на Морба во время кроу — жестокого, смертельного поединка между животными.
Обычно такие поединки происходили между представителями разных видов, например между сурком и росомахой, загнанными в ловушку — кольцо из членов шайки. Но иногда сражались между собой и волки. Пожалуй, это был единственный случай, когда чужаки действовали сообща, и относился он отнюдь не к охоте, а к жестокому развлечению. Победитель приобретал нечто вроде славы, но длилась она недолго — чужакам трудно было долго держать в памяти что-то, кроме поиска пищи.
В подлеске чувствовалось много самых разных запахов, и, пока Морб петлял по округе, он почти позабыл о Фаолане. Когда же порыв ветра донес знакомый аромат, Морб не сразу понял, что это запах того самого волка, которого он так боится. Этот запах смешивался с метками других волков, и он подумал, что поблизости бродит какая-то дикая стая, а вскоре услышал завывание и отрывистый лай.
Оказалось, что волки наблюдают как раз за кроу. И какой это был поединок!
Между собой сошлись мускусный бык и старая лосиха.
* * *
Фаолан передвигался бесшумно, как тень, словно его лапы ступали не по сухой шуршащей хвое, а по толстому слою мха. В изумлении он наблюдал, как волки собрались вокруг лосихи и мускусного быка и время от времени кусали тех за ноги, чтобы раззадорить и заставить броситься в бой друг на друга. Один рог быка отломался и болтался перед мордой, затрудняя ему обзор. Похоже, волки получали от этого безумное удовольствие. Лосиха хромала, то и дело валилась на колени, пока, в очередной раз упав, уже не смогла подняться, — ясно было видно, что жить ей оставалось недолго. Но на нее набросилась крупная костлявая волчиха с ужасными клыками, принуждая бедное животное встать. Ничего подобного Фаолан раньше и представить не мог, даже увидев, как одноглазый волк пожирает труп своего бывшего спутника.
Фаолан прятался в тени, и все его тело сотрясала дрожь, но не от холода; шерстинки стояли дыбом. Заметь его сейчас чужаки, они пришли бы в ужас — от его размера, от выражения ярости в его сверкающих зеленых глазах; но больше всего их перепугало бы то, для чего в их жизни слов не существовало, — ум и воспитание.
Некоторое время Фаолан раздумывал, не броситься ли в круг, чтобы прекратить отвратительный бой и даровать лосихе быструю смерть. Но он понял, что рискует не только собственной жизнью, — шайка злобных волков может накинуться на нее и ради своего извращенного удовольствия убить бедное животное еще более жестоким способом. Конечно, если они рискнут напасть на Фаолана, убежать будет нетрудно, но чем больше он думал об этом, тем яснее понимал, что не желает иметь с чужаками совсем ничего общего. Он не хотел даже, чтобы им было известно о его существовании.
* * *
С этими мыслями Фаолан повернулся и пошел прочь. По пути ему вдруг вспомнился куда более мелодичный вой, который он слушал по ночам у зимней берлоги Гром-Сердца. Неужели это ошибка, и тогда выли те же самые волки, с которыми он встретился здесь? Да нет, не может быть — голоса чужаков похожи на скрежет кости по камню. У него в голове не укладывалось, чтобы те волки с мелодичным голосом хоть чем-то походили на членов этой шайки. Они просто обязаны отличаться. А вдруг не отличаются? Что он, воспитанный медведицей-гризли, вообще может знать о волках?
Вдруг Фаолана осенило: ведь с медведями у него гораздо больше общего! Вдоль реки наверняка обитают гризли. А если даже это и не так, то там он хотя бы сможет найти себе на берегу уютную берлогу, возле которой растут желтые лилии и синие ирисы.
Одиночество, которое Фаолан давно ощущал как пустоту внутри себя, все усиливалось и ширилось, пока однажды, как ему показалось, не переросло пределы тела и не вырвалось наружу. Теперь эта пустота царила и вокруг него, причем еще большая, чем раньше, и, куда бы Фаолан ни направлялся, неизменно сопровождала его, занимая то место, которое совсем недавно принадлежало Гром-Сердцу. Ведь они почти никогда не разлучались, всюду следовали бок о бок, на охоту или на сбор вкусных ягод. А теперь вместо ее фырканья и ворчания, вместо привычного топота лап — одна лишь оглушающая, пригибающая к земле тишина. Но разве может ничто быть таким тяжелым? Разве может пустота давить? А волки — те волки из Далеко-Далеко, которые завывали вдали, напевая такие прекрасные песни, — ощущают ли они подобную пустоту?
Фаолан решил следовать простому плану — надо найти реку, которая ведет обратно в Далеко-Далеко. Так он продолжал свой путь, мечтая о летних берлогах и ленивом отдыхе на берегу, когда по воде поднимается к нерестилищам лосось. «Вдруг мне даже доведется учить медвежат ловить рыбу!» — возникла в его голове приятная мысль.
Он шел уже несколько дней, когда начал замечать, что светлое время суток понемногу сокращается, а ночь опускается на землю раньше и раньше. Все еще стояло лето, и кусты ежевики были усыпаны спелыми черными ягодами. Но темнота потихоньку брала свое, и Фаолан подумал, что возвращается к границе Крайней Дали и страны Далеко-Далеко.
Ему оставалось пересечь реку, когда вдали завиднелся будто целый сгусток ночи. Пещера! Огромная, прекрасно подходящая для крупного зверя вроде Гром-Сердца. Странно, что поблизости совершенно нет запахов животных.
Когда Фаолан зашел внутрь, луна была на подъеме, и ее бледные лучи заглянули в темный проем, разогнав мрак внутри. В матовом белом свете прямо на стене высветилось изображение четвероногого животного, застывшего в беге, а над ним раскидывала крылья птица — сова.
Пещера буквально изобиловала жизнью. Волк словно наяву ощущал дыхание бесчисленных существ, удары клювов, топот лап, плеск крыльев.
И все это на каменных стенах.
Глава тринадцатая
Думы обеи
«Сколько? Сколько же их было, этих крошечных созданий?» — думала обея, неся в зубах очередного щенка. Этот тоже долго не проживет — он родился слишком поздно, почти в середине лета, едва дышал, и у него отсутствовала половинка задней лапы. В это время года щенки вообще редко рождаются нормальными.
Шибаан устала, ей было не по себе, она не понимала, что за чувства ее обуревают. Эта зима выдалась суровой, а в самом ее конце произошло землетрясение, странно преобразившее не только внешний облик окружающей местности, — казалось, даже времена года стали вести себя по-другому. Весна, словно испугавшись подземной тряски, наступила очень поздно. Полевые цветы и мох, прежде усеивающие все равнины, словно выжидали более благоприятного момента и старались найти участок почвы посуше. Но холод и темнота все-таки отступили, а вместе с ними боль и раздражение обеи.
Однако скрытая горечь, которая, как ей казалось, исчезла навсегда, вновь напомнила о себе. И это уже была не острая галька, ранившая лапы, а холодная, затаившаяся в груди змея. С каждым шагом обея чувствовала, как ядовитые зубы вонзаются в нее. «Ну почему? Почему именно я?» — снова и снова мучил ее один и тот же жестокий вопрос.
Обея никогда не жалела щенков, которых уносила, — только тех, что не родились у нее самой. «Почему я?» — этот вопрос крутился у нее в голове и смешивался с завываниями северного ветра, дувшего со стороны Крайней Дали.
Шибаан вспоминала время, когда ее впервые посетила догадка о том, что она бесплодна. Один супруг за другим покидали ее, не дождавшись появления щенков. После третьего раза она перешла в другую стаю того же клана. Когда-то Шибаан считалась красивой волчицей: ее рыжеватый мех отливал золотом и притягивал взгляды многочисленных ухажеров. Но с возрастом шерсть потускнела, а соски съежились до размеров маленьких и твердых речных камешков.
Она переходила из одной стаи в другую, пока все не узнали о ее пороке и ей не пришлось искать себе новый клан. У МакДунканов поначалу все складывалось хорошо, на нее даже обратил внимание большой черный волк, Донегал МакДункан, почетный член клана. Но вскоре и он понял, что щенков от Шибаан не дождешься. Тогда именно Донегал попросил вождя клана, Дункана МакДункана, назначить ее обеей. С его стороны это было проявлением доброты, ведь становиться под старость волчицей-одиночкой не так уж приятно. И все же она с затаенной завистью смотрела на новую самку Донегала, принесшую тому пять здоровых щенят.
В сложной системе клановых связей обея занимала отдельное место. Она не обладала никаким рангом — ни высоким, ни низким. Это значило, что никаких особых форм обращения к ней не существовало, в правилах дележа пищи она не значилась, ей не определяли конкретное место в бирргисе — походном строе волков, формируемом для охоты или исследования новых территорий. Иными словами, она находилась вне рамок клана, как и волки-глодатели, пока их не выбирали в Стражу Кольца Священных Вулканов.
Члены стаи ее сторонились, но самки относились к ней намного хуже, чем самцы. Некоторые волчицы даже считали, что обея пахнет иначе и что сам этот запах говорит о ее бесплодии. Шибаан знала, что они шепчутся у нее за спиной. А когда самки тяжелели в ожидании волчат, обея часто ловила на себе их косые недовольные взгляды. Доходило до того, что волчицы всерьез верили, будто она может видеть их насквозь и заранее знает, родится ли у них малькад. То и дело возникали слухи, что Шибаан нарочно насылает на волчиц проклятье. Те немногие унесенные ею щенки, которым посчастливилось вернуться в клан и стать глодателями, считали, что она затаила на них злобу, и старались не попадаться обее на глаза в страхе, что она снова унесет их прочь из стаи. Самцы же просто не обращали на нее внимания, смотрели сквозь Шибаан, словно она была прозрачной, как воздух или вода, или как если бы ее вовсе не существовало. Вряд ли такая жизнь вообще могла считаться жизнью.
Однако обязанности обеи необходимо было выполнять, ведь это — единственный способ доказать, что она имеет право принадлежать к клану; и со своей работой Шибаан справлялась отлично, тут уж ничего не скажешь. Она умела находить хорошие тумфро, выбирая места, куда часто наведывались хищники или которые затопляло, заваливало снежными лавинами. Если же щенок выживал и находил дорогу обратно, к клану МакДункана, это лишь доказывало, что он родился не зря. Его назначали глодателем и кандидатом на место в Страже Священных Вулканов. Разве волки из Далеко-Далеко не обязаны многим именно ей, Шибаан? В конце концов, Хаймиша, нынешнего вожака-фенго Стражи, называли самым лучшим со времен правления великого короля Хуула.
Какие же благодарности она заслужила? Да никаких. Обея отчетливо помнила тот день, когда отнесла Хаймиша, тогда еще совсем маленького щенка с перекрученной лапкой, на крутые восточные склоны гор Далеко-Далеко, где всю зиму бушуют снежные бури. Но в том году в начале весны неожиданно пришло тепло, так что даже издалека слышался доносившийся с гор шум и было видно, как с крутых откосов одна за другой обрушиваются лавины. Поэтому когда спустя месяц после схода последней из них в лагере клана неожиданно появился хромой волчонок, все ужасно удивились. Дункан МакДункан прозвал его Хаймишем, от древнего волчьего слова «хаймичч», означающего «прыгать». Несмотря на кривую лапу, Хаймиш ловко скакал по горам, прокапываясь сквозь снежные заносы или переваливая через них, и как-то умудрился выжить.
Сейчас Шибаан заметила прямо впереди идеальное тумфро — лосиную тропу. Там-то она и оставит щенка, чтобы его растоптали тяжелые копыта огромных животных. А если лосей долго не будет, то волчонка заметят совы, ведь здесь же проходил и воздушный путь угленосов, прилетавших в Далеко-Далеко к Кольцу Священных Вулканов. В поисках угля они усердно исследовали склоны огненных гор и всегда были голодны, а полумертвый щенок станет для них идеальной добычей.
Опустив волчонка на землю, обея зашагала прочь. И хотя раньше, выполнив свою задачу, она никогда не оглядывалась, сегодня ей почему-то захотелось еще раз посмотреть на брошенного щенка. Она впервые задумалась о том, как именно встретит свою смерть этот детеныш, как захрустят его кости под копытами огромных чудовищных лосей или как он жалобно запищит, когда в него вонзятся острые когти совы. Во втором случае смерть будет более мучительной: сначала страх, когда его поднимут в воздух, а затем боль от острых когтей и клюва. Шерсть на загривке обеи встала дыбом, хвост поднялся торчком. Она свернула с тропы и пошла напрямик вниз по крутому склону.
Не успела она далеко уйти, как ощутила под ногами глухое содрогание. «Опять!» — полуиспуганно-полураздраженно подумала Шибаан. Еще одно содрогание, за ним следующее, более сильное. Вдруг земля впереди треснула, и склон прорезала огромная расщелина. Волчица споткнулась, из-под лап посыпались камешки, и, не удержавшись, она устремилась следом за ними. В следующую секунду послышался хруст ее собственных костей.
Обея не знала, как долго оставалась без сознания, но, когда она пришла в себя, летнее небо было уже сплошь испещрено звездами, и на нем вовсю сияла луна. Волчица нашла созвездие Великого Волка Люпуса, проводника к Пещере Душ. «Я умираю. Но попаду ли я в Пещеру Душ? Или меня ожидает сумеречный мир?» — с содроганием подумала она.
Все эти годы Шибаан относила щенков в тумфро, потому что таков был закон. Но она этот закон не устанавливала, она обязана была лишь следовать ему, и, как всегда говорил ей Дункан МакДункан, это необходимо для блага всего клана. Если бы малькадам позволили жить, не сражаясь за свою судьбу, то волчья порода просто испортилась бы. А так в клан возвращались только самые сильные и ловкие щенки, демонстрирующие необычайные способности. Таков закон природы.
И обея не печалилась об их судьбе… вплоть до этого мгновения, когда оказалась на пороге смерти. «Ждет ли меня кара? Ведь там, в Пещере Душ, наверняка есть вождь поглавнее Дункана МакДункана. А вдруг он отвернется от меня?»
Ее охватил невероятный страх. И хотя половина ее тела была парализована и не чувствовала боли, волчица понимала, что есть ощущения гораздо хуже физических страданий. Сейчас ею владела печаль вперемешку с ужасом. Она вспоминала всех щенков-малькадов, брошенных ею в тумфро, одного за другим, начиная с самого первого, родившегося с затянутыми белой пленкой глазами. Трехногого, безухого, бесхвостого, с искривленным бедром и неспособного бегать. И еще одного, с кривой лапкой и странной отметиной — спиральным переплетением линий. Этот волчонок почему-то беспокоил Шибаан сильнее остальных. Он постоянно возникал перед ее мысленным взором и никак не желал пропадать.
Вот в щенке с половиной задней лапы, которого она оставила погибать сегодня, не было ничего настораживающего и необычного. Несмотря на то что волчицу все сильнее охватывало оцепенение, ей захотелось во что бы то ни стало вернуться и спасти малыша-калеку.
Ей показалось, что достаточно было всего одного-единственного усилия воли, чтобы преодолеть слабость своего тела и встать на ноги. Она проворно побежала вверх по склону к лосиной тропе, перепрыгивая через булыжники. Вот и сама тропа, где обее был знаком каждый поворот, каждый камешек. Вот и тот самый несчастный малыш. Она почувствовала облегчение, а вместе с ним еще какое-то странное ощущение в высохших сосках. Они уже не казались твердыми и съежившимися. «Молоко! Они разбухают от молока! Я выкормлю этого щенка», — радостно подумала она.
Лоси еще не появлялись. В небе не было видно сов.
Перед ней лежала тропа, по которой шли духи.
* * *
Дункан МакДункан, мудрый и почтенный вождь, взошел на холм и воем сообщил дальним стаям древнего клана МакДункана, что его собственная стая, Каррег Гаэр, удачно пережила землетрясение. Он совершенно забыл об обее и о том, на какое задание она отправилась; а вспомнил, только когда задрал морду в небо, чтобы завыть еще раз. Впереди, на востоке, всходило созвездие Великого Волка Люпуса. Там, где находилась его голова, сгустилась рыжеватая дымка, и МакДункан вдруг сразу же понял, что это Шибаан: когда она была молодой и красивой волчицей с золотисто-рыжим мехом, еще до того, как вступила в его клан, он однажды ее видел. Теперь Дункан пропел ей прощальную песнь, прорезавшую тишину окрестностей. «Ты покинула нас, обея, и благодаря твоей жертве мы стали сильнее. Следуй спокойно по тропе духов, Шибаан, ты сослужила нам хорошую службу». Вождь моргнул, передохнул и еще громче завыл от восторга, когда увидел, как навстречу волчице из Пещеры Душ в виде маленьких созвездий выходит с десяток щенков. За самой обеей следовал еще один волчонок, и там, где он ступал по тропе, оставались лишь три крохотные звездочки, как будто у него отсутствовала одна лапка.
