В небесах сверкает, грохочет, потом на притихшее поле боя обрушиваются отвесные струи дождя. Весна...

Но режущий по ушам визг и оглушающий грохот падения на землю подбитого файтера вмиг вытряхивают меня из состояния «любуюсь весной» в «готов к бою». Судорожный рывок затвора винтовки заставляет вспомнить много нелестного в адрес создателей барахла, что выдали пехоте, а напрочь разрядившийся аккумулятор лучевого пистолета – противника с ЭМИ-оружием. Выхватив из ножен клинок, я выпрыгиваю из окопа и почти привычно всаживаю широкое, длинное лезвие прямо в стык между тяжелым тактическим шлемом и полоской толстой брони на шее. В ту самую тоненькую щель, что является единственным действительно уязвимым местом бронекостюма-экзоскелета «Citadel-3m».

Глухо захрипев, человек вцепляется в мою шею бронированными пальцами, сжимает их до хруста трахеи, но умирает прежде, чем я успеваю задохнуться. Упав на колени, я долго и надрывно кашляю, судорожно втягивая пропахший дымом, кровью и бензином воздух. Потом, словно в последнюю соломинку, вцепившись в тяжелый автомат мертвого человека, по-пластунски ползу к остову сожженного прямым попаданием танка и приваливаюсь спиной. Перед глазами полыхают алые вспышки — система жалуется на несовместимое вооружение. К черту! Языком отключив проклятый «Varay», я рву затвор – вбок, кувыркаясь, улетает заклинивший патрон. Поводив ушами, резко вываливаюсь из-за гусеницы и даю короткую очередь – тяжелый автомат задергало так, что едва не впечатало ствольной коробкой в мой чувствительный нос. Мощь людского оружия просто ошеломляет, и я поскорее ныряю в укрытие – по опаленной броне тут же щелкают пули...

Жесткий удар, в который раз за день выбивает воздух из легких, меня отбрасывает от остова танка и волоком тащит по земле – автомат я не теряю только потому, что вцепился в него до боли в пальцах. В уши словно набили ваты, в голове помутилось, в глазах двоится... но дым от взрыва и поднявшаяся пыль скрывают меня. Пули свистят вокруг, парочка чиркает по нагрудной пластине, вызывая острую вспышку боли, но потом где-то сбоку жахает что-то крупнокалиберное и стрелки отвлекаются, а я ползком возвращаюсь к укрытию...

Вот и все. Я расстрелял весь боезапас, сам получил четыре пули, дюжину попаданий в броню, пластины которой уже буквально рассыпаются, еще одну контузию и полное истощение, как физическое, так и моральное. Бой сместился куда-то, а я... а я без сил лежу на перепаханной липкой земле и молюсь. Что еще остается, когда все. Утром на высотке нас было лишь десять, а людей сотни, патронов нет, помощи нет, и не будет. Некому ее оказать. Совсем.

— Надо же, этот живой.

Усталый, почти равнодушный голос. Лишь чуть-чуть отвлеченного удивления. Звук удара, не со злости, не от ярости, просто потому что так надо, иначе как же это: врага и не пнуть? Пнули.

— Добьем?

— Да надо б... Оклемается еще... у тя есть? Я пуст.

— Одна. Та.

— Не, ту не надо, ту придержи. Успеешь еще.

— А этот?

— Хрен с ним! Пускай живет... Мож, сам сдохнет...

Холод. Всегда. Холод. Холод днем, холод ночью. Днем даже хуже, днем, под ярким солнцем и такой холод!

Ночью мы спим. Кутаясь во все тряпье, что нашли. Бетонный пол, четыре ветхих матраса, четверо нас. Мех... Что толку, если за окном замерзает спиртовый термометр, а в самом окне щели в палец?

Днем мы таскаем доски. Складываем в аккуратные пакеты. Девяносто восемь на девяносто восемь. Сантиметров. Не метр.

— Запомни! Не метр! — блеклый, какой-то вялый, нездорово опухший и никогда не глядящий в глаза. — Ровно девяносто восемь сантиметров!

Он не злой. Просто... равнодушный.

Иногда я ловлю его взгляд на себе. Липкий, но такой же вялый как сам начальник. Человек — это звучит гордо. Не в его случае. Маленький начальник. Маленького цеха.

Бывает, он сам остается на ночь — подменяет операторов. Но так же как и днем, не желая ничего, сидит покачиваясь, приложив руку к сердцу и смотрит в железную стену. Иногда в монитор. Но чаще просто сидит.

Кашель. И холод.

— Да поскорее бы сдох!

— Работать ты будешь? Весной доска гнить начнет, может ты ее прокладками переложишь?

— А где я тебе лекарства возьму?! Чем его лечить?! Сам знаешь...

Тепло. Тепло! Господи, неужели в этом промерзлом краю нашелся теплый уголок? Даже дышать легче. Только дышать все равно нечем.

— Пей.

Давлюсь горячим. Какой-то травяной запах, странный вкус. Липкий стакан, в старых чайных разводах, едва различимых в полутьме. Рука дрожит, я проливаю половину...

— Да что ж ты неловкий-то такой, где ж я тебе еще малину-то возьму...

Липкие вялые руки задирают мне морду, подносят опять наполненный стакан.

