САПФИР

Леонард Попов

Хельмут нашёл яйцо во время рейда за дровами и углём, чудом пронёс через патруль - странно тёплое, прозрачное, с сонно барахтающимся внутри Сапфиром: имя дал сразу, только взглянув на слипшуюся синюю гривку, детское тельце, юное, но с судорожно сжимающимися мышцами, - готовились к прыжкам ещё там, в яйце. Не испугала и оскаленная пасть, без злости, как будто на всякий случай или от напряжения...

Пронёс чудом: ему мнилось, что яйцо голубоватым светом озаряет дно тачки, и свет просачивается вверх, огибает куски угля. Постовой вяло перевернул верхний слой, чтоб не таскали лёд для видимости.

-Хорошо, проходи. Пять минут в каптёрке, - и зевнул в шарф, из-под которого пахнуло добротным, офицерским теплом.

У печки Хельмут рискнул развернуть добычу, от ребят всё равно не утаишь. Пригревшиеся сверх положенных минут щурились, недоверчиво скребли ногтями скорлупу.

-Ой, убьют, Хельмут.

-Не убьют, если никто не скажет.

-Ты что, ты сам сообрази - зубы какие. И лапы – как у овчарков.

Но скоро притихли от сладкой мысли: назло. За обледенелые двери, куда попасть - в очередь на пронизывающем ветру, за офицера, гоняющего от печки, за тачки с углём, которые волоком, потому что колёса не успевают править. А зло - оно паратое.

-Вот что, - Генрих здесь старший, - к каптёрке после обеда только подойдут; будем сторожить, эстафету передавать, авось, до вечера долежит твой Сапфир. А потом в казарму, там только один стукач, завтра его переводят...

-А потом?

-Угля вагон. Ты его сюда тащил, о чём думал? Ладно, побежал я... - Он запахнул полушубок, натянул рукавицы, блеская протёртыми ладонями. - Как русские говорили - авось.

Надвинув шапку, он затопал, протаранил дверь и исчез; в каптёрке затихли.

Хельмут тоже засобирался. Что Генриху простительно, за то с него вдвое спросят.

Генриху скоро в младшие офицеры - шутил: поненавидите и туда же. А то, говорит, бюргерами голодать. Хельмут обижался, у него отец бюргер.

До конца смены он работал, как автомат - отбивал уголь и глазами по сторонам - вдруг ещё блеснёт. А в последнюю ходку испугался. Подумал - откуда яйцо? Правильно, мать оставила. А что за самка такая, у которой детёныш ещё в яйце барахтается, тренирует мышцы, да так, что Хельмут завидует: придёт и в мутном посеревшем зеркале будет рассматривать торс и руки, но наперёд знает - не то, не то...

Перебоялся.

В казарму пришёл злой - без него яйцо унесли, спрятали в тумбочку, потом под матрас, потом Генрих сжалился, показал тайник:

-И ни гу-гу. Старый тайник; раньше его только трём доверенным с курса показывали.

-А поместится?

-Затолкаем... - Он деловито вытащил из тайника листочки - жёлтые, засаленные, вконец исписанные и изрисованные. Все разом вспыхнули.

-Салаги, - хмыкнул Генрих, - это только сверху. А там записи... О Приходе. - Он вздохнул. - Не влезают...

-Сжечь надо, - подсказал кто-то.

-Историю не жгут, кадет.

Но скоро листы пошли в печку - горели звонко, без почтения, в обычный бумажный пепел. Генрих смотрел, курил, поражая роскошью заначки.

-А ты это... Всё прочитал? Запомнил?

-Такое не запомнишь...

-Так ты расскажи потом.

-Потом, - эхом отозвался Генрих.

Вечером офицеры обыскивали казарму - учуяли запах самокрутки. В полной тишине скрипели тумбочки, шелестели матрасы и истончавшие от кадетских голов подушки. Переглядывались. Глотали вязкую слюну по сухому горлу. Мельком смотрели на тайник - кто мог. Другие сидели, как деревяшки в поленнице перед печкой - смотрели в пол, уговаривали себя не оглядываться.