Глава четырнадцатая
Пещера древних времен
Фаолан осторожно приблизился к странной стене с изображениями животных. Настоящие это создания или придуманные? Снятся ли они ему или существуют на самом деле? «Дышит ли эта стена или она просто камень? Сплю я или бодрствую?» — пытался понять он. Эти изображения походили на звездные рисунки, которые Гром-Сердце чертила по небу острым когтем, только казались более настоящими и живыми. Фаолану даже почудилось, что он слышит прерывистое дыхание животных и топот их ног. Он обнюхал стену, но та пахла обычным камнем — бессловесным, холодным и неподвижным.
Фаолан задрал нос и принялся исследовать пещеру в поисках следов медведя. Он помнил, что в разное время года Гром-Сердце пахла по-разному, в зависимости от того, чем питалась, но уловить знакомый аромат не составляло ни малейшего труда. Весной медведицу легко можно было узнать по запаху луковиц и свежей зеленой травы, однако здесь ничего такого не ощущалось. Сухой летний клевер тоже не чувствовался, как не было и запаха лосося, которым медведица пропитывалась поздней осенью. Фаолану показалось немного странным, что на стенах пещеры так много животных, ужасно похожих на настоящих, но при этом она необитаема.
Необитаема, но не безжизненна. Волк поскреб лапой о стену, и пахучие железы между пальцев оставили в этом месте его собственный запах. «Неужели моя метка здесь первая? Как такое вообще возможно?» Внезапно он увидел до сих пор не замеченное изображение и подошел ближе. Спиральный рисунок — точь-в-точь как на его кривой лапе! Сердце Фаолана забилось сильнее, он огляделся по сторонам, а потом, опустив уши и поджав хвост, почти прижался к земле брюхом в классической позе, выражающей покорность перед превосходящей силой. И хотя в пещере других живых существ, кроме Фаолана, не было, его не покидало ощущение, что здесь присутствует какой-то неведомый дух, которому лучше сразу оказать подобающее почтение.
Поднявшись, он еще раз осмотрел пещеру. На потолке красовалось созвездие Великого Волка с ведущей к нему звездной тропой. Неужели это то самое место, куда попадают души волков после смерти? Гром-Сердце рассказывала ему, что, когда медведи покидают землю, они направляются в Урсулану, небесную Пещеру Душ. Наверное, и у волков есть нечто подобное. Он осмотрелся по сторонам. Да, это пещера, но не похоже, что тут таится конец земного пути. Скорее, наоборот — здесь его начало.
Фаолану показалось, что как раз в этой пещере все и началось еще на самой заре времен. Пещера — проход к эпохе, когда впервые переплелись судьбы волков и сов.
Знание это совсем не походило на то, что ему до сих пор приходилось испытывать. Одно дело — понимать, например, что напал на след росомахи или карибу или что нужно стоять над речным порогом и ждать, когда из воды выпрыгнет лосось. А здесь Фаолан постигал открывавшуюся тайну какой-то другой частью своего сознания, принадлежавшей не столько ему, сколько чему-то несравненно более огромному, чем разум одного-единственного волка. Это было особое знание, стоявшее выше любых стай, кланов и даже целых видов живых существ.
В кажущейся пустой пещере оживала история, имеющая самое непосредственное отношение и к его, Фаолана, жизни. Он родился от волка-матери и волка-отца, которых никогда даже не видел, его воспитала медведица-гризли, которая пропала неизвестно куда, но, если познать загадки этого места, можно будет понять, кто он такой на самом деле и почему здесь оказался.
Внутрь пещеры вела тропа, по которой Фаолан и направился. Свет постепенно тускнел, но он, как и все волки, выходящие на охоту по ночам, прекрасно видел в темноте.
По стенам тянулась серебристая полоса. Подойдя ближе и приглядевшись, Фаолан понял, что это изображение бесконечной вереницы волков, бегущих вдоль горизонта по заснеженной равнине. Он почувствовал непреодолимое желание присоединиться к ним. В движениях животных читались грация и небрежная величественность; они двигались не каждый по отдельности, а все вместе, в едином порыве, словно сошедшее с неба на землю созвездие. Но все-таки они ничем не напоминали далекие и холодные звезды: это были настоящие, из плоти и крови, волки, с таким старанием и с такой любовью изображенные на каменных стенах, что казались живыми.
Над ними раскидывала крылья птица, и Фаолан решил, что это сова. В конце концов, не так уж много сов он видел, хотя Гром-Сердце показывала на них когтем всякий раз, когда те пролетали в небе, и произносила их названия. Жаль, что он тогда мало обращал на ее слова внимания: трудно было запомнить множество пород этих величественных птиц, а Гром-Сердце знала их все. Некоторых она называла пятнистыми неясытями, других — полярными совами. Но эта, парившая над бегущими волками и похожая на белую вспышку посреди неба, казалась воплощением всех сов сразу — скорее духом, нежели существом из плоти и крови.
* * *
Фаолан потерял всякое представление о времени. Он не помнил, как долго пробыл в пещере, — мысленно он теперь называл ее Пещерой Древних Времен. Ни голод, ни жажда не напоминали ему о себе, словно волку хватало уже того, что перед ним разворачивалась целая история. В ней, впрочем, было довольно много пробелов, и изображения на стенах не всегда шли по порядку.
Сначала были нарисованы карибу. Потом в них плавно влилась текучая линия волков, которая, как он позже узнал, называлась бирргис, и с этого начался безмолвный рассказ. Фаолан решил, что это и есть основа всей истории. Рисунок дарил ему надежду, напоминая о тех волках, которые долгими зимними ночами, пока Гром-Сердце спала в берлоге, обменивались мелодичным воем. Нет, все-таки не все его собратья были такими глупыми и жестокими, как те, что обитали в Крайней Дали.
Быстрый бег волков передавался смазанными линиями ног, и в этом Фаолану чудилось нечто сверхъестественное. Но в первую очередь изумляла не точная передача движений; больше всего его поразил дух стаи, преследующей одну цель и действующей как единое целое. Изображенные на стене волки являли собой полную противоположность обитателям Крайней Дали. А ведь это был лишь фрагмент большой, длинной истории, по кусочкам открывавшейся ему из картин на стенах Пещеры Древних Времен.
Глава пятнадцатая
История в камне
Фаолан вспомнил, как Гром-Сердце рассказывала ему о навигации и говорила, что совы ориентируются сразу по всем звездам, в то время как остальные животные умеют находить путь только по Северной. Теперь он начинал понемногу понимать картину: стало ясно, что изображенные на ней волки мигрировали с востока на запад, а сова, нарисованная в виде смутного, расплывчатого силуэта, указывала им дорогу. Догадаться об остальном было уже несложно.
Матерый волк по имени Фенго во главе бирргиса был вождем того, что ранее называлось Кланом Кланов; сейчас этот клан носил уже совсем другое имя МакДунканы. В пещере встречалось еще немало изображений волков в походном строю, и Фаолан понял, что такой строй образовывался всякий раз, когда нужно было отправляться на охоту.
Однако на привлекшей его внимание картине цель волков явно была иной. Внимательно изучая стены пещеры, Фаолан узнал, что они бежали из покрытого льдом и снегом края, который он про себя прозвал Великим Льдом. С каждым годом зима задерживалась там все дольше и дольше, пока наконец не решила поселиться навечно. Все озера и реки намертво сковал лед, поля и долины исчезли под сугробами. Волки Легендарного времени назвали это Долгим Холодом. Куда бы они ни направлялись, где бы ни пытались укрыться, Долгий Холод следовал за ними и каждый раз обязательно догонял. Фенго, предводитель Клана Кланов, решил, что нужно уходить из Великого Льда насовсем. Они странствовали много лун, но когда именно встретились с духом великой птицы и как произошла эта встреча, рисунки на стенах не сообщали.
Вдруг Фаолан вспомнил: Хуул — вот как звали ту птицу! На ум волку пришли рассказы Гром-Сердца о необычайно образованных совах Великого Древа Га’Хуула, которое растет на острове посреди моря Хуулмере. Откуда-то всплыло и объяснение медведицы, что «хуул» в переводе с древнего волчьего языка означает «сова». Слово это вовсе не казалось Фаолану странным; даже напротив — звучало как что-то до боли знакомое.
Рисунки перескакивали со стены на стену, уходили в боковые коридоры и вновь возвращались в центральный проход, а Фаолан следовал за духом Хуула, ведущим волков в земли, не узнать которые было просто невозможно. То была страна Далеко-Далеко — дикий, пустынный и невероятно удивительный край, где одновременно царствовали бурлящий огонь и обжигающий лед. Хуул вывел Фенго и Клан Кланов в восточную часть страны, к кольцу вулканов. Там они впервые и поселились.
Пещера Древних Времен представляла собой целый лабиринт туннелей и проходов, потеряться в котором было легче легкого. Фаолан странствовал по нему уже несколько дней. Вода здесь встречалась, а вот с едой было негусто: если не считать пары крыс, ему попадались только летучие мыши, спавшие вверх ногами на потолке пещеры, и он довольно быстро приноровился стягивать их оттуда. Однако голод почти не мучил волка. Изображения, величественные в своей красоте, — вот что было для него настоящей пищей. Фаолан уже мог оценить потрясающее мастерство неизвестного художника и умел распознавать мельчайшие детали, с помощью которых тот на плоской поверхности передавал движение, скорость и пространство.
Впрочем, оставалось еще немало загадок, и самой большой из них был спиральный рисунок — тот же, что красовался и на лапе Фаолана. За время, проведенное в пещере, кривые эти линии не раз ему попадались.
Иногда проходы заканчивались тупиками. Впервые уткнувшись в глухую стену, волк очень расстроился, потому что как раз следил за очень интересной частью истории Фенго: клан прожил в Далеко-Далеко уже несколько лет, когда волки встретились с первой совой-угленосом и увидели, как она с высоты пикирует за угольками. Да и спиральный рисунок стал встречаться куда чаще. Но, развернувшись, чтобы пойти обратно, Фаолан учуял едва уловимое дуновение влажного ветерка. Откуда он здесь, в глубине пещеры? Волк исследовал тупик и выяснил, что на самом деле перед ним не глухая стена, а просто обвал, скорее всего засыпавший проход во время недавнего землетрясения.
Фаолан принялся за работу. Загребая щебень кривой лапой, он мысленно благодарил Гром-Сердце, что та заставляла его упражняться. Он рыл и рыл, стремясь раскрыть тайну спирального рисунка, оставившего след и на его собственном теле.
Наконец волк раскопал камни и песок настолько, что смог протиснуться в образовавшийся проем, и оказался в огромном подземном зале. От красоты изображенных на стенах картин у него захватило дух. Здесь Фаолана окружали все пять Священных Вулканов: Данмор, Морган, Хратгар, Киль и Быстробуйный. На первый взгляд они казались практически одинаковыми. Однако, приглядевшись, волк заметил, что два из них — потом, позже, он узнал, что это Хратгар и Данмор, — заметно отличаются от остальных. Вокруг каждого вулкана кружили совы; время от времени они ныряли к рекам горячих углей, стекавшим по склонам огненных гор.
Хратгар на картине казался почти прозрачным, и в его кратере волк различил ярко светящийся уголек, совсем не похожий на другие: по краям оранжевый, с зелено-голубым сиянием в центре, он был почти такого же цвета, как и глаза Фаолана. Надежно укрытый пузырьком воздуха, уголь покачивался прямо посреди жидкой раскаленной лавы, а к нему пикировала сова — крупная, рыжевато-бурая с белым лицевым диском. Волк затаил дыхание: неужели птица задумала себя погубить?
Однако на следующей картине Фаолан увидел уже другой вулкан, стоявший напротив первого. Извергаясь, огромная гора выплевывала камни и брызги лавы, а среди буйства огненной стихии величественно взмахивала крыльями еще одна сова — пятнистая, но с тем же самым загадочным сияющим углем в клюве.
Два вулкана, две совы, обе охотились за одним и тем же угольком. Что бы это могло значить? Фаолан вдруг понял, что картины разделены во времени, однако изображенные на них истории связаны и друг с другом, и с историей его племени — волков.
Он принялся медленно кружить по пещере, мысленно пытаясь сложить кусочки головоломки вместе, но тут заметил новую картину: кучи костей, на каждой из которых восседал волк. Фаолан решил, что это часовые, поставленные охранять от врагов что-то важное — например, оберегать угольки от странных, темных, словно вышедших из тени сов, круживших по небу среди остальных птиц. Судя по всему, они замыслили нечто недоброе.
Однако к разгадке узора на собственной лапе волк так и не приблизился. Странно как-то: искривленная спираль смотрела на него буквально отовсюду, но всегда была нарисована над головой того или иного животного. Порой это были волки, а порой и сова, медведь, лиса или даже заяц.
Утомившись искать скрытый смысл таинственных картин, Фаолан погрузился в сон прямо посреди подземного зала, посреди историй о волках и совах, в Пещере Древних Времен.
Глава шестнадцатая
Сон о прошлом
Странный спиральный узор преследовал Фаолана даже во сне, переплетаясь с другими увиденными в пещере рисунками и с запахом, который поначалу казался лишь ароматом текучей серебристой ленты-бирргиса. Но он все усиливался; вскоре стало понятно, что этот запах не имеет ничего общего с бегущими по стенам волками.
Теперь Фаолан ощущал вокруг и нечто мягкое какие-то тела, живые существа, боровшиеся друг с другом за право первым подобраться к источнику молока. Молока! В темном, замкнутом и теплом пространстве они пихались, отталкивая друг дружку, цепляясь за соски. Волк ничего не видел, ничего не слышал, ощущал только запах и прикосновения. А когда прижался пастью к соску, почувствовал и биение сердца — не огромного и раскатистого, а более мягкого, быстрого и ритмичного. Попытавшись крепче прижаться к источнику молока и сердцебиения, он понял, что это Кормилица — но какая же она в этом сне необычная!
А потом был порыв холодного ветра, и вот кто-то уже тянет его из уютного мира, отрывает от молока, от копошащихся рядом маленьких тел. Он болтается в воздухе, в пасти какого-то странного существа без запаха, и его уносят далеко-далеко от первого тепла и первой Кормилицы.
Фаолан испустил отрывистый лай и проснулся, вскочив на ноги и весь дрожа. Как он ни принюхивался, никакого молока вокруг не чувствовалось. Но ведь запах был таким реальным! Таким настоящим!
Гром-Сердце нечасто рассказывала о том дне, когда он вцепился ей в лапу, принесенный бурной рекой, и никогда не упоминала о его настоящей матери, однако Фаолан понимал, что родился от волчицы: слишком уж сильно он отличался от медведицы-гризли. Правда, глубоко внутри волк до сих пор не до конца верил в это. «Можно ли иметь двух матерей — одну, которая тебя родила, и вторую, которая выкормила?» — задумался он. Запах, явившийся ему во сне, до сих пор отчетливо воспринимался и ноздрями, и разумом.
* * *
Фаолан понимал, что пещеру нужно покинуть: здесь все застыло в Легендарной эпохе, а он должен вернуться в свое время, на свою территорию. Теперь он знал, зачем необходимо пересекать границу Далеко-Далеко и идти вдоль реки: чтобы отыскать свою первую мать и те пушистые комочки, что некогда копошились рядом. Почему его забрали, а их — нет?
Внезапно волк замер на месте и уставился на свою кривую лапу. Потом поднял ее и, рискуя вывихнуть плечо, повернул, прижимая к стене, так, чтобы был виден узор. Вот почему!
Странное спокойствие охватило его. Фаолан не знал ни слова «малькад», ни его значения, но ясно чувствовал, что увечье и спиральная отметина — отнюдь не проклятие, как, впрочем, и не благословение. Это часть чего-то куда более грандиозного, часть великого плана, часть бесконечной, вьющейся спиралью гармонии.
На землю опускалась ночь, и Фаолан поднял лапу к встающей над горизонтом новой луне. С обеих ее сторон парили низкие вытянутые облака, так что серебристый серпик казался огромной светящейся птицей, нависшей над лесом.
Чем больше темнело небо, тем больше на нем появлялось звезд, и он тихо наблюдал за их перемещением. Ему казалось, что движения звезд на небе сродни бегу волков по равнине. Они двигались не поодиночке, а сообща и слаженно, словно были частью единого целого. И небо вращалось вокруг земли, которая, наверное, тоже всего лишь звезда, вращающаяся вокруг чего-то еще большего. «Все вращается, как линии на моей лапе, — подумал Фаолан. — Я тоже часть всего».
Глава семнадцатая
Бирргис из одного
Фаолан шел уже несколько дней. Луна, бывшая тонким серпом, когда он выходил из Пещеры Древних Времен, постепенно превратилась в большой светлый диск. Других волков по дороге не встретилось, даже их воя не было слышно. Дневную жару Фаолан часто пережидал у реки, лежа на холодных прибрежных камнях, а ближе к вечеру купался и ловил рыбу. Но ему все больше хотелось настоящего мяса.
