Думаю, мало кто станет возражать мне, если я скажу, что жизненный путь куда более тёмен, а большая его составляющая – это череда неудач и трагедий, где изредка, или чуть чаще встречаются светлые пятна. Мы знакомимся, находим новых друзей и подруг, заводим отношения, взбираемся вверх по карьерной лестнице, утирая хвостом носы всем прочим коллегам, кто, выпади шанс, без раздумья поступил бы точно так же, добиваемся признания и уважения, исполняем все сокровенные мечты, которые долгое время хранились в нас, как старая вдова свято хранит свои дорогие юношеские украшения в шкатулке, упрятанной глубоко в утробе пропахшего нафталином шкафа с надеждой, что однажды настанет тот час, когда эти украшения вновь окажутся на ней. Иногда так и происходит, иногда счастливый случай приземляется прямо в распростёртые ладони. Но всё же куда реже, чем камни, которые усыпают наши пути.

Представляется мне, окажись рядом со мной кто-то из моих знакомых, например один серебристый мейн-кун, то услышал бы я следующее: «Опять, ты Квирти, за своё? Ну правда, сколько же можно? Твоё пустое нытьё просто не знает границ». «Но подождите, – ответил бы я им, впервые улыбаюсь по-настоящему, улыбаясь по тому, что сдерживать уголки рта было просто невозможно, улыбаясь и виляя хвостом. – Всё выше написанное мной – не более чем простая подводка к словам, которые я сейчас напишу ниже, предисловие, ежели можно так выразиться».

А хочу я сказать, что сегодня жизнь неожиданно совершила поворот на триста шестьдесят градусов, перевернувшись с ног на голову. Сегодня, семнадцатого июля две тысячи двадцать пятого года, в середине лета настал День Мира. День, когда всё то тёмное, что преследовало и окружало нас, вдруг исчезло. Растворилось, оставило, пропало, этот чудесный день, невероятный, прекрасный. Волшебный.

Мои руки немного дрожат, больше от усталости, хвост размеренными взмахами перетекал из стороны в сторону, поскрипывает стол в одной и кофеен, за которым я сейчас сидел, склонившись над листком бумаги, любезно позаимствованном за прилавком вместе с наполовину исписанной шариковой ручкой. Я чувствую, как сильно стучит моё сердце – прямо-таки молот, бьющий по раскалённому куску железа на наковальне, отчего закрадывается волнительная мысль, а выдержит ли оно вообще? Не разорвётся ли на части от распирающего его потока радости и счастья, какой хлынул на меня сегодняшним днём? Но мысль быстро исчезает, поскольку в моём мозгу попросту негде осесть – мысли кружатся в нём с катастрофической скоростью, превращаясь в маленький торнадо за стенками черепной коробки. Никогда прежде со мной не случалось ничего подобного, но я знаю, что вскоре всё это пройдёт, пройдёт, как только мысли, успокоившись, отыщут своё месте на бумаге, что, впрочем, давалось не так уж и просто. Сложно было думать о чём-то в этом потоке. Вот каково было моё счастье.

И всё же я хочу закончить записи, как бы трудно это не давалось. Когда вообще писательство было лёгким для меня? Наверное, только в фантазиях, образах, в которых я представлял себя этаким мудрецом, знающим неведомое другим знание, не спешащим делиться им, а неспешно выливающем его на белесый вордовский лист. А по факту – ничего не представлял собой, кроме как очередного бумагомарателя, коими кишели все сайты самиздата. Но да ладно – теперь это было не так уж и важно, ведь на дворе наступил День Мира, когда ничего из насущных проблем не должно было волновать. Поэтому я продолжал писать. Сомневаться мне приходилось в том, что теперь эти строки прочтут, поэтому, скорее всего, поставив последнюю точку в предложении, я просто оставлю листок лежать на столе в кофейне, среди ненапечатанных чеков, картонных стаканчиков, призывающих беречь природу, трубочек, одноразовых ложек, вилок и всего остального, что нескоро, но однажды пропадёт с морды Земли.

