Одним холодным летом...

Рыжий Лис

Раз в восемь лет к одинокому флейтисту приходит лис-оборотень...

Старый флейтист всегда говорил, что не любит лето. Липкая жара и жужжание насекомых в дремотном мареве летних дней, неотличимых друг от друга, глушили все желания и вводили в состояние ничегонехотения, да так вводили, что флейтист не мог избавиться от стойкого ощущения собственной смерти. Кажется, дышит, двигается, говорит - но к инструменту совершенно не подступиться, поэтому он не живет. Однако это лето выдалось совсем особенным - дни напролет моросил прохладный дождь, на полях стоял густой белый туман, а солнце не могло пробиться сквозь толщу облаков, и дни слились с вечерами в одни нескончаемые грустные сумерки. Старый флейтист сидел по-турецки на любимом клетчатом пледе у камина, подперев руками голову, и смотрел на тлеющие угли. Поленья давно догорели, а угли всё никак не затухали и отдавали последние частички тепла с немым отчаянием, на которое способны только ожидающие верной и скорой смерти, вместе с тонким ароматом розмарина. На прошлой неделе ему привезли целый мешок ароматизированного угля - подарок от одного заезжего торговца, который иногда специально делал крюк, чтобы заехать в уединенное поместье и послушать жалобные звуки флейты.

В городе музыканта побаивались. "Колдун, - говорили одни - С пакостью всякой знается". "Чародей", - возражали другие, хотя толком разницу между колдуном и чародеем объяснить не могли. "Промотавший наследство аристократ, сосланный за бретерство и постоянные дуэли в глушь, подальше от города", - считали третьи. "Философ", - важным шепотом утверждали четвертые. Были и такие, которые считали его просто сумасшедшим. И к его дому, стоявшему за чертой города, жителей влекло в первую очередь собственное любопытство и желание подсмотреть, чем и как живет этот чудаковатый затворник. Иногда он выходил на крыльцо дома и говорил с толпившимися на ступенях людьми. На расспросы отвечал скупо и односложно, о своей прошлой жизни отмалчивался, а на вопрос одной дородной дамы о возрасте - "Ах, красавчик, ах, милашка, сколько же тебе лет, прекрасное создание?" - однажды ответил "Сто семь". Голос его был тих, а тон серьезен, и эта тихость и серьезность заставила умолкнуть начавшиеся было смешки. С тех пор количество любопытных поубавилось, но всё равно продолжали идти к дому флейтиста горожане, и иногда он выходил к ним держа в руках инструмент, садился на ступени и играл. Люди слушали и покачивали в такт мелодии головами, знатоки музыки кривили губы и с высоты своих консерваторских лет роняли с губ ОЧЕНЬ ВАЖНЫЕ музыкальные словечки, молоденькие девушки застенчиво хихикали, пытаясь покрыть свой смех налетом мнимого очарования женственности... А потом горожане расходились по домам и милостиво перебрасывались привычными "А он ничего играл" и "Да, миленький мотивчик". И только немногие слушали музыканта закрыв глаза и сжав пальцы так, что кровь иногда выступала на ладонях, потому что они знали - музыкант играет их самих, и то в надрывном плаче, то в нежном напеве флейты им слышалось биение их сердец и ритм их дыхания. Эти немногие уходили в молчании и долго потом сидели - кто у окна, кто у очага, кто за столом - и плакали без слез о своих судьбах, сыгранных странным флейтистом - плакали от счастья за состоявшуюся жизнь и от горя за невоплощенные мечты.