Тянувшийся вдоль речного русла лес понемногу редел, и однажды волк, свернув на незаметную боковую тропку, оказался на огромной равнине, уходившей за горизонт. Стояли сумерки, все вокруг укутывала лиловатая дымка. В следующую секунду вместе с ветерком донесся странный, резкий сухой звук, и Фаолан навострил уши — нечто подобное он уже слышал, когда странствовал вместе с Гром-Сердцем. Карибу! Да, именно так во время ходьбы щелкали суставы их ног. А в это время года олени как раз отправляются к местам спаривания.
Пасть Фаолана невольно наполнилась слюной. Конечно, вкус оленьего мяса был ему прекрасно знаком, но до сих пор рядом всегда находилась Гром-Сердце, готовая прийти на помощь и загнать карибу в ловушку. Стратегия, неплохо показавшая себя в прошлом, сейчас оказывалась бесполезной.
Конечно, не так давно он убил кугуара, но дикий кот был один, а оленей — целое стадо. Значит, нужно выбрать животное послабее и попробовать отогнать его от остальных. Фаолану вдруг снова вспомнилась картина на стенах Пещеры Древних Времен — серебристая лента бирргиса, парящая над равниной, устремленная к единой цели. Принесенный ветром упоительный аромат добычи щекотал ноздри волка, пробуждая дремлющие инстинкты, и он понял, что справится даже в одиночку.
Фаолан начал подкрадываться к источнику будоражащего запаха, стараясь держаться с подветренной стороны. Под лапами он все сильнее и сильнее ощущал вибрации от ударов тысяч копыт, а вскоре разглядел и само стадо, спускавшееся со скалистого холма в центр равнины, в неглубокую низину. Конечно, это не горное ущелье, но даже такое преимущество упускать было бы глупо.
Фаолан продолжал двигаться чуть выше стада, по-прежнему держась против ветра. Отсюда он мог спокойно наблюдать за оленями и понять, кто из них слабее остальных. Сейчас волк бежал быстрее, чем несколько месяцев назад; зимний подшерсток вылинял, и движения стали легче и стремительней. Не снижая скорости, он вспрыгнул на невысокую каменную гряду и теперь несся по ее гребню, не сводя глаз со стада. В ожидании добычи над головой уже кружили два ворона, и Фаолан забеспокоился: ему вовсе не хотелось выдавать свое присутствие. Но стадо не обращало на воронов внимания и упрямо, как катящая волны река, шло вперед.
Чуть в стороне от основной массы карибу волк разглядел старую олениху, двигавшуюся с заметным трудом. Вот и добыча. Он уже осторожно крался вниз по склону гряды, когда ветер неожиданно переменился, и олени тут же убыстрили шаг — Фаолан понял это по участившемуся щелканью их суставов, теперь сливавшемуся в неразличимый шум. «Они меня учуяли», — подумал он. Старая олениха попыталась пробить себе дорогу в центр стада — видимо, она не такая уж немощная, как ему показалось, — но более молодые собратья, устремившиеся вперед с удвоенной скоростью, бесцеремонно ее отталкивали.
Фаолан сдерживался изо всех сил. «Не сейчас, — уговаривал он себя. — Нужно держать шаг. Нужно действовать так, словно я не один, словно нас целая стая». Волк инстинктивно знал, что в бирргисе самыми быстрыми были самки, всегда возглавлявшие строй. Однако сейчас он один заменял собой всех, поэтому нужно было правильно оценивать не только скорость оленей, но и свои собственные силы.
Добравшись до низины, олениха решила отделиться от остальных — наверное, понимала, что по довольно крутому склону ей не спуститься. Развернувшись, она почти галопом стала удаляться от стада. Фаолан тоже резко сменил направление и устремился следом.
На ровной местности у карибу словно открылось второе дыхание. Она бежала с удивительной для такой старой самки энергией, однако ее хриплое дыхание волк уже отчетливо слышал. Долго она так не протянет. «Или все-таки протянет?» — мелькнуло у него в голове.
Прошло уже довольно много времени, с тех пор как началось это преследование. Звезды успели подняться на темный купол ночи и опуститься с другой его стороны, луна зависла над далеким горизонтом, но олениха и не думала сбавлять темп. «Я не один», — успокаивал себя Фаолан, вызывая в памяти серебристую ленту волков, в едином порыве стремящихся к далекой цели. В строю у каждого из них — неважно, переходили ли они с места на место или охотились, — существовала четко определенная роль. В пещере, внимательно всматриваясь в рисунки на стенах и изучая их, Фаолан порой начинал чувствовать себя будто бы частью бирргиса; сейчас же присутствие рядом других членов строя он воспринимал практически как реальность. Волки вытягивались в длинную цепочку, посылали друг другу сигналы, и Фаолан был в этом воображаемом бирргисе равным среди равных: «Один во всех сразу. И все в одном!»
Надо сбить олениху с толку, притвориться, что он сдается. Окинув взглядом расстилавшийся впереди ландшафт, Фаолан заметил овражек, а возле него холм, невысокий, но вполне подходящий для его цели. Если сделать вид, что он решил прекратить погоню, то можно обогнуть этот холм и заставить карибу направиться вниз по склону оврага.
Волк несколько раз отрывисто фыркнул, будто бы в раздражении, затем завыл и побежал прочь. Щелканье суставов карибу прекратилось практически мгновенно, и воцарилась оглушающая тишина. Фаолан разворачивался медленно, почти напоказ — он чувствовал, что олениха за ним наблюдает. Скрывшись в низинке, волк быстро обежал холм. Конечно, ущелья, чтобы загнать добычу в ловушку, здесь не было, но если быстро догнать старую самку, пока она спускается по склону…
Действовал он стремительно, чтобы не дать карибу времени на передышку. Пулей выбежав из-за холма, который только что обогнул, Фаолан погнался за ней вниз по склону, с каждым мгновением увеличивая скорость. Олениха едва успела добраться до середины спуска, когда он подпрыгнул, вцепился передними лапами ей в круп и повалил на землю. В следующую секунду шея самки, прямо под челюстью, оказалась в пасти волка. Темные губы обнажили острые клыки, вонзившиеся в дыхательное горло.
Фаолан хотел, чтобы жертва умерла быстро, но не слишком. Как и в тот раз, с кугуаром, что-то, стоящее гораздо выше его собственной воли, побуждало его признать силу и выносливость оленихи. Она должна была понять, что волк уважает ее и считает достойной добычей. Глаза карибу так и притягивали к себе его взгляд. Да, Фаолан уважает ее жизнь, этот дар, который она преподнесла ему.
Инстинкт лохинвирра древний, как сам волчий народ, и после выполнения этого ритуала мясо считалось «моррин» — освященным. Только в таком случае олениха погибла не зря. Конечно, Фаолан ничего этого не знал и не смог бы объяснить, почему так поступает; в нем говорила память предков, не требующая слов, и он просто наклонился как можно ближе к добыче.
Карибу ответила ему пристальным взглядом, и в ее глазах отразилась искра понимания. Она тяжело вздохнула в последний раз; воздух с шумом вышел из порванной зубами трахеи. «Я прожила долгую жизнь. Я приносила детенышей, я странствовала вместе со стадом. Теперь я готова уйти. Мое время настало».
Два зверя словно кивнули друг другу, и олениха умерла.
Глава восемнадцатая
Первый друмлин
Не успела самка карибу испустить последний вздох, как над головой Фаолана вновь раздался шорох крыльев. Не жадность и не голод заставили волка обернуться и сердито рыкнуть в сторону воронов, усевшихся на скалистом выступе неподалеку от трупа. Злил его даже не тот факт, что он в одиночку завалил олениху а птицы прилетели на готовое. Нет, Фаолану не нравился сам их вид — какой-то слишком темный, не нравилось их резкое карканье при виде мяса благородного животного; присутствие воронов сильно его раздражало.
Волк уже утолил голод, и даже чуть более, чем было нужно, но от туши оставалось еще много, а ему не хотелось, чтобы его добыча доставалась кому-то еще. Фаолан решил отволочь труп в место, где бы его не обнаружили падальщики. Ухватившись зубами за рога, он потащил тушу оленихи по ровной безлесной равнине. Вороны следовали за ним и, когда волк делал передышку, садились поближе. Но Фаолан оставался начеку и яростно скалил клыки, на которые вначале птицы так надеялись: самим им толстая шкура карибу была не под силу.
Поведение Фаолана казалось воронам из ряда вон выходящим, ведь обычно волки, насытившись, оставляли им добычу. Их даже нередко так и называли — «волчьи птицы», потому что они всегда следовали за стаями.
Пока Фаолан волочил свою добычу по равнине, на ум ему пришла одна идея. Волк вспомнил, как летними ночами смотрел с Гром-Сердцем на ночное небо и медведица показывала ему созвездия. Среди них был и Великий Медведь, указывающий дорогу к Урсулане, где, как надеялась Гром-Сердце, нашел покой дух ее погибшего медвежонка. В Пещере Древних Времен Фаолану показалось, что у волков тоже есть похожая небесная обитель душ. А теперь он подумал, что такое звездное убежище может быть и у карибу, и невольно ускорил шаг.
Один из воронов, посмелее, опустился ниже остальных и принялся кружить прямо над тушей оленихи. Правда, храбрости на то, чтобы сесть прямо на мясо, у него не хватило. Фаолан, окончательно рассердившись, подпрыгнул и ухватил птицу зубами.
Пять ее собратьев от изумления чуть не забыли махать крыльями. Никогда еще они не видели, чтобы животное прыгало настолько высоко. Попавший в клыки ворон тут же погиб, а остальные, оправившись от потрясения, предпочли улететь. Больше Фаолан их не видел.
* * *
Фаолан хотел оттащить труп карибу к крутому берегу, как можно дальше от перекатов, где медведи и другие животные во время нереста ловили лососей, и как можно дальше от брода, по которому мигрирующие стада переправлялись через реку. Он знал, что такие места любят посещать хищники, охотящиеся на лосей, оленей и мускусных быков. Никто не должен прикоснуться к этим костям, пока на них сохраняются остатки мяса. Он сам доест оставшееся.
Наконец Фаолан нашел подходящее место высоко над рекой. Под спокойной водной гладью скрывались опасные водовороты, так что переходить бегущий поток в этом месте было очень опасно. Видимо, поэтому запаха других хищников он здесь и не почуял: лисьи семейства боялись, как бы их детеныши не упали с крутого обрыва, росомахи предпочитали искать убежище среди камней, у подножия скал или на вершинах осыпей, а куницы и хорьки обитали в чаще леса. Так что место было просто идеальным.
Фаолан устал тащить тушу оленихи и к тому же опять проголодался. Вскоре несколько костей было полностью очищены от мяса. Он даже отскреб, насколько смог, от крови шкуру и улегся на ней отдохнуть. Наступали сумерки: солнце скатывалось за горизонт, и на смену ему на восточном крае неба всходила луна, бледная, словно собственный призрак. Воздух постепенно становился лиловым, а потом, когда ночь окончательно вступила в свои права, лиловый превратился в темно-фиолетовый, затем в черный. Когда появились звезды, Фаолан поднялся, задрал морду и завыл, обращаясь к ним:
Покажите мне убежище,
Высоко-высоко в небе,
Убежище благородной оленихи.
Покажите мне звездный путь —
Путь, по которому ей идти суждено.
Свой жизненный путь она завершила с честью.
Она была карибу, а я волк.
Ее смерть подарила мне жизнь.
Она сама доброта и великодушие —
Я почтенно склоняюсь перед ней
В серебристом свете ночи.
Я лишь прошу — покажите мне путь,
И я дам ее костям покой.
Так Фаолан выл до самой поздней ночи, пока не заметил рога звездного карибу — не на небе, а в отражении на тихой водной глади, казавшейся отполированной лунным светом. Вода чуть дрожала, словно ветви деревьев под легким ветерком, хотя никакого ветра не было. Фаолан подошел ближе к обрыву и посмотрел вниз. С замиранием сердца он следил, как появляются знакомые звезды, складывающиеся в силуэт оленя: сначала огромные ветвистые рога, а затем голова, казавшаяся по сравнению с ними совсем маленькой. Шея постепенно переходила в мясистый загривок над плечами. На долю массивных вогнутых копыт приходилось целых шесть звезд. Фаолан снова завыл:
Следуй! Следуй по тропе!
Следуй за звездным карибу!
Следуй в убежище духов!
Пусть тебя встретит мать, что умерла морозной зимой,
Пусть тебя встретит отец, погибший от лап медведя,
Пусть тебя примут олени небесного стада.
Они уже ждут тебя,
Ждут на усеянном звездами небе.
Закончив песнь, волк перевел глаза вниз, на кучу костей, тускло поблескивавших в лунном свете. Из глубины его души всплыло новое, совершенно незнакомое до сих пор желание — не голод, не жажда крови, а страстный порыв вонзиться клыками в эти кости и создать нечто красивое, под стать тем картинам, что он видел в Пещере Древних Времен. Такое непреодолимое желание испытывал каждый волк-глодатель, каждый брошенный, но выживший щенок. Правда, не все они обладали таким совершенным чувством красоты и не все могли четко мысленно представить будущее произведение, до того как оно бывало завершено. У Фаолана же оказался настоящий дар предвидения, позволявший ему ясно, до мельчайших деталей видеть то, что получится из груды белоснежных костей.
Инстинкт побуждал глодателей не просто грызть кости, а выгрызать на них изображения, иногда складывавшиеся в истории, а иногда не имеющие ни начала, ни конца. Если волка-глодателя выбирали в Священную стражу Кольца Вулканов, то обработанные им кости складывали поверх других, копившихся веками. Такие кучи костей назывались «друмлины», и стражники взбирались на них во время своих дозоров.
Костяные холмы-друмлины Фаолан видел на стенах Пещеры Древних Времен, хотя теперь уже было не важно, помнит он об этом или нет. Раньше волк никогда не пробовал выгрызать узоры на кости, но инстинктивно понимал, как это следует делать. Им двигала потребность создать нечто вроде послания звездному карибу, а где-то внутри пробудилось вдруг острое желание найти своих, стать настоящим членом стаи.
Вот так, незадолго до зари, Фаолан приступил к первому своему друмлину, хотя еще не знал этого слова. Завершив работу, он уселся поверх костей и завыл, приветствуя восходящее солнце. Наконец из-за горизонта выскользнули первые лучи; отразившись от реки бесчисленными осколками — розовыми, огненно-оранжевыми, кроваво-красными, — они устроили настоящий бешеный танец под прощальную песнь Фаолана.
Часть третья
Далеко-Далеко
Глава девятнадцатая
Череп в лесу
Пропев последнюю песнь духу уходившей в небо оленихи, Фаолан решил, что она уже нашла путь в убежище, к которому ее вел звездный карибу. Но уходить отсюда ему пока не хотелось, и он еще несколько дней провел, выгрызая на свободных участках тазовых костей, лопаток и ребер новые узоры. Он учился осторожно наносить клыками мельчайшие довершающие рисунок черточки.
Если бы где-нибудь поблизости завыли волки, Фаолан сразу бы к ним направился, но вокруг царила тишина. Он все-таки был практически уверен, что уже пересек границу Крайней Дали и вошел в земли Далеко-Далеко, а здесь должны обитать те самые волки, вой которых долгими зимними ночами разносился вокруг пещеры Гром-Сердца; однако его ушей ни звука не достигало. Он тщательно метил окружающую территорию, чтобы сюда не заходили посторонние животные, которых, кстати сказать, было совсем немного. Но, конечно, если бы поблизости появился волк, это вряд ли бы ускользнуло от внимания Фаолана.
Место, в котором он воздвиг свой друмлин и провел большую часть лета, оказалось практически необитаемым. Чтобы поохотиться на крупных животных вроде карибу, ему приходилось преодолевать большие расстояния. Кости всех последующих своих жертв он складывал к первым, так что через какое-то время костяной холмик уже начал походить на настоящий друмлин, а не просто на бесформенную груду.
Трудно было покинуть это тихое место, в котором дух карибу обрел свой последний покой, но лето шло на спад, и земля постепенно отворачивалась от солнца. Дни сокращались, наступала осень. Созвездие карибу всходило все ниже и ниже, пока однажды над горизонтом не поднялись лишь верхушки рогов. Фаолан понял, что следующей ночью оно не покажется вовсе, а это значило, что настала пора уходить. Нужно было искать себе зимнюю берлогу.
«Нет, — поправился он. — Нужно найти волчью стаю». В памяти снова во всех подробностях всплыли изображения, увиденные в Пещере Древних Времен, и ему мучительно захотелось стать частью чего-то большего и лучшего, чем те шайки, которые он встретил в Крайней Дали.
Тогда на стенах пещеры Фаолан увидел два волчьих созвездия: одно украшало скалистый потолок, а другое было не совсем созвездием, но очень сильно напоминало тесное скопление звезд, связанных единой целью. То оказался бирргис, походное построение волков, сплоченных воедино духом товарищества.