Ещё вчера никто не знал о Дне Мира, не знал о том, что он из себя представляет, поскольку в силу определённых обстоятельств он настал только сегодня. Собственно, Днём Мира прозвал его именно я, решив, что название идеально подходит для случившегося. Полагаю, этот день обязательно бы вошёл в историю, став великим международным праздником не только фуррей, но и всех прочих живых существ на Земле. От дятла, долбящего клювом трухлявый ствол развалившегося на несколько частей дерева, ползущего муравьишки и греющейся на каменной стене божьей коровки до травинки, росшей у заасфальтированной парковой тропы. Возможно, этот день бы объявили выходным, по телевиденью транслировался посвящённый знаменательной дате концерт с песнями и плясками, а возможно и целый парад радостных и счастливых морд, подобных моей в данную минуту, а телефоны правителей всех стран не замолкали до самой ночи, спеша разнести поздравления. Семьи гуляли до позднего вечера, а вернувшись домой, садились за праздничный стол. Представить можно многое, всё что угодно, если на то будет желание, и я думаю, что-нибудь из этого могло стать былью, ведь величие случившегося в этот день просто не вмещалось в рамки разумного понимания – и как же прекрасным было оно.

В этот день в одночасье прекратились все бушевавшие на планете войны, неожиданным образом исчезли экономические кризисы, а голод, в бедных странах будто бы был снят чей-то рукой так просто, как та же рука смахивает покрывало с застеленной постели. Собственно, не стало и самой бедности, так что сказать, какой именно была та страна, сейчас не представлялось возможным. Уровень жизни оказался одинаков на всей планете, будто то жаркая Африка, влажный латинский континент или разбросанные архипелаги, исчезли болезни и политические разногласия некогда недружественных государств. Уже никому не предстояло обнаружить злокачественную опухоль в исхудавшем теле и потратить последние гроши, чтобы унять боль в хмельной голове. Деньги оказались бесполезными бумажками, простым мусором, не являющий собой что-то более важное, за что фурри готовы были убивать друг друга. Всё изменилось, и я был более чем уверен, что с этого дня на землю больше не прольётся ни одной капли крови. Ни одной солёной слезы, ведь горя тоже больше не существовало. Никаких грубых слов и оскорблений, никаких криков и никакой боли, никаких усмешек и занесенных кулаков. Никаких преступлений и никакой смерти. Никакой ненависти и безумия.

Мир наконец-таки излечился, сумел выкарабкаться из тёмной пучины сумасшествия, в которую мы вогнали его. И теперь выпиленные леса заполнялись молодыми побегами, и иссохшие ручьи вновь звонко и весело зажурчали кристальной водой. И всё это случилось сегодня, случилось в одно мгновение, когда не стало фуррей...

Последний мой сон был особенно хорош. Такое случалось крайне редко – заснуть у меня получилось практически сразу, как только закрылись глаза, и потом случилось сновидение. Лёгкое, как пёрышко, практически невесомое и хрупкое. Я видел свою маму, помню, как в полумраке дверного проёма возник её силуэт, как протянула мне на встречу свою руку, и как ярко осветился мрак позади её спины, стоило нашим взглядам соединиться воедино. Так ярко, что шерсть её вспыхнула настоящим золотом, искрящимся неземными бликами. Она звала меня за собой, звала пойти вместе с ней навстречу тому яростному сиянию, затмившего лестничную площадку дома. А когда я направился к ней, мои сонные веки поднялись.