Музыканта никто не смог бы назвать старым, и ничем не могли объяснить горожане холодок осознания истины, когда в ответ на "Сколько же тебе лет" прозвучало тихое "Сто семь". На вид это был юноша лет девятнадцати, высокий и худой. Красивый овал лица, правильная форма носа, тонкие губы, длинные светлые - и на взгляд очень мягкие - пряди, обрамляющие лицо... Он был бы красив, но только в его серых глазах была глухая пустота, какая приходит либо с абсолютным знанием, либо с полным неведением. Именно такой пустотой отражается потухший уголек жизни, оставляющий после себя слабый запах розмарина. А когда флейтист играл, зрачки его расширялись во всю радужку и глаза казались черными-черными, как ноябрьское ночное небо. И хотя разум этого не принимал, сердце не могло не поверить - флейтист стар, очень стар.

Музыкант сидел на пледе у камина, а в комнате становилось прохладнее - угли почти дотлели, и ночной ветерок легонько царапался в приоткрытое окно. Музыкант ждал. Тот, кого он ждал, приходил раз в восемь лет, и почти невозможно было угадать день его появления, поэтому каждый вечер каждого восьмого года был заполнен рассеянным ожиданием - а вдруг именно сегодня, после того, как весь день накрапывал холодный дождь... Ведь он любит дождь, правда? Рваные клочья тумана заполнили яблоневый сад вокруг дома. Туман топил все звуки, и даже ночные птицы сегодня молчали. Поэтому тихий шорох у входной двери поначалу остался неуслышанным. Музыкант продолжал недвижно смотреть в камин, а прорвавшийся-таки внутрь ветерок трепал его светлые пряди, выбившиеся из стянутого черной атласной лентой хвоста. Шорох повторился - на этот раз уже ближе к входной двери и гораздо отчетливее. Затем послышался странный звук - будто кто-то когтями поскребся в тяжелую деревянную дверь. Флейтист не обернулся, но губы его чуть дрогнули, словно он пытался скрыть грустную улыбку.

- Ну, входи, раз уж ты у двери.

Дверь приоткрылась со скрипом, и в образовавшуюся щель проскользнул лис. Это был немолодой уже лис, его рыжий мех был щедро тронут сединой, усы печально висели, а хвост уже утратил значительную часть былой пушистости. Лис повел носом и нетерпеливо переступил лапами.

- Да не стой же ты на пороге! - музыкант наконец повернулся и теперь внимательно разглядывал пришельца, чуть подавшись вперед, но не меняя позы.

- Я не могу зайти в твой дом без приглашения, ты же знаешь, - ответил лис. - Думаю, ты не забыл, почему.

Музыкант покачал головой.

- Нет... не забыл. Я ничего не забыл.

- Скверно. А еще говорят, что людская память - штука ненадежная, и потому милосердная.

Рыжий зверь плавно подошел к камину и опустился на задние лапы.

- Прохладно тут у тебя. Дрова экономишь?

- Нет. Просто захотелось немного осени.

Лис снова повел носом.

- Осень... Осень - это когда в доме тепло. И листья кленовые кругом - целый ворох, шуршащих таких, приятных, пахнущих сбывшимися надеждами. А у тебя холодно. И пошуршать нечем.

Флейтист передернул плечами, но ничего не сказал. Какое-то время оба они - человек и зверь - сидели молча, потом лис вытянулся у каминной решетки, положил голову на лапы и, стараясь не глядеть на музыканта, сказал:

- А ты всё такой же. Не меняешься.

Флейтист протянул руку и погладил лиса по холке.

- Моя музыка меняется. А я... у меня только пустоты в душе с каждым днем всё больше.

- Ты бы женился... Ты ведь у нас красавчик, тем более с собственным поместьем. Сыграешь пару баллад - и у тебя уже жена. Потом дети пойдут пачками, и некогда тебе станет отвлекаться на мнимую пустоту в душе.

- Это вряд ли... Ну, уж точно не раньше, чем ты заведешь маленьких лисят.

И оба улыбнулись. Затем флейтист подбросил еще дров в камин и потянулся за спичками. Огонь лизнул поленья и довольно загудел. За спиной человека и зверя громко захлопнулась дверь.

- Сквозняк, - меланхолично протянул лис.