От воспоминаний ему стало еще хуже. Едва поняв, что изображено на той картине, Фаолан сразу же захотел побежать вместе с волками, оказаться частью их «созвездия», почувствовать себя членом стаи. Но что, если его отвергнут?
В то же время ему хотелось и отыскать Гром-Сердце. В конце концов, неужели нельзя одновременно жить в двух мирах — среди волков и рядом с любимой медведицей? Фаолан даже не решался представить, что Гром-Сердце мертва, и запрещал себе думать об этом. Каждую ночь, выискивая на небе звездного карибу, он усердно отводил взгляд от Великого Медведя. Да, это было глупо, но ведь ему так недоставало Гром-Сердца!
Фаолан скучал по тем временам, когда они вместе охотились или ловили рыбу, а мысль, что они никогда уже не будут вместе ходить по земле, оказывалась для него просто невыносимой. Слишком уж далеко от земли находилась Урсулана. Медведица называла ее «светлым убежищем», но Фаолану она представлялась каким-то сумрачным и не слишком приятным миром.
Он понимал, что должен как можно быстрее покинуть окрестности друмлина, пока с неба не пропали последние признаки созвездия карибу. Поэтому волк в последний раз оглянулся на кучу костей, сиявшую в лунном свете, и отправился вверх по реке.
Вскоре Фаолан подошел к излучине, которую совсем не помнил, и быстро обнаружил довольно удобный брод. Поднимаясь по крутому противоположному берегу, он почуял знакомый аромат и невольно ускорил шаг. Узнать запах оказалось совсем нетрудно: лосось шел на нерест, под лучами утреннего солнца река кишела серебристыми рыбами, а впереди виднелись пороги, на которых они когда-то рыбачили с Гром-Сердцем.
Увидев на том самом месте какую-то другую медведицу-гризли с тремя детенышами, он внутренне содрогнулся. Медвежата не заметили волка, но от их матери его появление не укрылось: медведица окинула его суровым взглядом. Сердце Фаолана слегка екнуло от смешанного чувства разочарования и облегчения. Разочарование он испытал, когда увидел, что это не Гром-Сердце, а облегчение — когда понял, что медвежата не ее выводок. Ему совсем не хотелось, чтобы под размеренный стук ее величественного сердца спали какие-то другие детеныши.
Медведица негромко зарычала это был знак держаться подальше. Фаолан слегка поджал хвост и опустил голову словно говоря: «Не беспокойся. Я не обижу твоих медвежат». Гризли прекрасно его поняла и очень удивилась, когда заметила, что в движениях волка неуловимо проскальзывало что-то медвежье. Если бы он не стоял прямо перед глазами, было бы трудно поверить, что это действительно волк.
Фаолан уже давно не пробовал лосося, но пережитое разочарование лишило его всякого аппетита. Он еще больше затосковал по Гром-Сердцу хотя и радовался, что вернулся к знакомым порогам. «Это моя земля, — подумал он. — Я волк из той страны, что называется Далеко-Далеко».
Правда, его внутренний голос звучал как-то не слишком убедительно.
* * *
Фаолан шел еще день и две ночи. Постепенно до него стал доноситься отдаленный вой, одновременно воодушевляющий и пугающий. Смысл воя был ему понятен, но тем чаще Фаолан начинал думать о том, что не похож на обычных волков. Вот и та медведица у порогов посмотрела на него с недоумением, словно спрашивала: «Кто ты такой?»
Как будто этот вопрос не мучил его самого! Конечно, внешне он ничем не отличается от своих собратьев, но как они его примут? И чем дальше уходил Фаолан, тем сильнее его одолевали сомнения.
Следы землетрясения, до сих пор отчетливые, виднелись повсюду. Изменилось даже русло реки: от нее теперь отходили многочисленные ручейки и протоки, которых раньше не было. Их с Гром-Сердцем летнюю берлогу, по всей видимости, размыло одним из многочисленных паводков — никаких желтых лилий и синих ирисов на берегу, деревья в ольховой рощице до середины стволов затоплены. И все же было в этом лесу что-то до боли знакомое, напоминавшее волку о первых днях, проведенных с Гром-Сердцем.
Лес становился гуще, путь то и дело пересекали ручейки и протоки. Один раз Фаолан уже ступил было в воду, как вдруг его внимание привлек отполированный черный камешек, красиво блестевший в лучах солнца. Волк опустил голову, чтобы приглядеться, и увидел на поверхности камешка знакомый спиральный узор, почти такой же, что украшал его кривую лапу. Фаолан зубами взял его — осторожно, чтобы не поцарапать, — вынес на берег и долго всматривался. Было что-то успокаивающее в том, как в камне отражалась часть его самого.
Спустя некоторое время он аккуратно положил камешек обратно в ручеек, повернулся и пошел дальше. Солнце уже садилось, деревья вокруг пересекали голубовато-лиловые тени, у подножий темных сосен заструились полосы молочного тумана.
Эта часть леса отличалась странной призрачностью, словно Фаолан оказался на границе между землей и небом. Почву под ногами он чувствовал довольно твердо, но стволы вокруг словно плыли в туманной дымке. Теперь волк продолжал путь с опаской, навострив уши и приподняв хвост. Шерсть у него на загривке встала дыбом.
Впереди показалось что-то белое — белее полос тумана, почти ослепительное. Сначала Фаолан различал только отдельные части этой белизны, бесформенной, как окружавшая дымка. Но чем ближе он подходил, тем отчетливее становилось видно, что это огромный череп гризли. Сначала замерев на месте, волк вдруг со всех ног устремился к останкам Гром-Сердца. Они настолько величаво возвышались на дымчато-голубом фоне леса, что он неосознанно прижался животом к земле и пополз.
Долго Фаолан всматривался в пустые глазницы, и из его собственных глаз лились слезы. В черепе медведицы, спасшей ему жизнь, он не видел смерти — одно лишь величие. В костях ее отражалась красота. Волк задрал морду к темно-синему небу, на котором уже выступили первые звезды, и принялся искать созвездие Великого Медведя, а найдя, завыл. Он выл всю ночь, так, словно пытался докричаться до Урсуланы, до того места, где сейчас обитал дух его любимой Гром-Сердца.
В Пещере Древних Времен Фаолан понял, что спираль времени уходит своими корнями в невообразимое прошлое и не имеет постигаемого конца. Теперь же, выискивая взглядом звездный путь в Урсулану, волк начал осознавать, что земля, на которой он стоит, — всего лишь одна из звезд Великой Вселенной, для которой и вечность, и мгновение — одно и то же. «Посреди всей этой бесконечности, посреди всего этого движения звезд мы с Гром-Сердцем встретились — лишь на одно краткое мгновение непрекращающегося цикла. В бескрайнем пространстве и бескрайнем времени существуют другие звезды, другие вселенные, и все же…»
Вечно кружатся, вечно кружатся
Медведи, олени и волки.
Откуда пришел я? Куда мне податься?
Безумного мира осколки…
Все мы части одного,
Непохожие снаружи.
Неизвестно, отчего —
Ведь никто из нас не хуже.
Бьется сердце с громким стуком.
Не забуду этот звук я.
Глава двадцатая
Ночная песня
Масковая сипуха Гвиннет медленно поворачивала клещи в пламени. Вот уже третий раз она пытается выковать из неподатливого металла подобие ивового листочка. А ведь во всей Далеко-Далеко не сыщется ни одной ивы, не говоря уже о ее листьях; да и спрос на подобные поделки невелик.
Обычно кузнецы-отшельники пускали в ход свои молоты и щипцы, чтобы изготавливать всяческие полезные предметы — кастрюли, чайники, боевые когти и прочее вооружение. Это умение прославило отца Гвиннет, Гвиндора, погибшего от полученных в сражении ран: он был лучшим специалистом по боевым когтям двойного действия.
Но даже оружие больше почти никому не нужно — с того времени как кончилась Война Углей.
Гвиннет же отличалась более художественным складом ума и многому научилась у тетушки — не у настоящей тети, конечно, а у Сноуи, полярной совы. Когда-то давно та отказалась использовать свой талант в военных целях и посвятила себя искусству. Впрочем, парочка боевых когтей ей бы не помешала — может, тогда Сноуи не стала бы легкой жертвой самой Ниры, коварной предводительницы Чистых.
Тетушкина кузница в развалинах садовой стены сохранилась, но Гвиннет не решилась занять ее. Там сипухе постоянно казалось, будто каждый раз, как она берет в когти клещи, из-за спины за ее работой по-прежнему наблюдает покойная тетушка, белая сова.
Кузнецы-отшельники славились уединенным образом жизни, им нравилось держаться подальше от остальных сов. Время от времени они прилетали к Кольцу Священных Вулканов и обменивали свои изделия на уголь. Порой отшельники устраивали временные кузницы прямо на пожарище уничтоженного случайным огнем леса, но чаще всего они селились в отдаленных, заброшенных местах. И очень немногие из кузнецов находили себе пару и заводили детей. Неудивительно поэтому, что Гвиннет не знала своей матери; но ее отец поддерживал хорошие отношения со Сноуи и, улетая по делам, оставлял дочь на попечение полярной совы.
Гвиннет любила и отца, и тетушку, хотя каждого по-разному. Когда Гвиндор беспокоился, что дочь «совсем повернулась на этом искусстве», он брал ее с собой в Далеко-Далеко. За годы, проведенные там, Гвиндор сдружился с волками, многое узнал об их привычках и, что самое главное, научился легко понимать волчью речь и вой. Он нередко замечал, что слух Гвиннет еще более чуток, и однажды решил передать ей все, что знал сам.
Дочь оказалась невероятно способной ученицей: она легко различала мельчайшие интонации скрилина — солиста волчьего хора, главного «завывателя». Значение воя сильно зависело от ситуации, и Гвиндор улавливал только общий смысл, Гвиннет же удавалось расшифровать гораздо больше. Так она научилась подстраивать свой слух под текучую песнь волков.
Вот и теперь, едва принявшись за металлический листик в третий раз, Гвиннет услышала вдали немного жуткое, но прекрасное завывание. Сова тут же отложила клещи на каменную стойку.
Вой глухим звуком отдавался прямо в ее желудке. Эта песня рассказывала о горе, огромном, ужасном горе, с которым тем не менее нужно смириться. Исполнявшего ее скрилина Гвиннет никогда не слышала — она была в этом уверена.
Сипуха потушила огонь в горне и расставила инструменты по местам. Она едва сдерживалась, чтобы не побросать все в кучу, — настолько ей не терпелось обнаружить таинственного завывателя. Но такое поведение недостойно настоящего кузнеца. Отец учил ее, что самое главное в их ремесле — это инструменты: если они плохи, то даже самый искусный мастер не сможет сделать ничего стоящего; если же инструменты заржавеют, то ржавчина затронет и самого кузнеца. Тогда он будет уже не кузнец, а скарт: у сов это бранное слово имело много значений, и, в частности, так назывались грубые кузнечные поделки.
Впрочем, много времени уборка не заняла. Вскоре Гвиннет, взобравшись на каменную подставку, расправляла крылья навстречу горячему воздуху, поднимавшемуся от тлевших в горне угольков, — теплый восходящий поток совсем не помешает в такие прохладные осенние ночи.
Несколько мгновений спустя она уже парила над верхушками деревьев, сделав несколько поворотов и взяв курс на вторую звезду Золотых Когтей. Здесь вой стал слышнее, он струился в ночи и казался филигранным украшением ветра. Пролетев несколько километров, Гвиннет наконец заметила на освещенной луной поляне молодого волка. Она опустилась на ветку высокой сосны и прислушалась.
Все слова его песни были понятны, но что-то в них сову смущало. Сквозь хвойные иголки Гвиннет разглядела рядом со скрилином большой череп медведя-гризли: судя по всему, гибель именно этого животного с такой печалью оплакивал волк. И что же тогда означает «Все мы части одного»?..
Она обратилась в слух, а певец между тем приступил ко второму гвалиду:
Кормилицы, Кормилицы!
Идете ли вы по небу вдвоем,
Поднимаетесь ли к звездным пещерам,
Ожидаете ли моей смерти?
Куда повернет мой дух,
Когда земной путь оставлю?
Волк я или медведь?
Куда мне идти — неведомо…
Закончив пение, волк принялся тереться мордой и шеей о землю рядом с черепом гризли. Подобные повадки были знакомы Гвиннет — так волки пахучими метками обозначали свою территорию. Но, судя по тону и смыслу песни, этот вовсе не собирался охотиться. Теперь волк словно катался по траве рядом со скелетом, стараясь держаться как можно ближе к костям. Может, он обнаружил какой-то посторонний запах и старается его перебить?
И тут сову внезапно озарило: «Кормилицы». Две матери.
Глава двадцать первая
Разговор у огня
— У нас много общего, — сказала Гвиннет, слетев с высокой сосны, но держась на почтительном расстоянии от черепа. Фаолан, уже зажавший в зубах то, что осталось от лапы Гром-Сердца, обернулся и посмотрел на сипуху.
— Отложи-ка эту кость, дорогой, и иди за мной.
Едва произнеся эти слова, Гвиннет тут же поняла, что допустила ошибку. Фаолан яростно замотал головой.
— О нет, конечно же, нет. Ведь это кость твоей Кормилицы. Возьми ее с собой, но только иди за мной. — Она развернула крылья и взмыла в воздух.
В глазах волка отразилось смущение. Вначале он был настолько поглощен горем, что вообще не обратил на сову внимания, но теперь Фаолану пришло в голову, что перед ним не обычная птица. Возможно даже, это сова, прилетевшая с Великого Древа Га’Хуула. И к тому же она первая с ним заговорила.
Он поднялся и на дрожащих ногах побрел следом за сипухой.
Удивительно, но птица двигалась почти неслышно, даже когда, взлетая, била по воздуху своими огромными крыльями. От воронов шуму было куда больше. Тишина — вот что в этой сове привлекало Фаолана в первую очередь. Тишина успокаивала, и ему захотелось еще немного побыть рядом с удивительной птицей. Да и Гром-Сердце рассказывала много хорошего об умных обитателях Га’Хуула.
Прокладывая путь среди темных деревьев, он то и дело поглядывал вверх, следя за полетом масковой сипухи. Время от времени она поворачивала, ориентируясь по звездам, и иногда ее силуэт оказывался прямо на фоне полной луны. Вскоре до ноздрей волка донесся запах дыма, идущий от тлеющих в кузнечном горне углей.
* * *
Когда Фаолан увидел совиную кузницу, первым его желанием было броситься прочь.
До сих пор он встречался с огнем только один раз, еще когда Гром-Сердце учила его рыбачить. Тогда вдалеке бушевал лесной пожар. Густой дым превратил день в ночь, языки пламени, словно алые когти, разрывали небо, стараясь добраться до солнца, а высоко над деревьями взлетали снопы искр. До них с медведицей доносились злобное шипение и сухой треск, вроде хруста костей добычи, если ее сжать зубами, — то были звуки пожара. Время от времени всё перекрывал оглушающий скрежет, за которым следовало еще более ожесточенное шипение.
— Подойди, не бойся, — сказала сова, заметив его волнение. — Тут нечего страшиться. Огонь из печи не выскочит.
Она взяла щипцы и кивком указала, что Фаолан со своей костью может располагаться поудобнее неподалеку от очага.
Внезапно раздались еще звуки, которых он раньше никогда не слышал: клацанье железных клещей, треск углей и пыхтенье раздуваемых когтей-мехов, с помощью которых сова возвращала огонь к жизни.
— Что это за когти? — спросил Фаолан, собравшись с духом.
— Эти? Это меха. Я кузнец, кузнец-отшельник. А это мои инструменты, с помощью которых я делаю из металла разные вещи.
Гвиннет обернулась, но из-за ее тихого и спокойного тона казалось, что она разговаривает сама с собой.
— Какие вещи?
— Могу показать. Но сначала давай познакомимся.
Гвиннет хотелось, чтобы серебристый волк говорил как можно дольше. Удивившись необычному вою, она сейчас была не менее озадачена и странными интонациями его голоса: в них ощущалась забавная грубость, схожая с манерой речи клановых волков, но было и еще кое-что постороннее.
Несмотря на это, за чужака его никто бы не принял. Он держался с достоинством, а это означало, что его научили уважать старших и соблюдать правила поведения.
Сипуха уже давно заметила кривую переднюю лапу и догадалась, что этого волка обрекли на гибель, но он каким-то чудом выжил. Кто же тогда его воспитал, кто научил его правилам поведения? Почему в своей песне волк обращался к двум кормилицам? Возможно, стоит в разговоре оттолкнуться от его слов, пусть и не напрямую, — глядишь, часть загадок и прояснится? Пусть это окажется ее «первым ударом» — так кузнецы называли любое решительное действие, сродни первому удару молота по разогретому металлу.
— Меня зовут Гвиннет. Я получила это имя в честь моей матери, но она умерла раньше, чем я вылупилась. Так что высиживать яйцо пришлось другой птице, и она же помогала моему отцу меня воспитывать. Иногда она называла меня Гвинни. А тебя как зовут?