Себя я обнаружил стоящим у окна. Солнечные лучи уж очень яростно пробивались сквозь щели меж опущенных жалюзи. На дворе было ранее утро, взглянув на часы, увидел, что стрелки их ещё не достигли и пяти часов, но к удивлению, я чувствовал себя как никогда бодро. Вместе с кровью потоки энергии пульсировали по венам, не оставив и толики воспоминаний о привычной утреней разбитости. Поначалу мне казалось, что я просто сумел хорошо выспаться, каким-то неясным образом, проспав всего лишь четыре часа. Но бушующие внутри меня волны той самой энергии были столь сильны, что я решил не зацикливать на том своё внимание и воспользоваться подвернувшимся шансом поработать над рукописью, к которой не прикасался уже более недели. Да только так я к ней и не прикоснулся. Ибо снова моё сознание обратилось к солнцу. Необычайно яркое, на её фоне бежевые жалюзи словно бы просвечивались насквозь. Наверное что-то подобное могли испытывать космонавты, смотря на гигантский огненный шар из иллюминатора космической станции. «Но ведь это же безумие! – попытался оспорить голос разума. – Безумие хотя бы по той причине, что никто не сможет смотреть на солнце невооружённым глазом». А что же касалось меня, то вероятнее всего мои глаза попросту не ещё не успели привыкнуть к свету после сна, решил я, так и не сумев отвести их от окна прочь даже тогда, когда на них навернулись слёзы.

Будто бы кто-то установил за окном огромную фонарь.

Правой рукой я ухватился за один из двух свисающих шнуров и потянулся его на себе. С шорохом жалюзи потянулись вверх, пропуская в комнату ещё больше света, совершенно несвойственного, как показалось мне, ни для раннего утра, ни вообще в целом. Район, в котором я проживал, полностью состоял из новостроек, самые старые из которых были построены в две тысячи четырнадцатом году. Некоторые из них, как и наш, по форме представляли букву «Г». Окна квартиры выходили на восток – на заросший травой пустырь, кой ещё не успели похоронить за бетоном будущих зданий. Огромный пустырь, зелёной гладью протянувшийся почти до самого горизонта, как засеянные поля, подобный перевёрнутой ладони, где одиноко виднелись вдали только трубы электростанции. Подняв жалюзи, я увидел солнце, но в ту минуту я готов был поклясться собственным хвостом, что оно совершенно не было похоже на ту яркую монету, что ранее плыло над городом. Теперь это была уже даже не монета. Воображение любезно нарисовала картину гиганта, что, склоняя голову на бок, удивлённо взирал на земной шар своим огненным глазом, как маленький каб разглядывается смешное отражение своей морды в новогоднем шаре, украшающем ёлку.

«Какая же глупость!» – воскликнул голос, и точно стремясь пристыдить моё щенячью мысль, солнечный луч отразился от застеклённого балкона на перпендикулярной части дома и ударил меня прямо в глаз. Я быстро зажмурился и отступил на шаг назад. А когда открыл веки вновь, то удовлетворительно выдохнул. На сей раз причина и вправду крылась в не успевших вовремя сузиться зрачках. Солнце оказалось не так уж и велико, возможно, совсем капельку, но определённо не настолько, как показалось мне поначалу. «Забавно выходит иной раз», – сказал я сам себе, успев вместе с тем отметить, каким чистым было небо. Ни единого намёка на облако, даже самого крошечного пучка. Значит, день обещается выдаться ясным. Немного жалко на самом деле. Куда больше мне нравились дожди и грозы, но в последнее время погода не спешила радовать одного ретривера. Когда была гроза в последний раз? Наверное, если я ничего не забыл, в конце мая, да и то язык никак не поворачивался назвать её грозой: погремело где-то за городом, сверкнуло несколько раз, на том всё и кончилось.

Я посмотрел вниз, где перед домом располагалась ограждённая сетчатым забором игровая площадка. Никого. С одной стороны оно и разумно, время не достигло и пяти часов, вот только что-то в тот момент легонько коснулось моей души, не страх, а скорее озадаченность. Коснулась краешком коготка. Ведь перед домом я не заметил ни единого фурря, что для любого города казалось совершенно нетипичным. Кто-то бы обязательно брёл к своему автомобилю, чтобы успеть на работу до начала утренних пробок, какие обычно начинаются в центре к этому моменту.