Особенного ничего не нашли, дали пару подзатыльников в сердцах, да доносчика избили - за то, что спал у офицерской печки.

Но Генрих был прав, скоро его перевели, сделали постовым - тычки раздавать и смотреть, чтобы лёд вместо угля не возили. И чтобы в шарф зевать, подумалось Хельмуту, тёплым, пахнущим колбасой и водкой зевком.

Нового доносчика, пухлого сонного Даниэля научились водить за нос, реже заглядывали в тайник.

-Быстро растёт, - с сомнением говорил Генрих каждый раз, как Даниэль уходил с докладом. Как его прокормить, такого...

Пайки полуголодные.

-А чем они питаются?

-Уж питаются! - огрызнулся Хельмут.

И Сапфир в своём нерождённом сне потягивался, показывая зубы - всю пасть.

-Лобастый, - весомо добавлял Генрих, - не просто зверушка.

-Не похож он на зверушку, на человека похож - если б не когти.

Через неделю споры стали разрастаться, охватили всю казарму - Сапфир прямо в яйце открыл глаза, смотрел настороженно, запоминал склонившихся мальчишек, переводил взгляд - посмотрит, моргнёт, посмотрит, моргнёт - медленно, сонно.

-Он, наверное, даже слышит? Что, если постучать?

Генрих перехватил руку:

-Тс! Что это, собачка тебе? Глазами стучи.

Закрыли тайник, молчали до отбоя, а потом спорили - даже на ходках успевали перекинуться словами и паром...

Никто не увидел того, на что втайне надеялись - тайник неделю не открывали, опасались доносчика, проверок, всего... Открыли и ахнули разом - среди осколков скорлупы сидел, затаившись, Сапфир. Насуплено, тяжело осмотрел мальчишек... И улыбнулся.

-А зубов-то... Четыре ряда.

-Есть, наверное, хочет.

-Давно сидит, скорлупа почти высохла.

-Он её съел почти.

Хельмут поднял Сапфира - тяжело. Он однажды принимал роды у отцовой овчарки: щенята висели в руках беспомощными дрожащими комочками. Сапфир - как кусок угля - плотный весь, упругий, осмысленный какой-то. Сколько он в тайнике ещё будет помещаться? И ведь сидел, тихо, как новобранец в первый день. Сидел, жевал скорлупу, ждал... У Хельмута дыхание перехватило - вот какие снаружи живут. Холод, пурга семь месяцев в году, когда дыхание вырывается даже не паром, а снегом, лёгкие вымерзают. И эти - призраки...

Умный Генрих заранее приказал прятать корочки хлеба и теперь размачивал в кипятке: больше ничего не было. Мальчишки глотали слюну и гладили Сапфира по косматой спине:

-Кушай, кушай.

Сапфир поднял морду - лицо - широко улыбнулся и гавкнул:

-Хельмут! - довольный оторопелым молчанием, ещё: - Генрих!

***

Тайника, и, правда, хватило ненадолго - недели не прошло. С трудом протискиваясь в нишу, Сапфир умудрялся порыкивать:

-Хух, дураки, хух... - И точно головоломка складывал лапы, сжимаясь под стать нише.

Мальчишки оставались полуголодными, таская урезанные из-за неурожая пайки, пока Генрих не запретил:

-Как-то они живут? Вот и вынесем его, - и прикрикнул. - А то норму не выполним!

Сапфир только улыбался; в недельном возрасте он внезапно встал на задние лапы и ходил, постукивая когтями по полу. К нему привыкли, простили непомерный аппетит, не удивились силе и скорости, внятной речи:

-Кушать дай.

Или, втягивая казарменный воздух:

-Даниэль идёт.

А потом:

-Не грусти, Хельмут.