Волк внезапно насторожился. Впервые за все время он выпустил кость из пасти и пристально вгляделся в сову.
— Фаолан. Она назвала меня Фаоланом.
Гвиннет не спросила, кто «она». И так ясно — медведица-гризли. Волк пододвинулся чуть ближе, по-прежнему придерживая кость лапами.
— Твоя мать умерла? И тебя воспитывала другая?
— Помогала воспитывать и учила кузнечному ремеслу, — отозвалась сова.
— Значит, у тебя был отец и вторая мать?
— Да. Я же сказала, у нас много общего.
Ощущать приятную теплоту очага для Фаолана было в новинку, и он, сжимая кость в лапах, подполз еще ближе к огню. Тот словно жил своей собственной жизнью: как деревья из почвы, вырастал из угольков, а языки его пламени плясали на ветру в прихотливом ритме. Время от времени угли трескались и испускали рой искр, похожих на маленькие звездочки. Это был целый мир — да что там говорить, целая Вселенная!
Не сводя с огня глаз, Фаолан заговорил. Голос его был грубоват и глух, и Гвиннет подумала, что волк уже довольно давно ни с кем не разговаривал. Иногда в его речи проскальзывали скрипучие нотки, напоминавшие звуки ржавых дверных петель, — масковые сипухи порой находили такие в развалинах и пускали на переплавку.
— Своего отца я не знаю. Мать… мне порой кажется, что я ее смутно помню, но только запах, больше ничего. От Гром-Сердца у меня гораздо больше воспоминаний.
— Гром-Сердца?
— Да, это она меня воспитала.
Волк на мгновение затих, затем снова заговорил, еще более скрипуче:
— Она ушла, покинула меня… не знаю почему.
— Так звали медведицу, Гром-Сердце, правда? Медведицу-гризли.
Фаолан отвел взгляд от огня и кивнул. Имя кормилицы, произнесенное совой вслух, чрезвычайно его тронуло. До этого мгновения он никогда не слышал его из чужих уст.
Волк положил морду на лапы, по-прежнему не выпуская из них кость, и посмотрел на Гвиннет.
— Она ушла. Там был ее череп. А у меня теперь осталось… только это, — и он, как бы в подтверждение своих слов, лизнул кость. — Она прижимала меня лапами к себе, когда я сосал молоко. Я слышал, как громко бьется ее сердце.
— И ты прозвал ее Гром-Сердце, — тихо подытожила Гвиннет.
— Да. А твой отец тоже покинул тебя? И вторая мать? — Фаолан с любопытством вскинул голову.
— Мой отец погиб на войне. А мою вторую мать убили.
— Убили?
— Просто так, без причины. Даже не ради добычи.
— Но она не покидала тебя. И отец не покидал тебя. И первая мать.
— Мне кажется, твоя первая мать тоже не покидала тебя. Как и Гром-Сердце.
— Но моя первая мать действительно покинула меня, — упрямо возразил Фаолан. — Тогда-то меня и нашла Гром-Сердце. Если бы не медведица…
— Тебя отобрали у первой матери, — перебила его Гвиннет.
— Отобрали? — Фаолан даже вскочил от неожиданности. Шерсть на загривке у него стала дыбом.
— Знаешь, кузнечному ремеслу я обучалась у своей второй матери. Но мой отец, Гвиндор, многое рассказывал о волках.
— Расскажи! Расскажи мне о волках! Расскажи, почему меня отобрали, — торопливо умолял Фаолан. Голос его стал еще грубее, но сияющие зеленые глаза по-прежнему были словно прикованы к кости Гром-Сердца.
И Гвиннет рассказала ему про обею, обязанную, согласно древнему обычаю, удалять из стаи всех малькадов — бросать уродливых щенков на верную гибель. А мать и отца малькада в этом случае исключали из стаи.
Небо становилось все темнее, огонь — все ярче. Фаолан тихо лежал и слушал объяснения сипухи. В какой-то момент он принялся понемногу глодать кость Гром-Сердца, и в паузах между фразами Гвиннет то и дело слышался скрежет его зубов.
— Но если волчонок выживает, его могут принять в стаю в качестве глодателя.
— Глодателя? А это кто такой?
Прежде чем ответить, Гвиннет окинула взором кость, на которой Фаолан уже выгрыз какие-то линии.
— Это тот, кем суждено стать тебе. Только твое мастерство уже развито не по годам. Оно превосходит все, что я видела даже в друмлине Хаймиша, фенго Стражи.
Последние ее слова показались волку странно знакомыми, как будто он уже слышал их раньше. Нет, не слышал — видел! Фаолан вспомнил рисунки на стенах пещеры: пять вулканов и холмы из костей — друмлины, — на которых сидели волки. У него вдруг возникло ощущение, что он не просто видел их, а когда-то, давным-давно, сам был одним из этих волков.
— Значит, если я вернусь, то стану глодателем?
Гвиннет ничего не сказала в ответ, только молча кивнула. До сих пор у других птиц или зверей Фаолану не приходилось видеть таких отчетливых и понятных движений.
— Но это нелегко, — добавила она.
— Ты же сказала, у меня хорошо получается.
— Тем труднее будет.
— Не понимаю.
— Когда глодатели возвращаются в стаю, к ним относятся очень грубо. Молодые волки им завидуют. Нужно будет показать, на что ты способен.
— Но разве я уже не доказал, что достаточно способен, раз выжил, когда меня оставили на верную смерть? — воскликнул Фаолан и почти по-медвежьи пробурчал что-то нечленораздельное. В самом деле, это было древнее медвежье ругательство, с помощью которого выплескивала гнев Гром-Сердце, — «урскадамус», проклятье бешеного медведя.
Немного помолчав, он заговорил уже спокойным голосом:
— Значит, моя первая мать не покидала меня. Меня у нее просто отобрали. А как же вторая, Гром-Сердце?
— Уж не хочешь ли ты сказать, что Гром-Сердце нарочно ушла от тебя? — удивленно моргнула Гвиннет.
— Но ведь у медведей нет обычая отбирать детенышей.
Вопрос волка застал Гвиннет врасплох. Конечно, никому в здравом уме даже мысли не придет отобрать что-либо у гризли.
— Она не уходила от тебя, Фаолан. И вообще перестань так думать.
— Тогда почему она ушла?
Уши волка напряглись, шерсть на загривке снова встала дыбом. Его охватила дрожь от ужасного подозрения: а вдруг его никогда не любили? Раньше он отбрасывал эту мысль, но теперь она все-таки прорвалась, и пустота где-то внутри, все время сопровождавшая Фаолана, разрослась до неимоверных размеров, грозя поглотить его целиком.
Яркие языки пламени прорезали ночную темноту, освещая все вокруг оранжевыми сполохами, но и они не могли противостоять этой сгущавшейся в душе волка пустоте. Даже сам воздух, казалось, стал темнее и вязче.
— Может быть, она отправилась искать тебя. А вдруг она подумала, что ты заблудился?
Ужасный страх мгновенно перерос в ужасный стыд, и, не зная, куда от него деться, Фаолан оттянул губы, так что обнажились клыки. Все встало на свои места, все прояснилось — но лучше ему от этого не стало.
В зимней берлоге волку было скучно. Он не мог поверить, что Гром-Сердце способна так долго спать. От вида медведицы ему становилось не по себе и страстно хотелось как можно больше времени проводить снаружи — бегать, охотиться, исследовать местность; ему очень нравилось прыгать через сугробы. А ее сердце билось все медленнее и медленнее, не в таком ритме, как раньше, а тише и глуше. Между его ударами Фаолан мог встать, два раза обернуться вокруг себя и снова прижаться к медведице. А порой она просыпалась, окидывала пещеру мутным взором и снова засыпала. Что, если Гром-Сердце однажды проснулась, а его в берлоге не было? Спросонья ей могло показаться, что с ним случилась какая-то беда, и она отправилась на поиски.
Но под светом огня ужас пустоты и одиночества постепенно отступал, язычки пламени замигали веселее.
— Да, ты права. Она отправилась искать меня, потому что я ушел. Мне было скучно в берлоге. Наверное, она забыла, что сама посоветовала мне не сидеть все время рядом с ней, а выходить на охоту.
— Все медведи впадают в спячку и не сразу приходят в себя, проснувшись…
— Да, и она знала, что я не медведь. Но… — он запнулся.
— Но что, Фаолан? — нетерпеливо спросила Гвиннет.
— Но тогда кто я?
— Ты волк.
— Проклятый волк.
— Не проклятый. Просто тебе нужно доказать, что ты достоин занять место в стае.
Фаолан вытянул кривую лапу:
— Вот почему я проклят.
— Ну да, вижу. Лапа.
— Нет, ты еще всего не видела. Посмотри внимательнее.
Волк лег на спину и показал лапу с нижней стороны — там, где подушечка была отмечена спиральным узором. Заметив, что Гвиннет настороженно моргнула, он сразу же перевернулся и встал на лапы. «Я хуже, чем малькад. Гораздо хуже!» — говорил весь его вид.
Но Гвиннет смешно подпрыгнула к Фаолану, распростерла крылья и нежно похлопала ими его по голове.
— Ты хороший волк, Фаолан, — проворковала она. — Хороший и достойный. Обе твои кормилицы гордились бы тобой.
Волк пристально вгляделся в ее глаза, сверкающие словно черные речные камешки. По цвету они были темнее глаз Гром-Сердца, но и в них он точно так же разглядел свое отражение.
Внезапно он сообразил, что только что впервые поговорил не с Гром-Сердцем, а с другим существом, и ему стало приятно. Приятно и спокойно. Фаолан почему-то знал, что этой сове можно рассказывать все без утайки и что она все поймет. А огонь, так испугавший его поначалу, оказался теплым и добрым.
Глава двадцать вторая
«Ты должен идти к волкам»
— Можно мне остаться с тобой? Я умею охотиться. Я смогу добыть тебе много мяса, а не этих жалких полевок, — Фаолан кивком указал на лежащие под камнем тушки грызунов, видимо, запасенные впрок.
Гвиннет медленно повернула голову из стороны в сторону, словно на шарнире, описав ею почти полный круг. Значение этого жеста было предельно ясно: решительное «Нет!».
— Зачем мне добыча крупнее полевок? Я гораздо меньше тебя. А если съем слишком много, то не смогу подняться с земли.
— Но мне хочется остаться.
— Ты — волк. Тебе нужно жить с волками.
— Ты не хочешь, чтобы я остался, попятился он.
Дело не в том, что я хочу или не хочу.
В ее словах, конечно, не все являлось правдой. Просто совы, особенно отшельники-кузнецы, очень любили и ценили уединение, но таким общественным животным, как волки, трудно было это понять.
— Ты принадлежишь к стае, — повторила сипуха.
— Скорее, к ее задворкам.
— Не обязательно. У волков ты многому научишься. Постепенно ты займешь свое место и, возможно, даже станешь стражником Кольца Священных Вулканов.
— Я ничего не знаю о волчьих обычаях. И вообще, довольно с меня всех этих Священных Вулканов.
— Что значит «довольно»? Ты же ничего о них не знаешь.
Фаолан отвел взгляд и опустил голову. Настал его черед недоговаривать: он не рассказывал Гвиннет о Пещере Древних Времен, да и не был уверен, стоит ли вообще начинать.
— Вот бы Гром-Сердце была здесь…
— Ее нет, Фаолан. Она ушла отсюда навсегда.
Резким движением сова закинула голову далеко назад и покрутила ею, выискивая на небе созвездие Великого Медведя. От этого зрелища Фаолану чуть не стало плохо.
— Как это у тебя получается?
— Что получается?
— Вот так вертеть головой.
— У нас, сов, есть дополнительные шейные позвонки. Благодаря им мы и можем такое делать. — Гвиннет продемонстрировала еще несколько странных движений.
— Хватит! — взмолился Фаолан. — А то мне уже не по себе.
— Ой, прости. Итак, я сказала, что Гром-Сердце ушла отсюда навсегда. Ты ее уже не догонишь. Время вспять не поворотить, и то, что покинуло нас, — не вернуть.
Гвиннет выпрямилась и больше не закидывала голову, смотрела прямо на Фаолана.
Волк фыркнул. Ему уже приходилось путешествовать между временами — там, в пещере. Тех двух больших сов разделяли года, но он видел, как одна из них отчаянно ныряла прямо в жерло вулкана, а рядом с ней другая пролетала сквозь языки пламени и клубы дыма с ярко пылающим угольком в клюве.
— Но почему? Куда уходит время? Где его место? — спросил он, а про себя подумал: «Неужели действительно нельзя вернуться в прошлое?»
— Время уходит не куда-то. Оно просто уходит, — вздохнула сова. — Взгляни на небо, Фаолан. Видишь, почти рассвело, и луна уже ускользнула в другую ночь, в другой мир. Но ты ведь помнишь, как в темноте матово светится воздух и в этом свечении деревья отбрасывают темно-синие тени. Как будто заново все ощущаешь, не правда ли? Однако это всего лишь твои воспоминания. Вот что такое время.
Сова помолчала и добавила:
— В общем, время остается в памяти. Это наши переживания и ощущения.
— Но луна вернется — и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. А Гром-Сердце — нет. Это… — Фаолан замялся. — Это нечестно.
Гвиннет взъерошила перья и словно раздулась вдвое больше обычного своего размера. Она подступила к Фаолану почти вплотную, едва не касаясь клювом его носа:
— Ты слишком хороший волк, чтобы поддаваться таким глупым, мелочным, себялюбивым мыслям.
Сипуха подняла крыло и похлопала Фаолана по голове. Он отпрыгнул.
— А теперь ступай. Ты должен идти к волкам.
— Но я же ничего о них не знаю!
— Нет, ты знаешь куда больше, чем тебе кажется, — отозвалась Гвиннет, ее голос вновь стал спокойным.
— Я смогу еще повидаться с тобой?
— Пока не вернешься в стаю и не станешь глодателем, — вздохнула сова. — Теперь извини, мне нужно спать. Уже почти настало междувременье.
— Междувременье? А что это?
Гвиннет зевнула:
— Это промежуток между последней ночной тенью и первой алой капелькой зари. И лучше бы мне заснуть побыстрее, иначе будет плохо.
— Ты что, спишь днем? — удивился Фаолан.
— Уху, — устало кивнула она. — Таковы уж наши совиные обычаи.
Фаолан вздохнул. Как же сложен окружающий мир! Совы спят днем, медведи спят зимой. Может, и волки тоже спят в какое-нибудь необычное время? Что он о них вообще знает?
Огонь в горне тоже, казалось, засыпал. Вокруг становилось светлее, но как-то пустыннее, и Фаолана снова одолело безумное желание повернуть время вспять. Как знать, может, Гвиннет и права. Ведь то время, что он провел в ее кузнице под звездным небом, греясь у потрескивающего углями очага и наблюдая за пляшущими языками пламени, уже не вернуть — но оно навсегда осталось в его памяти, и воспоминание это будет согревать его и впредь.
Волк поднялся, взял в пасть кость Гром-Сердца и пошел прочь. Так одиноко ему еще никогда не было.
Глава двадцать третья
Вдохновение
Гвиннет спала уже несколько часов, когда почувствовала, что на мир постепенно надвигается тьма; сумеречный период между закатом и наступлением ночи был уже совсем близок. Яркие тени, плясавшие на сомкнутых веках сипухи, становились все бледнее, и хотя просыпаться ей было пока рано, но волнение в душе Гвиннет уже нарастало — ведь все совы чуют приближение сумерек.
Она спала в нише неподалеку от кузницы, ни перышка на ней не шевелилось; но сейчас хватило бы легкого дуновения ветра, чтобы разрушить хрупкую границу между ее сном и бодрствованием. И как только за горизонтом скрылся последний лучик солнца, Гвиннет вздрогнула. Первой ее мыслью было: «Ушел ли волк?»
Сипуха выглянула из каменной ниши. Повертев головой, она осмотрелась по сторонам, выпорхнула наружу и сразу увидела — со смешанным чувством облегчения и грусти, — что Фаолан действительно ушел. Вновь остаться в одиночестве было приятно, однако и присутствие молодого волка Гвиннет воспринимала не без удовольствия. Новый знакомый оказался довольно общительным; особенно же сову привлекла таившаяся в нем загадка. Уж очень странным казался ей узор на его кривой лапе.
Гвиннет немного подумала, вспоминая увиденный рисунок, и попыталась его воспроизвести, когтем прочертив спиральные линии в засохшей грязи у кузницы. Интересно, что они могут значить? А в следующий момент сову поразило странное ощущение, словно молнией мелькнувшее где-то в желудке. Неужели этот узор имеет к ней какое-то отношение?