«Ну и чёрт с ними» – бросил и отошёл от окна. Сел на край кровати и взял в руки смартфон. Спать вовсе не хотелось, поэтому я решил полистать пару минут ленту «Фур Аффинити» прежде чем сесть за рукопись. Как-никак это уже стало неотъемлемой частью моей рутины: зайти в Интернет, выпить стакан воды, умыть морду, расчесать шерсть, сесть за компьютер (если было желание). Строгий план, которому мне почти безуклонно приходилось следовать семь лет.

Вот только сегодня сей строгий уклад пошатнулся.

Связь отсутствовала, а сообщение посередине экрана говорило о том, что связаться я могу только с экстренной службой. Вроде бы ничего сверхъестественного в этом и не таилось. Связь терялась и раньше, когда выходили из строя сотовые вышки, например, во время ураганов. Только снова напомнил о себе коготочек.

Тогда отложил смартфон. Подумал, что через три часа, когда город проснётся окончательно, неполадку устранят, ведь в нынешнее время без мобильной связи и Интернета ни один фуррь существовать просто не мог. Поднялся, направился на кухню, чтобы наполнить стакан водой, и...

...первые ростки будущего понимания проклюнулись в моём разуме, когда подушечки лап вступили на холодный линолеум прихожей, разделявшей спальню с другими комнатами. Ещё не подозревал об этом, но очень скоро ростки должны были окрепнуть, расцвести и дать плоды, вкус которых я ощутил уже давно, до того, как зашёл в кофейню. Кажется, она называется «О'Бейкери». Милое местечко на Старом базаре. Судя по вывеске с названием, здесь так же предлагали торты и выпечку. Витрина только пустовала. Фурри, находившиеся за ней, видимо, убрали продукцию на ночь, чтобы выставить её перед открытием. По той же причине были стёрты меловые надписи на чёрной доске, висевшей над прилавком, где указывалось меню. Только растения молчаливо сидели в своих горшках, когда я прошёл мимо них.

Не думаю, что в обычный день я бы зашёл сюда. Кофе я никогда не любил, как и выпечку. Что же до сегодня... сегодня, как вы уже поняли, день был далёк от обычного, и я то совершенно не жалею.

Рука понемногу начинает протестовать: привыкшую нажимать по клавишам клавиатуры, ныне она столкнулась с по-настоящему тяжелым трудом и требовала отдыха как всякий уважающий себя пролетарий. Но я не могу позволить ей остановиться, чувствую, что если сделаю это, уже не смогу закончить своё повествование. Что ж, не волнуйся, этот рассказ будет короткий, ведь я всё ещё не уверен, что смогу в точности протолкнуть наружу свои ощущения. Да и есть ли в это смысл? Ладно, не важно. Не следует отвлекаться.

Как я уже написал выше, мой поход на кухню стал началом точки отсчёта до того момента, когда я дал название случившему, придумал День Мира, и понял всю его короткую суть. Я остановился в прихожей, не смог заставить себя пошевелиться, когда обнаружил, что входная дверь широко распахнута. На мгновение – только на мгновение – я почувствовал леденящую порыв ужаса, поднявшегося в теле и затмившего раннюю бодрость. Неужели я забыл запереть на ночь дверь?! Неужели такое в самом деле могло случиться со мной?! Конечно, я никогда не славился особой внимательностью (взять хотя бы случай, когда я перепутал виды героев своего романа, превратив пса в кота), но ведь это уже было из ряда вон выходящего! Забыть запереть за собой дверь равносильно тому, что забыть дышать или моргать – столь нелепо, что кто-нибудь, узнав, пропустит смешок, а то и вовсе помрёт со смеху. Да и потом, вчера я и вовсе никуда не выходил из квартиры, а перед сном проверил замки, и дверь точно была заперта. Заперта на ключ, который всё ещё висел на одним из крючков для верхней одежды. Неужели кто-то другой сумел завладеть точно таким же ключом, сделать слепок или что-то в этом роде, чтобы проникнуть внутрь и...