- Ты его развел, - отозвался человек.

И наступило молчание. Оба смотрели в огонь, и каждый думал о чем-то своем. Туман за окном стал гуще, а ветер улегся, и вот уже ночные птицы стали опасливо переговариваться между собой, а странная пара всё сидела у огня, наполняя комнату тяжелым молчанием. Флейтист заговорил первым:

- Ты еще оборачиваешься?

Лис вздрогнул и беспокойно шевельнул передними лапами.

- Да. То есть, нет. В смысле... Не знаю. Я перестал оборачиваться. Незачем.

- А если я тебя попрошу?

- Да брось ты.

- Лис... я ведь серьезно. Пожалуйста.

- Нет.

- Ну пожалуйста.

- Сказано - нет.

- Лис...

- Нет, кому говорю! - и в голосе Лиса послышались нотки горечи и отчаяния. - Зачем оно тебе? Я уже старый, очень старый, и во мне ничего не осталось от прежнего. Ты посмотри на меня внимательно - кому я такой нужен, зачем мне оборачиваться? Чтобы сидеть тут рядом с тобой, вечно молодым и красивым, и чувствовать, как я ненавижу собственное тело за то, в каком позорном рабстве оно меня держит? Ты знаешь, как это - когда накатывает, и хочется тепла рядом, и хочется быть с кем-то - всё равно с кем, лишь бы быть и поэтому знать, что ты живой, а ни лисы, ни люди не подойдут ближе, чем на сотню-другую метров? Знаешь, как зверски больно бывает от того, что твоя вечно нескладывающаяся жизнь дергает тебя за хвост? И как одиночество, которое днем так легко заглушить, выгрызает тёмные холодные туннели в твоей душе по ночам? Знаешь?

Голос сорвался в жалобный вой. Музыкант всё еще машинально поглаживал зверя по спине, а в глазах его стоял туман как в саду. Только туман был почему-то мутным, мокрым и соленым, а шепот прозвучал криком в наступившей тиши:

- Я не просил ни вечной молодости, ни вечной красоты.

Лис в последний раз как-то совсем по-человечьи всхлипнул и тряхнул головой.

- Я знаю. Прости. Только.... Я не буду оборачиваться. Кому я такой нужен?

- Мне нужен.

- Тебе... тебе я нужен тоже молодым и красивым. Ты поверь мне, я тебе таким не понравлюсь. Так что лучше не надо. Я не хочу снова быть ненужным.

- Лис... - шелковистым шепотом. - Лисёнок... Ты никогда не будешь ненужным.

Снова тишина. А в тишине - призраком звука:

- Сыграй для меня.

И комната наполняется звуками флейты - вновь то надрывный плач, то нежный напев, но сегодня всё совсем по-другому, и в плаче слышна надежда, а каждый напевный звук отдает безутешностью потерь. А когда вместе с последним звуком умирает огонь в камине, в последнем мгновенном отсвете можно успеть увидеть, как зверь резко вскидывает голову... и тьма поглощает возникшую в комнате вторую человеческую фигуру.

Мутный утренний свет силился пробиться сквозь цветное стекло оконных витражей. Флейтист проснулся от холода - одеяло почти сползло с кровати. Он крепко зажмурил глаза, повернулся на другой бок и вытянул вперед руку. Только подушка. Теперь глаза можно открывать. Да, подушка, да еще смятые простыни, и оставшийся в складках длинный светлый волос, но тон темнее его собственных волос. Музыкант поёжился от холода и потянулся за одеялом. Флейта, должно быть, осталась внизу. Ничего. Сейчас он спустится, поставит джезву на огонь, и только после завтрака возьмет в руки инструмент... А привкус на языке будет так легко принять за горькое послевкусие утреннего кофе. Ему некуда торопиться. Начались очередные восемь лет его вечной жизни.

© Copyright Рыжий Лис ([email protected])

О