Сипуха разворошила тлевшие в горне угли и зажала в клещах кусочек металла, из которого вчера никак не получалось сделать ивовый листик. Но странные спиральные линии по-прежнему стояли перед ее мысленным взором, и вскоре Гвиннет с удивлением заметила, что удлиненный овал листа складывается в ее воображении в совсем другую форму. Она, сама того не осознавая, медленно поворачивала клещи, разогревая металл в огне. Движение это доставляло сове какое-то почти гипнотическое удовольствие, а все мысли ее были заняты только узором на лапе Фаолана.
Так и не превратившийся в листик кусок металла постепенно принимал коническую форму. Когда же Гвиннет стала быстрее вертеть клещи, с его вершины к основанию поплыли спиральные линии. Быстро вынув расплавленный металл из огня и выбрав самый маленький из своих молотков, сова принялась постукивать по углублениям между этими волнами. Ей вдруг показалось, что она работает не думая, машинально, словно ее когти сами знают, что нужно делать.
С каждым ударом молотка Гвиннет волновалась все сильнее. Ни над одним своим произведением она не трудилась так сосредоточенно, как над этим. Не позволяя себе торопиться, сова переходила от действия к действию, внимательно следя за температурой в очаге — либо раздувая огонь мехами, либо подкидывая в него лопаткой землю. Металл должен закалиться как следует, а для такой искусной поделки нужно было тщательно соблюдать особый режим разогрева и охлаждения. В противном случае получившаяся вещь просто разломилась бы от внутреннего напряжения.
И вот работа закончена. Гвиннет вытянула из огня еще раскаленное, вишнево-красное изделие, чтобы полюбоваться. Помимо огня кузницы, оно было единственным ярким пятном в ночной туманной дымке.
Металл охлаждался, а сова не могла отвести глаз от объемной копии спирального узора на подушечке лапы Фаолана. «Как это у меня получилось?» — мысленно вопрошала себя Гвиннет. До сих пор ничего настолько изящного ей выковать не удавалось.
Сипуха негромко ухнула, гордясь собой. Спланируй она нечто подобное заранее, как тот несчастный ивовый листочек, ничего бы не вышло. Пожалуй, ей бы просто не хватило духу приняться за такую сложную задачу. «Великий Глаукс, как же это у меня получилось? — не переставала удивляться Гвиннет. — И почему?» Ей вдруг захотелось во что бы то ни стало разыскать Фаолана — не затем, чтобы поговорить, а чтобы просто узнать, последовал ли он ее совету и отправился ли к волкам из Далеко-Далеко.
С запада небо заволакивало тучами, туман сгущался, звезды гасли. Такие ночи как нельзя лучше подходили для тайных разведывательных операций: совам ничего не стоило спрятаться за плотными облаками и выслеживать кого-нибудь просто по звуку. А у масковых сипух, как и у всех представителей их семейства, слух необыкновенно тонок. Ушные щели этих сов расположены одна выше другой, а их ширина может регулироваться особыми мышцами по краям лицевого диска, что помогает лучше ориентироваться в темноте и улавливать малейший шорох на большом расстоянии.
Так что шаги Фаолана Гвиннет услышала довольно скоро. Не приходилось сомневаться, что это именно тот волк, которого она разыскивает, — он по-особому ступал из-за кривой лапы. Спиральный узор на ней не был настолько отчетлив, чтобы отпечатываться где-либо, кроме разве что очень мягкой грязи, но Гвиннет казалось, что она улавливает звук, с каким на земле остается след этого странного рисунка.
Теперь сова точно знала, куда направился ее новый знакомый. Волк держал путь к скалистому хребту под названием Кривое Крыло.
«Очень хорошо, — подумала Гвиннет. — В самый центр территории МакАнгусов». Правда, при их встрече сипухе показалось, что Фаолан родился в клане МакДункана, но, в конце концов, это не столь важно. Если волк действительно принадлежит к клану МакДункана, то Ангус МакАнгус сам его туда отправит.
«Но только не МакХит! Великий Глаукс, только бы он не был МакХитом!»
Глава двадцать четвертая
Горный хребет
Этот скалистый кряж совы называли Кривым Крылом, потому что два его отрога соединялись под углом и сверху казались необычно изогнутыми, будто бы сломанными, крыльями. Среди волков же эти горы были известны как Кривой Хребет, а самая высокая их часть носила название Спина.
В первое же утро после расставания с Гвиннет Фаолан учуял свежий запах карибу — и почти тут же услышал волчий вой. Он внимательно прислушивался к интонациям скрилина, главного завывающего: тот сообщал остальным, что добыча уже близко.
Гвиннет успела кое-что рассказать Фаолану о скрилинах, и теперь он знал, что одни завыватели оповещают о том, как идет охота, а другие передают клану сведения о местонахождении стаи. Сипуха тогда еще добавила, что хотя и улавливает общий смысл волчьего воя, подробности от нее ускользают.
Но Фаолан прекрасно понял, о чем говорил скрилин: с северо-запада приближалось большое стадо, в котором было несколько молоденьких телят, полдюжины старых оленей, по меньшей мере три молодых самца и одна молодая самка. Карибу шли шагом «тук-тук» — так называлась небольшая скорость передвижения, когда олени мерно переступали длинными ногами и были слышны щелчки их суставов. Если бы карибу бежали, их топот сливался бы в один сплошной гул. К тому же шаг «тук-тук» означал, что стадо перемещалось на большое расстояние.
Не успел затихнуть вой скрилина, как показались сами карибу. Фаолан увидел, что вокруг стада словно бы лениво трусят четыре волка. Удивительно, но их присутствие, похоже, совсем не беспокоило оленей. Наверное, охотники делали вид, что добыча их не интересует.
Прячась в тенях, отбрасываемых скалистыми выступами, Фаолан перебегал с места на место, следя за действиями волков. Те подавали друг другу едва заметные сигналы — кивок головы, подергивание ушами, тихий отрывистый лай. Двое охотников отстали, но чуть погодя вернулись с остальной стаей, и карибу сразу же убыстрили шаг. Вскоре перед глазами Фаолана вживую повторилась картина, изображенная на стенах Пещеры Древних Времен: четыре самки принялись разбивать стадо, оттесняя оленей по бокам.
Наконец им это удалось, и передние волчицы бирргиса выбрали жертву: двух старых карибу. Фаолан внимательно наблюдал за их действиями. Самки покусывали оленей за задние ноги, постоянно сменяя друг друга, чтобы не расходовать слишком много собственных сил, но при этом утомить добычу.
Своего первого карибу Фаолан добыл, полагаясь на изобретательность и на то, что помнил из рисунков на стенах пещеры. Но тогда он был один. Сейчас же перед ним представала несравнимая по красоте живая картина: совместная работа стаи, совершенная в своей слаженности, захватывающая дух. У волков для этого чувства существовало особое слово — хвлин, дух стаи.
И, даже не зная этого слова, Фаолан страстно желал того, чего еще не мог назвать.
* * *
С того утра Фаолан еще несколько раз наблюдал за стаей, но старался, чтобы его не заметили: все время скрывался под защитой скал, двигаясь с необычайной осторожностью и держась с подветренной стороны.
Длинный хребет возвышался над долиной, по которой проходили многочисленные тропы разных волчьих кланов. Казалось, что обычные территориальные правила здесь не действуют, — почти отсутствующие пахучие метки означали, что охотиться тут можно всем.
Однажды случилось кое-что, заставившее Фаолана выйти из-под укрытия Кривого Хребта и подобраться ближе: похоже, впервые в составе стаи он увидел волка-глодателя. Гвиннет говорила, что таким волкам приходится нелегко, им нужно все время доказывать, что они достойны принадлежать к стае. И теперь Фаолана охватило любопытство. Он захотел узнать точнее, что же это значит — быть глодателем.
Волки только что завалили лося, и Фаолан увидел, как два члена стаи, самец и самка, медленно, даже почтительно подошли к трупу, опустились на колени и начали разрывать плоть на животе и боках, в самых мягких частях туши. Съев немного мяса, самец поднялся и кивнул остальным четверым волкам.
Те подошли ближе, причем глодатель, некрупный волк с желтоватым мехом, держался позади всех. Впрочем, его это не спасло: один из членов стаи сердито ткнул его мордой и укусил, отчего он взвизгнул; а самка, подошедшая к трупу первой, подбежала к глодателю и зарычала, обнажив зубы. Желтоватый волк распростерся на земле и закатил глаза, так что те стали похожи на две бледные луны, тусклые в солнечном свете. Он жалобно тявкнул и заскулил.
Остальные все ели и ели. Глодатель понемногу подползал к ним на животе. Когда он подбирался слишком близко, какой-нибудь волк прерывал трапезу и отрывистым лаем заставлял его отползти подальше.
«Ему вообще дадут когда-нибудь поесть? — спрашивал себя Фаолан. Сколько еще ему ждать?»
Но даже несмотря на грубое обращение с глодателем, эти волки вовсе не казались такими злобными, как их сородичи из Крайней Дали. В действиях стаи прослеживался некий загадочный смысл, пока еще недоступный Фаолану.
Наконец, насытившись, волки подали глодателю беззвучный сигнал. Тот приблизился к остаткам туши — на костях было уже совсем немного мяса и принялся отрывать жилы. Поевшая первой волчица подошла к нему, толкнула мордой в бок и отрыгнула немного дымящейся лосиной плоти. Глодатель снова пал ниц, захныкал и заскулил в знак благодарности. Этот момент Фаолану показался самым отвратительным.
* * *
Глодатели существовали не во всех стаях, и Фаолан, увидев раболепное поведение желтоватого волка, подумал даже, что это к лучшему. В следующие несколько дней он еще не раз наблюдал подобные сцены. Ему было трудно соотнести такое отношение к глодателям с тем, что Гвиннет рассказывала про особый, благородный и возвышенный статус, которого они достигали, став членами Стражи Кольца священных вулканов. Наоборот, было похоже, что остальная стая просто презирала глодателей.
Снова и снова Фаолан задавал себе один и тот же вопрос: «Какая жизнь ожидает меня? Быть одиночкой или оказаться презираемым всеми — неужели нет иного выбора?» Он не хотел становиться членом стаи только для того, чтобы подвергаться нескончаемым нападкам.
Но та картина, которую он наблюдал во время волчьей охоты, глубоко взволновала молодого волка. Великолепный слаженный дух, невыразимая красота всех движений, чарующее единство — все то, что передавалось неведомым Фаолану словом «хвлин», но что он так хорошо ощущал. Именно хвлин в конечном итоге подтолкнул его к выбору и заставил покинуть скалы.
Однако в последний момент, когда Фаолан уже готов был спуститься по безлесному склону и предстать перед проходящей мимо стаей, его все время что-то останавливало.
До сих пор у него было достаточно возможностей понаблюдать за стаями из разных кланов, но все они казались Фаолану практически одинаковыми. Так что особых предпочтений он не имел, разве что ему не хотелось принадлежать к одному конкретному клану, волки которого больше всего походили на чужаков из Крайней Дали. Его предводители не ограничивались унижением глодателей — они почти постоянно дрались и между собой, и с рядовыми членами стай. Особенно в клане МакХита доставалось самкам. К этим волкам Фаолан присоединяться не хотел.
Другой клан, как он выяснил, состоял преимущественно из самок, и возглавляла его одинокая волчица в годах, буровато-золотистой окраски. Из завываний скрилинов Фаолан узнал ее имя — Намара.
На той территории, где он сейчас находился, обитали преимущественно волки из клана МакАнгуса. Именно они, как ему показалось, оживляли картины, запечатленные на стенах Пещеры Древних Времен. С тех пор как Фаолан пришел к Кривому Хребту, он повидал немало волков из клана МакАнгуса и, скрываясь в тени, наблюдал за ними из-за скалистых выступов.
Он быстро научился прокладывать себе дорогу так, чтобы почти не выходить на солнечный свет. Так же быстро он освоил и ритм теней — так Фаолан называл их изменение с восхода до заката. Длиннее всего тени были утром и вечером, что оказалось весьма удобно, так как в разгар дня волки, как правило, отдыхали.
В своей странной охоте за тенью Фаолан все чаще чувствовал, что он будто бы идет по самой границе двух миров. Один — мир восхитительных снов, часть той реальности, что была изображена на стенах пещеры. Именно в этом мире ему надлежало занять свое место в текучем волчьем бирргисе. Другой — это мир, который он наблюдал с вершины скалы, мир молодого глодателя на отшибе стаи, терпеливо дожидавшегося разрешения поесть. И это казалось ему нечестным со стороны других членов клана; ведь Фаолан сам видел, как желтоватый волк, несмотря на кривую лапу, усердно помогал остальным на охоте и преграждал дорогу оленям, пытавшимся повернуть в другую сторону. А между тем ему приходилось довольствоваться остатками. Но таков уж закон кланов.
Наступил сезон осенних бурь. Во время проливных дождей с разрывающими небо молниями и оглушительными ударами грома волки теснились в пещерах, а скрилины воем жаловались на небесный огонь. Поэтому по ночам, когда портилась погода и бушевал яростный ветер, Фаолан осмеливался отойти от скал и углубиться внутрь территории клана.
Однажды, когда через все небо промелькнула особенно яркая молния, он подобрался совсем близко к стае. Скрилин рассказывал историю одного вождя из эпохи Долгого Холода, который состарился, лишился зубов и слуха и почти ослеп. По принятому среди волков обычаю однажды он ушел в отдаленное убежище: это было первым шагом ритуала, который назывался «хвлин раскола». Так он покинул свой клан, свою стаю и должен был под конец расстаться и с собственным телом.
Освобождаясь от шкуры и становясь бесплотной дымкой, старый вождь испытал удивительное чувство. Оглянувшись через плечо, он посмотрел на свое оставленное на земле тело: шкура отражала лунный свет, но некогда теплые и живые кости и мышцы уже казались холодными и совершенно чужими. Вдруг волк понял, что это его совершенно не заботит. Словно маленький щенок, он резво вспрыгнул на первые ступени спиральной звездной лестницы, ведущей к Пещере Душ, расположенной в самой дальней точке созвездия Великого Волка.
Не успел он пройти и половины пути, как послышался отдаленный грохот, а в следующее мгновение небо с треском разорвала огромная сияющая молния. Звездная лестница зашаталась, и старый вождь полетел вниз. Он падал… и падал… и падал… Его лапы тщетно молотили по воздуху, пытаясь уцепиться когтями за ступени звездной лестницы, — казалось, что сама она вообще исчезла. Да и звезды тоже исчезли, оставив лишь темноту, в которой сверкали ослепительные молнии и грохотал оглушающий гром. «Почему я это вижу и слышу? — думал старый вождь. — Я же оглох и почти ослеп!»
Оглядевшись по сторонам, он не увидел своего тела. Волк поглядел вниз и вместо призрачных увидел крепкие ноги, прочно стоявшие в грязи. Он поднял одну лапу и с удивлением присмотрелся к оставленному ею следу. «Я не старый, я молодой. Я здесь, на земле, а не в Пещере Душ. Мое время еще не пришло».
А потом из пещеры, в которой сидели, прижавшись друг к другу, волки, в ответ на песнь скрилина донесся слаженный вой.
«Вот почему наши вожди носят шкуру и ожерелье из костей, — пели волки хором. — Так они отдают дань почтения великому вождю Фенго, возглавлявшему наш поход из Долгого Холода. И именно поэтому Фенго возродился».
Под ужасный грохот грома
Оживает наша песня
На пороге между домом
И страной волков небесных.
Звездный путь пока оставь ты,
И надень свою ты шкуру.
Фенго славный вновь родился
И ведет нас прочь от бури.
Вой волков пробудил в Фаолане какие-то новые, незнакомые ему глубинные чувства. Он понимал все, что услышал, но в этой песне ощущалось еще нечто, невыразимое словами. Дослушав ее до конца, он уже повернулся, чтобы пойти прочь, но тут ветер донес до него из пещеры тихий шепот. Волки казались испуганными: «Опасность. Враг близко. Чужак. Берегитесь!» — тихо переговаривались они.
«Чего они боятся? — удивился Фаолан. — Они стая и сильны вместе. Недавно все досыта наелись мяса. В пещере безопасно».
Однако он предпочел не выяснять, а уйти подальше.
Глава двадцать пятая
Лунная гниль и пенная пасть
Дождь, бушевавший всю ночь, уже несколько часов как закончился, когда к пещере, в которой пережидали бурю волки из стаи Западной Осыпи, приблизился Ангус МакАнгус, глава клана. Он пришел в ответ на завывание скрилина. Во время небесного огня, как волки называли молнии, было принято петь песни, по-разному истолковывавшие это удивительное явление природы, но скрилин этой стаи почему-то выбрал именно песню про волка, который не умер. Обычно она предвещала несчастье.
На вожде не было ни церемониальной шкуры, ни ожерелья из костей — он не хотел привлекать к себе излишнее внимание. Если бы Ангус МакАнгус пришел в торжественном облачении, которое обычно носилось им в гаддерхиле, то переполошил бы всю стаю. Волки могли бы подумать, что случай чрезвычайно серьезен и их всех вызывают на гаддер. В свою очередь, гаддерхилами назывались церемониальные пещеры кланов, в которых проводились собрания и обсуждались самые серьезные дела.