Взглянув в коридор, я заметил, что и другие двери были широко распахнуты. Две двери по правую сторону, три по левую и одна напротив моей. Распахнуты настолько широко, насколько это вообще было возможно. И необычайная тишина царила на лестничной площадке. Не слышалось ни шагов, ни разговоров, ни звуков работающего телевизора или музыки. Совершенно никаких звуков. И неведомо сколько так я простоял в прихожей, в одной лишь пижаме, прежде чем сунуть лапы в расшнурованные кроссовки и выйти на площадку. И вышел я на цыпочках, крадучись, точно преступник, укравший дорогую вещицу в одной из этих квартир. Шаги же, несмотря на это, отдавались громким эхом в пустоте, которую ещё вчера наполняли звуки жизни жильцов. Я остановился у ближней квартиры и нерешительно заглянул внутрь. На ум пришло воспоминание из прочитанной недавно книги, где герои – койот и невысокая лисица брели по ангару в маленьком городке Невады, где орудовал сумасшедший коп маньяк, постепенно разваливающийся на куски. Что же они нашли? Разумеется, трупы. Много трупов.

В самом ли деле я думал, что и мне придётся их увидеть? Трупов, повешенных на металлических крюках, трупов, с пулевыми отверстиями меж глаз и органами, свисающими до самых колен? Вряд-ли такое могло случиться наяву, хотя что-то да и произошло.

Столь же тихо я переступил порог, случайно мотнул хвостом в сторону, задев металлическую лопатку для обуви и повалив её на пол. В тишине звук падения показался мне не тише ружейного выстрела, возможно, потому, что порог тоже был железным. Я замер, ожидая дальнейшего. Решил, что в прихожей возникнет ничуть не менее удивлённая морда, вслед за которой последуют не самые приятные вопросы о моём пребывании здесь.

Пять секунд, шесть, семь... Никто так и не появился, и я второй раз облегчённо выдохнул. Прошёл дальше.

И знаете, что я обнаружил в этой квартире? Правильно – совершенно ничего. Обошёл гостиную, заглянул на кухню и ванную, вышел на балкон, но соседей так и не нашёл. Большая двуспальная кровать застелена покрывалом, без складок и отметин тех, кто мог бы сесть или прилёчь на неё. На прикроватной тумбочке, где лежали автомобильные ключи с прикреплённым к ним брелком в виде эмблемы «тойоты», покоился бумажник. С несколькими свёрнутыми пополам купюрами в пятьдесят, сто и тысячу рублей и банковскими карточками. Ещё несколько купюр нашлись в гостиной. Если к случившемуся и приложил руку некий фуррь, то материальная составляющая его точно не интересовала. Ни деньги, ни драгоценности, ни дорогая техника, которой была напичкана квартира. И та же обстановка встретила меня во всех остальных. Ни следа фуррей. И, конечно же, никаких трупов.

Ещё одна глупость монетой опустилась в мою копилку.

Я обошёл все оставшиеся квартиры на площадке, затем спустился на второй этаж. Поняв, что и здесь мне не удастся отыскать каких-либо отличий, я обошёл и первый. К толике моего удивления я обнаружил ещё и то, что дверь подвала, которую, сколько мне приходилось помнить, строго держали под замком, сегодня оказалась открыта. Я подошёл к ней поближе, но увидеть ничего не смог: убегающие вниз ступеньки тонули в сыром мраке, откуда доносились редкое капанье. Вполне возможно, протекала труба. Спускаться не решился, да и что-то подсказывало мне, что смысла в том не было: уж если тридцать квартир и оказались пусты, то вряд-ли бы кто-то находился здесь, в сырой темноте.