Говорить учили все, показывали пальцем: это стол, это кровать, это Людвиг.

Сапфир запоминал.

Прошла ещё неделя. Генриху не удалось пронести через постовых порядком вытянувшегося Сапфира - жилистые ноги торчали из полушубка и сверкали синими икрами. Всей казармой ломали голову, но он и тут удивил, стал забираться под самый потолок по доскам - щепки летели из-под стальных когтей - и там, слившись с тёмным углом, засыпал.

Генрих хмурился: не успели вынести из казармы, а растёт, как лёд после дождя; только ливень прошёл, а уже обледенело все, в лужах плавают разбитые сапогами льдины, снова смерзаются, или ещё на промёрзших камнях - ледяная корка. Ночью, голодный, обсасывает кожаный ремень и урчит иногда - всё равно Даниэль спит, крепко, сыто.

И все, голодные, уставшие, слушают чавканье и жалобные вздохи. И засыпают.

***

Месяц прошёл незаметно; Сапфир неуловимо подался в длину, смотрел умоляющими голодными глазами и повторял:

-Убери руки, а то я их съем, - но терпел.

Только в животе порой так урчало, что вздрагивала вся казарма. И гривища росла - густая, лохматая. В такую зарыться и чесать, чесать... Рукам тепло, Сапфир жмурится, приговаривает:

-Ещё чеши, ещё.

Каждому хочется погреть руки в меху.

Ночами он стал пропадать - овчарки не чуяли, как он просачивался через периметр и уходил в горы, и как возвращался - сытый, бешеный, и от него веяло горным холодом. Бесшумно останавливался у кровати Хельмута, мерцающий в темноте, и радостно сопел, подставляя гриву.

***

Через полгода стало почти неприлично чесать Сапфира - он вытянулся, стремительно пошёл в рост, начал резко пахнуть. Сложение его напоминало зрелую подтянутость офицеров в бане. Он вдруг сделался выше Хельмута и Генриха, поступь - величава и тяжела; теперь на безмолвную просьбу он снисходительно кивал:

-Хорошо, почеши, - подставлял холку и урчал.

Собаки беспокоились по ночам, выли, царапали стены, скулили и снова выли. Хельмут больше не верил собакам - они стерегли людей. Запах повзрослевшего Сапфира заставлял их дрожать и забиваться под доски.

После короткой весны снова урезали пайки, рыкало в животах, как у того Сапфира. Строили новые бараки и складывали уголь. За тяжёлой работой как-то не заметили военный переворот, только неделю радовались увеличенным пайкам; и снова - работа, работа, и двести грамм хлеба; показательный расстрел агитаторов... Генрих стал бледен и плохо спал. Он почти офицер, есть время сидеть в кружке заговорщиков и повторять: революция, реформа, революция.

Хельмут узнавал о событиях вечером, закутавшись в одеяло и хлебая размоченный в кипятке хлеб.

-Зря ты ему говоришь всё это...

-Брось, Хельмут, - иногда Генрих забывался, отвечал в горячке, напоказ - не боясь наушников и соглядатаев, - какая у него сила, мощь. Он один может изменить ход истории - даже если это история маленького поселения.

-Ты его портишь! - тихо ярился Хельмут. - Делаешь его человеком!

-Ты не прав. У него обострённое чувство справедливости!

"Какая в этом мире может быть справедливость, - думал Хельмут, - а особенно у Сапфира".

И тут же становилось горько: как тихо было в казарме, слушали, притаившись, новобранцы, напряжённо всматриваясь в темноту. Днём Хельмут видел в их взгляде надежду, ожидание... И укор. Как будто говорили: ну что же ты, Хельмут, ты же знаешь, ты же сам видел, как он час простоял на одном пальце - на спор. Твой ведь паёк съел!..

В темноте Сапфир трогал его пылающую щёку носом, подставлял гриву, словно хотел сказать: я не животное, я не просто повторяю слова за тобой...