Поприветствовать вождя вышла скрилин — довольно красивая волчица с серебристой шкурой и темным подшерстком. Она сразу же всем животом опустилась в грязь и склонила голову набок. Уши ее были опущены, черные губы подтянуты в жесте полной покорности.
— Пожара не было, Айслинн?
— Нет, небесный огонь не перекинулся на землю.
В разговоре между вождем клана и скрилином, воспевавшим небесный огонь, следовало придерживаться определенных правил. Хотя вождь и был выше по статусу, он не имел права сомневаться в том, как скрилин интерпретировал опасное явление природы. Глава клана мог спрашивать лишь о конкретных знаках или событиях, подтверждавших мрачный прогноз. Вот если бы молния вызвала пожар или просто ударила в скалу, это было бы явным признаком несчастья. Тогда и выбор песни о старом вожде, пусть героической, но полной печали и рассуждений о смерти, был бы понятен.
Глава клана прошелся из стороны в сторону, принюхиваясь и стараясь учуять запах гари. Стая пристально наблюдала за ним. Вдруг порыв резко переменившегося ветра донес до ноздрей вождя новый, совершенно неожиданный запах. Ангус МакАнгус повел носом и приподнял бровь:
— Здесь бывают медведи?
— Нет, никогда, — ответил ему один из волков высокого ранга. — Они бы ни за что не ушли так далеко от реки.
— Не понимаю. Пахнет медведем. И еще волком. Но нездешним.
— Вы учуяли сразу два запаха? — спросила скрилин.
— Да, и они как-то необычно переплетаются.
— Как будто они странствовали вместе? Шли бок о бок?
Ангус МакАнгус внезапно замер на месте и вгляделся в странный отпечаток лапы. Шерсть у него на загривке встала дыбом, уши навострились. Так вот о какой напасти говорил небесный огонь! Подушечки пальцев незнакомого волка были слишком широко расставлены, да еще и лапа искривлялась наружу. Такой след мог оставить волк с пенной пастью.
Болезни этой боялись все звери. Она неминуемо заканчивалась смертью, но прежде чем та наступала, приходилось пережить еще и невыносимое безумие. А если волк с пенной пастью нападал на какое-нибудь другое животное и кусал его, то оно тоже сначала сходило с ума, а затем умирало.
Теперь вождю был понятен и запах медведя: больной гризли напал на волка и заразил его. Наверное, медведь уже умер, но волчьи-то следы совсем свежие. Значит, нужно что-то делать, пока не стало поздно.
Ангус МакАнгус повернулся и поднял морду. На утреннем небе бледной тенью висела луна. Лунная гниль! Дурной знак, особенно в сочетании с песнью скрилина и отпечатком кривой лапы.
Вождь завыл. Он должен предупредить остальные кланы об опасности. Нужно созвать все свои стаи и соседний клан МакДункана в гаддерхил. А еще надо сообщить соседям — кланам МакНамары и МакДаффа и даже презренным МакХитам. Ведь эта болезнь распространяется быстрее любого воя. Уже сейчас, пожалуй, слишком поздно. Стая наверняка обречена. Клан тоже обречен. Более того, погибель, похоже, грозит всем волкам Далеко-Далеко.
* * *
И вот весть стала переходить из стаи в стаю. Вскоре трое вождей ближайших кланов собрались в гаддерхиле МакАнгусов. Жутковатое зрелище представляли они, освещенные слабым мерцанием луны: собственные их тела как бы растворились в боевом одеянии — головных уборах и ожерельях из костей, плащах из шкур и других знаках власти, обязательных для церемоний в гаддерхиле. Лапы их скрывала низкая дымка, и потому со стороны казалось, будто предводители волков плывут над землей; каждый шаг сопровождался постукиванием костяных украшений.
Оказавшись внутри пещеры, они, выражая почтение, сразу же опустились перед Ангусом МакАнгусом на животы. Такова была традиция: любой посетитель, даже глава другого клана, должен был продемонстрировать покорность вождю в его гаддерхиле. Дункан МакДункан, старейший из предводителей, с трудом встал на колени, пораженные артритом.
— Достаточно, Дункан, — вежливо обратился к нему Ангус, а затем повернулся к остальным. — Я вызвал вас, потому что прошлой ночью наша скрилин пропела гвалид о первом фенго.
В пещере, освещенной языками пламени, потрескивающего в огненных ямах, наступило зловещее молчание. Первым его, фыркнув, нарушил сам Ангус МакАнгус:
— Этим утром я обнаружил отпечаток кривой лапы в тени лунной гнили.
Остальные тихо забормотали, вздыхая: «Ужасно… дурной знак…»
— Давно в наших краях не встречалась пенная пасть.
— Лучше бы не встречалась еще дольше, — проворчал Дункан МакДункан и, бросив взгляд на огненную яму, добавил: — И мы слишком далеко от угленосов или кузнецов.
В отличие от сов Га’Хуула, волки не умели обращаться с огнем. Они могли только поддерживать его в своих гаддерхилах, на мясо выменивая у кузнецов или угленосов угли, и сооружать огненные ловушки, в которые загоняли животных с пенной пастью. В прошлый раз сделать это оказалось не так уж трудно, потому что больной волк забрел в район Священных Вулканов, где пылающие угли встречались в изобилии. Но здесь их нигде не найти.
— Есть еще Сарк-из-Топи, — тихо произнес Даффин МакДафф.
При упоминании этого имени по пещере будто пробежал холодный ветерок.
— Это на самый крайний случай, — прошептал Драммонд МакНаб.
— А у нас есть выбор? — спросил Ангус МакАнгус.
— Падающая звездная лестница, лунная гниль и Сарк-из-Топи, — хрипло и глухо перечислил МакДункан. — Я бы не сказал, что у нас есть выбор.
Глава двадцать шестая
Сарк-из-Топи
Волки из Далеко-Далеко большое значение придавали порядку, считая систему рангов и званий отражением небесного закона. Они считали, что если не отдавать дань уважения вышестоящим, отрицать иерархию и нарушать обычаи, то в мире волков воцарится хаос. Такие правила установил Люпус, небесный дух, воплотившийся в созвездии Великого Волка, и их нужно было свято соблюдать.
Костяные украшения вождей кланов были не просто знаками их власти: они являлись в первую очередь символом Великой Цепи, связывающей земных волков с небом. Ее звенья охватывали все, что есть в мире, включая землю, воду, камень, воздух и огонь. Кроме этого, живые существа делились на два класса — волки и остальные животные. Внутри классов также действовала строгая иерархия, которую возглавлял Люпус.
Впервые Великая Цепь была описана в гвалидах первых глодателей в следующем нисходящем порядке:
Люпус
Звездные волки (духи умерших волков, обитающие в Пещере Душ)
Воздух
Небесный огонь (молния)
Вожди кланов
Предводители стай
Скрилины
Предводители бирргисов
Капитаны
Лейтенанты
Младшие лейтенанты
Капралы
Члены стай
Глодатели
Обеи (вне рангов)
Совы
Другие четвероногие животные
Другие птицы, помимо сов
Растения
Земной огонь
Вода
Камень
Земля
Этот порядок был запечатлен и на изглоданных костях, относившихся к самым древним, уже почти забытым временам. Его же в качестве первого упражнения поручали выгрызать молодым глодателям, когда те возвращались в стаю: требовалось очень много часов, чтобы точно повторить на кости звенья Великой Цепи, лежавшей в основе жизни и общественных отношений волков Далеко-Далеко. Чужаки из Крайней Дали нарушили эту мировую гармонию, поэтому среди них воцарились хаос и раздоры; даже в их неблагозвучном вое слышались смятение и путаница.
Впрочем, кое-кто в Далеко-Далеко все-таки отважился бросить вызов порядку, хотя и не отвергая его полностью, и приобщиться к более высоким звеньям Великой Цепи. Это была волчица Сарк-из-Топи. Ее близкое знакомство с огнем и умение им управлять представлялись остальным волкам нарушением заведенных правил, вот только от этого пока что не последовало ни хаоса, ни беспорядка. Все звали ее «Сарк» — «ведьма», так как считалось, что эта волчица обладает особой силой.
Обитала Сарк в болотистой части Далеко-Далеко, которая называлась Топью, и в своей пещере со множеством ответвлений и закоулков ставила эксперименты с тем, что называла «материалами природного мира». Это было главным нарушением, с точки зрения волков из Далеко-Далеко, ведь огонь, с которым она упражнялась, не принадлежал к природному миру: его родина — небо. Поэтому иметь с ним дело могли только совы — они тоже летали по небу, и огонь был частью их мира.
Среди волков лишь Сарк-из-Топи решилась научиться обращаться с ним. Но, едва только получив основные сведения об углях, пламени и разведении костров, она покинула сов, которые ее учили.
Эта волчица вообще была отшельником по своей природе. Никто не знал, откуда она взялась и к какому клану прежде принадлежала. Конечно, возникали разные слухи. Говорили, что она невероятно безобразна, и поэтому ни один волк не создал с ней пары. И будто бы вождь клана, решив, что Сарк бесплодна, назначил ее обеей, но она отказалась. После этого она якобы заинтересовалась ведовством и всем тем, о чем волки обычно даже слышать не хотят. Ходила и сплетня, будто бы волчица родилась такой красивой, что ее собственная мать, обладавшая некоторым ведьмовским даром, из зависти наложила на дочь проклятье, и от того она стала уродливой.
В самом деле, вряд ли кому-нибудь пришло в голову назвать Сарк красивой. Один ее глаз слегка косил и постоянно бегал по сторонам. Мех был настолько густым, что не только волоски на загривке, но и вся шерсть вообще стояла дыбом, отчего казалось, что волчица постоянно чем-то встревожена. А если, приноровившись, заглянуть ей в глаза, то можно было заметить, что они разного цвета: один — зеленый, как у всех волков из Далеко-Далеко, а другой — янтарный, больше похожий на совиный.
Короче говоря, Сарк была очень странным созданием. Родись она с такими дефектами, ее бы признали малькадом и отнесли погибать; если бы она выжила, то стала бы глодателем. А так ее просто прозвали ведьмой.
Проводя в пещере свои эксперименты, Сарк нередко разговаривала сама с собой, бормоча что-то под нос. То, как к ней относились другие волки, она называла «большой глупостью». На самом деле в ней не было ничего колдовского, как и никаких ведьмовских сил. Просто у этой волчицы имелись в голове «идеи».
Вредными делами она не занималась, злые мысли ее тоже не посещали. По правде говоря, Сарк была вполне спокойной, доброй волчицей. Больше всего она жалела не о том, что не нашла себе пары, а о том, что не могла как следует исполнить лохинвирр. С таким прыгающим глазом трудно удерживать взгляд добычи и говорить, что ее жизнь была достойной. Но ни в одном клане никто ни за что не поверил бы, узнав, что она способна на такие переживания.
Вообще-то волкам был даже необходим кто-то вроде Сарк. Сильнее других чувств, даже сильнее голода и жажды, в них проявлялась потребность преклоняться перед необъяснимым и во всем искать проявление высших сил. Нет, они не были ни глупы, ни коварны — просто очень легковерны, все с излишне развитым воображением: от скрилинов, пытавшихся найти объяснение тому или иному явлению по звездам, до вождей, стремившихся немедленно избавиться от любых дурных, на их взгляд, предзнаменований. Сарк даже сама не понимала, откуда в ней взялись практичность и настолько неволчий склад ума.
Так она размышляла, подогревая в пещере на огне отвар белены и мяты, которым надеялась излечить от поноса одинокую волчицу. Эту волчицу несколько дней назад выгнали из клана МакДаффа за рождение малькада. От расстройства она плохо питалась, и у нее нарушилось пищеварение. Такое порой случалось с волчицами, потерявшими своих детенышей.
Сейчас больная лежала в глубине пещеры. Сарк вообще довольно часто давала приют скорбящим матерям, приносила им еду и целебные отвары, которые готовила сама. Конечно, закон оставлять малькадов на гибель был жестоким, но в нем содержался и здравый смысл: таким образом кланы сохраняли чистоту своих рядов и обеспечивали себя здоровым потомством.
К тому же обычно изгнанные из клана родители находили себе другую стаю и подбирали другую пару, после чего у них рождались здоровые волчата. Через несколько дней Сарк примется убеждать несчастную мать, что и она обязательно найдет себе нового супруга. Сейчас же, когда отвергнутой волчице меньше всего хотелось думать о новых щенятах или о каком-нибудь недавно овдовевшем волке, красивом и молодом, было еще слишком рано разговаривать на такую тему.
Сквозь аромат белены явственно послышался посторонний запах. Сарк прекратила помешивать отвар, вышла из пещеры и увидела приближавшихся к ней четырех вождей. «Великий Глаукс! Принес же их Люпус! Ну что опять пришло в голову этим старикашкам?» — раздраженно подумала она.
Глава двадцать седьмая
След кривой лапы
— Так вы говорите, след был отчетливым?
— Да, даже очень, — в унисон отозвались все четыре волка и одновременно кивнули.
Сарк задумчиво покачала головой. От пенной пасти никаких отваров, снадобий или мазей не существовало. Единственное, что могло помочь в подобном случае, — соорудить огненную ловушку и загнать в нее больное животное.
Конечно же, она обязана им помочь.
Волчица взяла в пасть ведро с углями, которое несколько лет назад обменяла на мясо, и последовала за вождями. В сопровождении нескольких лейтенантов и предводителей стай они спускались с болот на центральную равнину. Там отпечатки, оставленные кривой лапой, обнаружились довольно быстро, и всю вторую половину дня волки шли по ним. Однако Сарк постепенно охватывало все большее сомнение: следы не показались ей такими уж четкими, да и, похоже, таинственный пришелец либо отдавал одной лапе предпочтение, либо другие три, оставлявшие не столь глубокие отпечатки, были вовсе не кривыми. И уж тем более волчица не смогла заметить признаков, что он передвигался заплетавшимся шагом на широко расставленных ногах.
Шли они медленно, потому что иначе Дункан МакДункан не поспел бы за ними. Один из капралов, быстроногая самка, возглавляла отряд. С флангов ее сопровождали еще две волчицы-разведчицы, то и дело отделявшиеся и рыскавшие справа и слева, а замыкали шествие два самца, следившие за тем, как бы бешеный волк не обманул и не вернулся по своим же следам в попытке их запутать. Вот это Сарк показалось глупее некуда: пенная пасть означает непременное безумие, так что вряд ли больному животному хватило бы рассудка на подобные трюки.
Только вот правда ли этот волк безумен? Уж слишком прямыми и ровными были его отпечатки для существа, чей разум помрачен из-за пенной пасти. А еще больше сбивало с толку то, что, по всей видимости, кривой у него оказывалась только одна лапа. Но не могла же болезнь одну ногу затронуть, а остальные три оставить здоровыми?
Разведчицы с флангов вернулись с вестью о том, что волк направился на запад, к лагунам — бирюзовым озерам, обрамленным россыпями соли.
— Хорошо! Отлично! — воскликнул Ангус МакАнгус. — Там есть узкий проход, как раз подходящий для огненной ловушки. Надо отправить передовой отряд, чтобы побыстрее выкопать яму.
Он огляделся по сторонам и отдал приказ:
— Лейрд, Мак, Бринн! Вы собираете сухие ветки!
Потом повернулся к остальным вождям:
— Не окажете ли вы мне честь, отправив троих среднеранговых членов ваших кланов на помощь интенданту капралу Лейрд?
Столь четкий порядок действий, решительность и точность приказов весьма впечатлили Сарк. Все-таки клановым волкам следовало отдать должное: они обладали поразительной способностью совмещать царившую в их головах чепуху и путаницу с организованностью, необходимой для проведения подобных дел. Просто чудо какое-то!
Ей уже давно не давал покоя вопрос, с ее точки зрения вполне логичный и обоснованный, и похоже, настал подходящий момент, чтобы его задать. Вот только прежде придется пройти через все эти ритуальные глупости, продемонстрировать почтение и повиновение. Что за помёт карибу!
Все же она подогнула передние лапы к груди и опустилась, сжав губы в знак полной покорности. Прижав голову к земле, волчица повернула ее так, чтобы на вождя смотрел здоровый глаз. Нужно ведь, чтобы он был обращен прямо на вышестоящего, да так, чтобы виднелся белок. А как это сделаешь с постоянно бегающим глазом?
— Ты хочешь задать вопрос, Сарк?
— Я смиренно прошу дозволения задать вопрос охраняющим нас с флангов. Пусть они опишут, как выглядели отметины от пальцев на обнаруженных ими следах.
Вождь кивнул Финоле, и та осторожно выступила вперед. Разведчица дрожала от страха — так сильно Сарк ее пугала.
— Следы пальцев — такие, какие характерны для животных с пенной пастью. Они сильно углубляются в землю, и расстояние между ними в два или даже в три раза больше обычного.