Но как ни странно, больше я не испытывал никакого страха. Даже никакого волнения, а недоумение постепенно начало таить, как таит сосулька, брошенная в раковину. Несколько раз знакомый коготок ещё успел напомнить о себе, но чем больше квартир оставил я за спиной, тем незаметнее он казался. Ведь понимание становилось всё ближе и ближе. Вернувшись домой, я попытался включить нелюбимый телевизор, по которому вполне вероятно могли бы хоть что-нибудь рассказать о случившемся (оказалось, что открыта не только дверь нашего подъезда). К примеру, в экстренном выпуске новостей, прерывающем все прочие передачи.

Взял пульт, нажал на красную кнопку питания, вспыхнул экран.

Вместо голосов из динамиков раздался противный писк, сопровождающий семь цветных полос телевизионной испытательной таблицы, что, собственно, значило лишь одно. Семь полос на первом телеканале, семь полос на втором, семь на третьем. Без особой надежды я открыл список остальных каналов, переключился ещё на несколько штук, а после выключил телевизор и вернул пульт на полку рядом со спутниковой приставкой, точно зная, что нужды повторно использовать его никогда и ни у кого не возникнет.

Никакого страха, никакого волнения, а странная умиротворённость, пробудившаяся с тем, как погас телевизор. Словно всё на самом деле было в порядке, словно случилось не что-то странное и пугающее, коей могла показаться пропажа всех фуррей, а совершенно обыденное, подобно небольшому дождику после обеда.

То, пробравшееся в меня. Мне, к сожалению, неизвестно, как бы фурри повели себя на моём месте, узнай, что во всём мире они остались одни, предполагаю, им бы потребовалось время, что бы осознать эту своевольно зашедшую в голову истину и принять её, не вырвав от ужаса всю шерсть на теле. Я же просто стоял напротив прямоугольника телевизора, в одной шелковой пижаме, склонив голову к плечу, покачивая хвостом из стороны в сторону, как иногда бывало в скучную минуту, ни о чём не думая, смотря поверх отразившегося в чёрном экране плеча. Со стороны могло показаться, что точно в ступоре, но нет – определённо нет – я практически ничего не ощущал. Только странную умиротворённость, всё более и более распускающуюся в груди, словно розовый бутон.

Потом я всё-таки выпил стакан воды, сменил пижаму на рубашку и повседневные брюки, заправил постель, умыл морду, расчесал хвост, достал из холодильника оставшиеся каннеллони, разогрел их в микроволновой печи, полил кетчупом и принялся завтракать. Не спеша, мирно глядя в тарелку на покрытые сыром трубочки макарон. Тогда в меня что-то проникло, проникло очень крепко и разлилось по всему телу бархатистой мягкостью и теплотой, что-то спокойное и умиротворённое, осознанное и при том беспечное. Что-то витало в этом воздухе, витало на лестничных площадках и в пустых квартирах. Что-то, что нежно коснулось моей спины, село рядом на стул, подпёрло голову кулаками и добродушно смотрело на жующего пса с капелькой кетчупа на губе. Что-то, что вполне себе могло эту капельку смахнуть. Даже сейчас я не могу сказать, чем оно было, но оно совсем не желало мне зла. Как друг следовало по пятам, когда я вымыл тарелку, оставил её на сушилке, обернул шею шарфом (знаю – на дворе июль, но никак не выходило оставить раскрытым горло, за которое вполне себе мог кто-нибудь вцепиться) и вышел на улицу.