Хотелось удержать его: "Сапфир, Генрих врёт. Не потому, что злой. Просто мы, люди, так привыкли - всё время лгать. И верить в ложь - тоже привыкли". Тебе, Сапфир, не за что бороться... Что ты знаешь о человеческой справедливости?"

А на всех пайков всё равно не хватит...

***

О расстрелах сообщали почти каждый вечер: их ещё по старинке называют расстрелами, на самом деле трупы скармливают собакам, и на худых бледных шеях пылают багровые полосы.

Даниэль каждый вечер громко шепчет молитву. Если его никто не слышит, он долго кашляет, привлекая внимание, и только потом начинает:

-Фюрер, мой фюрер, спасибо, что хранишь меня в этом враждебном мире...

Ночью переговаривались кровати, с каждой подушки нёсся горячечный шёпот. Хельмут молчал, всё глубже погружаясь в себя или, повернувшись на бок, смотрел в окно, подёрнутое инеем, за которым мерно вышагивала замёрзшая тень часового - никому не нужный страж в этой заледенелой тьме...

Кадетов стали вдруг хорошо кормить, будто непрекращающиеся расстрелы вычеркнули лишних едоков из кухонных приказов. В конце недели звали в зал заседаний, набивали битком, и усатый измождённый диктатор говорил с трибуны о создании Республики. Красноречиво покачивались дула автоматов справа и слева от него, в такт словам - точно кивали.

Фюрер, чуть старше Генриха, с жаром, выдающим душевную болезнь, почти кричал, раскачивая трибуну:

-Народ должен очнуться от векового сна. Три сотни лет мы жили, как затворники, продрогшие и голодные, - кашляющий лай собак, почти поголовно больных туберкулёзом. - Сейчас настало время показать несгибаемую силу наших характеров. Наше, новое будущее мы должны строить с самыми чистыми и светлыми намерениями, – багровые полосы на бледных шеях. – Во имя этого будущего каждый должен положить свою жизнь, чтобы создать новую Родину! – огонь, пожирающий листки с древней историей...

Рядом с Хельмутом сидит Даниэль, одевший на митинг отцовский бушлат и фуражку... Лет триста ей, да и великовата на его мальчишескую голову. В бушлате Даниэлю просторно, хоть у него брюшко от частых доносов. Офицерики все в отцовых плащах - потёртых, с обтрёпанными, расползающимися краями.

Мать Хельмута была немкой, а отец русским, поэтому бушлата у него не было - Инга берегла, думала, ещё не поздно, родит от офицера.

***

Генрих много рассказывал о Приходе; вместе они заново записали всё, что сгорело в огне. И про Сапфира - обязательно. Генрих делал неумелые наброски:

-Жалко, красок нет... Они, - как глубоко и туманно это "они", - никогда не узнают, как он светился в темноте. Или даже не поверят. Во все события однажды перестают верить.

-Понимаешь, - рассказывал Генрих, - за триста лет было немного выстрелов, но пули сейчас, как вагон хлеба.

-Правда, что ль?

-Ну, почти... Так что стрелять они не будут, - опять это всепроникающее "они"...

Хельмут про пули слышал ещё от отца: Хельмут, говорил отец, наши прапрадеды брали пули горстями, мы бережно храним, а вы на них молиться будете.

***

В ладонь ткнулся холодный нос Сапфира, оставив влажный след.

-Хельмут... - шепотом; радостный Сапфир хватал воздух - взбудораженный, бешенный после ночной охоты.

Генрих сумел провести. Одел на Сапфира бушлат, обмотал тряпками. В общей неразберихе никто и не вглядывался - из-под капюшона сверкают птичьи глаза с зрачками, сжавшимися до чёрных точек.

И никто его не видит, Хельмут уже знал - отводит глаза, может рядом пройти и собаки даже не вздрогнут; а тут все смотрят на автоматы и гадают, сколько осталось пуль.