— И это видно на всех без исключениях отпечатках? — спросила Сарк.
Говорить с прижатой к земле мордой было трудно, но вождь пока что не давал ей знака подняться. Наверное, он не хочет, чтобы волчица-охранник увидела ее второй глаз, бегающий, как желток в протухшем яйце. Та и так уже достаточно волновалась, а это зрелище вряд ли бы ее успокоило.
— Я не совсем поняла, что значит «на всех отпечатках»… э-э-э…
Финола явно не могла подобрать подходящего обращения — ведь у Сарк не было ранга. Вождь называл ее просто по имени, но…
Волчица избавила ее от трудного выбора, задав уточняющий вопрос:
— Я спрашиваю, касается ли ваше наблюдение всех следов от всех лап? Мы знаем, что этот волк сейчас движется в восточном направлении. Значит, отметины от его пальцев должны быть направлены на юг или на север. Вы заметили, в какую именно сторону?
Финола ответила не сразу:
— Да, я вспоминаю, что самые четкие отпечатки слегка развернуты к югу.
— Не на север?
— Э-э-э… я… — замялась Финола. — Я… точно сказать не могу, потому что остальные следы не столь заметны, но, вероятно, да.
— Можем ли мы на основании этого предположить, что имеем дело с… ну, не совсем обычной ситуацией? Ведь о пенной пасти свидетельствуют отпечатки лишь одной лапы из четырех.
— Одна лапа, две, три, да хоть все четыре! — вмешался Даффин МакДафф. — Какая разница? Эта болезнь — наша гибель!
— Да! Безусловно! — восторженный хор, одобрительный рев и топот выразили полное согласие волков с решением вождя. Сарк поняла, что к ее словам никто уже прислушиваться не будет, но предприняла еще одну попытку:
— Для окончательных выводов нет достаточных доказательств. Я прошу вас передумать…
Ее оборвал злобный рык Даффина МакДаффа.
— Все, больше никаких споров, — заявил Ангус МакАнгус. — Мы должны немедленно приступить к сооружению огненной ловушки. Угли еще горячие?
— Да, господин, — мрачно ответила Сарк, заглянув в ведро.
— Тогда поднимайся и ступай к ущелью между Солеными Озерами.
Глава двадцать восьмая
Прыжок к солнцу
По некрутому склону Фаолан не спеша поднимался на скалистый выступ, с которого виднелись искрящиеся, словно два сверкающих драгоценных камня, озера. Солнце, янтарное, словно совиный глаз, начинало свое величественное нисхождение к горизонту. Некоторое время молодой волк восхищался открывшимся перед ним потрясающим зрелищем, но вдруг учуял, что кто-то идет по его следам. Странно, но ощущение это показалось ему смутно знакомым, как будто он весь день, с самого восхода, чувствовал погоню, только почему-то не обращал на нее внимания.
Он направился к озерам, но по-прежнему был уверен, что его преследуют. «Кто же это может быть?» Фаолан склонился, прижался к земле ухом и чуть не оглох от пронзивших его голову резких звуков. Не хищник, и не просто случайное животное — за ним следом шли волки, да не из одной стаи, даже не из одного клана, а сразу из нескольких! Он зажмурился, не веря собственным ушам, и тотчас же удивительная картина, словно сошедшая со стен Пещеры Древних Времен, предстала перед его мысленным взором. Бирргис, тот самый бирргис, к которому Фаолан так страстно желал присоединиться…
«Не может быть!» Слова эти, словно камушки, брошенные в спокойную воду, вызвали возмущение, волнами разошедшееся в сознании. «Я добыча! Я добыча!» Да, то, что он слышал, вне всякого сомнения, — звуки бирргиса, и волки преследуют именно его.
Шум приближался. Уже не оставалось времени предаваться гневу или сожалениям, нужно было использовать все свои силы и всю сообразительность. Удастся ли ему обмануть волков? Получится ли у него запутать свои следы и сбить их с пути? Но куда бежать, где спрятаться? Как назло, вокруг расстилалось практически открытое пространство. Может, вернуться назад и просто бегать кругами? В отчаянии Фаолан огляделся по сторонам и в тени высоких скалистых выступов за спиной заметил резкое движение.
«Один волк против целого бирргиса. Я обречен!» Он уже отчетливо слышал шаги своих преследователей, хотя те и старались передвигаться осторожно, ступая не полной лапой. Пока что они берегли силы для решительного броска.
В голове Фаолана проскользнула отчаянная мысль. Его грудь была шире груди многих виденных им в последнее время волков — настоящая грудь взрослого самца, а не молодого годовалого волка. Не зря Гром-Сердце заставляла его вставать и ходить на задних ногах и кормила самым свежим и вкусным мясом: так он научился дышать очень глубоко, что давало силы для стремительного бега и высоких прыжков. «Пусть-ка они нагонят меня на равнине. Я сделаю вид, что им почти удалось меня поймать, а сам побегу изо всех сил вверх по холмам». Впереди как раз виднелось несколько возвышенностей, и слабая надежда, что ему удастся обогнать бирргис, оставалась.
Но она тут же сменилась отчаянием — Фаолан никак не мог поверить, что волки Далеко-Далеко хотят его убить. Гвиннет, наверное, ошиблась. Хотя какой теперь толк об этом думать? Нужно бежать вперед. Он уже слышал дыхание преследователей и краем глаза замечал четыре вытянутые тени справа и слева. Его настигали.
Впереди вырос первый холм, и Фаолан стремительно помчался к его вершине. Преследователи отстали, но надолго ли? Он понимал, что они сейчас разделятся, обогнут возвышенность с разных сторон и на ровной местности опять быстро догонят его. Сколько можно играть в догонялки с бирргисом? Скоро ли волки устанут?
Не успел Фаолан выбежать на равнину за холмом, как его тут же окружили и погнали к чему-то очень яркому, затмевавшему даже свет солнца. Но Фаолан заметил это странное сияние слишком поздно: впереди, прямо поперек перешейка между двумя озерами, бушевала стена огня. Его загоняли в ловушку, подобно тому как они с Гром-Сердцем загоняли оленей в узкое ущелье.
Тишину нарушало лишь дыхание волков, гнавших его к огненной стене. Сначала Фаолан почуял приближающийся жар. Невероятный жар. А потом услышал и шипение, и треск огня. Языки пламени жадно лизали воздух, переплетаясь в безумном танце. Все ближе и ближе. «У меня не осталось выбора. Только умереть».
Эта мысль невероятно разозлила его. Жаркая огненная стена и сияющее в небе солнце. Сплошной огонь, от которого нет спасения.
«Нет!» — резко мелькнуло в голове. Фаолан открыл пасть и сделал самый глубокий в своей жизни вдох, словно пытаясь втянуть в легкие весь воздух мира. «Я прыгал на дерево, прыгал за вороном, прыгал за ягуаром. Теперь я подпрыгну к самому солнцу!»
* * *
Высоко-высоко над землей на голубом фоне неба появилась темная точка. Паря в восходящих от огненной стены потоках воздуха, Гвиннет пыталась разобраться, что происходит внизу. Дым она заметила издалека и прилетела сюда, потому что пожар здесь, в этой части Далеко-Далеко, около Соленых Озер был крайне редким явлением.
Впрочем, долго удивляться сипухе не пришлось: на смену изумлению пришли испуг и возмущение. «Это же Фаолан! Великий Глаукс, действительно Фаолан! Они что, думают, что у него пенная?..»
Не закончив мысль, сова камнем ринулась вниз, к волкам.
Стойте! Стойте! — скрипуче кричала она, но рев огня заглушал все вокруг. А потом крылья Гвиннет словно парализовало, и она не могла взмахнуть ими, камнем падая на землю.
Ошарашенная стая тоже будто застыла, увидев, как волк-одиночка серебряной молнией метнулся через пылающую стену, чуть-чуть задев верхние языки пламени.
* * *
С совами иногда такое случалось, особенно в мгновения необычайного изумления или крайнего потрясения, они замирали и не могли пошевелиться. К счастью, Гвиннет пришла в себя до того, как удариться о землю, а когда к сове вернулось умение летать, волки уже в унисон завывали.
— Идиоты! Круглые дураки! — в ярости кричала Сарк-из-Топи на вождя, от изумления забывшего закрыть пасть. Они только что стали свидетелями чего-то крайне ужасного и одновременно невероятно красивого. Неужели у волка выросли крылья? Как ему удалось подпрыгнуть так высоко? Он же словно парил в воздухе! Кажется, спали солнце его прямо на месте, и то им легче было бы поверить собственным глазам.
— Давайте, давайте войте, дурачье! У него такая же пенная пасть, как у нас с вами, это было ясно с самого начала. Одна кривая лапа, только одна! Не две, не три, не четыре! Не… восемнадцать! — не переставала шумно возмущаться Сарк.
Дункан МакДункан выступил вперед.
— Поклонись, поклонись, — заворчал на Сарк капитан из клана МакДункана, — вырази почтение.
— Какое еще почтение! Ритуалы покорности здесь ни к чему, — устало произнес старый вождь. — Это моя вина. Я слишком стар для вождя.
— Нет, вовсе нет, — запротестовали кое-кто из волков.
— Это так, и не спорьте. Когда наступает старость, память ослабевает настолько, что ты уже забываешь, как в прошлом году рождался малькад с одной кривой лапой.
Волки притихли. МакДункан огляделся и кивком обратился к глодателю, годовалому волку без хвоста и с кривым бедром:
— Ты принес свою кость?
— Конечно, о благороднейший вождь. — Молодой волк по имени Хип пал на колени и прижался мордой к земле.
— Встань. Прекрати валяться в пыли и приступай к работе.
Вождь повернулся к остальным и заговорил дрожащим, срывающимся голосом:
— Пусть глодатель запечатлеет, что в месяц инистых цветов, когда река еще была скована льдом, у Мораг и ее партнера Киннайрда родился волчонок с одной кривой лапой. Его забрала покойная обея Шибаан и отнесла в тумфро. Но он не погиб. Щенок выжил и теперь может занять в клане МакДункана достойное место.
Прежде чем сосредоточиться на кости, Хип украдкой поозирался по сторонам, словно бы что-то искал.
— Где этот волк сейчас? — обратился Дункан МакДункан к Сарк.
— На другой стороне ловушки, с Гвиннет.
— Гвиннет? Это сова-кузнец?
Сарк кивнула.
— Он выжил в пламени?
— Он не просто выжил, — едко ответила волчица. — Он перепрыгнул через огненную стену. Вы все это видели!
Она старалась говорить ровным голосом, но не могла скрыть раздражения.
— Он бросил вызов общему порядку, — прошептал волк из клана МакДаффа.
Хип снова поднял голову, сверкнув глазами. Он уже начал выгладывать рисунок, изображающий звенья Великой Цепи, предусмотрительно расположив его над трещиной, из-за которой кость казалась надломленной.
— Ты можешь привести его сюда? — спросил МакДункан.
Снова кивнув, Сарк ушла и вскоре вернулась с Фаоланом. Странно, но молодой волк выглядел не настолько уставшим, как преследовавшие его загонщики. Он прочно стоял на ногах, и ветерок шевелил его серебристый мех, казавшийся от этого мерцающим и переливающимся. Сейчас, приблизившись к недавним своим преследователям, он отчетливо ощущал их настороженность и смотрел далеко перед собой, на горизонт, не желая переводить взгляд даже на вождей, к которым его подвели.
Дункан МакДункан сделал шаг вперед. Когда волк с кривой лапой не опустился брюхом на землю и не выразил тем самым своего почтения, послышалось глухое ворчание членов клана, оскорбленных таким поведением. Вождь и виду не подал, что оскорблен; его это, казалось, вовсе не заботило.
— Хип, подойди сюда, покажи, что ты успел запечатлеть на кости.
Глодатель угодливо подбежал, выпустил из зубов кость и, беспокойно ерзая, весь прижался к земле, словно его придавило огромным булыжником:
— О благороднейший вождь, наивысший правитель клана МакДункана, в своем нижайшем почтении я предлагаю тебе обратить свой взор на мою недостойную работу.
— Лизоблюды и подхалимы, вот кто они, — тихо прошептала Сарк на ухо Гвиннет.
— Ближе к делу! — резко оборвал глодателя Дункан МакДункан.
Хип начал объяснять, что выгрызено на кости. Последние символы, изображающие Великую Цепь, он не осмелился показать из подозрения, что вождю они не понравятся.
— Хип, покажи кость этому волку.
— Она еще не закончена, господин.
— Неважно. Я просто хочу, чтобы этот волк увидел пример твоей работы, потому что это будет и его работой.
Обнажив зубы, словно из пасти вот-вот вырвется злобный рык, на негнущихся ногах Фаолан подошел поближе. Он еще не пришел в себя после прыжка и пытался разобраться, что происходит. Совсем недавно эти волки хотели его убить, а сейчас взирают на него со смесью тревоги, озабоченности и скрытого почтения. Он все еще не понимал, что от него требуется.
Там, за огненной стеной, Гвиннет вкратце объяснила Фаолану, что случилось, рассказала об ошибке, о том, что волки решили, будто у него пенная пасть. Но никто не извинился, не признался в допущенной оплошности. Тем временем Хип положил свою кость перед вождем, и Фаолан внимательно всмотрелся в нее.
Особого впечатления эта работа не производила: линии были выточены грубо, изображенные события сменяли друг друга непоследовательно, одна сцена совсем не закончена. Фаолан никогда не жил в клане, но уже выгрызал картины гораздо лучше. Он вспомнил, как изобразил на кости Гром-Сердца первую свою историю, историю славного лета, осени и зимней берлоги. Когда поднимался на холм, чтобы взглянуть на Соленые Озера, он закопал ее на той стороне. Наверное, это хорошо, что она хранится в потайном месте. Лучше, если бы молодой глодатель по имени Хип никогда ее не увидел.
Стоящие вокруг волки казались Фаолану подозрительными. Но что-то подсказывало ему, что свои сомнения не следует выражать вслух.
— Чтобы достичь в этом настоящих высот, потребуется много времени, — продолжал вождь. — Глодание — настоящее искусство. Тебе присвоят статус глодателя, и если ты будешь хорошо справляться со своей работой, то сможешь однажды вступить в Стражу Священных Вулканов. Ты станешь членом клана МакДункана. Скоро мы решим, к какой стае ты присоединишься, и дадим тебе имя.
Одиночество, сопровождавшее Фаолана все эти дни, не то чтобы исчезло, но начало постепенно сокращаться и съеживаться, возвращаясь обратно, в ту внутреннюю полость, откуда и расползлось во все стороны. Правда, несмотря на то что Фаолана окружали представители его вида, он пока не ощущал себя одним из них, как будто был совсем другим зверем.
«Ну что ж. Значит, мне суждено присоединиться к стае. А стая — часть клана. Я стану волком из Далеко-Далеко».
Он оглянулся, посмотрел на вождей, на их охранников, охотников бирргиса, который едва не лишил его жизни. Есть ли тут кто-то, хотя бы отдаленно похожий на него? Есть ли среди них его родственники, отец, мать, братья? Вряд ли. Гвиннет говорила, что родителям Фаолана пришлось подыскивать себе другие стаи, подальше от прежней, и он был твердо уверен только в одном: они ни за что бы не отправились в Крайнюю Даль.
Но все-таки каким бы уставшим Фаолан себя ни чувствовал, с каким бы подозрением ни относился к тем, кто сейчас стоял вокруг него, они все же были достойными волками. Не такими, как чужаки.
— Ты вступишь в клан? — Со стороны Дункана МакДункана это был скорее приказ, нежели вопрос.
Фаолан кивнул.
— Ты понимаешь, что это значит?
Еще один кивок.
— У тебя есть вопросы?
Фаолан замялся:
— Не совсем вопрос, господин, но…
— Но что? Какое-то замечание?
— Да, замечание.
И снова раздался недовольный гул: «Да как он смеет? Глодателю не дозволено высказывать свои замечания! Он еще узнает, что за это бывает!»
— Продолжай, — ровным голосом отозвался Дункан МакДункан.
— Пусть на костях, которые я буду выгладывать, упоминается мое имя.
— Имя? — моргнул вождь. — А у тебя есть имя? И как же, интересно, это получилось?
Вопрос чуть не поставил Фаолана в тупик. Ведь свое имя он получил не случайно — его дала ему Гром-Сердце.
— Так меня назвала Кормилица, медведица-гризли по имени Гром-Сердце.
— Тебя воспитывала медведица? — В голосе МакДункана послышались нотки удивления.
— Да, господин. Меня зовут Фаолан. Моя Кормилица, медведица-гризли по имени Гром-Сердце, дала мне это имя.
Он взглянул на Хипа, окинул взором всех собравшихся вокруг волков. В глазах его засветились зеленоватые огоньки.
— Зовите меня Фаоланом.
|
|
{{ comment.userName }}
{{ comment.dateText }}
|
Отмена 
|