Думаю, нет никакой нужды расписываться моё дальнейшее похождение. Скажу лишь то, что вероятнее всего, то что-то являло собой некую часть общего понимания, наполнившего пустое пространство городских улиц. И что никогда ещё не приходилось чувствовать себя настолько легко, точно, вступив на тротуар, за спиной неожиданно раскрылись крылья и понесли меня высоко вверх, к той бездонной, непостижимой голубизне, разлившейся над головой, дабы навсегда в ней утонуть. На секунду мне показалось, что совершенно не чувствую тела, душа оставила его и неслась прочь, прочь на тех белых крыльях в далёкий, заповедный край. Уже не было страшно, что кто-то решит посмеяться надо мной, решит подойти и «пояснить за шмот», никто не посмотрит в мою сторону и не зальётся едким смехом, захочет дёрнуть за хвост, вцепиться в шерсть или ударить в челюсть. Теперь я дышал полной грудью, набирая лёгки воздухом, таким свежим, ещё не успевшим растратить ночную влагу. Впервые у меня получилось по-настоящему расправить свои плечи, не оборачиваясь назад и не видя никого вокруг. Только свежий воздух, без вони выхлопных газов и пыли, поднимающейся с дороги, да тишина, в которой громко-громко стучало моё сердце...

И так бродил я, столь долго, что даже и не смогу назвать все улицы, по которым прошёл за сегодня. На некоторых я уже бывал и раньше, а на некоторых впервые. Но сегодня они почти не отличались друг от друга: здания с широко раскрытыми дверьми, напоминавшими распахнутые рты, все как одно – от панельного жилого дома и новостройки, до супермаркетов, баров и автомоек. Деревья и трава за бетонной полосой тротуара полыхали неестественной зеленью, будто бы кто-то густо смазал кисть зелёной краской и, не жалея, провёл ею по округи. Проходили часы, солнце оторвалось от горизонта и медленно плыло по небу, на котором всё ещё не было ни одного облака. Впервые за долгие годы я услышал поющих птиц: воробьи сбивались на ветвях молодых деревьев и неустанно щебетали друг с другом, важно ворковали голуби у разноцветных скамеек пред подъездами, на балконах и подоконниках собирались вороны, а ещё многие другие, каких видеть мне приходилось впервые. Маленькие и большие, серые и разноцветные (похоже, чей-то волнистый попугайчик таки сумел выскользнуть на свободу). Птицы взбирались высоко на крыши опустевших зданий, садились под окнами и на крыши автомобили, чьи сигнализации под стеклом уже перестали мигать, поняв, что никто в них больше не заберётся. Они взлетали к проводам, целые стаи птиц, слишком огромные для городских пейзажей, провожали меня взглядом. И чем дальше отрывался я от дома, чем дольше бродил по пустым улицам, тем выше поднимались уголки рта, тем сильнее виляя позади хвост, а походка становилась почти что пружинистой. Как же легко было дышать в этот день, и как же радостно становилось на душе.

Пустые незапертые здания, припаркованные автомобили – некоторые стояли посреди дороги, как предположил я, встав тогда, когда водители ещё сидели за ними, а после исчезнув неизвестно куда. Один раз я даже встретил кабскую коляску, синюю, с поднятым козырьком. Заглянув туда, я обнаружил лишь несколько пелёнок, в одну из которых, видимо, был завёрнут каб, погрызенную погремушку и нетронутую бутылочку с соской, наполненную молоком. Спрашивал ли я себя, что могло случиться со всеми фуррями? Наверное, в другом случае я бы так сделал, но не сегодня. Не в День Мира, и ни тогда, когда за спиной невесомым шагом следовало что-то, а грудь распирало от воздуха и счастья. Посему я просто прошёл мимо неё, вперёд, точно не зная куда, решив полностью отдаться несущим меня ногам.