Острый холод термометра под хвостом. Потом стетоскоп.

— Побольше жидкости. Ну, здесь у вас тепло. Здесь и держите. Хорошо бы антибиотки, но... Сами видите — разруха! — насмешливый голос знающего себе цену профессионала пробивается сквозь болезненное марево.

Характерное шуршание.

— Вот и прекрасно. Кто платит...

Боль укола. В ляжку.

— Один раз в день. Лучше два, утром и вечером. Сможете сами? Прекрасно, рецепт я вам выписал, в аптеках есть. В двадцать втором*, спросите. Еще было в восемьдесят девятом*, но точно не скажу. Шприц кипятить не менее пятнадцати минут! Таблетки три раза в день после еды.

Пока я лежал без памяти, комната преобразилась. Под потолком светит лампочка. У окна железная коробка — с дверкой, в пятнах ржавчины. Одна труба уходит вверх, две в стены слева и справа. Кучка древесных обломков и огрызков рядом. От коробки идет тепло.

Поворачиваюсь на бок. Господи, как хорошо! Тепло... Одеяло! Нет! Спальный мешок! Довоенный, тонковатый, видимо летний, но в него так хорошо закутаться! Выставив только самый кончик носа и острые уши, я любуюсь железной коробкой, которая дает тепло. Читаю надписи на шильдике: "Ко-тел воз-ду-хо-грей-ный". И тут же почему-то "Студент". Разглядываю его поверх досок, на которых лежит матрас. Досок? Я не на полу? Точно. Дощатая то ли полка, то ли подставка. Рядом стол, что там — не вижу, столешница выше. Стул. Дешевое, потертое и продавленное офисное кресло. Повожу носом — от кресла знакомый запах...

Хлопают наружные двери, в коридоре веселые голоса, кто-то заглядывает в комнатку, в которой мы все раньше теснились.

— Ух ты! Смотри-ка, ожил! Ожил, до-хо-дя-га наш!

Это Кот. Вообще-то он леопард, и имя у него есть, только начальник упрямо называет его Кот. Прижилось. Только раз, выпив этой... вод-ки, человек почему-то назвал его Айден. Потом замолк, сжал виски руками и, покачиваясь, ушел в свою эту... опе-ра-тор-скую. Уселся на продавленное кресло, да так и просидел до темноты, уронив голову на руки.

— Смотри, какая у нас печ-ка, — свалив к стене кучу принесенных огрызков, хвастает Кот. — Мы ее сами установили.

— Откуда она здесь? — с усилием приподнявшись, я приваливаю подушку к стене и падаю на нее, отдыхиваясь и кашляя.

— А этот... на-сяль-ни-ка принес, — в дверь вваливается лис. — Еще показал как окна за-кле-и-ва-ют. И по-ла-ти как ставить.

Вот так мы и говорим. Русскому нас учили через имплант, по принципу 80/20. Ага... Медтехник тогда сказал: «Русские все рабы. Природные рабы. Только рабы будут терпеть таких правителей, и воевать за них! И вы поедете к ним, в ледяную пустыню, в Сибирь! Будете вы теперь рабы рабов. Там вам и место!»

— Так мальчики, брысь все отсюда, — а это хорь... ой, хорчиха! Мама! Я и не знал... не замечал... наш хорь оказался, оказалась... — А ты чего глаза выпучил? Не знал? Я и сама забывать стала. Да вот согрелась и оттаяло. Ты бы лег нормально...

Но я уже не слышу ее слов, уплывая куда-то.

Прихожу в себя от боли в ягодице.

— Осталось две ампулы, — все тот же тусклый голос, как будто владелец его заставляет себя жить через силу, сам того не желая. Я лежу на животе, а вялые руки, придерживая хвост, медленно протирают место укола чем-то мягким, резко пахнущим спиртным. — Пришел в себя? Хорошо, — обернувшись, вижу сидящего у моей по-ла-ти человека. Только выглядит он хуже. Под глазами отеклые мешки, сами глаза мутные, пот на лбу. И руки... Та же липкая, влажная кожа, одной он укладывает в пенал шприц, другой непроизвольно потирает у сердца.

— Раз уж очнулся, так пойду я... Побольше питья только. Варенье я вам принес. Старое, но еще съедобное... — он прислоняется головой к косяку, пару раз глубоко вдыхает. — Что-то сердце шалит... завтра к врачу наверное... А вы уж тут сами. Не маленькие... проживете...

Тихо шуршит молния. Длинный черный мешок.

Он никуда не ушел. Вышел на улицу, присел на ступеньку крыльца, прямо в снег... и все.

За окном кабинета сверкает, грохочет, потом на примолкший завод падают отвесные струи. Весна...

— Вот и учись, а коллеги тебе помогут.

Люди, сидящие за столом директора, реагируют по-разному. Кто-то морщится, кто-то с облегчением протирает лоб. Я же с трудом приглаживаю вставшую дыбом шерсть на затылке. Кажется, меня только что назначили начальником.

Маленьким начальником маленького цеха.

----------------------------

*В [аптеке, которая находится в] двадцать втором [микрорайоне] спросите. Местячковый говор.

*Еще было в [аптеке, которая находится в] восемьдесят девятом [квартале], но точно не скажу. Местячковый говор.