Зачем ты его привёл? Хельмут хотел спросить, но не успел: Генрих и ещё десяток младших офицеров вскочили, развернули плакаты; побледнели, но автоматы смолчали.

-Долой! - выкрикнул Генрих посиневшими губами, и ребятня нестройно поддержала:

-Долой диктатуру! - и уже окрепшим хором: -Долой! Долой! Долой!

Волной летело по залу очередное: "Долой!" - злее, смелее, чётче. У Хельмута сердце стучало в такт этому "Долой!", только он молчал.

Сапфир молчал. "Долой, долой!" - катилось по залу, и никто уже не верил, что автоматы заряжены.

Хельмут не слышал выстрелов: только увидел, как согнулся пополам Генрих, зажимая рану на животе. Увидел - уже мёртвых - на полу. Отец ему рассказывал, что мозг умирает семь минут. Значит, они ещё живы, сердце уже остановилось, кровь застыла, а мозг утопает в последних видениях яркого света и божественной безмятежности.

Хельмут замер посреди зала, не замечая бегущих людей. Как странно, что рядом с Генрихом упал и Даниэль.

-На пол... На пол... - Генрих почему-то шептал, тянул Хельмута вниз, на залитый кровью пол.

-Ненавижу! - жуткий рёв. - Ненавижу!

В зал ворвалась метель, мгновенно выстудила воздух, заметала колкий снег. Автоматчики заглядывали в пробоину, поднимая воротники на ходу. И оттуда, из пробоины, потянуло леденящим ветром, сквозь снежные порывы Хельмут еле различал мерцающую фигуру Сапфира - почти у обрыва - он держал за грудки человека и кричал:

-Ненавижу, ненавижу тебя!

Замахнулся лапищей - как кувалдой - всадил когти ему в лицо, сдирая мясо с костей. И ещё раз - легко вынимая скулы, переносицу, хрящи, горсть зубов. Протяжно, безнадёжно завыл. Хельмут понял: от тоски, отчаяния, прощаясь с чистотой своего разума - Сапфир больше не будет собой. Никто не будет собой...

Послышались одиночные выстрелы и крики - это методично отстреливали бунтующих кадетов. Надо же, подумалось Хельмуту, не жалко, на каждого по одной и не жалко... А ведь правильно, сейчас мы соберём все их пули. Сейчас - и больше никогда не будет. И ребятня скажет: спасибо вам за то, что взяли с собой.

Хельмут, как был, выскочил в пролом, к Сапфиру... Уже ничего не будет, думал он. И даже не думал: ледяной ветер до дрожи, до оторопи терзал его.

Автоматчики переваливались через сугробы и почти наугад стреляли в Сапфира, пытаясь спасти обмороженные лица под шарфами. Пули попали в живот, но Сапфир даже не дрогнул – только отшвырнул от себя искалеченное тело с подрагивающими ногами, и оно, кувыркаясь чёрной птицей, полетело в туманящуюся пропасть.

Какая-то блаженная эйфория охватила Хельмута, он зарывался лицом в синюю гриву, прятал онемевшие руки: на полвдоха, но дышать стало легче, отступил подкативший к горлу кашель. Зубы стучали так, что лицо стало сводить судорогой, но он смог улыбнуться: значит, нипочём ему пули, значит, заживёт... Сапфир всадил когти в стены барака, содрав с древесины наледь, рванулся вверх, унося на спине замерзающего насмерть Хельмута. В несколько прыжков он достиг крыши и перевалился через край, тяжело, неуклюже, распластался на чёрных досках и застыл. Хельмут зарылся носом в гриву, вдыхая уходящее тепло.

Внизу перекрикивались автоматчики, стреляли наугад: в метели им мерещились фантомы, химеры, поднявшиеся против единственного поселения. Ветер ревел, срывая ледяную крошку со скал, гулом отдавалась далёкая лавина на сухой треск оружия; на многие мили вокруг обезумевших людей не было никого живого...