Балтийская, Солнечная Поляна, Павловский тракт, Малахова, а потом и Ленинский проспект – центр города. К тому моменту, достигнув его, лапы мои уже стёрлись в кровь, однако я всё никак не останавливался. Фонтаном во мне била энергия, заставляя идти вперёд. По дороге заметил я ещё одну удивительную особенность: рекламные билборды, на которых так или иначе были изображены фурри, исчезли, оставив после себя только пустую рамку щита. Я хорошо помнил плакат рядом с торговым центром на Малахова, призывающий подписать армейский контракт. Помнил врачебные плакаты, призывающие проверить зубы юным кабам, как и плакаты строительных материалов на Павловском. Все они бесследно исчезли, как и исчезли их живые воплощения. Пропали афиши грядущих концертов и мероприятий, залепляющих автобусные остановки. Вспомнил я и о том, что во время обхода соседских квартир не увидел ни одной фотографии или портрета, только деревянная рамка с картонкой за стеклом. Подобное случилось и с памятниками: на площади Октября пропала статуя волка переселенца, широкой рукой разбрасывающего зерно, и волчонка, идущего пред ним, который и без того казался непропорционально маленьким в сравнении с взрослым. Ни то чтобы он мне не нравился – откровенная одухотворённая халтура, собранная на костях крестьян – он простоял тринадцать лет, а теперь его не стало. С Молодёжного театра исчез барельеф Золотухина вместе с рекламами предстоящих спектаклей, обнажив голые стены, сложенные желтым кирпичам. Напротив АГТУ пропал ящер Ползунов, а у здания правительства не стало дедушки Ленина. Только бесфамильный постамент, где не так давно он гордо стоял. Кому-нибудь бы это понравилось...

Что ж, похоже, приходит время поставить финальную точку в этом повествовании. Я исписал три листка, начиная мелким и аккуратным почерком и кончая неровным и размашистым. Взял четвёртый лист. Вряд-ли владельцам «О'Бейкери» бумага ещё понадобиться. Рука отказывается держать ручку. Прочитав написанное ранее вновь, я понял, что всё-таки не смог передать всё, что задумывал изначально. В конце концов, я пишу не постапокалиптический роман в духе «Противостояния» Стивена Кинга, «Метро» Глуховского, или «Мировой войны Z» Брукса. Да и вряд-ли я вообще умею хорошо писать. Мой друг мейн-кун, которого не стало три года назад (честно говоря, я рад, что не стало его именно тогда – не хотел бы я терять друга таким способом, проснувшись рано поутру), всегда говорил обратное, говорил, чтобы подбодрить, направить мои способности в нужную колею. Думаю, он сумел бы описать произошедшее куда лучше. В конце концов, именно он сумел издать свои тексты, когда я боялся показать их даже ему.

Может быть, однажды мы с ним встретимся, в том месте, куда ушли остальные, если конечно за минувшие сутки Вселенная не обзавелась новым измерением.

Пару раз я заходил в другие дома, но, как и раньше меня встречали распахнутые двери и нетронутые деньги.

Что же случилось на самом деле? Наверное, узнать это никому так и не получится.

Остался ли кто-нибудь кроме меня? Быть может кто-то проснулся подобно мне, попытался войти в Интернет, а после отправился исследовать соседское имущество. В соседнем городе, например, или в соседней стране. А может, никого и не было. Почему-то вериться именно в это.

Почему не исчез я? Что отличает меня от всех других? Ведь даже в Барнауле было немало других золотистых ретриверов, а на Земле уж куда больше фуррей, умевших красиво складывать слова на бумаге. Почему именно я? Не знаю. Но мне кажется, что моё время на исходе. Как только я закончу писать, то сразу же отправлюсь в путь. За весь день моих странствий, мне так и не выдался шанс взглянуть на часы. Но небо алело на западе, что могло означать только одно – вечер приближался. А ещё до темноты хотелось дойти до Ленточного бора и выйти на Змеиногорский тракт, что бы оставить Барнаул за спиной. Если уж и исчезнуть, то только не здесь, ни на этом море бетона и мёртвой земли, пусть однажды трава наполнит и её. Прорастёт сквозь трещины в асфальте, разрушит твёрдый камень и похоронит его под собой, как фурри однажды похоронили её.

Может, у меня и получится.

Может, у меня осталось ещё немного времени, день, или пара часов. В любом случае я уверен, что меня не станет, как и не стало всех остальных, ибо я такой же фуррь, каким были и они, вообразившим, будто мир создан исключительно для меня.

Что же такое День Мира? Это тот день, когда мы получили всё, что нам причиталось.